Путешественники не зря просили отца Александра отпустить с ними Васятку – его проницательность могла очень пригодиться в деле, ради которого они отправились в экспедицию. Васяткины изыскания на огороде стали наглядным тому подтверждением. А накануне отъезда отец Александр рассказал друзьям о недавнем происшествии, когда Васятка смог не менее ярко продемонстрировать свои способности.
Несколко дней назад, прямо во время утренней службы, в церковь вбежала женщина из соседней с храмом избы. Весь вид ее говорил, что произошло нечто из ряда вон выходящее: платок был сбит куда то в сторону, а башмаки надеты каждый не на свою ногу.
– Батюшка, выслушайте ее, – тихо сказал Васятка. – По моему, она увидала у себя в сенях что то страшное.
– Ну, Васятка, ты уж скажешь, – так же тихо ответил отец Александр, однако же обернулся к женщине: – Давай, Матрена, говори, что стряслось. Только без бабского вопежа, а с чувством, с толком, с расстановкой.
Спокойный уверенный голос подействовал на женщину умиротворяюще, и она смогла приступить к более менее связному рассказу:
– Вышла это я в сени, у нас там темно, и сразу обо что то споткнулась, чуть не упала. Дверь отперла, гляжу – а в сенях покойник! Ну, муж тут же побежал в сыскной приказ, а я – к вам!
Когда чуть позже отец Александр спросил у Васятки, как он догадался о сенях, тот лишь скромно пожал плечами:
– Очень просто. По Матрениной одежке сразу видно – она в чем встала, в том и прибежала. Обычно ее муж с утра идет в огород через заднюю дверь, а передними сенями они пользуются, только когда
выходят на улицу. Если бы что то случилась на дворе или на огороде, то они бы уже давно заметили, а ежели перед домом – то с улицы бы народ увидел. Остается одно – сени.
Нечего и говорить, что Васятка и частный детектив Василий Дубов понимали друг друга с полуслова. А иногда и вовсе без слов. Оба изыскателя то и дело выдвигали множество предположений, подкрепляли их убедительными доводами, но придти к какому то ясному решению не могли. Получалось то, чего как раз хотели избежать: чтобы проверить все версии, пришлось бы разбирать по камешку чуть ли не весь дом и перекапывать чуть не всю округу.
– Нет, Васятка, так у нас дело не пойдет, – в конце концов решил Дубов. – Нужна зацепка. Хоть какая нибудь, вроде той мангазейской подковы. А у нас ничего нет. Потому предлагаю сесть и подумать концептуально. В смысле, глобально. – Однако сообразив, что Васятке такие ученые слова вряд ли знакомы, сыщик пояснил: – То есть в общем и целом.
Два детектива уселись на крыльце терема. Солнце уже понемногу клонилось к закату, но грело по летнему. Изрядно упарившийся в своем кафтане Дубов не без зависти поглядывал на Васятку, так и не одевшего рубаху, которая висела у него сложенная на плече.
– Так ты не майся, дядя Вася, разденься, как я, – предложил Васятка. – Кого тут стесняться?
– А и то верно, – обрадовался Дубов, сбросил с себя кафтан и даже слегка закатал штаны. – Вот теперь совсем другое дело. Ну и что ты скажешь – стоит ли дальше искать, или примем как данность, что сокровищ нам не найти?
– Ну, я так думаю, что найти всегда что то можно, – раздумчиво ответил Васятка. – И зацепка непременно где то прячется, только мы ее не видим. А то еще Надежду с Серапионычем подождем – вдруг они чего да придумают на свежую голову?
– А и правда, чего то они запропастились, – заметил Василий. И вдруг его внимание привлекла вековая липа, растущая неподалеку от крыльца: – Погляди, Васятка, отчего это она такая кривая – уж не оттого ли, что ее корням что то мешает? Например, сундук с сокровищами.
Васятка только вздохнул – если все подобные предположения принимать всерьез, то и впрямь пришлось бы все разнести по кочкам, включая и терем, и сад, и огород...
