Т.к. я готовлю выпуски по мере выхода рассылки, то иногда промахиваюсь с количеством выпусков, поэтому увеличиваю "потолок" до 23 выпусков.
Кен Кизи. Над кукушкиным гнездом (20/23)
В буйном вечный пронзительный механический грохот, тюремная мастерская штампует номера для автомашин. А время отмеряют только ди-док, ди-док на столе для пинг-понга. Люди ходят по личным тропам, до стены, крен на левое плечо, кругом и обратно, до другой стены, крен на плечо, кругом и обратно, короткими быстрыми шагами протаптывают крест-накрест тропы на кафельном полу, вид - словно в клетке, и пить не дают. Паленый запах людей, испуганных вдрызг, до осатанения, а по углам и под столом для пинг-понга
твари скрежещут зубами - врачи и сестры их не видят, санитары не могут убить дезинфекцией. Когда дверь отделения открылась, я почуял этот запах паленого и услышал скрежет зубов. Санитары ввели нас, а навстречу - длинный костлявый старик, подвешен на проволоке, привинченной между лопаток. Оглядел нас желтыми чешуйчатыми глазами и покачал головой. - Я умываю руки от этих делов, - сказал он одному из цветных санитаров, и проволока утащила его по коридору. Мы пошли за ним в дневную комнату;
Макмерфи остановился в дверях, расставил ноги и откинул голову, чтобы все оглядеть; он хотел засунуть большие пальцы в карманы, но наручники не пускали. - Та еще картина, - шепнул он сквозь зубы. Я кивнул. Все это я уже видел. Двое шагавших по комнате остановились и поглядели на нас, а костлявый старик опять подъехал, умывая руки от этих делов. Сперва на нас почти не обратили внимания. Мы остались у двери, а санитары ушли на сестринский пост. Глаз у Макмерфи заплыл, как будто он все
время подмигивал, и я видел, что улыбаться ему больно. Он поднял связанные руки, поглядел на шумную мельтешню и глубоко вздохнул. - Фамилия Макмерфи, ребята, - сказал он с ковбойской растяжкой, - и желаю знать, кто у вас покерный дятел в этом заведении. Пинг-понговые часы часто затикали и затихли на полу. - Стреноженный, я не так хорошо банкую в очко, но в покер, точно говорю, я маг и волшебник. Он зевнул, вздернул плечо, потом нагнулся, прокашлялся и выплюнул что-то в мусорную
корзину метра за два от него; в корзине брякнуло, а он снова выпрямился и, улыбнувшись, лизнул кровавую дырку на месте зуба. - Внизу не поладили. Мы с вождем имели крупный разговор с двумя мартышками. К этому времени грохот штамповки прекратился, и все смотрели на нас. Макмерфи притягивал к себе взгляды, как ярмарочный зазывала. Рядом с ним я тоже был обязан выглядеть солидно, люди смотрели на меня, и мне пришлось выпрямиться во весь рост. Заболела спина - ушибся в душе, когда падал с санитаром,
- но я не подал виду. Один, с голодным взглядом, черноволосый и лохматый, подошел ко мне, протягивая руку, как будто просил подать. Я попробовал не замечать его, но куда бы ни повернулся, он забегал спереди, как маленький мальчик, и протягивал мне ладонь чашечкой. Макмерфи рассказывал о драке, а спина у меня болела все сильнее и сильнее: столько лет просидел, скрючившись, в своем кресле в углу, что не мог теперь надолго выпрямить спину. Я обрадовался, когда пришла маленькая сестра, японка, и увела
нас на свой пост, там можно было сесть и передохнуть. Она спросила, успокоились ли мы, можно ли снять наручники, и Макмерфи кивнул. Он мешком ополз в кресле, понурил голову, свесил руки между колен, вид у него был измученный, и только тут я понял, что ему так же трудно было стоять выпрямившись, как и мне. Сестра - ростом с короткий конец пустяка, соструганного на нет, как сказал о ней потом Макмерфи, - сняла с нас наручники и дала Макмерфи сигарету, а мне резинку. Она, оказывается, помнила,
