Сайт "Василий Ерошенко и его время"
http://www.eroshenko-epoko.narod.ru/Texts/Patlan/pagheto.htm
Василий Ерошенко
ОДНА СТРАНИЧКА В МОЕЙ ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ
Я слепой, ослеп в возрасте четырех лет. Со слезами и сетованиями я покинул
царство чудесных красок, сияющего солнечного света. К добру ли это или ко
злу - я еще не ведаю. Эта ночь длится долго и продлится, пока я дышу. Но
проклинаю ли ее? Нет, конечно, нет. Известный слепой автор господин Хоукс в
его Hitting of the Dark Trail говорит: <Солнце в полдень показало мне мир со
всеми его чудесами, а ночь показала мне мироздание, неисчислимые звезды и
безграничное пространство, величие и великолепие всей жизни; совершенный
день показал мне лишь человеческий мир, а ночь показала мне Божественное
мироздание. Хотя ночь приносила мне боль, очень часто робость, однако в ней
я слышал слаженно поющие звезды, и научился познавать природу и в природе
зреть Бога природы>.
Так говорит господин Хоукс, потерявший ногу маленьким мальчиком и ослепший
пятнадцатилетним. Своими рассказами из жизни животных он стал одним из самых
известных натуралистов Америки. Могу ли я сказать так же о себе? Живи я, как
господин Хоукс, среди лесов в уютном прекрасном доме, в окружении множества
домочадцев, возможно, тогда я тоже смог бы говорить так, но, тоскуя по
природе, я вынужден был всегда жить в грохоте таких огромных городов, как
Москва, Лондон, Токио и других.
В грохоте этих городов ночь не давала мне услышать слаженно поющих звезд,
она не учила меня в природе познавать Бога. Она научила меня совсем другому,
но об этом я сейчас говорить не стану, а расскажу лишь о том, чему учили
меня в школе.
Когда мне было девять лет, меня отправили в Москву, чтобы обучить чему-то в
школе слепых. Эта школа была закрыта от всего мира, ученикам не позволяли ни
выйти по своим делам, ни даже поехать домой к родителям во время каникул. Мы
всегда находились под надзором учителей. Учителя учили нас, что земля велика
и многие люди еще могут найти на ней место для жизни. Наш друг Лапин
(одиннадцатилетний мальчик) спросил: <Но если земля велика, отчего же мой
отец никак не может владеть даже маленьким ее кусочком для обработки и
должен всегда арендовать ее у графа Орлова?> Учитель наказал его за глупый
вопрос; в нашем классе мы могли задавать учителю лишь умные вопросы. Через
некоторое время учитель спросил Лапина: <Разве тебе не ясно, что твой вопрос
дурацкий?> Лапин все еще не мог понять, и должен был стоять, пока не поймет
глупости своего вопроса. Только спустя полчаса Лапин осознал свою глупость и
получил позволение сесть.
После урока я спросил Лапина, в чем же глупость его вопроса, и он сказал,
что не знает. Я переспросил: <Но ты сказал, что понял свою глупость?> <Я
понял, что глупо стоять и быть наказанным за любой вопрос>, - ответил он.
Учитель учил нас, что люди делятся на расы: белую, желтую, красную, черную:
Самая цивилизованная и развитая раса - белая, самые нецивилизованные -
черная и красная.
Лапин встал и спросил: <То есть мы самые цивилизованные и развитые из-за
нашего белого цвета?> Другой мальчик поднялся и спросил: <А когда летом
загорают дочерна, разве от этого еще и делаются менее цивилизованными?>
Учитель сказал, что оба вопроса - глупые, а Лапин и другой мальчик
оставались стоять, пока не осознали своей глупости.
2.
Рядом с нашей школой находится дом господина Перлова. Господин Перлов -
глава самой известной русской чайной компании в Китае, ввозящей чай из Китая
в Россию в огромных количествах. Однажды господин Перлов пригласил к себе в
дом известного китайского дипломата Ли Хун-чжана[1]. Господин Ли, узнав, что
наша школа находится совсем близко от дома господина Перлова, непременно
захотел посетить ее. Он пришел к нам в школу в своем китайском наряде с
косой на голове. Он был очень любезен и позволил нам касаться его одежд и
косы.
