Проститутки запаздывали. Все уже думали, что они не приедут, совсем, как вдруг Макмерфи закричал у окна, и мы побежали смотреть. Он сказал, что это они, но увидели мы не две машины, как рассчитывали, а только одну и всего одну женщину. Когда она остановила машину, Макмерфи окликнул ее через сетку, и она прямиком через газон пошла к нашему отделению. Она оказалась моложе и красивее, чем мы думали. Все уже знали, что приедут не тетки, а проститутки, и ожидали самого разного. Кое-кто из религиозных
не особенно радовался. Но увидя, как она идет легкой походкой по траве, и глаза ее, зеленые до самых наших окон, и скрученные на затылке волосы, которые вздрагивали при каждом шаге, словно медные пружины на солнце, все мы только об одном уже могли думать: что она женщина и не одета в белое с головы до ног, будто ее обваляли в инее, а чем она зарабатывает - не важно. Девушка подбежала прямо к окну, где стоял Макмерфи, схватилась за сетку и прижалась к ней. Она тяжело дышала от бега, и при каждом вздохе
казалось, что она прорвет сетку грудью. Она прослезилась. - Макмерфи, черт такой, Макмерфи... - Погоди с этим. Где Сандра? - Она застряла, не смогла вырваться. А ты-то, черт, ты как? - Застряла! - Правду сказать... - Девушка вытерла нос и хихикнула, - наша Сэнди вышла замуж. Помнишь Арти Гилфилиана из Бивертона? Еще всегда выпендривался на вечеринках: то ужа принесет в кармане, то белую мышь, то еще кого-нибудь. Настоящий псих... - Вот так номер! - Застонал
Макмерфи. - Кэнди, детка, как я запихну десять человек в один паршивый "фордик"? Что же Сандра и этот уж из Бивертона думали, что "форд" резиновый? У девушки сделалось такое лицо, как будто она обдумывает ответ, но в это время щелкнул громкоговоритель в потолке и голосом старшей сестры сказал Макмерфи, что если он хочет поговорить со своей приятельницей, пусть она, как положено, пройдет через главный вход, а не беспокоит всю больницу. Девушка отошла от окна и заторопилась ко входу; Макмерфи тоже отошел
от окна, плюхнулся в кресло в углу, свесил голову. - Тьфу ты ну ты, - сказал он. Маленький санитар впустил девушку в отделение и забыл запереть за ней дверь (после наверняка получит нагоняй), а девушка упругой походкой пошла по коридору мимо поста, где все сестры пытались заморозить ее упругость объединенным ледяным взглядом, и вошла в дневную комнату - всего на несколько шагов впереди доктора. Он шел к посту с какими-то бумагами, поглядел на нее, потом опять на бумаги, опять на нее - и обеими
руками стал искать в карманах очки. Она остановилась посреди комнаты, со всех сторон на нее уставились мужчины в зеленом, и стало так тихо, что можно было услышать, как ворчат животы и журчат у хроников катетеры. Пока девушка искала взглядом Макмерфи, прошла добрая минута, и все успели хорошенько ее рассмотреть. Над ее головой под потолком висел голубой дым: видно, когда она ворвалась сюда, во всем отделении перегорела аппаратура - попыталась подстроиться, замерила электронными датчиками,
вычислила, что справиться с таким не может, и просто сгорела, покончила с собой. На девушке была белая майка, как на Макмерфи, только гораздо меньше, белые теннисные туфли, джинсы, обрезанные выше колен, чтобы кровь в ногах не застаивалась, - словом, для города материи маловато, учитывая, что под ней приходилось прятать. Наверно, ее видели гораздо больше мужчин и гораздо меньше одетой, но тут она застеснялась, как школьница на сцене. Все смотрели и все молчали. Мартини, правда, шепнул, что можно разглядеть
года на монетах в карманах ее штанов, такие они тугие, но он стоял ближе, ему было виднее. Раньше всех высказался вслух Билли Биббит - но не словом, а низким, почти горестным свистом, и лучше описать ее внешность никому бы не удалось. Она засмеялась и сказала ему: "Большое спасибо", - а он так покраснел, что она покраснела вместе с ним и снова засмеялась. Тут все ожили. Острые подходили к ней и пытались заговорить все вместе. Доктор дергал за подол Хардинга и спрашивал, кто она такая. Макмерфи встал
