Новое поколение «Ни-Ни» выходит на сцену

Согласно классическому определению, поколение – это группа людей, которые родились в один и тот же период, выросли в примерно в одних и тех же макросоциальных условиях, демонстрируют схожие характеристики, ценности и предпочтения, например, в мотивации поступков, в общении, покупках и пр. В связи с этим эксперты выдвинули теорию поколений, разделив все население планеты ХХ века по дате их рождения. До 1945 года рождались традиционалисты, в период 1946-1964 годов – бэби-бумеры, их наименования говорят сами за себя. А после появляются три поколения, названные последними буквами английского алфавита X (с 1960 по 1981-1985 гг.), Y (с 1981-1985 по 1995-2000 гг.) и Z (с1995-2000 гг.). Не правда ли, символично? Букв в алфавите больше нет…

Поскольку тенденции формирования поколений наиболее ощутимы по мере того, как люди достигают совершеннолетия, поколение Z выходит на экономическую, в том числе, арену и автоматически становится будущим мировой экономики. К 2020 году это поколение стало самой большой группой потребителей в мире. В США, Европе и странах БРИКС они будут составлять до 40% потребителей и 10% в остальном мире.

Какие же они, представители поколения Z? Довольно оптимистичны и озабочены своими личными амбициями, верят в равенство и отсутствие дискриминации не только в обществе, но и в массмедиа, для них нет ничего невозможного. Самоактуализация имеет для ZET-ов первостепенное значение. Однако при этом они не видят необходимости проводить целый день с 9 до 5 в офисе, когда есть возможность работать удаленно и всегда оставаться на связи, тем более что они в совершенстве владеют всеми современными средствами связи.

Может быть, поэтому в недрах именно Z зреет совершенно новое поколение: NEET (англ. Not in Education, Employment or Training) или «Ни-Ни» (исп. La generación Ni-Ni: los que ni estudian ni trabajan) – молодые люди, которые по разным экономическим, социальным или политическим причинам не учатся и не работают. Аббревиатура появилась в Великобритании в конце XX века, а потом по мере распространения самого явления разошлась по всему миру от Японии до Латинской Америки. По разным оценкам, в западных странах среди молодежи в возрасте от 15 до 24 лет до 20% подходят под категорию NEET.

Зарубежные эксперты выделяют несколько причин появления феномена NEET. В Европе делают акцент на двух основных: социально-экономической ситуации в стране (подавляющая часть NEET происходит из малообеспеченных семей с низким уровнем образования) и развитой системе социального обеспечения (высокий уровень жизни и значительные социальные пособия позволяют молодёжи не работать).

А как обстоят дела в России? К сожалению, в этом вопросе мы мало чем отличаемся от Запада. По официальной статистике, число «Ни-Ни» среди молодежи той же возрастной категории колеблется в районе 15%, а независимые социологи называют цифру 28%. Безусловно, это данные «доковидовского» периода, в «ковидовское» время к «Ни-Ни» можно отнести, к сожалению, не только молодежь. Пандемия серьезно осложнила обстановку во всех сегментах рынка труда.

Российские ученые к причинам появления феномена «Ни-Ни» также относят социальные факторы. Так, ведущий научный сотрудник отдела социальной структуры Института социологии РАН А.Ш. Жвитиашвили считает, что появление поколения NEET свидетельствует «о сжатии сил наемного труда, усилении роли нерыночных групп в обществе, чье существование зависит от государственной политики социального вспомоществования». Кроме того, ученый полагает, что «Ни-Ни» является «продуктом глобализации, а воспроизводство этой социальной группы происходит из-за периодических экономических кризисов».

Как рассказывает эксперт портала «Протруд» (http://protrud.info) Сергей Новичков, в российской статистике поколение «Ни-Ни» разделяют на две возрастные группы: 15-19 лет и 20-24 года. И у каждой из них свои проблемы.

Среди подростков первой группы, «по своим объективным данным не способных усвоить школьную программу, в любом случае именно 10-15, а то и 20% от общего числа учащихся, это объективная реальность», которые вынужденно уходят из школы в никуда, садятся на шею родителей не видя для себя никакого будущего, часто попадая в поле зрения органов внутренних дел. Безработица среди этой самой социально-незащищенной категории населения «самая болезненная как для самих молодых людей, так и для страны в целом» достигает 28%, и эти проценты постоянно растут.

Здесь могли бы сработать программы ранней профессиональной ориентации, обучения и трудоустройства, в том числе государственные и муниципальные. Молодежь нередко выбирает безработицу вместо того, чтобы устроиться в общепит или торговлю. Эти профессии отталкивают ребят и отсутствием статуса, и низкими зарплатами.

«У старшей группы лишней молодежи – своя специфика и свои проблемы» - отмечает С. Новичков и продолжает. - Среди тех, кто не учится и не работает – без малого 800 000 человек – люди хоть с каким-то, но дипломом: 534 000 с дипломом о среднем специальном образовании, 294 000 с вузовскими корочками».

Но ни государство, ни частные компании не готовы трудоустроить менеджеров, программистов, юристов или экономистов без какого-либо опыта из-за переполненности этого сегмента рынка. Одновременно вакансии учителей в школах, фельдшеров и медсестер в больницах пустуют, но молодежь туда не идет, потому что понимает, что придется тратить время, несоразмерное деньгам. Социологи считают, что обещаемые минимальные повышения не могут мотивировать молодых специалистов.

А ведь в России не перевелись талантливые молодые люди со свежими идеями и смелыми проектами, но рынок не может предложить им качественные интересные рабочие места с возможностью карьерного роста. Собственный бизнес же начать большинство не готово, так как, по мнению экономистов, здоровая бизнес-культура и престиж быть бизнесменом в стране не сформировались. Начинающему предпринимателю почти невозможно привлечь финансирование, заинтересовав своим делом большой бизнес, так как там серьезно не воспринимают молодых людей без опыта работы, даже если сама идея перспективная. Как говорят эксперты, в России деловая культура более формальна, чем на Западе и поэтому менее восприимчива к молодым. Из-за этого наше государство стратегически проигрывает в экономической конкурентоспособности, так как будущее создается в головах именно у молодых.

Какой же выход есть из сложившейся ситуации? Запад ищет способы решения, используются и профориентация, и переобучение, и пособие по безработице, хотя даже при этом показатели упорно держатся около 10%. Затраты на такие программы составляют 1% ВВП, около двухсот миллиардов евро. Кроме того, во многих европейских странах действует система поощрения работодателей, которые нанимают молодых специалистов. Так, в Испании есть единый фонд, в который каждое предприятие обязано делать отчисления. Новая система предусматривает освобождение от этого налога для корпораций, готовых брать на работу вчерашних выпускников. В России об этом даже не говорят ни социологи, ни официальные власти.

Марина Петров, кандидат психологических наук

Уважаемые читатели! От Вас поступают замечания, что сайт слишком объемен, наполнен большим количеством разделов и его тяжело читать. В целях оптимизации платформы и упрощения работы на ней, мы объединили некоторые рубрики при сохранении всех архивов.  Так, «Военная политология» объединяется в «Геополитику и безопасность»; «Открытая трибуна» и «Дискуссионный клуб» - в «Есть мнение»; «Творчество наших авторов» и «Приют учения, трудов и вдохновений» - во «Вне политики»; «Школа аналитиков» и «PRO-аналитику» - в «Школу аналитика».

Будем ждем Ваших новых предложений по функционированию сайта! Мы всегда рады работать для Вас!

Напоминаем адрес нашей электронный почты politobraz@yandex.ru

Мы диалектику учили не по Гегелю.
Бряцанием боёв она врывалась в стих,
когда под пулями от нас буржуи бегали,
как мы когда-то бегали от них.
Владимир Маяковский. Во весь голос

Когда происходит нечто неожиданное и странное, очевидцы недоумённо спрашивают друг друга: «Что это было?». Сейчас, глядя на развитие международных событий, впору вопрос перефразировать: «Что это будет?».

Пандемия нанесла внезапный удар по причинно-следственным связям. Причины примерно понятны, но до конца не ясны. Следствия туманны и всё менее линейны. До такой степени, что возникает сомнение: стоит ли вообще докапываться до причин, чтобы понять результаты? Либо, наоборот, попробовать от них максимально абстрагироваться, чтобы не пускаться по привычному, но теперь уже ложному следу? Ибо в новой реальности стереотипы особенно обманчивы – каждый состоит из многих элементов, которые как-то взаимодействуют друг с другом, вступая в сложные диалектические связи. Конец истории, оказывается, может иметь и другое значение – не венец исторического процесса по Гегелю/Фукуяме, а пересмотр самих исторических событий и конструирование прошлого заново в зависимости от текущей необходимости.

Минувшее лето знаменовалось неравномерным выходом из всеобщего ступора, а также осознанием того, что изменения будут глубокими и протяжёнными. Бурный всплеск социально-политической активности обозначил не направление перемен, а скорее возможный масштаб потрясений. Будут ли они по-настоящему трансформирующими или похожими на пластическую операцию по изменению внешнего облика общества – это ещё предстоит узнать.