И тут из за угла дома появились Надя с доктором Серапионычем.
– Ну, как успехи? – спросила Надя.
– Никак, – сознался Дубов. – Пока что у нас полный застой. А у вас?
– А у нас на кухне газ, – улыбнулся Серапионыч. – В смысле, на пруду Петрович.
– Мы слышали, как он собачится с Анной Сергеевной, – добавила Надя. – А Каширский, похоже, решил выкопать еще один пруд.
– Ну, флаг ему в руки, – ответил Дубов. – В смысле, лопату...
– Только бы Анна Сергеевна не перестаралась, – озабоченно проговорил Серапионыч. – А то знаю я ее!
В это время двери терема со скрипом приотворились, и на крыльцо, потягиваясь, вышел царь Дормидонт:
– Вот вы где! А то я проснулся, понимаешь, весь дом обошел – и ни одной живой души.
Дубов и Васятка хотели были вскочить со ступенек, но Дормидонт их усадил:
– Да не надо, чего уж. Лучше подвиньтесь ка.
Дубов и Васятка освободили место, и царь уселся между ними. Чаликова и Серапионыч устроились на покосившейся лавочке близ крыльца.
– Ну, чего скажете? – как то не очень определенно спросил Дормидонт.
– Государь, мы с Надюшей только что побывали на пруду, – начал доктор, – и, насладившись скромным очарованием сего дальнего уголка, ненароком забрели на некое уединенное кладбище... – Серапионыч замолк и посмотрел на Чаликову.
Надя достала блокнот:
– И обнаружили надгробие некоего Дмитрия Смурного. Не тот ли это Митька Смурной, который предположительно спрятал тут сокровища?
– Насчет сокровищ не знаю, но Митька тот самый, – подтвердил Дормидонт. – При Федоре Степановиче он заведовал Теремом и его хозяйством.
– То есть Федор Степанович отправил наперсника своего отца как бы в почетную ссылку? – предположила Чаликова.
– Дормидонт на миг задумался:
– Ну, как вам сказать... Тому уж без малого двести лет, и кто теперь скажет, что там на самом деле было? А насколько я знаю, Митька сам такое желание выразил.
– Понятно, чтобы быть поближе к тому, что он тут спрятал, – заметил Василий.
– А рядом с Дмитрием Смурным еще одна могилка. – И Надя зачитала: – «Здесь покоится смиренный инок отец Варсонофий, в Бозе почивший семидесяти лет от роду в 23 ий год царствования Владимира Феодоровича».
– Не знаю, как у вас, а в нашем... в нашей стране выражение «почил в Бозе» обычно применяется к самым высокородным особам, – сказал Дубов.
– Так оно и есть, – кивнул Дормидонт. – Смиренный инок Варсонофий – это ни кто иной, как Государь Феодор Степанович.
– А, ну ясно, – подхватила Надежда. – Должно быть, его свергли с престола и принудительно постригли в монахи?
– С чего вы взяли? – искренне удивился Дормидонт. – Федор был полной противоположностью своему родителю, царю Степану. Царской властью он тяготился, предпочитая проводить время в молитве, а при всякой возможности приезжал в Боровиху и долгие часы просиживал на берегу озера, размышляя о Вечном и Божественном. А когда его старший сын Владимир достиг возраста и навыков, нужных для царствования, Федор передал ему бразды правления, а сам, постригшись в монахи под именем Варсонофия, удалился в
один из отдаленнейших и беднейших скитов, где и провел долгие годы в посте и молитвах. Ну а похоронить себя завещал здесь, близ могилы своего брата...
– Какого брата? – несколько удивленно переспросил Серапионыч.
– Ну вот, проговорился, понимаешь, – обескураженно развел руками Дормидонт. – Да ладно уж, дело давнее, чего теперь скрывать. В общем, Митька был сыном царя Степана, но только рожденным вне законного брака.
– Дело житейское, – согласился Дубов. – Но если оставить в стороне давние семейные тайны, то получается следующее: Дмитрий Смурной в течение двенадцати лет жил здесь постоянно и за это время запросто мог перепрятать сокровища. Или даже поделить их на несколько частей и скрыть в разных местах.