что я жую резинку. А я ее совсем не помнил. Макмерфи курил, а она окунала маленькую руку с розовенькими, как именинные свечи, пальцами в банку с мазью и смазывала ему ссадины, дергалась каждый раз, когда он дергался, и говорила ему "извините". Потом взяла его руку обеими руками, повернула и смазала разбитые суставы. - С кем это вы? - Спросила она, глядя на кулак. - С Вашингтоном или с Уорреном? Макмерфи поднял на нее глаза. - С Вашингтоном, - сказал он и ухмыльнулся. - Уорреном занимался
вождь. Она отпустила его руку и повернулась ко мне. Я мог разглядеть хрупкие косточки в ее лице. - Вы что-нибудь ушибли? Я помотал головой. - А что с Уорреном и Уильямсом? Макмерфи сказал ей, что в следующий раз она их может встретить в гипсовых украшениях. Она кивнула и потупилась. - Не совсем похоже на ее отделение, - сказала она. - Похоже, но не совсем. Военные сестры пытаются устроить военный госпиталь. Они сами немного больные. Я иногда думаю, что всех
незамужних сестер в тридцать пять лет надо увольнять. - По крайней мере всех военных незамужних сестер, - добавил Макмерфи. И спросил, долго ли мы сможем пользоваться ее гостеприимством. - Боюсь, что не очень долго. - Б_о_и_ш_ь_с_я, что не очень долго? - Переспросил Макмерфи. - Да. Иной раз я предпочла бы оставить людей у себя, а не отсылать обратно, но она выше меня по положению. Нет, возможно, вы недолго пробудете... Я имею в виду... Как сейчас. Кровати в буйном
все расстроены - эти сетки слишком тугие, те слишком слабые. Кровати нам дали рядом. Простыней меня не привязывали, но оставили рядом слабый свет. Посреди ночи кто-то закричал: - Я начинаю вертеться, индеец! Смотри меня, смотри меня! И прямо перед собой, посередине темноты, увидел длинные желтые зубы. Это он подходил ко мне с протянутой рукой. - Я начинаю вертеться! Пожалуйста, смотри меня! Двое санитаров схватили его сзади и уволокли из спальни, а он смеялся и кричал:
"Я начинаю вертеться, индеец!" Потом только смеялся. Он повторял это и смеялся всю дорогу, пока его тащили по коридору; в спальне стало тихо, и я услышал, как тот, другой сказал: - Нет... Я умываю руки от этих делов. - Да-а, дружок у тебя тут было появился, - шепнул мне Макмерфи и отвернулся спать. А мне уже не спалось до утра. Я видел эти желтые зубы и голодное лицо, просившее: смотри меня, смотри меня! А потом, когда я все-таки уснул, просило молча. Это лицо - желтая изголодавшаяся
нужда - надвигалось из темноты, хотело чего-то... Просило. Я не понимал, как может спать Макмерфи, когда его обступает сотня таких лиц, или две сотни, или тысяча. В буйном пациентов будили сигналом. Не просто включали свет, как у нас внизу. Этот сигнал звучит как гигантская точилка для карандашей, скоблящая что-то страшное. Мы с Макмерфи, когда услышали его, подскочили на кроватях, потом собрались уже лечь, но громкоговоритель вызвал нас обоих на пост. Я вылез из постели с занемевшей спиной и едва
мог нагнуться; по тому, как ковылял Макмерфи, я понял, что и у него спина занемела. - Что они для нас приготовили, вождь? - Спросил он. - Испанский сапожок? Дыбу? Хорошо бы что-нибудь не очень утомительное, а то уж больно я измочалился! Я сказал ему, что неутомительное, но больше ничего не сказал - сам не был уверен, пока мы не пришли на пост; там сестра, уже другая, сказала: - Мистер Макмерфи и мистер Бромден? - И дала нам по бумажному стаканчику. Я заглянул в свой, там