из кресла, прошел к ней сквозь толпу, а она, когда увидела его, бросилась к нему на шею и сказала: "Макмерфи, черт такой!" - Потом смутилась и опять покраснела. Когда она краснела, ей можно было дать лет шестнадцать или семнадцать, не больше, честное слово. Макмерфи перезнакомил ее со всеми, и она каждому подавала руку. Когда дошла до Билли, еще раз поблагодарила егоза свист. Из поста с улыбкой выскользнула старшая сестра и спросила Макмерфи, как он собирается поместить всех десятерых в одну машину,
а он спросил, нельзя ли ему одолжить больничную машину и самому отвезти половину команды, но сестра, как мы и думали, сослалась на какой-то запрет. Она сказала, что если нет второго водителя, который распишется за нас в отпускном листе, половина людей должна остаться. Макмерфи сказал, что это станет ему в полсотни - придется вернуть деньги тем, кто не поехал. - В таком случае, - сказала сестра, - может быть, вообще отменить поездку и вернуть все деньги? - Я уже арендовал катер: мои семьдесят
долларов у него уже в кармане! - Семьдесят долларов? Вот как, мистер Макмерфи? Кажется, вы сказали пациентам, что вам надо собрать на поездку сто долларов, помимо десяти ваших. - А на заправку машин туда и обратно? - Но тридцать долларов на это не уйдет, правда? Она ласково улыбнулась ему и ждала ответа. Он вскинул руки, поднял глаза к потолку. - Да, вы своего шанса не упустите, госпожа следовательница. Правильно - что осталось, взял себе. Думаю, наши на другое и
не рассчитывали. Я решил немного вознаградить себя за хлопоты... - Но ваш план не удался, - сказала она. Она еще улыбалась ему с большим сочувствием. - Не все ваши маленькие финансовые спекуляции должны удаваться, Рэндл, и вообще я считаю, что вам и так слишком долго везло. - Она как бы задумалась об этом, и я понял, что мы еще услышим продолжение. - Да, каждый из острых больных в нашем отделении дал вам долговую расписку в то или иное время по случаю того или иного вашего "мероприятия", и не кажется
ли вам, что одна небольшая неудача вас не разорит? Тут она замолчала. Она увидела, что Макмерфи перестал ее слушать. Он наблюдал за доктором. А доктор уставился на майку девушки так, словно забыл обо всем на свете. Когда Макмерфи увидел доктора в таком столбняке, лицо его расплылось улыбкой, он сдвинул шапочку на затылок, подошел к доктору сбоку, положил ему руку на плечо, и доктор вздрогнул от неожиданности. - Доктор Спайви, вы когда-нибудь видели, как чавыча заглатывает крючок? Ничего свирепей
на всех четырех океанах не увидишь. Кэнди, детка, ты бы рассказала нашему доктору о рыбной ловле и об остальном... Вдвоем они обработали доктора за какую-нибудь минуту, он тут же запер кабинет и вернулся к нам, запихивая в портфель бумаги. - Бумагами я вполне могу заняться на лодке, - объяснил он сестре и прошел мимо нее так быстро, что она не успела ответить; за ним проследовала наша команда, но медленнее, и каждый ухмылялся ей, минуя дверь поста. Те, кто не ехал на рыбалку, собрались у дверей
дневной комнаты и говорили нам, чтобы нечищеную рыбу мы не приносили, а Эллис оторвал руки от гвоздей в стене, попрощался с Билли Биббитом и велел ему быть ловцом человеков. А Билли, наблюдая, как подмигивают ему медные заклепки на джинсах девушки, пока она выходила из дневной комнаты, сказал Эллису, что человеков пусть ловит кто-нибудь другой. Он нагнал нас в дверях, маленький санитар отпер нам и запер за нами, и мы очутились на воле. Солнце пробивалось сквозь облака и красило кирпичи на
фасаде в розовый цвет. Слабый ветерок спиливал оставшиеся листья на дубах и складывал стопками под проволочным забором. На него изредка садились коричневые птички; когда ветер бросал пригоршню листьев на забор, птички улетали с ветром. Сперва даже казалось, что листья ударяются о забор, превращаются в птиц и улетают. Был чудесный осенний день с лиственным дымком, стучали футбольные мячи у мальчишек, жужжали маленькие самолеты, и казалось, только оттого, что ты здесь, на воле, всякий должен быть счастлив. Но