Узнав, что господин Ли Хун-чжан принадлежит к желтой расе, я схватил его
руку и ощупью попытался найти различие белого и желтого цвета. Спустя
несколько минут я спросил учителей: <Разве господин Ли действительно желтый
человек?> Учителя сказали <да>. <Но я не могу найти отличия белой руки от
желтой>.
Лапин добавил: <Если господин Ли принадлежит к желтой расе, конечно, он
должен быть менее цивилизован, чем мы, но мне кажется, что он по крайней
мере более любезен, чем наш Михаил>. (Михаил был служителем, которого мы
очень не любили за грубость.) Переводчик что-то сказал господину Ли, и тот
долго смеялся, но после его ухода я и Лапин были наказаны за невежливость к
иностранному гостю. Нам запретили есть, пока мы не поймем нашей дерзости. К
концу дня мы осознали ее, и нам было позволено идти вместе со всеми ужинать.
По пути в столовую я сказал негромко, склонившись к Лапину, что руки желтого
господина Ли Хун-чжана куда приятнее на ощупь, чем руки нашего белого
директора. Лапин ответил, тоже вполголоса, что считает господина Ли
Хун-чжана не только любезнее нашего Михаила, но даже цивилизованнее наших
белых учителей.
В столовой наш учитель приказал мне и Лапину встать, и спросил: <Ну а сейчас
скажите перед всеми, о чем вы шептались, идя сюда?> Быстро измыслить ложь мы
тогда еще не могли, оттого, запинаясь от страха, рассказали все. Учитель
рассвирепел, он приказал нам встать на колени на холодный каменный пол и
сказал, что не разрешит подняться, пока мы ясно не осознаем наших ошибок.
Ничего не ев с раннего утра, мы поняли наши ошибки вскорости. Мы припомнили
все плохое или странное, что когда-нибудь слыхали от наших учителей о
китайцах, и, взвалив все на плечи бедного господина Ли, начали по очереди:
<Конечно, господин Ли Хун-чжан менее цивилизован и менее интеллигентен, чем
наши белые учителя, потому что он носит странную женскую одежду, похожую на
юбку; он носит смешную косу; когда он был мал, он обувал на ноги маленькие
деревянные башмачки, чтобы ноги всегда оставались маленькими:>
Наш одноклассник крикнул: <Но ведь так поступают только китайские девочки!>
Лапин без запинки ответил: <Все равно, ведь если бы господин Ли Хун-чжан был
девочкой, он непременно поступал бы так же>.
Наша одноклассница закричала: <Но ведь никакая девочка, думаю, сама не
станет совать ноги в маленькие башмачки, это заставляют их делать родители!>
Лапин, не сдаваясь, отвечал: <Если бы девочки были своими родителями, они
поступали бы так же>. Все засмеялись, и я продолжил перечислять
доказательства нецивилизованности господина Ли Хун-чжана: <Учитель говорил
нам, что китайцы - иудеи востока; конечно, господин Ли Хун-чжан тоже иудей
востока. Господин Ли Хун-чжан думает лишь о собственной выгоде, он любит
деньги больше всего на свете, за деньги он продает всё и вся:>
Теперь снова вдохновился Лапин: <Если иудеи продали Христа за тридцать
серебряников, несомненно, восточный иудей господин Ли Хун-чжан продал бы
Христа за тридцать медяков, если бы никто не дал более>. Все снова
засмеялись, и мы, воодушевленные этим, продолжали: <Господин Ли Хун-чжан
любит смотреть публичные пытки и казни преступников на площадях; у него
много жен, он любит только своих сыновей и совсем не заботится о дочерях:
если рождается сын, он радуется и празднует этот день, если рождается дочь,
это горе для него; он ездит верхом на людях; он пьет чай без сахара; на
завтрак у господина Ли Хун-чжана черный кот, на обед - белый щенок и черви,
на ужин - мышки в меду; поймав вошь, он раскусывает ее зубами:>
<Довольно!>, - закричали учителя, побросав ложки, некоторых стало тошнить.