Текущий номер открывается статьёй Оксаны Синявской с анализом того, насколько встряска-2020 повлияла на восприятие социальной политики в ведущих странах мира. Вывод скорее скептический: хотя вопиющие проблемы дали себя знать практически везде, переосмысление откровенно либерального подхода к вопросам неравенства и экономической справедливости вовсе не гарантировано. Анатоль Ливен отчасти развивает эту тему, но под другим ракурсом. Общепризнанное в последнее время укрепление роли государства возвращает в политическую повестку феномен национализма, считавшийся до недавнего времени почти бранным словом. Без него, однако, полагает автор, невозможен устойчивый социальный прогресс. Рейн Мюллерсон размышляет о том, как казавшиеся неразрывно связанными понятия «либерализм» и «демократия» расходятся – либеральный подход всё чаще вступает в противоречие с демократическими принципами. А Василиса Бешкинская и Алексей Миллер подробно разбирают празднование 75-летия Победы в России. Форс-мажорные обстоятельства выявили много интересных моментов в том, как меняется государственная политика в сфере памяти и идентичности и как общество на это реагирует.

Америка – в центре внимания по многим причинам. Пандемия спровоцировала массовые выступления, которые перетекли в избирательную кампанию. Леонид Фишман считает нынешний социально-политический кризис в США проявлением их весьма специфической общественной культуры, укоренённой в религиозном сектантстве. Участники нашего круглого стола Илья Матвеев, Сергей Ушакин и Александр Филиппов проводят исторические параллели – на что похожи события со сносом памятников и массовым обличением расистского и колониального прошлого. Общее мнение – трясёт изрядно, но кардинальных изменений ждать не стоит. А перекомпоновка нарративов в пользу более современной версии становится такой же нормой в истории, какой она уже давно стала в культурологии. Александр Лукин предполагает, что кампания против расизма может превратиться в очередной инструмент американской политики глобального доминирования. Александр Кули и Дэниел Нексон пишут о том, что США пора привыкать к безвозвратному уходу эпохи гегемонии, который означает необходимость смены политики.

Отдельный блок посвящён военно-стратегическим вопросам, которые, понятное дело, всегда с нами. Виктор Мураховский сравнивает военный баланс эпохи холодной войны с тем, что есть сейчас, и приходит к выводу, что международные неприятности будут носить совсем иной характер, чем в прошлом. Илья Крамник рассматривает конкретный вопрос – состояние флотов ведущих держав, в особенности то, как на эту сферу повлиял нынешний кризис. Андрей Фролов оценивает влияние пандемии на мировой ВПК. Дмитрий Стефанович отправляется в космос, тем более что космический аспект глобальной безопасности сейчас в центре внимания российско-американских переговоров по стратегической стабильности (того, что от них осталось). Глеб Маслов и Роман Устинов анализируют эффективность работы МАГАТЭ, на долю которой всегда выпадали деликатные задачи, а теперь, когда международные институты обеспечения безопасности трещат по швам, тем более. Андрей Баклицкий удивляется парадоксам иранской ядерной сделки, которая вроде бы ещё есть, а вроде бы – уже нет. С последним блоком перекликается рецензия на нашумевшую книгу Джона Болтона, который быстро пронёсся по политическому небосклону, оставив яркий шлейф именно в стратегической тематике.

Предчувствия по поводу дальнейшего развития событий в мире весьма разнообразные – всё только начинается. Радость во всём этом у нас одна – по нашей части материала будет несметное количество, скучать не придётся вовсе. Гарантируем.

Статистика - это, скорее, карандашный план местности

Статистика - это зеркало, отражающее реалии жизни, или инструмент?

Ольга Моляренко: Можно сказать, что количественные данные - это инструмент фиксации отдельных аспектов или характеристик реальности. Соответственно, официальная статистика - это инструмент фиксации государством некоторых измеряемых параметров, важных с точки зрения самого государства. При этом удобность статистики, ее универсальность достигаются именно за счет отстранения от частностей, деталей, не измеряемых или не важных. Это как с картой местности. Карта не может быть плохой или хорошей сама по себе - она составляется с какой-то конкретной целью и судить о ее качестве необходимо с точки зрения применимости для достижения этой цели. В то же время, карта, досконально воспроизводящая реальность, карта масштаба 1:1 с фиксацией каждого камешка и травинки будет абсолютно неприменима для использования, поскольку будет такой же сложной, как и сама территория.

Надежность официальной статистики - это проблема для многих стран или только для России?

Ольга Моляренко: Смотря что понимать под надежностью. Ни в одной стране мира статистика не отражает реальность досконально, как и ни одна карта не является точно копией местности. При этом качество официальной статистики тем важнее, чем больше государство вмешивается в различные сферы жизни. В рыночных экономиках, где государственное вмешательство минимально, оно является, скорее, регулятором правил игры, и надежность статистических данных, здесь, в общем-то, не так важна - она не будет сильно влиять на социальные и экономические процессы. В таких системах официальная статистика носит, скорее, справочную функцию. Надежность данных становится серьезной проблемой, только если на основе этих данных планируются серьезные интервенции в конкретную сферу.

Фиксируется только то, что может быть измерено в цифрах

От чего зависит качество статистических данных? И почему они нередко подвержены искажениям?

Ольга Моляренко: Статистика не может отражать всё. Фиксируется только то, что может быть измерено в цифрах, и только то, что интересно фиксирующему. Эту первую группу искажений я называю "редукцией реальности": карта - не территория, статистика - не социально-экономическая действительность.

Ни в одной стране мира статистика не является копией реальности и не отражает ее досконально

Вторая группа искажений включает технические проблемы и влияние самой структуры власти на сбор данных. Есть разработанные для идеальных условий методики, которые оказывается физически невозможно выполнить на практике. Например, центры занятости населения обычно находятся в административном центре муниципалитета. Если вы живете там же, то встать на биржу труда можно для получения пособия, даже если вы не собираетесь реально выходить на работу. А если вы живете в отдаленном селе, то для пребывания на бирже труда вам нужно ежемесячно нести существенные расходы, чтобы добраться до административного центра (билет на автобус в одну сторону может стоить 350-400 руб., т.е. 1400 - 1600 руб. в месяц следует потратить только на проезд). При этом размер пособия варьируется в диапазоне 1500 - 12130 руб. Иными словами, те жители периферии, которые могут претендовать только на минимальное пособие, вставать на учет по безработице не будут, и в официальной статистике не появятся.

И вот только третья группа искажений - это те самые манипуляции и махинации со статистикой, о которых мы обычно думаем в первую очередь. Они происходят из-за того, что официальная статистика является инструментом оценки работы конкретных управленцев, которые боятся санкций или хотят выглядеть хорошо в глазах начальства. В наличии проблем этой группы мы тоже не одиноки - как минимум, вспоминается пример Китая, в котором чиновников провинций довольно часто ловили на махинациях с целью привлечения на территорию большего объема ресурсов или сокрытия размеров реальной экономики на территории, чтобы передать центру меньше налогов.

Официальной статистикой является то, что легитимизировал Росстат

Из каких данных складывается федеральная статистическая отчетность?

Ольга Моляренко: Количественные данные собирают для своей деятельности или продуцируют в ее рамках все государственные (федеральные и региональные) и муниципальные органы власти и учреждения. Часть информации является побочным продуктом деятельности - сколько есть на учете и построено больниц и школ, дорог, сколько финансовых средств и на что потрачено, сколько налогов собрано, сколько учеников в школах, сколько выдано пособий и паспортов и т.п. Часть данных собирается непосредственно для понимания обстановки - сколько населения проживает на территории, каковы заработные платы на предприятиях... Многие из этих показателей дублируются - одни и те же характеристики собирают разные органы власти, часто по отличающимся методикам, в связи с чем данные не сходятся, а в силу конфиденциальности информации и защиты персональных данных сравнить между собой первичные (пообъектные) значения невозможно. Официальными же статистическими данными при этом, строго говоря, являются те, что собраны и подготовлены самим Росстатом, либо другими ведомствами, но согласно федеральному плану статистических работ. Иными словами, из всех государственных количественных данных официальной статистикой является то, что легитимизировал Росстат, поскольку он обладает своего рода монополией на "правильную" статистику.

Кто является адресатом статистики? Органы власти? Предпринимательские или иные сообщества? Общество в целом?

Ольга Моляренко: В рамках нашей системы незыблемым адресатом статистики являются сами органы власти, для каждого уровня - вышестоящие, поскольку по ней оценивается качество работы исполнителей на местах. Конечно, мы слышим в разговорах и о других адресатах, но само поведение внутри структуры власти говорит о том, что за редким исключением это всего лишь разговоры.

Возможности независимой статистики пока серьезно ограничены

Чем отличается госстатистика от независимой статистики? И какую статистику следует считать независимой? Существует ли она вообще?

Ольга Моляренко: Независимой для отдельных ведомств можно считать ту статистику, которая собирается и формируется по их сфере деятельности другим ведомством, не заинтересованным в положительной оценке искомого. Соответственно, независимой от государства статистикой можно считать производимую негосударственными организациями. Несмотря на развитие информационных технологий, потенциальные возможности независимой статистики пока серьезно ограничены. И не по политическим, а по финансово-экономическим причинам: выстраивание полноценной собственной системы сбора данных (или, например, проведение собственной переписи населения) весьма ресурсозатратно, мало кто, кроме собственно государства, может себе это позволить.

Иногда статистика фабрикуется под страхом наказания

В каких сферах жизни чаще всего встречается манипуляция статистикой?