– Но для чего? – задался вопросом Серапионыч. – И почему он не передал ценности царю Федору?
– Может быть, Дмитрий считал Федора наследником царства, а себя – наследником драгоценностей? – неуверенно предположил Васятка. – Хотя так ими и не воспользовался...
– Или опасался, что Федор, как человек глубоко верующий, поступит с ними «по совести», – добавил Дубов. – То есть вернет в Новую Мангазею.
– Полагаю, что ответов на эти вопросы мы уже не узнаем, – подытожила Чаликова. – Да и не следует нам лезть в чужие семейные дела, к тому же столь давние. Наша задача – искать сокровища.
– И что вы, Наденька, предлагаете? – напрямую спросил Дубов. – Пока что я, к своему стыду, должен признать – следствие зашло в тупик. Может, у вас имеются какие то свежие идеи?
– Увы, нет, – созналась Надя. – Или есть, но не идея, а так – общие размышления. С чего все началось? С письма, найденного в древлехранидище. И вот я подумала: может быть, в Тереме тоже имеются какие то рукописи, какие то документы, пускай даже не имеющие прямого отношения к тому, что мы ищем. Но как знать – вдруг какое то косвенное указание там можно было бы найти... – Надежда выразительно посмотрела на Дормидонта.
– Понимаю, сударыня, на что вы намекаете, – благодушно сказал царь. – У меня в читальне, опричь книжек, в особом сундуке полно всяких рукописей и писем. Другое дело, что все в кучу скидано, безо всякого порядка.
– Но мы сможем с ними ознакомиться? – гнула Надя свое.
– Да сколько угодно, – щедро махнул рукой Дормидонт. – А коли чего занятного найдете, так мне потом расскажете.
– Расскажем непременно, – пообещала Надежда.
* * *
В этот день злоключения преследовали князя Длиннорукого с самого утра. И если исчезновение Петровича, вязкий разговор с Путятой и даже «искусствоведческую» стычку с ваятелем Черрителли князь воспринимал как обычные мелкие невзгоды, без коих редкий день обходится, то происшествие в харчевне вкупе с сообщением Нестора Кирилловича уже выстраивались в некую неприятную последовательность.
Заявившись домой, князь обнаружил, что Евдокии Даниловны на месте нет, и первый вал гнева и раздражения, накопившихся за день, обрушился на неповинную голову княгининой горничной Маши, которая спокойно убиралась в гостиной:
– Чего тряпкой махаешь, только пыль с места на место перегоняешь! Говори, где хозяйка.
– А почем я знаю, – продолжая уборку, ответила Маша.
– Почем знаю, – передразнил градоначальник. – Будто я не знаю, кто первая наперсница во всех ее безобразиях!
Только теперь Маша оторвалась от работы и подняла взор на князя:
– В каких безобразиях? Да вам, сударь, благодарить нужно Господа Бога, что вам такая Евдокия Даниловна досталась – и красавица, и умница, и верная жена!
– Верная жена должна сидеть дома и ждать мужа, – сварливо проговорил князь. – А я как ни приду, никогда ее нет – шляется незнамо где!
– Вы прекрасно знаете, где, – возразила Маша. – По церквам ездит и благие дела творит, помоги ей Господи. – С этими словами она даже благочестиво перекрестилась, не выпуская из рук тряпки.
– Что по церквам шатается, я и сам знаю, – зло бросил Длиннорукий, – а вот что за благие дела она там творит – это еще вопрос!
– И как вам не совестно такое говорить, – не выдержала Маша. – А коли вы опять не в настроении, так ни я, ни Евдокия Даниловна в том не виновны!
– Это мы еще увидим, – зловеще промолвил градоначальник и направился к особой подвесной полочке, где стояла скляночка водки. Такие полочки, шкапчики и погребки были устроены чуть ли не во всех помещениях градоначальнического терема (если не считать покоев княгини), и князь всегда мог «поправиться» прямо там, где его заставала такая надобность.