доктор пошел за машиной, а мы сбились в кучку и стояли, ни слова не говоря, руки в карманах. Кучкой, ни слова не говоря, наблюдали за горожанами, которые ехали на работу на своих машинах и сбавляли ход, чтобы поглазеть на сумасшедших в зеленом. Макмерфи заметил, что нам не по себе, попробовал развеселить нас, стал шутить, дразнить девушку, но от этого почему-то стало еще хуже. Каждый думал, как просто было бы вернуться в отделение, сказать, что сестра все-таки права: ветер сильный, и, наверно, волна разгулялась. Доктор
подогнал машину, мы погрузились и поехали: я, Джордж, Хардинг и Билли Биббит - с Макмерфи и девушкой кэнди, а Фредриксон, Сефелт, Сканлон, Мартини, Тейдем и Грегори - в машине доктора. Все словно воды в рот набрали. Километра через полтора мы остановились у заправки, доктор тоже. Он вылез первый, заправщик выскочил ему навстречу, улыбаясь и вытирая руки тряпкой. Потом перестал улыбаться, прошел мимо доктора посмотреть, кто же это такие в машинах. Не переставая вытирать руки масляной тряпкой, нахмурился и дал
задний ход. Доктор нервно схватил его за рукав, вынул десятку и впихнул ему между ладоней, словно помидорную рассаду. - Будьте так любезны, заправьте обе машины обыкновенным, - попросил доктор. Видно было, что ему так же неуютно за оградой больницы, как нам. - Будьте добры. - Эти в форме, - сказал заправщик, - они из больницы у шоссе? - Он оглядывался, нет ли гаечного ключа или еще чего-нибудь подходящего. В конце концов он отошел к штабелю пустых бутылок из-под содовой. - Вы из сумасшедшего
дома. Доктор порылся, нашел очки и тоже посмотрел на нас, словно только что заметил зеленые костюмы. - Да. То есть нет. Мы оттуда, но это бригада рабочих, а не больные. Бригада рабочих. Заправщик прищурился на доктора, на нас и ушел шептаться с напарником, который стоял у колонок. Они поговорили с минуту, потом второй окликнул доктора и спросил, кто мы такие; доктор повторил, что мы бригада рабочих, и оба заправщика рассмеялись. Я понял по их смеху, что они решили продать нам бензин
- наверно, он будет слабый, и грязный, и разбавленный водой и заломят цену, - но от этого мне веселее не стало. И я видел, что остальным тоже погано. А от докторского вранья нам стало совсем тошно - не так даже от вранья, как от правды. Второй с ухмылкой подошел к доктору. - Вы сказали, вам экстру, сэр? Сейчас. А не проверить ли нам масляные фильтры и дворники? - Он был выше своего приятеля. Он наклонился к доктору, как будто говорил с ним по секрету. - Верите или нет: по статистике восемьдесят
восемь процентов машин на дороге нуждаются в новых масляных фильтрах и дворниках. Улыбка у него была угольная, оттого что много лет вывинчивал свечи зажигания зубами. Доктор ежился от этой улыбки, а заправщик все стоял, наклонившись над ним, и ждал, когда он признает, что загнан в угол. - А как ваша бригада обеспечена темными очками? У нас есть хорошие "Поляроиды". Доктор понял, что он у них в лапах. Но когда он уже готов был сдаться и открыл рот, чтобы сказать, да, все возьмем, раздалось
жужжание и верх нашей машины начал складываться. Макмерфи терзал и проклинал матерчатую гармошку, пытаясь сложить ее быстрее, чем хотел механизм. По тому, как он рвал и бил медленно уходящий верх, видно было, что он в бешенстве; изругав гармошку на чем свет стоит, забив и затолкав ее на место, он вылез из машины прямо через девушку и через борт, встал между доктором и заправщиком и одним глазом заглянул в черный рот. - Ты, слушай сюда, мы возьмем обыкновенный, как доктор сказал. Обыкновенный, в оба
бака. Все. Остальную дребедень - к черту. И возьмем его с трехцентовой скидкой, потому что экспедиция наша - от правительства, едрена вошь. Заправщик не поддался. - Ну? Мне послышалось, профессор сказал, что вы не пациенты? - Ты что, не допер, дорогой, это он просто по доброте, пожалел вас пугать. Если бы мы были простые пациенты, док так бы и сказал, но мы тут не просто сумасшедшие, все до одного - из палаты невменяемых преступников, едем в Сан-Квентин, там нас могут разместить надежнее.