были три красные облатки. Д_з_и_н_ь несется у меня в голове, и не могу остановить. - Постойте, - говорит Макмерфи. - Это сонные таблетки, да? Сестра кивает, оглядывается, есть ли кто сзади; там двое со щипцами для льда пригнулись, рука об руку. Макмерфи возвращает ей стаканчик, говорит: - Нет, сестра, предпочитаю без повязки на глазах. Но от сигареты не отказался бы. Я тоже возвращаю стаканчик, она говорит, что должна позвонить, и, не дождавшись нашего ответа,
ныряет за стеклянную дверь, снимает трубку. - Извини, вождь, что втянул тебя в историю, - говорит Макмерфи, а я едва слышу его за свистом телефонных проводов в стенах. Мысли в панике несутся под гору. Мы сидим в дневной комнате, вокруг нас лица, и тут входит сама старшая сестра, слева и справа от нее, на шаг сзади - два больших санитара. Съеживаюсь в кресле, прячусь от нее - но поздно. Слишком много народу смотрит на меня; липкие глаза не пускают. - Доброе утро, - говорит она с прежней
улыбкой. Макмерфи говорит "доброе утро", а я молчу, хотя она и мне громко говорит "доброе утро". Смотрю на черных санитаров: у одного пластырь на носу и рука на перевязи, серая кисть свисает из-под бинтов, как утопший паук, а второй двигается так, как будто у него ребра в гипсе. Оба чуть-чуть ухмыляются. Со своими повреждениями могли бы, наверно, сидеть дома - но разве упустят такое? Я ухмыляюсь им в ответ, чтоб знали. Старшая сестра мягко и терпеливо укоряет Макмерфи за его безответственную
выходку, детскую выходку - разбушевался, как капризный ребенок, неужели вам не стыдно? Он отвечает, что, кажется, нет, и просит ее продолжать. Она рассказывает о том, как вчера вечером на экстренном собрании наши пациенты согласились с персоналом, что ему, вероятно, должна принести пользу шоковая терапия - если он не осознает своих ошибок. Ему надо всего-навсего признать, что он не прав, продемонстрировать готовность к разумным контактам, и лечение на этот раз отменят. Лица вокруг смотрят
и ждут. Сестра говорит, что слово за ним. - Да ну? Мне надо подписать бумагу? - Нет, но если это вам кажется необхо... - Так раз уж вы этим занялись, может, заодно и еще кое-что вписать: ну, например, я вступил в заговор, чтобы скинуть правительство, или считаю, что слаще жизни, чем у нас в отделении, сам черт не найдет отсюда до Гавайев... Ну и всякую такую дребедень? - По-моему, в этом нет... - Я подпишу, и за это вы мне принесете одеяло и пачку сигарет от красного
креста. У-у-у, дамочка, китайцы в том лагере могли бы у вас поучиться. - Рэндл, мы пытаемся вам помочь. Но он уже на ногах, скребет живот, проходит мимо нее и отпрянувших санитаров к карточным столам. Так-так-так, ну, где тут у вас покерный стол, ребята? Старшая сестра смотрит ему в спину, потом уходит на пост звонить. Два цветных санитара и белый санитар с курчавыми светлыми волосами ведут нас в главный корпус. По дороге Макмерфи болтает с белым санитаром как ни
в чем не бывало. На траве толстый иней, а два цветных санитара пыхтят паром, как паровозы. Солнце расклинило облака, зажигает иней, вся земля в искрах. Воробьи, нахохлившись, скребут среди искр, ищут зерна. Срезаем по хрусткой траве, мимо сусличьих нор, где я видел собаку. Холодные искры. Иней уходит в норы, в темноту. Я чувствую этот иней у себя в животе. Подходим к той двери, за ней шум, как в разбуженном улье. Перед нами двое, шатаются от красных облаток. Один голосит, как младенец: -
Это мой крест, спасибо, господи, больше ничего у меня нет, спасибо, господи... Другой дожидающийся говорит: - Мяч крепко, мяч крепко. Это спасатель из бассейна. И тихонько плачет. Я не буду кричать и плакать. При Макмерфи - ни за что. Техник просит нас снять туфли, а Макмерфи спрашивает, распорят ли нам штаны и побреют ли головы. Техник говорит: хорошего понемножку. Железная дверь глядит глазами-заклепками. Дверь открывается, всасывает первого.