Ольга Моляренко: Здесь нужно говорить не о конкретных сферах, а о внимании федерального центра к тем или иным показателям. Внесли в план снижение смертности от сердечно-сосудистых заболеваний - начались масштабные манипуляции с причинами смертности. Поставили на вид показатели средних заработных плат врачей - надбавки стали перемещаться в оклады, нагрузка на ставку расти, при этом количество ставок посокращали. При этом наивно думать, что проблема в плохих и злых исполнителях, которые не хотят работать, предпочитая манипулировать. Зачастую выполнение поставленных показателей в указанные сроки физически невозможно, а невыполнение грозит санкциями, в связи с чем статистика фабрикуется под страхом наказания.

В рамках нашей системы адресатом статистики являются сами органы власти, для каждого уровня - вышестоящие

Что представляет собой ведомственная статистика - например, отчетность о снижении уровня преступности, повышении раскрываемости преступлений?

Ольга Моляренко: Про криминальную статистику есть отдельное прекрасное исследование Марии Шклярук и Дмитрия Скугаревского с коллегами. Фабула проблемы там заключается в том, что само ведомство формирует и подает показатели, по которым оно потом оценивается и финансируется. Скажем, если на территории муниципалитета собирает данные отделение Росстата, иные федеральные и региональные органы, что-то подает он сам, и большинство показателей на том или ином уровне должны стыковаться, то альтернативных источников о криминальной ситуации нет, поэтому хоть как-то проверить качество ведомственных данных невозможно даже гипотетически. При этом, несмотря на декларируемую реформу и отказ от "палочно-галочной" системы, показатели, включая необходимость роста раскрываемости, фактически никто не отменял. Но в целом ведомственной статистикой можно назвать те количественные данные, которые орган власти формирует для своей деятельности или в ее рамках для собственной работы, а не для последующей передачи Росстату.

Не хватает мощностей для "освещения" теневой экономики

Существуют ли способы получения статистических данных в сфере теневой экономики?

Ольга Моляренко: Разработанных способов оценки - как в России, так и за рубежом, множество. И, конечно, все они дают лишь оценки, а не точные статистические данные. Вообще, говоря о качестве статистики, надо заметить (выводя за скобки вопрос манипуляций), что ближе всего к реальности данные о том, что делает само государство - о количестве школ и школьников, больниц и обратившихся в них, количестве государственных музеев и т.п. (хотя и тут есть эксцессы, даже не связанные с манипуляциями - вызванные спецификой методики подсчета). Сложнее собирать данные о том, что напрямую не подчиняется государству - численности перемещающегося населения в разрезе по территориям, частном бизнесе... И совсем сложно отслеживать то, что от государства намеренно прячется, особенно с учетом проводимых в последние десять лет "оптимизаций" - сокращении низовых подразделений и укрупнении налоговых инспекций, отделов органов внутренних дел, отделений самого Росстата. Иными словами, на нижних уровнях в результате деятельности самого государства не хватает мощностей для "освещения" теневой экономики.

Поскольку теневые доходы находятся вне поля зрения государства, можно, наверное, предположить, что в реальности наши граждане живут чуть лучше, чем явствует из официальной статистики?

Ольга Моляренко: И да, и нет. С одной стороны, существенная часть населения вовлечена в теневую экономику - люди пытаются выживать. Поэтому при общении с респондентами чаще всего оказывается, что их фактический доход выше официального. С другой стороны, оценки, например, текущих заработных плат хронически оказываются завышенными. Да, есть искажение средней арифметической за счет того, что несколько сверхвысоких значений могут утянуть среднее значение вверх, но дело не только в этом. Показатель средней заработной платы на территории высчитывается из отчетности организаций Росстату о фонде оплаты труда сотрудников. То есть это не зарплата населения на территории, а зарплата, выплачиваемая на предприятиях на территории (а часть жителей может работать в других муниципалитетах и даже регионах, типичный пример - жители Московской области, ездящие на работу в Москву, или вахтовики). Специфика сбора Росстатом информации о фонде оплаты труда на предприятиях, по нашим данным, часто приводит к смещению массива обследуемых предприятий в сторону более стабильных и развивающихся. Во многих муниципалитетах мне говорили о том, что Росстат показывает рост заработных плат населения, в связи с чем регион начинает трясти с налоговых инспекций и муниципалитетов рост сборов от подоходных налогов, в то время как по сплошным данным ФНС никакого роста зарплат нет - им непонятно, откуда Росстат это берет. Поэтому объявляемые начальством средние заработные платы всегда вызывают горький смех и возмущение - оказывается, что даже получающие очень высокую по меркам местных жителей заработную плату получают существенно меньше. То есть население зарабатывает в тени. Поэтому то, что в статистике фигурирует как средняя заработная плата населения (естественно, по "белой" экономике), по факту приближается к средним общим трудовым доходам населения (как официальным, так и неофициальным).

Статистическое суждение - это вопрос трактовки тех или иных статистических данных?

Ольга Моляренко: Абсолютно. Любые данные можно использовать, если мы точно понимаем, когда, как, при каких условиях, с какими целями и кем они собирались. То есть данные могут не соответствовать реальности, но если мы четко понимаем, как они собирались, то можем судить о степени их достоверности.

Должна ли статистика быть проверяемой? Необходим ли ей аудит?

Ольга Моляренко: Реформа статистики в Китае в начале XX века стартовала как раз с аудита, в рамках которого были обнаружены существенные махинации с данными. Что касается России, потрясающе интересным для меня исследованием стала работа Дмитрия Рогозина с коллегами, которые провели методический аудит массовых опросов населения, в рамках которого выяснилась, что около 40 процентов бумажных анкет просто фабрикуется переписчиками. Я думаю, что аудит необходим, но не столько для вскрытия намеренных манипуляций данными, сколько для выявления проблем, которые из страха замалчивают исполнители.

На ваш взгляд, необходима ли независимость Росстата от политических или административных органов, равно как и от частного сектора?

Ольга Моляренко: Дело не в зависимости Росстата, а в фактической цели официальной статистики - зачем она нужна государству и как им используется. Если статистика будет нейтральна, в том числе политически, и не на ее основе будут распределяться финансовые ресурсы, не по ней будут оцениваться конкретные управленцы, то прекратится нестыковка данных. А пока она используется, скорее, в качестве базы для различных государственных механизмов, а не для понимания текущего социально-экономического положения.

Текст: Валерий Выжутович

Источник: Российская газета - Федеральный выпуск № 189(8243)

Если это так, то Турция, поддерживающая, как вы помните, террористическое Правительство национального согласия в Триполи, похитившее руками местечковых боевиков граждан РФ Максима Шугалея и Самера Суйэфана, решила вмешаться во внутриполитические дела России.

Эксперты считают, что Анкара задействует своих агентов влияния, поставив перед ними задачу по созданию «восточной партии», для оказания влияния на внутриполитическую обстановку в нашей стране.

В России продолжается процесс обновления внутриполитической партийной системы. Что касается «восточных», или мусульманских политических партий, то они уже создавались. Например, «Исламская партия России» или «Исламская партия возрождения».

Так, последняя просуществовала пять лет (1990–1994 гг.), но в политической жизни страны не участвовала, пропагандируя ислам. Среди ее организаторов числились Гейдар Джемаль и родоначальник российского ваххабизма Багаутдин Кебедов (Магомадов). СССР развалился, распалась и партия. Напомним, что в Чечне ваххабизм объявлен вне закона.

За всю историю российского парламентаризма ни одна из исламских партий не смогла добиться значительного политического успеха. Провал на провале.

Вероятно, именно по этой причине более попыток по созданию мусульманских партий в России и не предпринималось. И вот Турция активизировалась, рассчитывая, что сможет провернуть в Дагестане политафёру.

Если информация подтвердится, то это скандал! Иностранные инфлюенсеры планируют продвигать протурецкие партийные проекты в России? Речь идет не о мягкой силе в глобальной политике, что, к слову, является нормальным явлением в цивилизованном мире. Турки не сериал «Великолепный век» хотят рекламировать, знакомя россиян с восточными ценностями, а создать партию, вписавшись во внутриполитические процессы в нашей стране. Наглость высшей пробы.

Реджеп Тайип Эрдоган реально возомнил себя мировым лидером мусульманского мира. В дагестанском сегменте социальных сетей стали активно продвигать тезисы о том, что Турция является центром мусульманского мира, а политика Анкары якобы направлена на укрепление мнения мусульман во всем мире. И вообще, только в Турции возможен мусульманский рай на земле, поэтому жить надо так, как в турецкой республике. Естественно, в Чеченской республике это не пройдет, а вот в Дагестане, к сожалению, этот бред может прижиться.

Северный Кавказ буквально манит Эрдогана. Создание «турецкой оси» в России может стать реальностью, если туркам оперативно не хлопнуть по загребущим ручонкам.

Полагаете, Анкара из добрых побуждений направила гуманитарную помощь в Дагестан?! Захотелось помочь в борьбе с COVID-19? И это при том, что в самой Турции сложилась крайне тяжелая ситуация с коронавирусом.

Пора бы вспомнить уроки истории. Османская империя уже облизывалась на Северо-Восточный Кавказ, а в 1918 году в Дагестане даже был создан филиал партии «Единение и прогресс», причем местных жителей в партию вербовали, привлекая дагестанское духовенство. Турки возомнили себя завоевателями, планируя взять Баку и перебросить в Дагестан свои крупные силы.

