* 4 апреля ст.ст. 2012 г., вторник Светлой седмицы.

  литургические чтения: Деян.2:14-21; Лк.24:12-35.

> Эммаус

> (Лк.24,13-35)

> Эммауский эпизод — самый разработанный из всех евангельских сообщений о явлении воскресшего.{} Искусство Луки настолько естественно, что можно было бы поверить, что этот эпизод наиболее богат конкретной информацией и самобытными подробностями. Действительно, здесь имеются точные указания, имена действующих лиц и местностей, Клеопа, Эммаус (Лк.24,13.18), которые, безусловно, восходят к пережитым и переданным воспоминаниям. Но они остаются периферийными в сравнении с сущностью наших вопрошаний: каково тело Христа воскресшего? каким может быть опыт воскресшего? что означает эта трапеза, это признание, это «преломление хлеба»? И они не менее периферийны по отношению ко всему тому, что интересует рассказчика: долгая беседа Иисуса со странниками, воздействие его слова на их сердца, связь между узнаванием и преломлением хлеба. Чтобы прояснить наши собственные вопросы, чтобы понять намерения Луки и смысл его истории, необходимо поместить ее в совокупность повествования Луки — Евангелие и действия апостолов — и в перспективу схемы, которая, как нам кажется, послужила основой как для исповедания веры Павла, так и для вести ангела у пустой гробницы.

> Между диалогом в Лк.24,17-27 и насыщенными формулировками в 1Кор.15,3-5 и Мк.16,6-7 существует значительная дистанция. Тем не менее, при пристальном рассмотрении их родство вполне очевидно. Оно не литературного порядка и не говорит о непосредственном влиянии: но оно проявляется, когда тексты расположены друг против друга. Параллелизм особенно очевиден между двумя сообщениями — о гробнице и об Эммаусе. Правда, он предполагает некую искусственность и множество пропусков. Но движение одно и то же, и точки соприкосновения знаменательны:

> На первый взгляд параллелизм не впечатляет. Он представляется естественным, поскольку речь идет об одних и тех же событиях. Но если мы всё-таки настаиваем, то не для того, чтобы отметить некоторое неожиданное соприкосновение, а для того, чтобы осветить важные расхождения с помощью вполне понятных точек соприкосновения. Оба сообщения начинаются с распятого Иисуса и его исчезнувшего тела. С обеих сторон начинается поиск, но если в случае с женщинами он приводит к ангелу и его вести жизни, то в случае со странниками на дороге он приводит лишь к стерильным иллюзиям. В обоих повествованиях произнесенное слово позволяет обрести истину. Но если ангел произносит лишь несколько слов, то слова Иисуса чрезвычайно пространны, не только потому, что они наполняют долгое путешествие, но и потому, что охватывают Моисея, всех пророков и всё Писание (см. Лк.24,27).

> В обеих заключительных частях нет никакого параллелизма, что не удивительно, поскольку ситуации глубоко различны: у гробницы ангел лишь передает свою весть и исчезает. В Эммаусе Иисус дает себя узнать, прежде чем стать невидимым. Сохраняется важное совпадение. У гробницы сообщается, что Иисуса увидят; в Эммаусе его видят. И здесь мы вновь возвращаемся к исповеданию веры: в трех глубоко различающихся текстах есть одно исповедание веры, одна весть, одно повествование о воскресшем Иисусе, который дал увидеть себя. И каждый раз видение, казалось бы, составляет кульминацию отрывка. Однако никаких подробностей этого видения не сообщается: нет даже тени при исчезновении и ничего похожего на грандиозные пророчества Ветхого Завета. Представлен лишь простой, голый факт. А когда он имеет место и когда раскрываются глаза двух участников трапезы, Иисус уже невидим (Лк.24,31).

> На основании всего этого можно уже сделать некоторые замечания. Прежде всего, о центральной роли Иисуса. Не только потому, что речь идет о Нём, о Его судьбе, о Его теле, но и потому, что везде, в исповедании веры, в упоминании или сообщении ангела о Нём, в Его собственных словах, всё пребывает в Его руках, власть становиться видимым или невидимым, свет для восприятия или объяснения Писания, власть над сердцами. Таково великое отличие от боли, которую Ему пришлось испытать перед смертью, от зла, которое ему пришлось постичь, от напряжения, которое пребывало в Нём перед лицом Его будущего. Но эту новую непринужденность, эту свободу, эту силу, обладающую чем-то возвышенным, Он претворяет в самом простом и знакомом контексте, идя по дороге, сидя за столом. Ничто не напоминает величественные утверждения: «Отныне Сын Человеческий воссядет одесную силы Божией» (Лк.22,69) или прекрасные обетования Тайной Вечери: «Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем» (Лк.22,30). Эта простота является, вероятно, одним из самых убедительных признаков того, что явилось для свидетелей опытом воскресшего. Нечто неслыханное и бесконечно простое, что Лука с его иной культурой и писательскими заботами сумел сохранить в неприкосновенности спустя много лет.