Видишь вон конопатого паренька? Можно подумать, мальчик с журнальной обложки, а он маньяк-мокрушник, троих замочил. А рядом с ним - зовется у нас пахан-дурак, не знаешь, что выкинет, прямо дикий кабан. Большого вон видишь? Индеец, убил шестерых белых черенком кирки, хотели обсчитать его, когда покупали ондатровые шкуры. Встань покажись, вождь. Хардинг ткнул меня пальцем в ребра, и я встал в машине. Заправщик сделал из ладони козырек, поглядел на меня и ничего не сказал. - Компания опасная,
не спорю, - сказал Макмерфи, - но это законная, утвержденная, запланированная и организованная свыше экскурсия, нам положена законная скидка, все равно как если бы мы были из ФБР. Заправщик смотрел на Макмерфи, а Макмерфи зацепил большими пальцами карманы, откачнулся на пятках и смотрел на него поверх шрама. Тот обернулся - на месте ли его приятель, - потом ухмыльнулся в лицо Макмерфи. - Так говоришь, рыжий, опасные ребята? А вы, мол, не кобеньтесь, делайте что велят? Скажи мне, рыжий, ты-то
там за что? На президента покушался? - Вот этого, браток, доказать не смогли. На ерунде залетел. Убил одного на ринге, соображаешь? А потом вроде во вкус вошел. - А, так ты этот, про которых пишут: убийцы в боксерских перчатках - да, рыжий? - Разве я это сказал? Не, я к вашим подушечкам так и не смог привыкнуть. Не, это по телевизору из дворца не передавали; я больше по задворкам боксирую. Заправщик передразнил Макмерфи, зацепил большими пальцами карманы. - Базаришь
ты больше по задворкам, понял? - А разве я сказал, что не могу побазарить? Но ты вот куда посмотри. - Он поднес руки к лицу заправщика, близко-близко, и медленно поворачивал их то ладонью, то костяшками. - Ты видал когда, чтобы бедные грабки так поранились от базара? Видал, браток? Он долго держал руки перед лицом заправщика и ждал, что еще тот скажет. Тот посмотрел на руки, на меня, снова на руки. Когда стало ясно, что ничего срочного он сказать не хочет, Макмерфи отошел к его приятелю, прислонившемуся
к холодильнику для газированной воды, двумя пальцами вынул у него из руки докторскую десятку и направился к соседнему продовольственному магазину. - Вы тут посчитайте за бензин, а счет пришлите в больницу, - крикнул он через плечо. - А на эти деньги я куплю чего-нибудь освежающего для людей. Пойдет вместо дворников и восьмидесятивосьмипроцентных масляных фильтров. К тому времени, когда он вернулся, все были полны задора, как бойцовые петухи, и выкрикивали приказы заправщикам - проверь давление
в запасном колесе, протри окна, будь добр, соскобли птичий помет с капота, - туркали их почем зря. Высокий заправщик не угодил Билли Биббиту, протирая ветровое стекло, и Билли сразу позвал его обратно. - Ты не вытер это м-место, где м-муха разбилась. - Это не муха, - угрюмо ответил тот, скребя ногтем по стеклу, - это от птицы. Мартини из другой машины закричал, что это не может быть птица. - Если бы птица, тут были бы перья и кости. Какой-то велосипедист остановился
и спросил, почему все в зеленой форме - клуб, что ли? Тут высунулся Хардинг. - Нет, мой друг. Мы сумасшедшие из больницы на шоссе, из психокерамической, треснутые котелки человечества. Желаете проверить меня на тесте Роршаха? Нет? Вы торопитесь? Ах, уехал. Жаль. - Он повернулся к Макмерфи. - Никогда не думал, что душевная болезнь придает субъекту некое могущество - могущество! Подумать только: неужели чем безумнее человек, тем он может быть могущественнее? Пример - Гитлер. И красота с ума нас сводит.
Есть над чем задуматься. Билли открыл для девушки банку с пивом и так разволновался от ее веселой улыбки и "Спасибо, Билли", что стал открывать банки всем подряд. А голуби кипятились на тротуаре и расхаживали взад и вперед, заложив руки за спину. Я сидел в машине, чувствовал себя здоровым и свежим, попивал пиво; мне было слышно, как оно проходит внутрь - зззт, зззт, - так примерно. Я уже забыл, что бывают на свете хорошие звуки и хороший вкус вроде вкуса и звука пива, когда оно проходит
тебе внутрь. Я снова сделал большой глоток и стал озираться - что еще забылось за двадцать лет? - Ребята! - Сказал Макмерфи, вытолкнув девушку из-за руля и притиснув к Билли. - Вы только поглядите, как большой вождь глушит огненную воду! - И рванул с места, сразу в гущу движения, а доктор с визгом шин помчался за ним. Он показал нам, чего можно добиться даже небольшой смелостью и куражом, и мы решили, что он уже научил нас ими пользоваться. Всю дорогу до самого берега мы играли в смелость.