Спасатель упирается. Луч, как неоновый дым, вылетает из черной панели в комнате, захватывает его лоб с ямами от шипов и втаскивает, как собаку на поводке. До того, как закрылась дверь, луч поворачивает его три раза, лицо его - болтушка из страха. - Блок раз, - кряхтит он, - блок два! Блок три! Слышу, поднимают ему лоб, как крышку люка, скрежет и рычание заклинившихся шестерен. Дым распахивает дверь, выкатывается каталка с первым, он граблит меня глазами. Его лицо. Каталка въезжает
обратно и вывозит спасателя. Слышу, дирижеры болельщиков выкрикивают его имя. Техник говорит: - Следующая группа. Пол холодный, заиндевелый, хрустит. Наверху воет свет в длинной белой ледяной трубке. Чую запах графитной мази, как в гараже. Чую кислый запах страха. Одно окно, маленькое, под потолком, вижу через него: воробьи нахохлились на проводе, как коричневые бусины. Зарыли головы в перья от холода. Что-то гонит воздух над моими полыми костями, сильнее и сильнее. - Воздушная
тревога! Воздушная тревога! - Не ори, вождь... - Воздушная тревога! - Спокойно. Я пойду первым. У меня череп толстый, им не прошибить. А если меня не прошибут, то и тебя не прошибут. Сам влезает на стол и раскидывает руки точно по тени. Реле замыкает браслеты на его запястьях, щиколотках, пристегивает его к тени. Рука снимает с него часы - выиграл у Сканлона, - роняет возле панели, они раскрываются, колесики, шестеренки и длинная пружина подпрыгивают к боку панели и намертво
прилипают. Он как будто ни капли не боится. Улыбается мне. Ему накладывают на виски графитную мазь. - Что это? - Спрашивает он. - Проводящая смазка, - говорит техник. - Помазание проводящей смазкой. А терновый венец дадут? Размазывают. Он поет им, и у них дрожат руки. - Крем "Лесные коренья" возьми... Надевают штуки вроде наушников, венец из серебряных шипов на покрытых графитом висках. Велят ему прикусить обрезок резинового шланга, чтобы
не пел. - ...И ва-алшебный ланолин... Повернуты регуляторы, и машина дрожит, две механические руки берут по паяльнику и сгибаются над ним. Он подмигивает мне и что-то говорит со шлангом во рту, пытается что-то сказать, произнести, резина мешает, а паяльники приближаются к серебру у него на висках... Вспыхивают яркие дуги, он цепенеет, выгибается мостом, только щиколотки и запястья прижаты к столу, через закушенную черную резиновую трубку звук вроде у-х у-х у! И весь заиндевел в искрах. А
за окном воробьи, дымясь, падают с провода. Его выкатывают на каталке, он еще дергается, лицо белое от инея. Коррозия. Аккумуляторная кислота. Техник поворачивается ко мне: - Осторожнее с этим лбом. Я его знаю. Держи его! Сила воли уже ни при чем. - Держи его! Черт! Не будем больше брать без снотворного. Клеммы вгрызаются в мои запястья и щиколотки. В графитной смазке железные опилки, царапает виски. Он что-то сказал мне, когда подмигнул.