> Эта восхищающая верность никак не предполагает буквального воспроизведения слов воскресшего. Диалог Иисуса с учениками по дороге примерно в таком же виде представлен в словах Петра, произнесенных в Иерусалиме в утро Пятидесятницы. Соответствие здесь буквальное:

> В Эммаусе диалог включает два голоса: ученики рассказывают о виденном, о своих надеждах и разочаровании, и Иисус возвращает их к истине, объясняя Писание. В Иерусалиме глас Петра одинок, но он одним росчерком излагает оба момента Эммауса. Петр понял урок Эммауса, он излагает в одном порыве историю Иисуса, как она предстает в глазах людей и какой Бог хотел ее, пожелал и претворил. Но язык Петра — это язык Деяний Апостолов, язык Луки. Лука заставляет Иисуса говорить по дороге, а Петра в Иерусалиме.{} В зависимости от тенденций можно настаивать либо на архаическом характере этого языка, который представляется достаточно близким к первым выражениям веры, либо, напротив, на чертах, характерных для Луки.{} Так или иначе, ясно, что Лука не предполагает воспроизвести слова самого Иисуса, но хочет показать, что сообщение о воскресении в зарождающейся Церкви уходит корнями не только в событие, само по себе недоступное, но и в тот свет, который воскресший Иисус проливал на событие. Только Иисус мог помочь понять смысл этой тайны. Как Он это сделал? Человеческими словами? Внутренним светом? Евангелия не дают нам ответа на эти вопросы. Самим развитием слов Иисуса Лука предостерегает нас от слишком наивного их восприятия. Но он хочет отметить, что существует глубокая непрерывность между словами смертного Иисуса, опытом воскресшего и благовествованием Церкви.

> Преломление хлеба

> Эммауский эпизод завершается преломлением хлеба (Лк.24,30-35). Только во время этого <действия> раскрылись глаза учеников, и они узнали Иисуса. Нет сомнения в том, что для Луки именно вокруг этого <действия> собирались христианские общины. Речь идет об одном и том же слове (Деян.2,42.46; 20,7.11), о слове и <действии>, которые были хорошо известны и обиходны. Как слова Иисуса на дороге были для Луки первой формой вести Церкви, так и завершающее их преломление хлеба является исходным моментом таинства, получаемого и даруемого в Церкви. Этот жест никоим образом не подменяет <действия> на Тайной Вечере: получаемое христианами тело может быть лишь телом, которое Иисус передал в руки своих учеников «в ту ночь, в которую предан был» (1Кор.11,23) и в которую он сам предавал себя смерти. Но как слова и уроки Иисуса о Его грядущих страданиях находят свое объяснение и исполнение по дороге в Эммаус, так и дарование Иисусом Своего тела в момент начала страданий получает свой смысл и ценность только тогда, когда это тело воскресает и становится для принимающих его хлебом жизни.

> Преломление в Эммаусе ставит вопрос о трапезах воскресшего. Если мы невнимательно отнесемся к таким выражениям в Деяниях Апостолов, то вообразим, что воскресший Иисус вернулся, чтобы жить среди своих, возобновить свое наставление и разделить их существование (Деян.1,1-4; 10,41). В действительности Лука об этом не говорит; он уточняет, что если мы «с Ним ели и пили, по воскресении Его из мертвых», то речь идет о Его явлениях, причем явлениях исключительных. Кроме того, не только Лука говорит о трапезе с Иисусом воскресшим. Традиции Иоанна известна трапеза на берегу Тивериадского озера, что также связано с признанием воскресшего своими (Ин.21,1-14, в частности ст. 12). И многие черты встреч Иисуса со своими учениками накануне Пасхи, «в... первый день недели» (Ин.20,19) и вновь «после восьми дней» (Ин.20,26), по-видимому, напоминают не только о пасхальной еврейской трапезе, но и о еженедельном христианском преломлении хлеба (ср. Деян.20,7).{}

> Безусловно, эти трапезы нарочито повторяют прежние, имевшие место до Страстей. Такое стремление подтверждается также теми местами, где Иисус находит своих — на берегу озера, в иерусалимском доме. Он возвращается к ним, он возобновляет свои прежние узы с ними. Это необходимый шаг: следовало дать им точное представление о воскресшем. А воскресший, как они Его представляли, был торжествующей, недоступной личностью, окутанной божественной славой и своим ослепительным сиянием. Однако Иисус воскресший — тот же, что и прежде, такой же близкий и знакомый, непринужденный в общении со своими, подлинный друг. Воскресение ввело его в мир Бога невидимого, неуязвимого и всемогущего: оно никак не изменило его сущность, его сердце. Он такой же, каким Он был среди людей; следовательно, Он был уже тем, кем Он является ныне — Сыном Божиим.{}