Иностранная интервенция в Дагестане, конечно, не одними турками запомнилась. Отметились здесь и немцы с англичанами, причем в рамках программы «14 пунктов президента Вильсона» Кавказ уже рассматривали как часть Османской империи.

И каждый раз, когда турки разыгрывали исламскую карту, они акцентировали внимание на якобы религиозной общности с мусульманами Кавказа. Турецкие султаны возомнили себя халифами, то есть повелителями всех правоверных, в том числе и на российской земле. Отношение при этом к дагестанцам было довольно презрительным: турки грабили местное население, облагали налогами, избивали непокорных, насиловали женщин, нарушая все мусульманские каноны, и даже вывозили людей в Турцию в качестве рабов. Отличное такое единение и согласие.

В начале XX века турки не смогли подчинить себе Дагестан и закрепиться на Северо-Восточном Кавказе. И вот сейчас, вероятно, их умы вновь поразила османская зараза, подталкивающая к новым завоеваниям, точнее, к поиску приключений на свои пятые точки.

На что рассчитывает Эрдоган? На то, что пока Москва будет отражать нападки Запада с его лживыми обвинениями и противостоять информационным атакам, он сумеет взять под контроль умы дагестанцев? Анкара всё лелеет планы по расширению зоны своего влияния? Российский Кавказ спать не дает?

К слову, в Азербайджане и Армении Эрдоган уже начал резвиться, подталкивая Баку к войне. По словам второго президента Армении Роберта Кочаряна, только Россия сдерживает геополитические амбиции Анкары.

В Южной Осетии тоже обеспокоены ростом турецкого влияния в Закавказье.

В Армении, Южной Осетии и Абхазии не желают стать новыми жертвами Турции и видят спасение только в стратегическом партнерстве с Россией.

Неудивительно, что Анкара стремится подгадить нашей стране, встряхнув Дагестан и получив возможность влиять на российскую политику изнутри.

Эрдоган, вероятно, надеется, что увеличение мусульманского населения в нашей стране позволит «Партии справедливости и развития» стать лидером и для российских мусульман. И в голову ему точно не приходит, что Россия — светское государство, в котором духовенство не будет играть определяющей роли в политике.

Не стоит питать надежд на то, что Анкара развалит нашу страну изнутри. Да, да, да, мы не забыли слова советника Эрдогана Месута Хакки, произнесенные в эфире телеканала «A-Haber» в начале этого года:

«Россия будет расчленена изнутри. В России проживает 25 миллионов мусульман. В прошлом мы сражались с Россией шестнадцать раз, мы сделаем это снова, наша месть будет очень страшной».

Россия помнит и всегда готова оторвать загребущие ручонки очередному «завоевателю». Эрдогану стоило бы вспомнить уроки истории и осознать, что не стоит дергать русского медведя за усы. Можно и без головы остаться.

https://3mv.ru/155146-v-pricele-kavkaz-ankara-planiruet-sozdat-v-rossii-...

С окончанием «холодной войны» политика во всем мире стала менее идеологичной и более прагматичной. Аналитиками ситуация рисуется так, что политика фактически осталась без при­вычной ей стройной идейной, опирающейся на авторитет науки и религии, мотивации. Послед­нюю якобы заменили технологии выстраивания (иногда очевидно симулятивные) разнообразных коммуникаций, информационных, политических и экономических [1].

Возможно, правы те, кто утверждает, что эра классических идеологий действительно за­кончилась. Доверие к классическим идеологиям и интерес к ним в современных обществах, как об этом свидетельствует, в частности, состояние российской многопартийности [2], сегодня, дей­ствительно, как никогда низки. Из этого, одна­ко, ни логически, ни фактически не следует, что политика вдруг стала «безыдейной». Идейность приобрела иной формат, в ней иначе распреде­лились приоритеты. Былые стройные «классиче­ские» идеологические конструкции распались. Два прежних основных их конструкционных элемента - научные доктрины и массовые ожи­дания справедливого, безопасного и благополуч­ного настоящего и будущего - приобрели более самостоятельное, чем ранее, влияние на полити­ческое поведение современных людей.

Одна часть людей в современных обще­ствах, когда вспоминают о «политической идео­логии», по-прежнему представляют себе систем­но и научно изложенные постулаты. Другая, значительно большая часть, просто верит в то, что настоящее можно изменить к лучшему уже сегодня. Поэтому они мигрируют из менее раз­витых в политическом и экономическом отно­шении стран в более развитые, участвуют в раз­личного рода «веснах» и «цветных» революциях, в разного рода «демократических транзитах». Иначе говоря, мыслят и ведут себя спонтанно и хаотично, не заботясь о последствиях и не пыта­ясь их заранее просчитать.

Эти ожидания лучшего качества настоящей и будущей жизни не всегда структурированы и сформулированы настолько, чтобы применить к ним определение «социальная утопия», при­вычное для отечественных гуманитариев. Если исходить из опыта мировой политической мыс­ли, то социально-политические «утопии» (кон­сервативные, либеральные и социалистические) обычно представляют собой более или менее ло­гически непротиворечиво построенные выборки из широкого спектра социальных мечтаний.

Вследствие этого многое из исходного ряда социальных мечтаний остается за пределами той или иной утопии. Это особенно заметно сегодня, когда в массовом сознании на переднем плане уже не фигурируют представления об идеальном устройстве общества и государства или требо­вания изменить социальную структуру так, что­бы в ней не было бы разделения на богатых и бедных, и т. д. Взгляд на политику современных обществ и отдельных людей сегодня в большей степени определяют другие мечты. Страны ли­беральной демократии и рыночной экономики мечтают вернуться к безопасной жизни, которую им обещают вернуть представители правых и популистских политических сил. При этом одна часть граждан и элиты мечтает о том, чтобы придти к такому результату на основе толерант­ности, открытости, единства «западного мира» и «общечеловеческих ценностей». Другая часть общества полагает, что путь к этому лежит че­рез возвращение своих обществ и государств в русло суверенной национально-государственной политики.

Новой версией «американской мечты» все более, как показали последние президентские выборы в США, вдохновляются североамерикан­цы. Судя по истории с избранием президентом Д. Трампа, вопреки всем научным прогнозам, американцы больше стали мечтать о том, чтобы в погоне за этой глобалистской утопией самим не оказаться «в шалаше» и не утратить самочув­ствия самой счастливой и безопасно живущей нации на свете. Теперь, как отмечает политиче­ский эксперт, «простодушные люди, которые до сегодняшнего дня были отданы на откуп исте­блишменту демократической и республиканской партий, впервые в своей жизни вдруг ощутили силу в своих руках. И я тоже почувствовал себя частью этой мировой революции, которую вновь возглавили Соединенные Штаты Америки» [3].

В последние годы волна «весен» и других «цветных» революций, прокатившихся по стра­нам бывшего «третьего мира», показала также силу «исламской мечты». Данное понятие, на наш взгляд, имеет определенное преимущество перед понятием «исламская альтернатива», кото­рым в последние два десятилетия активно опе­рирует отечественное исламоведение [4]. Термин «исламская альтернатива» изначально имеет из­быточную для политологического исследования идеологическую нагруженность. Он сразу про­воцирует вопрос: альтернатива чему? Очевидно напрашивается ответ - той политической систе­ме, в которой существует, например, российский мусульманин.

Что «концепт исламской альтернативы» под­разумевает именно такое толкование, подтверж­дает высказывание одного из авторитетных оте­чественных исламоведов А. Малашенко. С его точки зрения, суть «исламской альтернативы» определяет идея «...формирования обществен­ного строя, государственной модели на принци­пах ислама. Поиск религиозной альтернативы стал ответом на несостоявшиеся в мусульман­ском мире в послевоенное время западную, со­ветскую, национальную (арабский, баасистский, алжирский, йеменский и пр.) модели» [5]. К ха­рактеристике процесса политизации ислама в глобальном масштабе такой термин и такая его трактовка, возможно, применимы.

Вместе с тем сам А. Малашенко в своих многочисленных публичных выступлениях и научных публикациях не раз подчеркивал в по­следние годы, что российские мусульмане в большинстве своем не стремятся к изменению основных характеристик политической системы. Их больше волнует проблема приведения в со­ответствие конституционно декларированных и фактических ее политических, правовых и эко­номических характеристик. Это не стремление граждан-мусульман к иному, выходящему за гра­ницы их повседневного гражданского состояния, к политической «альтернативе». Это, в сущно­сти, именно мечта о том, чтобы в повседневной жизни государством и обществом все было сде­лано так, как это закреплено в Конституции РФ.

Прежде, на фоне более-менее структурно стройных и научно обоснованных «западных» идеологий, «исламская мечта» выглядела одним из атрибутов постколониальной культуры и не­достаточно значимым фактором внутристрано­вых и международных политических процессов. Она не была значимым политическим фактором даже на фоне «коммунистической мечты» совет­ского общества. Кризис классических идеоло­гий, дискредитация «коммунистической мечты» и рост влияния меркантильно-индивидуалисти­ческих мотиваций в политическом участии изме­нили ресурс влияния «исламской мечты». Теперь представления мусульманского населения стран бывшего «третьего мира» о возможности жить «не хуже, чем европейцы и американцы», и при этом не поступаться «обычаями предков» и «во­лей Всевышнего», не утрачивать своей специфи­ческой цивилизационной идентичности многое определяют не только в жизни самого мира ис­лама.