Что-то хотел сказать. Человек наклоняется надо мной, подносит два паяльника к обручу на голове. Машина сгибает руки. В_о_з_д_у_ш_н_а_я т_р_е_в_о_г_а. С горы поскакал, под пулю попал. Вперед не бежит и назад не бежит, погляди на мушку и ты убит, убит, убит. Выходим по тропе через тростник к железной дороге. Прикладываю ухо к рельсе, она обжигает щеку. - Ничего, - я говорю, - ни с той, ни с другой стороны на сто километров... - Хм, - говорит папа. -
Разве мы бизонов так не слушали - воткнешь нож в землю, рукоятку в зубы, стадо слышно далеко? - Хм, - говорит он опять, но ему смешно. За железной дорогой длинный бугорок пшеничной мякины с прошлой зимы. Под ней мыши, говорит собака. - Пойдем по железной дороге вправо или влево, сынок? - Пойдем на ту сторону, так собака говорит. - Собака рядом не идет, не слушается. - Пойдем. Там птицы, собака говорит. - А отец говорит, пойдем охотиться вдоль насыпи. -
Лучше за дорогу, к мякине, собака говорит. Через дорогу... И не успели оглянуться, вдоль всей дороги люди, палят по фазанам кто во что горазд. Кажется, собака забежала слишком далеко вперед и подняла всех птиц с мякины. Собака поймала трех мышей... ...Человек, ч_е_л_о_в_е_к, ч_е_л_о_в_е_к . . . Высокий и широкоплечий, мигает, как звезда. Опять муравьи, у, черт, сколько их, кусачие мерзавцы. Помнишь, мы попробовали, они оказались на вкус как укропные зернышки? Э? Ты сказал,
не похоже на укроп, а я сказал, похоже, а твоя мама услышала и задала мне взбучку: учишь ребенка есть букашек! Кхе. Хороший индейский мальчик сумеет прокормиться чем угодно и может съесть все, что не съест его раньше. Мы не индейцы. Мы цивилизованные, запомни это. Ты сказал мне, папа: когда умру, пришпиль меня к небу. Фамилия мамы была Бромден. И сейчас Бромден. Папа сказал, что родился с одним только именем, родился сразу на имя, как теленок вываливается на расстеленное
одеяло, когда корова хочет отелиться стоя. Ти а Миллатуна. Самая высокая сосна на горе, и я, ей-богу, самый большой индеец в штате Орегон, а может, и в Калифорнии и Аайдахо. Родился прямо на имя. Ты самый большой дурак, если думаешь, что честная христианка возьмет такое имя - Ти а Миллатуна. Ты родился с именем - хорошо, и я родилась с именем. Бромден. Мэри Луиза Бромден. А когда мы переедем в город, говорит папа, с этой фамилией гораздо легче получить карточку социального обеспечения. Этот
гонится за кем-то с клепальным молотком и догонит, если постарается. Снова вижу вспышки молний, цвета сверкают. Не моргай. Не зевай, не моргай, тетка удила цыплят, гуси по небу летят... В целой стае три гуся... Летят в разные края, кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом... Гусь тебе кричит: в_о_д_и . . . Два-три, выходи. (Перевод Андрея Сергеева.) Это нараспев говорила бабушка, мы играли в игру часами, когда сидели у решеток с вяленой рыбой и отгоняли мух. Игра называлась "Не зевай,
не моргай". Я растопыривал пальцы, и бабушка отсчитывала их, по слогу на палец. Не зевай, не моргай (шесть пальцев), тетка удила цыплят (тринадцать пальцев, черной рукой, похожей на краба, отстукивает по пальцам каждый такт, и каждый мой ноготь смотрит на нее снизу, как маленькое лицо, хочет оказаться этим гусем, что летит над кукушкиным гнездом). Я люблю игру и люблю бабушку. Не люблю тетку, которая удит цыплят. Не люблю ее. Люблю гуся, который летит над кукушкиным гнездом. Его люблю и бабушку,