Однако на сей раз «поправиться» князь не успел – в гостиную вошла Евдокия Даниловна.
– Здравствуй, князь, – поздоровалась она. – Здравствуй, Маша.
Горничная попыталась было подать знак хозяйке – мол, барин не в духе – но князь столь уничижительно зыркнул на нее, что Маша вздрогнула и принялась с удвоенной силой вытирать пыль.
– Ну, что скажешь? – не менее грозно посмотрел Длиннорукий на супругу.
– А что я должна говорить? – пожала плечами княгиня. Она уже почувствовала что то неладное, но еще не могла понять, в чем дело.
– Говори, где была! – возвысил голос князь.
– В первый раз вижу, что тебя это волнует, – улыбнулась Евдокия Даниловна, хотя и несколько натянуто.
– А ты не увиливай, – не унимался грозный муж. – Отвечай, когда тебя спрашивают.
– Сначала в церкви...
– На Сороках?!
– Нет, ну отчего же? В храме Ампилия Блаженного, а потом в приюте твоего имени, раздавала милостыню сиротам.
– Да все ты врешь, – бросил князь.
– Можешь проверить.
– Проверю, проверю! А то знаю я вас, баб: чуть что – на сторону глядите. – И, недолго, но многозначительно помолчав, князь произнес слова, которые нарочно обдумывал и даже заучил по пути домой: – Жена, сегодня способная изменить законному супругу, завтра готова изменить Царю и Отечеству!
(О том, что поведение и образ действий самого князя Длиннорукого далеко не всегда способствовали благу Царя и Отечества, он из скромности умолчал).
– Не понимаю, какое отношение все это имеет ко мне, – сдержанно промолвила Евдокия Даниловна. А про себя подумала: «Неужели он что то проведал?..»
– Не понимаешь? – вскинулся князь. – Да о твоем непристойном поведении уже весь город гудит, вплоть до последней мыши в самой засраной харчевне!
– Какие мыши? – искренне изумилась княгиня. – Какая харчевня? Ты что, опять лишку выпил?
– С тобой не то что запьешь, а и вовсе сопьешься! – не унимался князь. – Ты ж не токмо себя позоришь – невелика потеря. И даже не меня, а все наше царство государство. Что теперь о нас иноземцы думать будут, когда узнают, что градоначальничья жена – фройляйн с Чака штрассе!
– Кто кто? – не поняла княгиня.
– Кто, кто! – передразнил князь. – Известно кто – Реалисмо! – блеснул он еще одним заморским ругательством.
Княгиня обернулась – и увидела Машу, которая уже не делала вид, что вытирает пыль, а слушала, открыв рот. Хотя она и не очень понимала, о чем речь, но всецело была на стороне хозяйки.
– Маша, сходи в прихожую, забери мои вещи и отнеси ко мне в светлицу, – велела Евдокия Даниловна.
– Ага, уже и перед собственной прислугой стыдно, – не без ехидства подхватил князь. – Маша, останься – мне, в отличие от некоторых, нечего скрывать от простого народа!
– Незачем ей слушать все эти гадости, – сдержанно возразила княгиня. – Маша – чистая и невинная девушка...
– В отличие от своей хозяйки, – перебил Длиннорукий. – Ну ладно, только снисходя к ее чистоте и невинности. Маша, ступай и делай, что хозяйка велела!
Маша поспешно вышла, а градоначальник продолжал разоряться:
– И не думай, что я буду все это терпеть! Ежели не угомонишь свою похоть, то я сам это сделаю!
– Какую похоть? – чуть не плача, проговорила Евдокия Даниловна. – Я никогда не давала тебе повода заподозрить себя в чем то подобном!
– А какого беса ты чуть не каждодневно шляешься на Сороки?
– В церковь хожу, – ответила княгиня, побледнев. К счастью, супруг этого не заметил.
– В церковь или к этому попу, как его, отцу Александру? – не унимался князь. – Может быть, ты еще скажешь, что вместе с ним Богу молишься?