Кризис классических идеологий поставил «исламскую мечту» в примерно равные конку­рентные условия с тем, что по аналогии можно было бы обозначить понятиями «либеральная мечта», «консервативная мечта», «социалистическая/коммунистическая мечта» современных обществ. На одном фланге этой конкуренции «исламская мечта» даже одержала победу. В том смысле, что существенно потеснила в массовом сознании современных обществ интерес к «социалистической/коммунистической мечте». Она фактически во многих случаях заняла в системе современной политической культуры ту нишу, которую по результатам «холодной войны» ос­вободила в мировом масштабе и в масштабе политических процессов отдельных стран «социалистическая/коммунистическая мечта», ак­туализировавшая в массовом сознании ценности справедливости, равенства, социальной солидар­ности, человеческого достоинства и т. д.

Этим, вероятно, можно объяснить, как и почему сегодня во многих странах мира место прежних левых радикалов в политических про­цессах заняли радикальные исламисты, суще­ственно обогатившие прежнее сакральное содер­жание «исламской мечты» за счет интеграции в нее политических социалистических ценностей. «Исламская мечта» набирает в современном мире все больший вес и влияние за счет того, что побуждает своих приверженцев отбросить вся­кие сомнения и дискуссии по поводу ценностей, являющихся естественными и необходимыми для существования в современном мире, полном неопределенностей и угроз для обычного чело­века, не защищенного обладанием богатства или политической властью.

К конфликтам, мотивированным «ислам­ской мечтой» большинства их рядовых участни­ков, можно, на наш взгляд, отнести конфликты внутри самого мира ислама, а также между ис­ламскими уммами и институтами светского на­ционального государства в современном мире. В одних странах этот конфликт выражен более остро и доходит (как в Сирийской Арабской Ре­спублике) до пиковых значений, до открытого противостояния этнических и исламских общин и официальных властей. В других случаях он не выражен так явно, но существует в дисперсном, рассредоточенном по отдельным регионам, по отдельным этническим и религиозным сообще­ствам виде. И проявляет себя он то тут, то там в виде «обострений», взаимного непонимания и конфликтных коммуникаций людей и социаль­ных групп. Последнее имеет отношение к ряду современных стран (Турция, Египет).

В этот ряд можно включить и Россию, ис­ламские сообщества которой сегодня живут не консервативной, либеральной или коммуни­стической идеологией и не какими-либо утопи­ческими проектами. Большинству российских мусульман не близок, например, утопический проект ИГИЛ. Они живут одновременно рацио­нальной и иррациональной мечтой о том, чтобы самим занять или сохранить достойное место в системе политических, экономических и куль­турных отношений и тем обеспечить достойное будущее своим потомкам.

«Исламская мечта» существует и может быть предметом политического исследования в двух измерениях.

Одно измерение связано с тем, как сами му­сульмане представляют себе правильно устро­енный мир и порядок отношений в нем между самими уммами, между уммами и неисламскими социальными структурами, а также между умма- ми и государственными институтами. Не всегда при постановке этих проблем по естественным причинам сообщество мусульман может опе­реться на рекомендации религиозных текстов. Проблема является важной для поддержания в сообществе «мечтательного» и пассионарного настроя, но ее формулировки и представления о способах решения лежат за пределами того круга ресурсов и инструментов, который очерчен рели­гиозными текстами.

С этим, вероятно, связано вполне искрен­нее стремление многих мусульман, в том чис­ле в России, попытаться перекинуть мостик от священных текстов к проблемам, лежащим за пределами традиционной религиозной методо­логии. Делается это для решения актуальных политических проблем современности, для того, чтобы расширить сферу сакральной подпитки «мечты» за счет создания собственных интер­претаций священных текстов. Фактически имен­но попытки решать новые политические задачи посредством расширения сакральной подпитки «исламской мечты» ведут к росту радикальных настроений в исламских сообществах.

Современные специалисты по вопросам противодействия религиозному радикализму и политическому экстремизму не всегда разли­чают, где мотивация таких настроений лежит в плоскости получения коммерческой прибыли от занятий противоправной деятельностью, а где - в плоскости «мечты», нести которую людям пас­сионарно настроенный человек считает своим долгом перед обществом.

Это то, что можно назвать «общественной исламской мечтой». Она разнообразна в своих проявлениях. Многое зависит от условий, време­ни и места. Она разнится, как правило, даже в пределах одного национально-государственного пространства в зависимости от того, как она со­прягается с традициями, историческим опытом и текущими проблемами этносов, населяющих государственную территорию.

Различия ее проявления (по содержанию и формам артикуляции) являются источником многих конфликтов в исламском мире и за его пределами, в которых с позиции деления моти­ваций конфликта на рациональные и иррацио­нальные трудно уловить логику. Логику эту определяет свойство «мечты», которой живут ис­ламские сообщества и которой они, в интересах своей культурной и политической идентичности, стараются придать максимально насыщенный и специфический вид.

Возможно, это объясняет, почему так трудно найти общий язык не только шиитам и суннитам, а тем более представителям различных сект, но даже представителям одного направления в исла­ме, если они принадлежат к разным поколениям и разным стратам в одной умме. По замечанию современного публициста по поводу конкурен­ции различных структур, руководящих жизнью российских мусульман, «вся эта мышиная возня “муфтиятов” не выходит за их узкий круг, ли­шенного какого-либо влияния на жизнь простых мусульман. В регионах же мусульмане и их орга­низации живут своими проблемами и заботами, которые страшно далеки от внимания религиоз­ных боссов, борющихся не за решение проблем мусульман, а всего лишь за монопольное право представлять их интересы перед государством» [6].

Это измерение внутренне не едино. Оно, если говорить конкретно о политическом про­странстве РФ, распадается на две интерпретации (или версии) «исламской общественной мечты». В обобщенном виде одну версию олицетворяет Татарстан, другую - Дагестан. Различия в ожи­даниях мусульманами этих регионов жизни «не хуже, чем у других», имеют исторические и современные основания [7]. По поводу оснований, возникающих из повседневной жизни этих двух региональных исламских сообществ, один из экспертов верно, на наш взгляд, заметил: «Из-за разобщенности ислама нет единого критерия, в соответствии с которым можно было бы опреде­лять, что правильно, что неправильно?» [8]

Второе измерение связано с тем, как пра­вильно устроенный мир и порядок отношений в нем государства и общества представляют со­временные мусульманские элиты и контрэлиты в регионах со значительным мусульманским на­селением. Это, образно говоря, «исламская госу­дарственная мечта». Она также, как показывают постоянные и достаточно жесткие конфликты в руководящих структурах исламских умм различ­ных регионов РФ, характеризуется сложностью и противоречивостью. В одних случаях это меч­та об «исламском государстве», в котором оно управляет обществом в силу религиозных пред­писаний, в других - это мечта об «исламском го­сударстве», в котором власть справедливо управ­ляет общественной жизнью в силу меньшей, чем общество, связанности религиозными предпи­саниями, большей свободы в формировании по­литических интересов, свободы политического выбора и маневра.

На почве различий в «мечте» возникают кон­фликты в рядах политических элит и контрэлит в современном мире ислама. Эти конфликты часто противоречат привычным для политологов пред­ставлениям о том, что главное для любой поли­тической элиты - сохранить власть. Конфликт рождает «мечта» представителей элиты или контрэлиты о такой власти, которая имела бы эксклюзивный вид и в силу этого требовала бы от людей, обладающих ею, минимальных усилий по поддержанию ее легитимности в обществе («настоящая власть», «правильная власть»). Это сложное измерение «исламской мечты» играет роль основного фактора в процессе выстраива­ния в РФ «исламо-государственных отношений» (по определению А. Малашенко) [9].

Как и у всякой мечты, у «исламской мечты» есть дистанция, отделяющая ее, как мотивацию конфликта, от реальных условий и ресурсов этого конфликта. На это не всегда обращают внимание политики и политические аналитики, воспринимающие ее как покушение на реально существующий порядок вещей. Мечта об ином порядке вещей для большинства рационально мыслящих людей сопряжена с пониманием сво­их возможностей изменить существующий по­рядок и пониманием рисков, которыми чреваты любые радикальные перемены в общественной и государственной жизни. Эти риски обнару­живаются уже на этапе формирования «мечты», благодаря чему сегодня во всем мире исламские сообщества и элиты расколоты по признаку мак­симы «мечты» на радикалов и умеренных с бога­той вариативностью переходных состояний.

В связи с последним тезисом считаем не­обходимым затронуть еще одну проблему. Для полноты представления о структуре простран­ства, в котором существует «исламская мечта», можно еще отметить факт существования «анти­исламской мечты». Она выступает своего рода альтернативой «государственной исламской мечты» мусульманских элит и контрэлит в про­цессах и процедурах, из которых складывается система «исламо-государственных отношений». В России сегодня ее носителем и выразителем выступает немалая часть неисламской интел­лектуальной, политической и бюрократической элит в федеральном центре и регионах РФ. Ка­чество и структура этой «мечты» представляют собой продукт экстраполяции представлений о политической роли любой религии, сложив­шихся еще у советской элиты, на современные общественно-государственные отношения в РФ. Постсоветские элиты выполнили роль агентов такой экстраполяции, соединивших советский опыт отношения государства к религии с опы­том «парада региональных суверенитетов» в РФ 90-х гг. прошлого века и опытом сепаратистских движений того же времени с использованием ис­ламских лозунгов на Северном Кавказе и в Сред­ней Азии.