Перед светофорами, когда люди начинали разглядывать нас и наши зеленые костюмы, мы вели себя в точности как он: сидели прямые, сильные, суровые и с широкой улыбкой смотрели им прямо в глаза, так что у них глохли моторы и слепли от солнца окна, и, когда зажигался зеленый свет, они продолжали стоять в сильном расстройстве оттого, что рядом ватага страшных обезьян, а на помощь звать некого. И мы, двенадцать, во главе с Макмерфи, ехали к океану.
Макмерфи, наверно, лучше всех понимал, что кураж у нас напускной - ему до сих пор не удалось никого рассмешить. Может быть, он не понимал, почему мы еще не хотим смеяться, но понимал, что по-настоящему сильным до тех пор не будешь, пока не научишься видеть во всем смешную сторону. И между прочим, он так старался показать нам смешную сторону вещей, что я даже засомневался: а видит ли он вообще другую сторону, может ли понять, что это такое - обугленный смех у тебя в сердцевине? Может быть, и остальные
не могли этого понять, а только чувствовали давление разных лучей и частот, которые бьют тебя со всех сторон, гнут и толкают то туда, то сюда, чувствовали работу комбината - я же ее в_и_д_е_л. Перемену в человеке замечаешь после разлуки, а если видишься с ним все время, изо дня в день, не заметишь, потому что меняется он постепенно. По всему побережью я замечал признаки того, чего добился комбинат, пока меня тут не было, - такие, например, вещи: на станции остановился поезд и отложил цепочку взрослых
мужчин в зеркально одинаковых костюмах и штампованных шляпах, отложил, как выводок насекомых, полуживых созданий, которые высыпались - фт-фт-фт - из последнего вагона, а потом загудел своим электрическим гудком и двинулся дальше по испорченной земле, чтобы отложить где-то еще один выводок. Или, к примеру, в пригороде на холмах пять тысяч одинаковых домов, отшлепанных машиной, - прямо с фабрики, такие свеженькие, что еще сцеплены, как сосиски, и объявление: ю_ж_н_ы_й у_ю_т - в_е_т_е_р_а_н_а_м б_е_з
п_е_р_в_о_г_о в_з_н_о_с_а, а ниже домов, за проволочной изгородью спортивная площадка и другая вывеска: м_у_ж_с_к_а_я ш_к_о_л_а с_в. Л_у_к_и - там пять тысяч ребят в зеленых вельветовых брюках, белых рубашках и зеленых пуловерах играют в "хлыст" на гектаре гравия. Цепочка ребят извивалась и гнулась на бегу, как змея стегала хвостом, и при каждом взмахе последний маленький мальчик отлетал к изгороди, словно клубок шерсти. При каждом взмахе. И всегда один и тот же маленький мальчик, снова и снова. Все
эти пять тысяч ребят жили в пяти тысячах домов, где хозяевами были мужчины, сошедшие с поезда. Дома были такие одинаковые, что ребята то и дело попадали по ошибке не в свой дом и не в свою семью. Никто ничего не замечал. Они ужинали и ложились спать. Узнавали только маленького мальчика, который бегал последним. Он всегда приходил такой исцарапанный и побитый, что в нем сразу узнавали чужого. Он тоже был зажат, не мог рассмеяться. Трудно рассмеяться, когда чувствуешь давление лучей, исходящих от каждой новой
машины на улице, от каждого нового дома на твоем пути. - Мы можем даже оказывать давление на конгресс, - говорил Хардинг, - создадим организацию. Национальная ассоциация душевнобольных. Группы толкачей. Большие афиши на шоссе с изображением губошлепа-шизофреника за рычагами стенобитной машины, и крупно, зелеными и красными буквами: н_а_н_и_м_а_й_т_е б_е_з_у_м_н_ы_х. У нас радужные перспективы, господа. Мы проехали по мосту через Сиуслоу. В воздухе висела водяная пыль, и, высунув язык, я мог
почувствовать океан на вкус раньше, чем увидел его глазами. Все знали, что мы уже недалеко, и молчали до самой пристани. У капитана, который должен был взять нас в море, лысая серая металлическая голова сидела на черном свитере с высоким воротом, как орудийная башня на подводной лодке; он обвел нас дулом потухшей сигары. Он стоял рядом с Макмерфи на деревянном причале и, говоря с нами, смотрел в море. Позади него и на несколько ступенек выше, на скамье перед магазинчиком, где продавалась наживка, сидели
человек шесть или восемь в штормовках. Капитан говорил громко - и для бездельников с той стороны и для Макмерфи с этой, стреляя своим томпаковым голосом куда-то посередине. - Не желаю знать. Специально предупредил вас в письме. У вас нет документа, утверждающего мои полномочия, и я в море не пойду. - Орудийная голова вращалась на свитере, целясь в нас сигарой. - Только поглядите. Такая компания в море - да вы можете попрыгать за борт, как крысы. Родственники подадут на меня в суд, разденут до нитки.