– Естественно, – справившись с волнением, не без некоторого вызова сказала Евдокия Даниловна. – А чем еще я должна с ним заниматься?
– Чем? Известно чем! – И князь произнес не совсем приличное слово, обозначающее то, чем, по его мнению, занимаются Евдокия Даниловна и отец Александр в храме на Сороках.
– Я – и отец Александр? – искренне изумилась княгиня.
– Да да, ты и отец Александр! – стукнул по столу князь. – И не смей говорить, что это пустые поклепы!
– Именно что пустые поклепы, – подтвердила Евдокия Даниловна. Только теперь она поняла, что истинная причина ее посещений церкви Всех Святых пока что остается для мужа неведомой. Что, конечно, ни в коей мере не освобождало от соблюдения всевозможной осторожности впредь.
А градоначальник продолжал свои обличения:
– Ну ладно, раз уж законный муж тебе наскучил, так спала бы со своим попом – леший с тобой! Так нет же, ты же, чтобы угодить своему полюбовничку, еще и используешь мое государственное положение!
– Что?!! – еще более изумилась княгиня. И вдруг в ее голосе послышалось непритворное сострадание: – По моему, князь у тебя уже началась белая горячка.
– Не прикидывайся дурой! – грозно прикрикнул князь. – А то я не знаю, кто от моего имени послал на Сороки чиновника, чтобы он составил смету на починку храма!
Княгиня ничего не ответила – речь ее супруга все более походила на какой то дичайший бред, который можно было бы назвать пьяным бредом, если бы князь был пьян.
– Ну как же, – с желчью в голосе продолжал Длиннорукий, – а то других надобностей у нас нет, кроме этой церкви, от которой городу одно разорение! Ничего, погодите – скоро я ее вообще прикрою ко всем бесам, а твоего любовничка сошлю за десятую версту!..
– Во первых, отец Александр – мой духовник, а не любовник, – воспользовавшись передышкой в обличениях супруга, возразила Евдокия Даниловна. – А потом, насколько я знаю, церкви состоят в ведении Духовного управления, и не от тебя зависит, какую закрывать, а какую открывать.
– Ну так пускай твое сраное Духовное управление и чинит им стены с подвалами в придачу, – напоследок взъярился градоначальник, – а меня увольте!
И князь, бросив на прощание уничтожающий (как ему казалось) взор на супругу, удалился на свою половину – завивать горе веревочкой.
* * *
Библиотека Загородного Терема оказалась уютной комнатой, вдоль стен которой тянулись полки искусной деревянной резьбы, тесно уставленные книгами. Одна из полок была заполнена книгами возвышенного содержания – Библиями и поучениями Святых Отцов, собранными, надо полагать, боголюбивым царем Федором Степановичем. Куда больше книг было светского содержания – и исторических, и географических, и по ведению хозяйства, причем немало на иностранных языках.
Посреди книгохранилища стоял длинный стол, за которым гости царя Дормидонта изучали имеющиеся в Тереме рукописные документы. Недоставало лишь доктора Серапионыча – бывший монарх выразил желание душевно побеседовать со своим давним приятелем, а заодно и посоветоваться насчет здоровья, которое в последнее время начало немного сдавать.
Отсутствие доктора восполнял Чумичка. Доселе он принципиально уклонялся от работ, связанных с поисками клада, так как вовсе не считал, что сокровища, если их удастся найти, будут употреблены во благо. Но в читальню его удалось залучить намеками, что среди рукописей может обнаружиться нечто и по части его ремесла. Кроме того, Чумичка, наряду с Васяткой, мог оказать помощь в прочтении рукописей, так как и Дубов, и Чаликова еще не привыкли к письменности, которая в «нашем мире» более соответствовала
оригиналам «Слова о полку Игореве», «Повести временных лет» или «Домостроя».