Содержание этой «антиисламской меч­ты» неисламских элит достаточно емко, на наш взгляд, охарактеризовал А. Малашенко: «В ее [государственной власти] подходе доминирует подход к исламу как к идеологии и политиче­скому движению, угрожающему стабильности и даже целостности государства, несовместимо­му с законами и Конституцией. Публично это не признается, но де-факто власть относится к ис­ламу с настороженностью, даже с боязнью. Это, впрочем, характерно и для европейской, амери­канской и китайской правящих элит. Мало кто из находящихся у власти политиков отважится в этом признаться, однако подозрительное, даже неприязненное их отношение к исламу ни для кого не секрет» [10]. Переживание в мечтах реаль­ных и мнимых рисков, связанных с «исламо-го­сударственным» взаимодействием, внутренне сплачивает неисламские административные, по­литические и культурные элиты, позволяет им постоянно актуализировать в своих политиче­ских дискурсах проблематику национально-го­сударственной безопасности.

«Мечта», в отличие от идеологии (требу­ющей от элит большей творческой работы над своей формой и содержанием), в силу своей структурной и содержательной мобильности постоянно опережает возможности конфликту­ющих сторон четко сформулировать взаимные претензии и требования. Она делает естествен­ным развитие любого конфликта в сфере исламо­государственных отношений в русле взаимных обвинений в нерациональности позиций, ради­кализме, безответственности перед потомками,

нецивилизованное, низкой правовой культуре и т. д. и, одновременно, в русле констатаций не­обходимости взаимопонимания сторон.

Такого рода взаимные обвинения воспри­нимаются сторонами конфликта, в чей адрес они звучат, как заведомо необоснованные, на­правленные на эскалацию конфликта вместо его решения. Правыми в этом случае оказыва­ются обе стороны. Одна сторона права в том, что мечтать и делиться своей мечтой с окружа­ющими (если это не выходит за рамки право­вого поля и моральных границ) может каждый современный человек. Особенно в демократи­ческом государстве. Мечта она и есть мечта. С другой стороны, права и противная сторо­на, которая настаивает на опасности мечтаний вообще и «исламской мечты» в частности для политики. Особенно в тех случаях, когда у ис­ламского сообщества мечта имеет одни свой­ства и направленности, а государственная бю­рократия мечтает о другом.

Модель «антиисламской мечты» позволяет охарактеризовать в политологическом исследо­вании причинно-следственные связи в мыслях и действиях неисламских элит, направленных на приобретение формального и неформального контроля над процессом «исламского возрожде­ния» в конституционных границах и границах интересов федеральных и региональных отрядов бюрократии.

«Мечтательный» настрой мусульманской элиты и контрэлиты провоцирует ее на завышен­ные требования к реально функционирующим институтам государственной власти. Точно так же «мечтательный» настрой неисламских элит, государственной бюрократии в особенности, провоцирует их на столь же завышенные тре­бования к исламским сообществам в России ад­министративно и юридически сорганизоваться и оформиться так, чтобы в их деятельности все было для государственных институтов понят­но, а потому не вызывало сомнений и опасений. Подобно тому, как строятся, например, отноше­ния государственных институтов с институтами РПЦ.

Понятие «исламская мечта» полноценно передает специфику пассионарных настроений, возникающих в разных центрах «исламского возрождения» в современном мире. Концепт «исламской мечты» позволяет сформировать две модели, характеризующие общую логику взаи­модействия двух базовых центров «исламского возрождения» в современной России (Дагестан - Татарстан) и логику их ориентации в своем развитии на разные мировые центры «исламско­го возрождения» (Саудовская Аравия, Турция, Иран). В рамках этих моделей можно структу­рировать по ключевым позициям точки сопри­косновения и расхождения двух вариантов, в которых сегодня формируется в России полити­ческая перспектива политического участия умм.

Одну модель «исламской мечты» форми­рует на протяжении последнего десятилетия, как уже было сказано, Дагестан. В ее структу­ре общественное начало (общественное виде­ние правильно устроенной системы отношений между людьми в обществе, между обществом и властью), с которой солидарна часть элиты и контрэлиты, доминирует над государствен­ным. Другую модель представляет Татарстан. В структуре этой «мечты» государственное на­чало «государственная исламская мечта», с ко­торой солидарна часть общества, доминирует над общественным. Это влечет за собой и со­держательные различия «мечтаний» обществ и элит, по-разному мотивирует их включенность в политические процессы внутри России и в ком­муникации с внешним миром.

Именно способность генерировать и вос­производить свой особый вариант «мечты» делает эти регионы центрами «исламского воз­рождения» и имплицитно конкурирующими субъектами. Каждая модель подразумевает под­питку ресурсами, обеспечивающими ее кон­курентоспособность и устойчивость. Отсюда стремление расширить связи с мировыми цен­трами «исламского возрождения» и с перифе­рийными структурами в ареалах своего влияния внутри России. Отсюда стремление усилить некоторые моменты конфликтности с государ­ственными или же общественными института­ми, чтобы подчеркнуть высокий, соответству­ющий общероссийской «национальной мечте» (национальной идее) уровень запросов на из­менение форм и способов коммуникаций между обществом и властью в политической системе.

Описание политического процесса в со­временной России с применением указанных моделей позволяет решить важную для поли­тических науки и практики задачу. А именно задачу определения природы взаимного непо­нимания исламских общественных структур и государственных институтов в вопросах обще­ственной самоорганизации и политического участия.

Исследователю модели дают возможность конкретно представить тот ряд позиций, по ко­торым «мечты» мусульман (рядовых граждан и представителей элиты) и «антиисламские меч­ты» российской бюрократии, например, каким- то образом коррелируют. Это важно для пони­мания того, почему в одних случаях конфликты умм с государственными институтами протека­ют достаточно латентно, а в других - приобрета­ют резкий характер. Можно при помощи такого моделирования структурировать пространство конфликта таким образом, чтобы выделить в нем опорные точки, процессы и идеи, на которые необходимо опираться государственным струк­турам в выстраивании отношений с исламски­ми сообществами на минимально конфликтном уровне.

Список литературы:

[1] См.: Александров А. Политика Постмодерна как симу­ляция Политического. Метаморфозы Постполитики. URL: http://www. against-postmodern.org/aleksandrov- politika-postmodema-kak-simulyatsiya-politicheskogo (дата обращения: 07.02.2017) ; Вест С., Кельнер Д. Постмодернистская политика и борьба за будущее. 3 июня 2010. URL: http://dialogs.org.ua/ru/cross/ page18875.html (дата обращения: 07.02.2017).

[2] См.: Кузнецов И. И. Так для чего нам так сегодня необ­ходим плюрализм? // Независимая газета. 2017. 7 февр. URL: http://www.ng.ru/ng_politics/2017-02-07/14_6922_ pluralizm.html (дата обращения: 08.02.2017).

[3] Бехор Г. В мир возвращается правда. 7 февраля 2017. URL: https://eadaily.com/ru/news/2017/02/07/ razvorachivaetsya-velikaya-mirovaya-revolyuciya-izrail- v-fokuse (дата обращения: 07.02.2017).

[4] См.: Малашенко А. Исламская альтернатива и исла­мистский проект / Московский центр Карнеги. М. : Весь мир, 2006.

[5] Малашенко А. Российские мусульмане в между­народном контексте. URL: http://globalaffairs.ru/ number/Rossiiskie-musulmane-v-mezhdunarodnom- kontekste—17204 (дата обращения: 11.02.2017).

[6] Хусаинов Р. Многолетняя тяжба между ЦДУМ и ДУМ РФ привела к появлению в российском сегменте ислама третьей силы. 26 ноября 2016. URL: https:// golosislama.com/news.php?id=30612 (дата обращения: 11.02.2017).

[7] См.: БутайринМ. Различия мусульман России. Почему татаро-башкирская и кавказская модель исламской практики так отличаются? 05 марта 2016 г. URL: http:// flnka.ru/glav_lenta/12614-razlichiya-musulman-rossii.html (дата обращения: 11.02.2017).

[8] Модестов С. Зачем в Коране ищут призывы к войне. 13 янв 2017. URL: http://www.pravda.ru/society/family/ pbringing/13-01-2017/1322261-islam-0/ (дата обраще­ния: 11.02.20170).

[9] Малашенко А. Российские мусульмане в международ­ном контексте.

[10] Там же.

Авторы: Мирзаханов Д. Г., Исрапилова З. А.

Источник: Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Социология. Политология. 2017. Т 17, вып. 3. С. 314-319.

Светский протекционизм: почему политической науки о религии нет и не будет?

Kettell, S. (2016). Do We Need a 'Political Science of Religion'?. Political Studies Review, 14(2), 210-222.

Политическая наука динамично развивается. Исследователи осваивают новые методы, заимствуя их из других научных областей, причем не только из социальных наук. Однако до сих пор политология не признает религию, как одно из своих направлений, хотя большинство вопросов, связанных с религией, по сути, являются политическими. Возможно, у политической науки излишне светский подход, а, может, и вовсе нужна отдельная междисциплинарная область про политологию и религию?

Именно этим вопросом и задается Стивен Кеттель в своей работе, пытаясь понять ценность создания «политической науки о религии».