Мы были прощены и получили разрешение съесть свой ужин. Все радостно
улыбались, но мы сидели грустные. Слезы падали в наш суп, и нам даже не
хотелось к нему притронуться. <Вы прощены, отчего же плачете?> - спрашивали
несколько раз учителя. Но мы ничего не ответили им; один учитель, увидев,
что мы совсем не прикасаемся к еде, с легкой тревогой подошел к нам и
спросил: <Что с вами случилось, отчего вы не едите и все плачете?> Лапин
ответил: <Теперь мы сами себя наказали и лишили еды за то, что были очень
злы и несправедливы к желтому господину Ли Хун-чжану>. Учитель ничего не
сказал.
Ночью во сне я снова увидел господина Ли Хун-чжана в его странной юбке со
смешной косой на голове, но он был так добр и его руки были так приятны на
ощупь.
3.
Учитель учил нас, что в каждой стране есть тот, кто правит ею, потому что
страна без правителя или руководителя, как и школа без дежурного учителя, не
может развиваться. Мы все улыбнулись, ведь нам нравилось в школе больше
всего, когда дежурный учитель болел и мы могли свободно веселиться: в какие
интересные игры мы играли тогда, какие интересные рассказы мы слушали тогда!
Увидев наши улыбающиеся лица, учитель рассердился: <Я не сказал ничего
смешного, что же вы улыбаетесь? Смех без причины - признак дурачины>. Мы
молчали.
Учитель продолжал урок: <Для правления Россией у нас есть император с
драгоценной короной на голове, с драгоценными одеяниями на плечах, с троном,
чтобы восседать, со скипетром, чтоб держать в руках:>
Лапин перебил учителя: <А если бы у императора не было ни короны на голове,
ни особых одеяний на плечах, ни скипетра в руках, смог бы кто-нибудь понять,
что он - император?> Вопрос был глуп, и Лапин должен был стоять, но он
возразил: <Но, господин учитель, мы не можем видеть ни драгоценной короны,
ни особых одежд, как же мы можем узнать, император ли этот человек?> Вопрос
был очень глупым, и Лапин должен был встать на колени на полу.
Учитель продолжал: <Кроме императора, у нас есть дворянство, мы должны
почитать и повиноваться дворянам, потому что они - высшее сословие, а мы -
низшее>.
Поскольку Лапин стоял на коленях и у нас некому было задавать глупые
вопросы, поднялась девочка: <Оттого что господин Лангоф (один слепой из
благородной семьи в нашей школе) рожден в семье барона, заслуживает ли он
какого-то особого уважения или повиновения?> Вопрос тоже был глуп, и она
должна была стоять.
Учитель продолжал: <Как в школе плохие мальчики, подобные Лапину, всегда
стараются мешать и вредить учителям своими глупостями, так и в стране есть
много негодяев, которые всегда ищут случая, чтобы мешать и вредить государю
своими глупостями. Мы называем этих негодяев социалистами, анархистами и
т.д. Мы должны опасаться этих людей и ненавидеть их>.
Но никто из нас никогда не опасался и не ненавидел Лапина, наоборот, мы
любили его больше, чем кого-то другого в нашей школе и думали, что если
негодяи в стране так же хороши, как негодяи в школе, то они совсем не
страшны для нас.
Вскоре после этого урока великий князь Сергей Александрович, дядя императора
Николая ??, изволил посетить нашу школу. Он был в то время
генерал-губернатором Москвы. (Высший чин в губерниях России - чин
губернатора, но были два генерал-губернатора, один в Петрограде и другой - в
Москве. Генерал-губернатор властвует над гражданскими чинами так же, как и
над военными). Уже за неделю начали готовить школу и учеников к приему
такого Августейшего гостя.
Полицейские и солдаты наполнили нашу школу, двор и все улицы окрест.
Опасались, что анархисты или революционеры смогут совершить покушение на
князя по пути к школе. (Великий князь Сергей Александрович был убит бомбой
одного анархиста два или три года спустя.)
В назначенный день все было готово, мы ожидали лишь звонка, чтобы собраться
в большом зале. Он зазвонил на пятнадцать или двадцать минут раньше
назначенного часа.