Я не пойду на такой риск. Макмерфи объяснил, что документы должна была выправить в Портленде другая девушка. Один из бездельников на скамье крикнул: - Какая другая? А блондиночка не сможет со всеми управиться? Макмерфи и ухом не повел, продолжая спорить с капитаном, а девушку эти слова задели. Бездельники противно поглядывали на нее и шептали друг другу на ухо. Это видела вся наша команда, даже доктор, и нам было стыдно, что мы ничего не делаем. Мы уже не были задиристой
ватагой, как на заправочной станции. Макмерфи понял, что не уломает капитана, и перестал спорить: он оглянулся раз-другой, ероша волосы. - Какой катер мы наняли? - Вот этот вот. "Жаворонка". Ни один из вас не ступит на палубу, пока не получу подписанную бумагу о моим полномочиях. Ни один человек. - Я не для того нанимаю катер, чтобы сидеть весь день и смотреть, как он болтается у причала, - сказал Макмерфи. - Есть у вас в лавке телефон? Пошли провентилируем это дело. Они
затопали вверх по ступенькам и вошли в магазин, а мы остались одни, кучкой, против лодырей, которые разглядывали нас, делали замечания, ржали и пихали друг друга в бок. Ветер водил лодки у причалов, тер их носами о мокрые автомобильные скаты на пирсе с таким звуком, как будто они смеялись над нами. Вода хихикала под досками, вывеска на двери магазинчика "Морское обслуживание - влад. Кап. Блок" скрипела и пищала на ржавых крючьях. Ракушки, облепившие сваи на метр над водой, до уровня прилива, свистели и щелкали
на солнце. Ветер стал холодным, пронизывающим; Билли Биббит снял зеленую куртку, отдал девушке, и она надела ее поверх своей тонкой майки. Один лодырь все время звал ее сверху: - Эй, блондиночка, любишь малохольных? - Губы у него были цвета почек, а подглазья, где ветер размял прожилки по поверхности, свекольного цвета. - Эй, блондиночка, - снова и снова звал он ее пронзительным усталым голосом, - эй, блондиночка... Эй, блондиночка... Эй, ты, блондиночка... Мы еще теснее
сбились на ветру. - Скажи, блондиночка, тебя-то за что упекли? - Ее не упекли, перс, она у них для лечения. - Он правду говорит, блондиночка? Тебя наняли для лечения? Эй, блондиночка! Она подняла голову и спросила взглядом, где же наша лихая ватага, почему за меня не заступитесь. Никто не смотрел ей в глаза. Вся наша лихая сила только что ушла по ступенькам, обняв за плечи лысого капитана. Она подняла воротник куртки, обняла себя за локти и отошла от нас по причалу
как можно дальше. Никто за ней не двинулся. Билли Биббит поежился от холода и закусил губу. Лодыри на скамейке опять переглянулись и загоготали. - Спроси ее, перс, ну. - Эй, блондиночка, а ты их заставила подписать документ о твоих полномочиях? Я слышал, если кто из людей на борту упадет и утонет, родственники могут подать в суд. Об этом ты подумала? Может, с нами останешься? - Давай, блондиночка, мои родственники в суд не подадут. Обещаю. Оставайся с нами, блондиночка. Мне
почудилось, что ноги у меня промокают - причал от стыда тонет в заливе. Мы не годимся для того, чтобы быть среди людей. Мне захотелось, чтобы пришел Макмерфи, обложил как следует этих лодырей и отвез нас назад, туда, где нам место.