Начиная с описания проблемного поля, автор проанализировал мировые исследовательские ассоциации по политической науке и выяснил, что из 40 наиболее крупных, по его мнению ассоциаций, религия в рамках политологии изучается только в 10: APSA – Американская ассоциация политической науки, SAAP – Аргентинское сообщество по политическому анализу, ECPR – Европейский консорциум политических исследований, DVPW – Немецкая ассоциация политической науки, ALACIP – Латиноамериканская ассоциация политической науки, AMECIP – Мексиканская ассоциация политической науки, АРСР – Португальская ассоциация политической науки,

PSA – Британская ассоциация политических исследований, IPSA – Международная ассоциация по политической науке, ISP – Итальянское общество по политической науке.

Кеттель утверждает, что в значительной степени такое положение дел объясняется траекторией развития политической науки, а именно её светским происхождением и фактом исключения взаимодействия с религией, которая, по мнению автора, уводила бы исследователей от основного предмета изучения политической науки.

Несмотря на возрастающий интерес, сегодня религия всё ещё уступает по популярности, как традиционным вопросам политологии, так и новым веяниям, таким как упор в натуральные эксперименты или в математизацию в виде теории игр или анализа больших данных. Однако, несмотря на все тот же возрастающий интерес, политологи избегают соблазна попробовать выработать отличительную «политическую науку о религии», сходную с той, которая существует в других дисциплинах в области социальных наук.

Объясняется это тем, что политологи должны не просто уделять больше внимания религиозным вопросам, но их усилия должны быть меньше направлены на создание новых и исключительных исследовательских областей и в большей степени на дополнение и вливание более широкого поля исследований религии на их собственные дисциплинарные инструменты, методы и проблемы. Грубо говоря, автор говорит, что можно создавать отделения по изучению религии в ассоциациях, но зачем создавать новую область?

Такие размышления ни в коем случае не означают, что политологи должны опасаться исследований религии, опираясь на соответствующий опыт социологии или философии. Однако это означает, что все, кто участвует в исследовании религии, должны, по крайней мере, прилагать усилия к тому, чтобы хорошо ознакомиться с центральными проблемами, стоящими в этих областях, в той мере, в какой они касаются религиозных дел, даже если это немного выходит за пределы политической науки.

Таким образом, главный аргумент этой статьи заключается в том, что политологи должны придерживаться многодисциплинарного подхода к религиозным вопросам, который позволяет исследовать вопросы религии методами и знаниями, полученными из политической науки, но в тоже время позволяет избегать соблазна создать «политическую науку о религии». Поскольку политическое влияние религии не проявляет никаких признаков ослабления в предстоящие годы, необходимо более глубокое изучение религии в политической науке и так можно сказать, что отсутствие отличительной «политической науки о религии» вполне может оказаться преимуществом для исследователей политической науки.

Союз по расчету. Отношения религии и режима в современной России и Китае

Koesel, K. J. (2017). Religion and the Regime: Cooperation and Conflict in Contemporary Russia and China. World Politics, 69(4), 676-712.

Крах Советского Союза и советского блока вместе с экономическим открытием и реформой Китая являются наиболее значительными политическими событиями последней четверти XX века в том числе и из-за возвращения религии в повседневную жизнь граждан этих стран.

Кэрри Коэсель отмечает, что Россия и Китай — идеальные кейсы для изучения отношений между религией и авторитарным режимом, так как эти страны, по мнению автора, создают изрядные трудности для религиозных деятелей, а также потому, что они различаются по своим политическим культурам, религиозным профилям и истории отношений между религией и режимом. Так, благодаря этим сходствам и различиям автор ставит цель выявить динамику отношений между религией и авторитарным режимом.

Теоретическая рамка по данной проблеме делится на три модели:

Первая модель говорит, что религия обеспечивает путь к политической легитимности правящей элиты, обернув режим в «священный плащ», что может быть особенно выгодно для автократов, сталкивающихся с проблемами снизу. В обмен на поддержание авторитарного правления политические элиты могут обозначать одну веру как официальная религия, предлагать финансовые выгоды или предоставлять свободы, запрещенные другим религиозным группам и учреждениям.

Вторая модель соотношения религии и режима предполагает, что авторитарные лидеры взаимодействуют с религиозными группами, как с политическими соперниками. Это означает, что вместо того, чтобы обращаться к механизмам принуждения и подавлению политических оппонентов — тактике, которая может усилить оппозицию и вызвать коллективные действия — «диктаторы побуждают эти группы навязывать свою заинтересованность в статус-кво».

Третья модель отношений религии и авторитарного режима определяет гораздо более конкурирующие связи. В данной модели авторитарный режим пытается подмять религию и религиозных деятелей под себя, а те, в свою очередь, стремятся оспаривать право и способность автократов править. В этой модели конфликтные отношения объясняются тем, что некоторые авторитарные режимы основаны на идеологиях, которые открыто враждебны по отношению к религии.

Несмотря на хорошую описательность поля, все три модели довольно статичны к взаимоотношениям между религией и режимом — они не могут объяснить повседневное взаимодействие между религиозными и политическими субъектами, что в свою очередь пытается описать Коэсель.

Данная работа показывает, что на субнациональном уровне разворачивается динамичный процесс обмена, в котором государственные чиновники и некоторые амбициозные религиозные лидеры объединяют различные ресурсы для обеспечения взаимных стратегических интересов. Здесь автор приходит к вполне ожидаемому выводу, что религиозные лидеры и власть становятся неожиданными и зачастую важными финансовыми партнерами.

Второй же вывод вытекает из первого и говорит, что не вопросы веры зачастую формируют отношения между авторитарным государством и религиозными группами, а фактор стратегических интересов: религиозные группы предлагают общественные блага в обмен на ограничение вторжений со стороны государства, а субнациональные власти предлагают субсидии в обмен на открытую поддержку и легитимность. Это не означает, что религиозные группы в России и Китае не заинтересованы в духовных вопросах, но означает, что из-за ограничений, налагаемых нынешним режимом, религиозные деятели должны сначала привлечь государство к более практическим вопросам.

В-третьих, исследование показывает, что сотрудничество между религией и режимом не только становится все более распространенным явлением, но зачастую является оптимальной стратегией на субнациональном уровне, где сотрудничество происходит из-за того, что религиозные организации и власть стремятся к стабильности и легитимности своих полномочий. Данный вывод, впрочем, распространяется не только на доминирующие религии, но и на локальные, если у них, конечно, есть, как выражается автор, «козыри», которые они могут предложить режиму.

Таким образом, автор показывает, что, в сущности, в авторитарных режимах, религия и политика не стараются конкурировать, а ищут возможности для игры с ненулевой суммой, а именно ситуацию с выигрышем для обеих сторон.

Изучая религию, постарайтесь не оскорбить чувства верующих. С 2014 года по частям 1 и 2 статьи 148 УК РФ было вынесено 6 обвинительных приговоров.

Автор: Святослав Зборовский

Современное государство является активным субъектом политики идентичности, направленной на формирование и укрепление в сознании людей, проживающих на его территории, государственно-гражданского самосознания, чувства общности вне зависимости от культурных, расовых, региональных, религиозных, этнических и иных различий граждан. Чувство общности у граждан поддерживается разными способами, но главным образом через единую (национальную) систему общего образования, преподавание унифицированной официальной истории государства, изучение стандартной версии государственного языка (языков), ежегодное празднование исторических и памятных дат, взывающих к чувствам гражданского патриотизма и солидарности.

С момента принятия «Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года» в Дагестане выполняются республиканские государственные программы по реализации государственной национальной политики. На текущем этапе выполняется программа, рассчитанная на 2018-2020 годы, в которую входят несколько подпрограмм, одна из которых - «Формирование общероссийской гражданской идентичности и развитие национальных отношений в Республике Дагестан» - напрямую связана с важнейшей целью государственной национальной политики Российской Федерации – упрочением  общероссийского гражданского самосознания.

Мы считаем, что общероссийская идентичность имеет глубокие исторические корни и на данный момент уже вполне сформировалась, поэтому сейчас речь идет об укреплении, а не о формировании. Общероссийская идентичность понимается нами как отождествление себя с гражданами страны и государством. Как утверждает профессор Леокадия Михайловна Дробижева, общероссийская идентичность предполагает наличие определенных представлений о государстве, образа «Мы», чувства общности, солидарности, ответственности за происходящее в стране [2, с. 27].

Ежегодно в рамках государственной программы Республики Дагестан «Реализация государственной национальной политики в Республике Дагестан на 2018-2020 годы» в регионе проводится социологическое исследование - массовый опрос с целью изучения развитости тех или иных социально-групповых типов идентичности жителей республики. Прежде всего, нас интересует развитость у респондентов общероссийского, регионального, этнического и конфессионального самосознания. В целях выявления интересующих нас социально-групповых характеристик самосознания жителей республики в анкете сформулирован вопрос: «О ком Вы можете сказать: Мы – это…», и перечислены в качестве вариантов ответа на данный вопрос различные виды общностей. В своих ответах респонденты могут выбирать несколько ответов одновременно, чтобы максимально проявить социальные аспекты своей идентичности.