По предложению Надежды, имеющей профессиональный опыт работы с письмами и прочими документами, обязанности были распределены следующим образом: Василий извлекал из ларца очередную рукопись, просматривал ее, и если это было нечто, по его мнению, малозначительное, то откладывал в сторону. Если документ чем то привлекал его внимание, то Дубов передавал его Чумичке или Васятке – на более подробное прочтение. Тексты на иностранных языках шли напрямую к Надежде, которая по долгу службы немного была знакома
с некоторыми из них. Правда, разобраться в готических буквах было для нее нелегко, даже при беглом знании немецкого.
Было похоже, что бумаги в сундучок складывали, но ни разу оттуда не извлекали, и действия наших исследователей походили на археологические раскопки, когда чем глубже, тем более давние культурные слои открываются изумленным любителям древностей.
Ход работ выглядел примерно так.
– Здесь какие то счета, – говорил Дубов и откладывал их в сторону.
– А вдруг там что то важное? – возражала Чаликова.
– Едва ли, – еще раз глянув на бумагу, отвечал детектив. – Документ датируется пятым годом царствия Дормидонта, стало быть, эпоха не та. Но если что, позже мы вернемся и к этим счетам... А, вот уже для Чумички: «Смешать конский навоз с собачьей шерстью и плавить в печке, покамест не позолотится».
– Чушь, – говорил на это Чумичка. – Я думал, и впрямь что ценное по колдовству, а тут шарлатанство и глупость похлеще Каширского!
Через пол часа.
– Какой то листок, наполовину изорванный, и чернила расплылись, ничего не понять, – проворчал Василий.
– Давай сюда, – сказал Чумичка. Положив бумажку перед собой, он небрежно провел по ней ладонью и вернул Дубову. Листок был как новенький.
– Вот это да! – изумился Василий и принялся читать: «Для исцеления царевны от...» Ну и почерк, ничего не разберешь. Так, «смешать две доли черники с одной долей меда и добавить сока рябины...»
– Да уж, это вам не собачий навоз с конской шерстью, – ввернула Надежда.
– А, ну я знаю, – подхватил Васятка, – у нас в Каменке так простуду лечат, и другие хворости тоже. Только вместо черники малину кладут.
– Ну хорошо, покажем Серапионычу, он уважает всякие народные средства, – решил Дубов и отложил листок в сторону.
– Вася, я тут немного отвлеклась, в какой эпохе мы теперь находимся? – спросила Надежда.
– Сейчас... Так так, – Дубов извлек из ларца очередную рукопись. – Внимание – третий год царствования Владимира Федоровича. А он был внуком царя Степана. Ну, тут опять явное не то – указание, что выращивать на огороде и сколько посадить молодых яблонь. А вот это что то... Никак не разберу.
– Дайте мне, – Васятка взял рукопись и бегло прочел: – Иконы и прочую утварь из домашней часовни бережно уложите и перешлите в Преображенский монастырь старцу Варсонофию, опричь образа св. Иоанна Крестителя, коий во исполнение воли о. Варсонофия передайте в Боровихинскую церковь, которую царь Феодор Степанович посещал всякий раз, бывая в Тереме..."
Еще через час Василий извлек последнюю бумагу:
– А тут вообще какие то каракули. Васятка, глянь – может быть, чего и разберешь.
– И что, это все? – с некоторой разочарованностью спросила Чаликова. – Неужели все впустую?
– Нет, ну отчего же? – улыбнулся Дубов, передав последний манускрипт Васятке. – То, что мы здесь обнаружили, имеет несомненное историческое значение. Мы открыли несколько медицинских рецептов, которые, возможно, пригодятся нашему эскулапу Владлену Серапионычу. В ларце оказались рукописи, так сказать, отчасти метафизического направления, которые могли бы быть полезны уважаемому Чумичке, если бы он не счел их шарлатанством. Наконец, кое что, возможно, привлечет внимание Его Величества Дормидонта,
ибо касается его семьи. Но собственно по нашему делу – увы и ах. Документы эпохи Федора Степановича по преимуществу духовно религиозного направления, а имя Дмитрия Смурного, бывшего первые двенадцать лет его царствования завхозом Терема, даже ни разу не упомянуто. А от годов правления грозного Степана и вовсе ничего не осталось. Что не удивительно – Терем начал строиться в самом конце его жизни...