Думая, что дежурный сделал это от излишнего рвения, я совсем не спешил идти
в зал, и лишь через десять или пятнадцать минут вышел из нашей спальни. По
пути в зал меня остановил какой-то незнакомый человек, спросив: <Куда ты
идешь?> Я отвечал: <Я иду в зал, где мы будем ждать прибытия дяди
императора>. Он снова спросил, пообедал ли я, и я отвечал, что да; он вновь
спросил: <Обед был вкусен?> - <А если он был невкусным, вы хотите дать мне
другой обед, вкуснее?> - <Да, почему бы и нет?> - <Тогда вам придется
давать мне каждый день обед и еще ужин, потому что каждый день обед и ужин
очень невкусные>. Незнакомец рассмеялся: <Может ли тебе понравиться человек,
которого ты не видишь?> - спросил он. <Конечно, я не вижу моих друзей, но их
очень люблю>. <Нравлюсь ли я тебе?> <Я не знаю вас, но даже если бы узнал
вас, вы бы мне не понравились. Но у меня нет ни времени, ни желания, чтобы
разговаривать с вами, потому что дядя императора вот-вот должен прийти>.
Сказав это, я направился в зал. Говорят, что во время этой беседы учителя
бледнели и краснели: незнакомый человек, говоривший со мной, был сам великий
князь, мановением руки он запретил кому бы то ни было вмешиваться в нашу
беседу. После отъезда великого князя меня поместили в карцер и совещались о
моем изгнании из школы. <Как ты осмелился разговаривать так дерзко?> -
строго спрашивали меня учителя. <Но я не мог допустить и мысли, что этот
человек - князь>. <Как это не мог? Если ты не мог увидеть его великолепного
мундира, если ты не мог видеть на его груди бриллиантового ордена, какого
нет ни у кого больше в России, ты, конечно, мог бы ощутить его величие:
возле него стояли два высоченных телохранителя-черкеса (черкесы - одно из
кавказских племен, они выделяются своей преданностью, силой и храбростью.
Лицо императорской фамилии обычно набирает своих охранников из них); позади
него стояло множество его офицеров и адъютантов, и если ты не мог всего
этого видеть, ты, конечно, мог бы это почувствовать>.
<Нет, я ничего не ощущал, я подумал, что незнакомец - один из полицейских,
по случаю наполнивших нашу школу и двор, таких противных>.
Учителя простили меня, потому что я вскоре понял степень моей вины; только
мой друг Лапин сказал, что если бы у князя была даже драгоценная корона на
голове и скипетр в руках, и если бы он привел с собой всю гвардию из
Петрограда, то он все равно бы никогда не мог подумать, что это князь, но
всегда думал бы, что это бесцеремонный надменный солдафон.
4.
Как я уже говорил, наша школа была полностью отрезана от всего мира, но раз
в две недели учителя с помощью служителей имели обыкновение водить нас в
публичные бани, которые снимали специально для нас на два-три часа.
Однажды на этом пути в баню я и мой друг Лапин, замедлив шаги, отстали на
двадцать-тридцать футов от стройной колонны учеников. Учителя и служители,
всегда глядя лишь вперед, не заметили этого. Так идя по улице с другом, мы
были внезапно остановлены вопросом: <Дорогие ребята, а знаете ли вы, куда
вас ведут?> Невольно мы обнажили головы и, почтительно приветствовав
незнакомца, вежливо отвечали: <Да, почтенный господин, учителя ведут нас в
парную>.
Незнакомец загадочно засмеялся и спросил: <Для чего? Чтобы заставить вас
попотеть?>
<Да, почтенный господин, чтоб мы могли вымыться, потому что двух недель, как
говорят учителя, вполне достаточно, чтобы загрязнить тело>. <А говорят ли
вам ваши учителя, сколько недель достаточно, чтобы загадить дух?> - спросил
нас незнакомец. Мы ответили: <Учителя еще не говорили нам об этом>.
Он снова усмехнулся и спросил: <А знаете ли вы, как часто даже одной минуты
хватает, чтобы замарать человека?>
<О да, почтенный господин, в слякоть выходя из дома в наш сад, мы тут же
пачкаемся, ведь чего не коснись, куда не ступи, мы находим лишь слякоть и
грязь, но учителя тогда только наказывают и бьют нас, тогда они не ведут нас
в баню>.
Услышав это, незнакомец сказал: <Всюду сейчас слякоть, куда ни ступи, чего
ни коснись, мы только пачкаемся, а эти учителя не ведут нас в баню, чтобы
вымыть, но оскорбляют и карают>.
Был конец августа, стояла прекрасная погода и уже две или три недели не было
никакого дождя, и речи незнакомца о слякоти были для нас совершенно
непонятны.