Согласно ответам, дагестанцы предпочитают позиционировать себя, в первую очередь, в качестве граждан России (69,3% от общего количества опрошенных). На втором месте у респондентов стоит ассоциация себя с «людьми той же веры» (23,3%), на третьем – с «земляками» (20.2%). Наименьшие ассоциации у жителей республики вызывают такие общности, как «люди той же профессии» (7%) и «люди того же достатка» (4.3%), что говорит о слабости их классового самосознания.

В ответах на следующий вопрос: «Кем Вы себя больше чувствуете?», респондентам предлагалось выбрать одну из трех общностей (гражданская, региональная и этническая) или их сдвоенные комбинации, например, гражданин и представитель своего этноса. Как и в результатах опросов предыдущих лет, данные исследования 2019 года фиксируют преобладание в массовом сознании дагестанцев «двойственной» самоидентификации с доминированием государственно-гражданского типа идентичности. На первом месте с существенным отрывом от остальных суждений расположился ответ «в равной степени дагестанцем и россиянином», который выбрали 28,3% респондентов. На второй позиции ответ «одновременно человеком своей национальности и россиянином», который оказался ближе 19,2% наших респондентов. Суждение «в равной степени представителем своего народа и дагестанцем» - третье по популярности - 17,7% из которых указали его. Суммарно доминирование чувства общности с государственно-гражданским сообществом россиян, как в сочетании с региональной и этнической идентичностью, так и отдельно, выразили 59,3% респондентов. Этническую общность суммарно отметили 44,6% из числа опрошенных нами жителей республики. 

Как мы видим, в результатах опроса проявляется развитость российской - гражданской и региональной (т.е. дагестанской) идентичности у жителей республики. Ответы респондентов показывают также, что этническое самосознание для относительного большинства дагестанцев не имеет конкурирующего значения, как с дагестанским, так и с российским гражданским самосознанием.

Эмоциональная составляющая социально-групповой идентичности дагестанцев выражается в ответах на вопрос: «С кем Вы ощущаете сильную связь?». Ответы на данный вопрос связаны в первую очередь с эмоциональным компонентом социальной идентичности респондентов. Сильную связь, по результатам опроса, жители республики отмечают «с людьми тех же взглядов на жизнь» - этот вариант ответа выбрали 36% опрошенных дагестанцев. За ним с существенным отрывом (26,1%) респондентами отмечается ощущение сильной связи с единоверцами. Ощущение сильной связи «с жителями своего города, села» отмечают 25,6% респондентов.

В целом, ранжирование ответов, описывающих эмоциональную характеристику социально-групповой идентичности жителей республики, позволяет отметить высокую значимость для респондентов их религиозной, сельской - общинной и этнической идентичности. Уточняющий вопрос: «насколько близко Вы себя чувствуете с нижеперечисленными группами?» подтверждает эмоциональную близость жителям республики их религиозной и этнической общности. Согласно суммарным данным по всему массиву опрошенных, самый популярный ответ среди предложенных нами вариантов эмоциональной самоидентификации жителей республики оказался ответ «очень близко с мусульманами», который отметили 39% респондентов. Вторым по распространенности вариантом стал ответ, указывающий на чувство общности респондентов с представителями дагестанских народов (33,7%), а на третьем ранговом месте у респондентов оказалось чувство общности с представителями своей этнической группы - 31,6%.

Структура общероссийской идентичности дагестанцев анализируется нами с помощью вопроса, направленного на выявление наиболее значимых для респондентов элементов их общности с россиянами. Мы исходим из того, что общероссийская идентичность наших граждан является многогранной. Она включает в себя и государственную идентичность, и солидарность с гражданами страны, и историко-культурную общность. Варианты ответов на вопрос: «Что больше всего объединяет Вас с россиянами?» перечисляют основные характеристики общероссийской идентичности, которые в самой различной форме могут быть востребованы в установках жителей Республики Дагестан.

Согласно данным опроса, наиболее консолидирующим с россиянами признаком государственно-гражданской идентичности для опрошенных дагестанцев выступает «общее государство», которое отметили 61,6% респондентов. Эти данные коррелируют с результатами прошлогоднего опроса, который фиксировал также высокую оценку – 63,5% этого маркера. Вторым по значимости элементом российского самосознания дагестанцев в этом году отмечен русский язык, как «язык межнационального общения» - 27,3% респондентов указали на него. Наш опрос фиксирует востребованность и значимость русского языка как языка межнационального общения в структуре российской гражданской идентичности. Отмеченный респондентами в качестве объединительного с общностью «россияне» маркер «ответственность за судьбу страны» - оказался очень значимой для дагестанцев скрепой общероссийской идентичности. Его отметили 25,7% из числа опрошенных нами жителей республики.

«Ответственность за судьбу страны» - очень важная для дагестанцев скрепа российской государственно-гражданской идентичности. На фронтах Великой Отечественной войны вместе с другими братскими народами воевали свыше 180 тысяч дагестанцев. Более 90 тысяч наших земляков не вернулись с полей битв. Десятки тысяч сыновей всех народностей республики награждены орденами и медалями, 75 дагестанцев удостоены высокого звания Героя Советского Союза, 8 человек стали кавалерами ордена Славы всех трех степеней.

Ответственность за судьбу страны мобилизовала дагестанцев и в 1999 году, когда сплоченность всех народов республики в поддержке российской армии в борьбе против общего врага позволила разгромить международные бандформирования, вторгшиеся в Дагестан с территории (сепаратистской на тот период) Чечни. Эти события во многом стали переломными для истории Дагестана, Северного Кавказа и всей России [см.: 1]. Ответственность за судьбу страны является маркером развитой гражданской идентичности. Гражданская идентичность есть общность по отношению к государству, лояльность государству, признание государства своим [3, с. 64]. Далее по убыванию из предложенного списка характеристик государственно-гражданской идентичности респондентами отмечены: «родная земля, территория, природа» (21,6%), «общая территория проживания» (19,7%), «историческое прошлое, историческая память» (18%).

Для сравнительного изучения структуры гражданского и этнического самосознания жителей республики, респондентам был задан вопрос: «Что больше всего объединяет Вас с людьми Вашей национальности?». Предполагалось, что определенные элементы этнического самосознания будут иметь значение и как элементы общероссийского самосознания для жителей республики. В сумме полученных ответов больше половины опрошенных (52,1%) подчеркивают «национальный язык» как основной элемент их этнической общности. Следующими по значимости характеристиками этнической идентичности для дагестанцев выступают: «родная земля, территория, природа» (39,5%), «религия» (35,1%), «национальные обычаи, обряды» (34,5%), «национальная культура» (33%). Каждый шестой опрошенный житель республики отметил в качестве элемента, объединяющего респондента с людьми его национальности «историческое прошлое, историческую память», а каждый десятый - «черты характера» и «общую государственность».

Соответственно, в качестве значимых элементов этнического самосознания у жителей республики можно выделить национальный язык, историческую территорию проживания этноса, религию, имеющую во многих случаях этническое преломление, обычаи и культуру народа. А такие характеристики социальной общности, как «историческое прошлое, историческая память» и «родная земля, территория, природа», отмечены респондентами одновременно и как элементы общности с этнической группой, и как компоненты общероссийской идентичности.

На выявление эмоциональных аспектов восприятия этнического, регионального и общероссийского самосознания у жителей республики был направлен вопрос, предлагающий респондентам сделать выбор между выраженно положительным и отрицательным отношением к своей принадлежности к этим общностям. Анализ ответов респондентов свидетельствует об абсолютном доминировании у жителей республики положительных ассоциаций и суждений об этих типах своей социально-групповой идентичности. Характерная дагестанским народам «сложносоставная» идентичность обусловливает сосуществование и взаимодополняемость положительных чувств, которые обозначают опрошенные жители республики к обозначенным социальным группам.

В целом, исследование особенностей развития и маркеров воспроизводства общероссийской идентичности у жителей республики в сравнении с состоянием других социально-групповых общностей показывает многообразие сочетаний у дагестанцев гражданского, этнического, регионального, религиозного, общинного самосознания при когнитивном превалировании государственно-гражданской идентичности и высокой эмоциональной значимости для дагестанцев их общинного, этнического и религиозного самосознания.

Список использованной литературы

1. Военные события и разгром международных бандформирований в августе-сентябре 1999 года в Дагестане. Сборник документов и материалов / Отв. ред. Г.И. Какагасанов. – Махачкала, 2017. 308 с.
2. Дробижева Л.М. Общероссийская идентичность и уровень межнационального согласия как отражение вектора консолидационных процессов // Социологические исследования. 2017. № 1. С. 25-36.
3. Тишков В.А. Российский народ: история и смысл национального самосознания. – М.: Наука, 2013. 649 с.

Автор: Адиев А.З., региональный центр этнополитических исследований Дагестанского федерального исследовательского центра РАН, г. Махачкала

Источник: Соотношение конфессиональной, этнической, региональной и гражданской общероссийской идентичности в общественной и политической среде Республики Башкортостан: сборник материалов Всерос. молодежной науч. школы-конф., проведенной 26-28 марта 2020 г. – Уфа: Мир печати, 2020. – С. 12-19.

В настоящей работе выдающийся канадский политический философ К.Б. Макферсон (1911-1987) рассматривает последовательную смену четырех моделей либеральной демократии в XIX-XX вв. и показывает историческую зависимость политического устройства от капиталистической экономики. Написанная доступным языком, книга представляет интерес не только для политологов и философов, но и для широкого круга читателей.