– А вот и нет, – раздался голос Васятки. – То, что ты назвал каракулями – на самом деле чертеж Терема. И, как мне кажется, не такого, как сейчас, а как его задумал царь Степан.
– Это уже кое что, – оживился Дубов, принимая у Васятки чертеж. – Но здесь так нарисовано, что ничего не поймешь.
– По моему, вы его держите вверх ногами, – осторожно заметила Надя.
Дубов перевернул чертеж, однако более понятным он от этого не стал.
– Поизучать этот документ, конечно, следует, – сказал детектив. – Но лично я на него особых надежд не возлагаю: вряд ли там будет крестик с указанием – «сокровища здесь». Другое дело, если нам удастся разглядеть то, чего здесь нет. Кажется, я выразился не совсем удачно, но вы меня понимаете.
– Лично я пока что не могу разобраться даже в том, что тут есть, – усмехнулась Чаликова, еще раз глянув на пожелтевший лист, испещренный разноцветными линиями, черточками, пометками и трудноразборчивыми надписями.
– Значит, попросим разобраться человека, знающего Терем лучше нас, – подытожил Василий. – То есть уважаемого хозяина. А пока, я так думаю, следует вернуться к тем бумагам, что мы поначалу отложили в сторону.
– Ко всем? – ужаснулась Надежда, так как стопка рукописей, отложенных в сторону, имела вид очень уж внушительный.
– Для начала еще раз изучим документы, относящиеся к первым годам правления царя Федора Степановича, – успокоил Дубов. И вдруг, откинувшись на стуле, посмотрел в потолок: – А может, бог с ними? Мы свое дело сделали, что могли – выяснили, а что не смогли – так мы ж не волшебники...
– Правильно, – тут же поддержал Чумичка, который хоть и был волшебником, но его отношение ко всей этой затее с самого начала было далеко не самое благосклонное. – Не знаю, где эти сокровища сокрыты, да и знать не хочу, но одно скажу точно – добра от них никому не будет!
Чаликова находилась как бы на перепутьи – умом она полностью разделяла взгляд Чумички. Но тайна, но лихорадка поиска уже безвозвратно захватили ее, а журналистское чутье подсказывало, что истина где то рядом. Поэтому на предложение Василия прекратить поиски Надежда откликнулась неким невразумительным междометием, которое можно было истолковать и так, и эдак.
* * *
Солнце уже клонилось к закату, а работы близ пруда шли полным ходом. Яма, копаемая Каширским на том месте, где ее наобум обозначил Васятка, все расширялась и углублялась, а сокровища все не показывались. И Анна Сергеевна, и Каширский в глубине души понимали, что поиски в этой части приусадебной земли вряд ли увенчаются хоть сколько то значимым успехом, но бросить все и уйти значило бы уступить Петровичу, который ревностно следил за каждым движением кладокопателей.
– Копайте, копайте, – мстительно скрипел Петрович, – все едино ничего не отыщете. А отыщете, так ничего не получите, ибо все, что сокрыто в недрах земных, принадлежит нашему Государю Путяте, а кто попытается что то себе присвоить, тот есть Государев враг. А как поставили меня блюсти дело Государево, то всех, кто нашего царя облапошить захотит, буду грабить и убивать!
И дабы показать, что его слова не расходятся с делами, Петрович извлек из под исподнего два ржавых ножа и торжественно предъявил их Анне Сергеевне и Каширскому.
Однако на кладоискателей аргументы Петровича должного воздействия явно не оказали: Каширский продолжал самозабвенно рыть яму, а Анна Сергеевна продолжала давать ему ценные указания, каковые Каширский, впрочем, таковыми вовсе не считал.
– Анна Сергеевна, я прекрасно знаю, где и как нужно копать, – не переставая размеренно работать лопатой, говорил Каширский. – Более того, уже пол часа я все явственнее ощущаю золотые корпускулярные потоки, исходящие из земли, и если бы вы не отвлекали меня посторонними разговорами, то клад уже давно был бы найден.
