> Мало в христианской Церкви, в религиозной
традиции, в религиозной памяти христианских народов столь радостных
и светлых праздников, как весенний праздник Благовещения. А вместе
с тем, кажется, ни одно из событий, описанных в Евангелии, не вызывает
у неверующего, у скептика, у рационалиста столько недоверия и скептицизма,
как именно это странное событие. Этот ангел, посылаемый с неба
к юной женщине, это странное обещание, этот непонятный разговор...
Нет, даже если и готов скептик, как он говорит, признать некую историческую
основу у христианства, если готов не всё скопом отрицать, то не здесь,
не в этой детской сказке. И выходит, что вся наша радость, весь этот
взрыв ликования: «Благовествуй, земля, радость великую, пойте, небеса,
Божию славу!» — что всё это, так сказать, — ни о чём, о легенде,
о мифе, или даже еще страшнее... об обмане.
> Но пройдите по музеям всех стран,
и со всех стен будут сиять на вас эта лазурь неба, этот радостный
и трепетный лик ангела, обращенного к Деве, Ее смирение, Ее неземная
красота. Войдите в храм в вечер под Благовещение и дождитесь
этого торжественного момента, когда в наступившей тишине раздастся
эта сладостная песнь, которой мы ждем целый год: «Архангельский глас
вопием Ти, Чистая: радуйся!» Что это?
> Обман, самообман, длящийся почти
две тысячи лет? И если обман, то как же ему радоваться и о чём эта
особенная благовещенская радость?
> Вот тут, в такие минуты так ясно
становится то трагическое, слепое, тупое и злобное непонимание,
которым обращено к религии неверие. Это какой-то вечный, неистребимый
Смердяков, с прихихикиванием развенчивающий стихи.[1]
Действительно, кто же это говорит в «стихах-с» — глупо и ненужно.
И торжествует Смердяков свою вечную победу, и кажется ему, что
со стихами покончено, ибо как можно серьезно защищать их — глупость,
и дело с концом. Но вот и после Смердякова люди не только пишут стихи,
но и зачитываются ими, и они нужны им неизмеримо больше, чем та плоская
и утилитарная премудрость, о которой возвещают, что она приведет человечество
к полному и окончательному счастью. <....> Ибо ведь вот
оно, то, чего никогда, никогда не поймет Смердяков. Не поймет, что
есть другая правда, высшая правда, та, к которой неприменима
таблица умножения и химический опыт, неприменима даже наша обычная,
рассудочная, рациональная речь. Эту правду нам дает, сообщает, раскрывает
поэзия. И эту же правду, на неизмеримо большей глубине,
дает, сообщает нам религия.
> Да, это, конечно, детские слова,
да, это своего рода сказка: «Послан был Ангел Гавриил от Бога в город
Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу именем Иосифу,
из дома Давидова; имя же Деве Мария». И потом: «Радуйся!» (Лк.1:26—28),
и это обещание, и это сомнение, и эта самоотдача... И, конечно,
неприменимы к этому таинственному рассказу наши обычные категории
— как, когда, каким образом, — как неприменимы они и к торжественному
утверждению Библии: «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт.1:1).
Ибо и речь идет тут не о событиях в нашем понимании этого слова,
а о событии духовного порядка, об откровении душе и сердцу.
На этой плоскости это именно правда, и правда более глубокая, чем
все наши земные и ограниченные правды; и доказательством тому
эта радость, что вот уже две тысячи лет ключом бьет и разражается
светлым ливнем хвалы: «Благовествуй, земля, радость великую, пойте,
небеса, Божию славу!»
> Ведь вот, даже пословица говорит
— нет дыма без огня. Но какой же тогда должен быть этот огонь, что
и горит, и светит, и греет, и побеждает в нашем темном, холодном и
таком плоском, смердяковском мире? Благовещение, благая весть — новость,
никогда не переставшая быть новостью — новой, неслыханной и ослепительной.
Ведь вот — вчерашние новости истлевают в желтеющих ворохах газетной
бумаги. Но вечно новой остается эта весть о спасении, о радости, о пришествии
к нам Бога. И вечно трепетным остается это смиренное принятие: «Се,
раба Господня, да будет мне по слову твоему» (Лк.1:38). И вечно новым
остается это сочетание неба и земли, красоты небесной и красоты земной,
Божественного голоса и человеческого приятия. А всё это и есть праздник
Благовещения.
> И в Церкви в этот вечер мы не рассказываем
о прошлом и не вспоминаем того, чего не можем помнить. Всё это как
будто на наших глазах, на этой земле случается с нами. Мы — свидетели
и участники не события и не факта, а таинственной глубины того,
что за всеми событиями и за всеми фактами, той глубины, которая
находит наконец в жизни свой последний смысл, свою высшую цель,
свою внутреннюю ценность.
> Христианство начинается с благовещения,
начинается со слышания нами небесного голоса. И с нашего принятия
этой вести. Благовещение — это действительно и в полноте своей
праздник Божественной любви и человеческой свободы. Свободы,
свободно принимающей любовь. Именно поэтому: «Благовествуй, земля,
радость великую, пойте, небеса, Божию славу!» Вот скоро
соберемся мы снова и услышим эти слова, услышим: «Архангельский глас
вопием Ти, Чистая: радуйся!» И то, что произойдет с нами, — это
чудо прикосновения к неземному, к такой чистоте, к такой любви, к
такому послушанию, которых мы не знаем в этом мире и в наших грешных
отношениях. Всё это будет снова дано нам как некий небесный дар, а получение
этого дара, слышание этого голоса и принятие и есть сущность праздника,
сущность веры, сущность христианской жизни.
[1]
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы», часть 2, книга V, гл. 2:
«Это чтобы стихи-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто
же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить,
хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с?
Стихи не дело, Марья Кондратьевна». — Прим. сост. <сборника>.