Несколько человек собрались вокруг, и, видя наши недоуменные лица и
полуоткрытые от удивления рты, начали смеяться. В это самое время учитель с
двумя помощниками прибежал к нам; раздавая пощечины, он возбужденно кричал:
<Вы будете строго наказаны, сколько раз я говорил вам никогда не
разговаривать с нищими, а вы делаете это на улице при всем народе! Почему вы
стоите, обнажив головы перед этим грязным негодяем? О, неисправимые слепые
черти!>
Так крича, он с помощниками грубо волок нас в колонну остальных учеников.
В бане учитель крикнул для нас отдельную комнату, взял прут и сказал, что
жестоко накажет нас, по всей строгости, ибо мы опозорили школу. Он говорил:
<Что скажет московская публика, если узнает, что ученики благородной школы
слепых разговаривают с грязными нищими на улице? Что подумают об учителях
школы? А тот нищий! Он был самым отвратительным из тех, кого я когда-либо
видел в своей жизни: покрытый грязным тряпьем, с грязными длинными ногтями,
с длинной бородой, со всклокоченными волосами, с головы до босых
окровавленных ног черный от полчищ блох:>
Розга зло взвилась в воздух и впилась в мое голое тело, другой удар достался
Лапину, а третий снова мне.
Стиснув зубы, я поклялся себе, что не издам ни единого стона, не вскрикну ни
единым криком, но на втором ударе Лапин вскричал: <Но, господин учитель, мы
никак не могли знать, что этот незнакомец - такой ужасный нищий!>
<А вы думали, он кто?>
Лапин ответил тихо: <Я думал, что он какой-то князь:>
Я добавил: <С бриллиантовым орденом на груди, какого нет больше ни у кого в
России:>.
Странный крик вырвался из горла учителя, в этом крике послышался нам не то
вопрос, не то изумление, не то ужас. Розга выпала из его рук на пол.
Учитель, вероятно, первый, а может быть, и последний раз в своей жизни узрел
на один краткий миг маленький уголок царства ночи с его князем, с головы до
босых ног черным от полчищ блох, с особым орденом на груди, какого нет ни у
кого больше в России.
Вернувшись из бани в школу, мы ожидали строгого наказания, но учителя не
проронили ни слова; я думаю, что они побоялись сообщить о происшествии
директору, ведь если бы он узнал, что по недосмотру учителей ученики смогли
разговаривать с ужасным нищим, конечно же, первым делом он сделал бы выговор
учителям.
***
Чтобы закончить этот небольшой эскиз, я должен сказать, что ночь научила
меня, прежде всего, подвергать сомнению всё и вся, она научила меня не
верить ни одному слову наших учителей, ни одной фразе любого авторитета; я
сомневался во всем, я подозревал всех; я сомневался в благости Бога как и в
злобности бесов; я подозревал правительства так же, как и доверяющее им
общество. Но других слепых ночь научила брать все на веру и быть спокойными.
Большинство моих друзей, кто принял как истину все, чему учили учителя,
поверил каждому слову авторитетов, ни в чем не усомнился, - эти друзья уже
давно достигли определенного положения в обществе как музыканты, как
учителя, как рабочие, и живут комфортно, окруженные своими женами и детьми,
тогда как я до сих пор не достиг ничего и скитаюсь, сомневаясь во всем и
вся, из страны в страну, и кто может сказать, что в один проклятый день я не
встану в темном углу шумной улицы, как тот князь ночи, и не протяну руку к
прохожим с просьбой о подаянии?:
Пер. с эсперанто Юлии Патлань
21.09.2004 г.
[1] Ли Хун-чжан (15.2.1823, у. Хэфэй, пров. Аньхой, - 7.11.1901, Пекин),
государственный деятель Китая, дипломат. Сыграл большую роль в подавлении
Тайпинского восстания 1850-1964 и Няньцзюньского восстания 1853-1968 гг.
Наместник столичной провинции Чжили. В качестве главы китайской делегации на
мирных переговорах с Японией Ли Хун-чжан подписал тяжёлый для Китая
Симоносекский договор 1895 г.. В 1896 г. заключил секретный договор с
Россией об оборонительном военном союзе против Японии и предоставлении
России концессии на постройку Китайско-Восточной железной дороги. - Прим.
перев.
Выпуск листа на новом месте: 1439