– Какие еще потоки! На огороде вы тоже чуяли всякую хренотень, а чем все кончилось? Но второй раз это у вас не пройдет, и не ждите!
– Очень хорошо, тогда помолчите хоть немного и не мешайте мне работать, – с легким раздражением произнес Каширский и быстрее замахал лопатой.
– А и вправду, чего я тут вожусь с вами, – неожиданно согласилась Анна Сергеевна. – Лучше пойду искупаюсь.
И с этими словами госпожа Глухарева направилась к берегу.
– Куда? Нельзя! – закричал Петрович, совсем забыв, что он теперь не на службе. Или, вернее, на службе, но другой, не связанной с охраною водоемов.
– Тьфу на вас, – бросила Анна Сергеевна Петровичу и стянула с себя черное платье, обнаружив под ним такого же цвета добротное кружевное белье.
– Что ты делаешь, паскудница! – возопил Петрович. – Людей бы постыдилась!
Блюститель нравственности даже не подумал, что собственно людей, помимо Анны Сергеевны, поблизости было лишь двое, но Каширский, занятый раскопками, вовсе не глядел в сторону Глухаревой, а Петрович мог бы просто отвернуться, чтобы не смотреть на это безобразие. Но, разумеется, столь сложные мысли его не посещали. Петрович видел, что творится непорядок, и был готов сделать все, чтобы навести порядок.
Однако съемом верхней одежды Анна Сергеевна отнюдь не ограничилась: следом за платьем на траву легло и исподнее белье, а его обладательница прямо с бережка бултыхнулась в воду.
– Да что же это творится, люди добрые! – взверещал Петрович. – Да где ж это видано, чтобы такое непотребство учиняли, да еще на земле, принадлежащей государственной казне!
(Почему то именно это последнее обстоятельство возмущало Петровича не менее, чем непотребственное поведение Глухаревой как таковое).
– Ну что там опять за шум! – раздался из ямы недовольный голос Каширского. – Господа, решайте ваши конфликты с меньшим количеством децибеллов, а то я опять упустил радиальный вектор направления молекулярно астрального потока частиц Аурума...
Тем временем Анна Сергеевна, поплескавшись на прибрежном мелководье, решительно поплыла к середине озера с явным намерением переплыть его до другого берега, где находилась рыбацкая избушка.
– Ах вот ты как! – еще больше разозлился Петрович. – Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!
С этими словами ревнитель нравственности вприпрыжку побежал вдоль берега, надеясь оказаться у избушки раньше, чем Анна Сергеевна.
Поскольку Глухарева особо не спешила, то задумка Петровича удалась: когда Анна Сергеевна подплывала к берегу, тот уже поджидал ее, стоя на рыбацких мостках.
Петрович полагал, что при всем бесстыдстве Анна Сергеевна не решится выходить на берег и будет вынуждена уплыть обратно, однако он горько просчитался: достигнув мелководья, госпожа Глухарева встала во весь рост и как ни в чем не бывало шла прямо навстречу Петровичу.
– Прочь, прочь! – завизжал Петрович и даже осенил себя крестным знамением, чего отродясь не делал.
Но не помогло и сие крайнее средство: Анна Сергеевна спокойно вышла на берег и обернулась в сторону Петровича, все еще стоявшего на мостках:
– А, Петрович, ты уже здесь? Это даже к лучшему...
– Не подходи ко мне! – отчаянно завизжал Грозный Атаман, пятясь задом по мосткам. А Анна Сергеевна спокойно надвигалась на него. Ее тело, покрытое капельками воды, источало прохладу тихого летнего вечера.
– Нет! Нет! Только не это! – задребезжал Петрович, позабыв даже о своем последнем доводе – ржавых ножах под лохмотьями. – Все, что угодно, только не это! Не надо о о!...
– Надо, Петрович, надо, – похотливо проурчала госпожа Глухарева и, протянув руку, с силой рванула на нем рубаху. Ножи со стуком упали на доски...
-----