пыль в ее морщинах. В следующий раз я увижу ее мертвой посреди даллз-сити на тротуаре, вокруг стоят в цветных рубашках индейцы, скотоводы, пахари. Везут ее в тележке на городское кладбище, валят красную глину ей в глаза. Помню жаркие дни, предгрозовое затишье, когда зайцы забегали под колеса дизельных грузовиков. Джой рыба в бочке после контракта имел двадцать тысяч долларов и три "кадиллака". И ни на одном не умел ездить. Вижу игральную кость. Вижу ее изнутри, я
на дне. Я свинчатка, заряжен в кость, чтобы всегда выпадала та сторона, которая надо мной. Зарядили кость, чтобы всегда выпадал змеиный глаз, единица, а я груз, шесть бугорков вокруг меня, как белые подушки, та грань, на которую она ложится всякий раз, когда он кинет. Как зарядили другую кость? Тоже, конечно, на единицу. Змеиные глаза. Играет с жуликами, а они мной зарядили. Берегись, бросаю. Ой, дамочки, в загашнике пусто, девочка хочет новые лодочки. Ух ты! Оплошал. Мокро. Лежу
в луже. Змеиные глаза. Опять его надули. Вижу одно очко над головой: не может он выиграть замороженными костями за фуражной лавкой в переулке... В Портленде. Переулок-тоннель холодный, потому что солнце спускается к закату. Пусти меня... Проведать бабушку. Пусти, мама. Что же он сказал, когда подмигнул? Кто из дому, кто в дом. Не стой у меня на дороге. Сестра, черт, не стой у меня на дороге, дороге, д_о_р_о_г_е! Мне бросать. Ух ты. Черт. Опять прокатили.
Змеиные глаза. Учительница сказала, у тебя светлая голова, мальчик, кем-нибудь станешь... Кем стану, папа? Коверщиком, как дядя б. И п. Волк? Корзинщиком? Или еще одним пьяным индейцем? Слушай, механик, ты индеец, что ли? Да, индеец. А говоришь, между прочим, вполне грамотно. Да. Ладно... Простого бензина на доллар. Они бы так не важничали, если бы знали, что у меня с л_у_н_о_й. Не просто индеец, черт возьми. Тот, кто... Откуда
это? ...Идет не в ногу, слышит другой барабан. Опять змеиные глаза. Черт, эти кости прямо мертвые. После того, как бабушку похоронили, папа, я и дядя бегучий и прыгучий волк выкопали ее. Мама с нами не пошла; в жизни о таком не слышала. Повесить мертвого на дерево! Подумать тошно. За осквернение могил дядя б. И п. Волк и папа двадцать дней просидели в вытрезвителе, играли в рамс. Это ведь наша мать, черт возьми! Никакой разницы, ребята. Не имели права выкапывать
из могилы. Когда же вы поумнеете, чертовы индейцы? Ну, где она? Скажите лучше. А, иди ты в..., Бледнолицый, сказал дядя б. И п., Свертывая самокрутку. Ни за что не скажу. Высоко, высоко, высоко в холмах, высоко на сосне, на помосте она считает ветер старой рукой, считает облака со старой присказкой: ...В целой стае три гуся... Что ты сказал мне, когда подмигнул? Оркестр играет. Смотри... Какое небо, сегодня четвертое июля. Кости остановились. Опять они ко
мне с машинкой... Интересно... Что он сказал? ...Интересно, как это Макмерфи снова сделал меня большим. Он сказал: "Мяч крепко". Они там. Черные в белых костюмах писают на меня из-под двери, потом придут и обвинят меня, что я промочил под собой все шесть подушек! Шесть очков. Я думал, комната - кость. Одно очко, змеиный глаз, наверху, кружок, белый свет в потолке... Вот что я видел... В этой комнате-кубике, значит, уже вечер. Сколько часов я был без сознания? Туманят полегоньку,
но я не нырну, не спрячусь туда. Нет... Больше никогда... Я стою, встал медленно, между лопатками занемело. Белые подушки на полу изолятора промокли, я писал на них, пока был без сознания. Я не все еще мог вспомнить, но тер глаза ладонями и хотел, чтобы в голове прояснилось. Я старался. Раньше никогда не старался из этого выбраться. Поплелся к круглому, забранному сеткой окошку в двери и постучал в него. Увидел: по коридору ко мне идет с подносом санитар - и понял, что на этот раз я их победил.
