Сам удивился, что вспомнил это. Сто лет уже, наверно, не мог вспомнить хорошенько что-нибудь из детства. Я лежал и не спал, вспоминал другие происшествия и тут, как бы совсем замечтавшись, услышал под кроватью звук - словно мышь возилась с грецким орехом. Я перевесился через край и увидел, что блескучий металл скусывает один за другим шарики жвачки, которые я знал как свои пять пальцев. Санитар Гивер прознал, где я прячу жвачку, и длинными тонкими ножницами, разевающимися, как челюсти, снимал мои
шарики в бумажный пакет. Я мигом нырнул под одеяло, пока он не заметил, что я смотрю. Сердце стучало у меня в ушах от страха, что он заметил. Я хотел сказать ему: уходи, не лезь не в свое дело, не тронь мою резинку, - но должен был притворяться, будто не слышу. Я замер - не увидел ли он, как я перевесился через край кровати, но он, кажется, ничего не видел, слышно было только чик-чик ножниц да стук шариков, падающих в пакет, и это напомнило мне, как стучали градины по нашей толевой крыше. Он щелкал
языком и посмеивался. - Хм-хм. Боже ты мой. Хи-хи. Интересно, сколько раз он их жевал? Во твердые! Макмерфи услышал его бормотание, проснулся и приподнялся на локте, посмотрел, что это он делает на коленях под моей кроватью, да еще в такую поздноту. С минуту он наблюдал за санитаром и от недоумения протирал глаза, совсем как маленький, потом сел. - Гад буду, полдвенадцатого ночи, а он тут раком стоит в темноте с пакетом и с ножницами. - Санитар вздрогнул и направил фонарь в глаза
Макмерфи. - Скажи мне, Сэм, что ты там такое собираешь и почему обязательно ночью? - Спи себе, Макмерфи. Это никого не касается. Макмерфи лениво оскалил зубы в улыбке, но глаза от света не отвел. Санитар посветил с полминуты, поглядел на его зубы, на только что заживший рубец поперек носа, на пантеру, вытатуированную на плече, а потом ему стало не по себе и он отвел свет. Снова нагнулся и занялся своим делом, пыхтя и кряхтя, как будто это стоило страшного труда - отковыривать старую жвачку. -
Обязанность ночного санитара, - кряхтя, объяснил он как бы дружелюбно, - поддерживать чистоту вокруг кроватей. - Среди ночи? - Макмерфи, у нас бумага вывешена, называется "Перечень обязанностей", там сказано: чистотой надо заниматься круглосуточно! - Ты мог бы заняться своей круглосуточной, пока мы не легли, а не сидеть перед телевизором до половины одиннадцатого, как думаешь? Мадам ваша знает, что вы почти всю смену смотрите телевизор? Как думаешь, что она сделает, если узнает? Санитар
поднялся и сел на край моей кровати. Улыбаясь и хихикая, постучал фонариком по зубам. Его лицо осветилось, как тыквенная голова со свечкой, которую носят в день всех святых, только черная. - Я тебе вот что скажу про резинку. - Он наклонился к Макмерфи, как к старому приятелю. - Сколько лет не мог понять, откуда у вождя резинка - денег на магазин нет, чтобы кто ему дал, я не видел, у дамочки из красного креста не просит... Ну, и я следил, наблюдал. На погляди. - Он встал на колени, поднял край моего
покрывала и посветил под кроватью. - Ну, как? Могу спорить, он эти кусочки по тысяче раз жевал! Это развеселило Макмерфи. Он посмотрел и засмеялся. Санитар поднял пакет, встряхнул, и они еще посмеялись. Санитар сказал Макмерфи "Спокойной ночи", загнул верхушку пакета, как будто там был его завтрак, и ушел куда-то прятать его на потом. - Вождь, - шепнул Макмерфи, - ты мне вот что скажи. - И запел песенку, старую, когда-то ее все знали: - "Если жвачку ты налепишь на железную кровать..." Сперва
я страшно разозлился. Я решил, что он насмехается надо мной, как остальные. - "Будет жвачка завтра мятой, как сегодня отдавать?" - Шепотом пел он. Но чем больше я об этом думал, тем смешнее мне становилось. Я сдерживался, но чувствовал, что сейчас рассмеюсь - не над песней Макмерфи, а над самим собой. - "Я извелся без ответа, кто бы мог растолковать. Будет жвачка завтра мятой, как сегодня отдава-а-ать?" Он тянул последнюю ноту и щекотал меня ею, как перышком. Я не выдержал,
прыснул и сразу испугался, что рассмеюсь и не смогу остановиться. Но тут Макмерфи вскочил с кровати, стал рыться в тумбочке, и я замер. Я стиснул зубы, я не знал, что мне теперь делать. Давным-давно люди не слышали от меня ничего, кроме рева и кряхтения. Он захлопнул тумбочку с таким грохотом, словно это была дверца топки. Он сказал: - На, вождь. - И что-то упало на мою кровать. Маленькое. Размером с ящерицу или змейку... - Лучше фруктовой ничего пока нет. Выиграл у Сканлона в расшиша. - И залез в
постель. И не успев сообразить, что делаю, я сказал ему спасибо. Он сперва ничего не ответил. Он лежал, облокотившись на подушку, и смотрел на меня, как перед этим на санитара, ждал, что я скажу дальше. Я нашел на покрывале резинку, поднял и сказал ему спасибо. Получилось не очень хорошо, потому что горло у меня пересохло и язык скрипел. Он сказал, что я маленько разучился, и захохотал. Я хотел засмеяться вместе с ним, но вместо этого заверещал, как молодой петушок, когда он хочет
закукарекать. Похоже было больше на плач, чем на смех. Он сказал мне, чтобы я не торопился, что если хочу потренироваться, у него есть время - до половины седьмого утра. Он сказал, что у человека, который так долго молчал, наверно, найдется о чем поговорить, а потом лег на подушку и приготовился слушать. Я думал, что бы сказать ему, но в голову приходило только такое, о чем не скажешь, потому что на словах получается неправильно. Поняв, что я ничего не скажу, он закинул руки за голову и заговорил сам. -
Знаешь, вождь, мне вспомнилось, как я работал на уилламите - собирал бобы под Юджином и считал, что мне ужасно повезло. Это было в начале тридцатых годов, и мало кому из ребят удавалось устроиться на работу. А меня взяли - доказал бобовому начальнику, что могу собирать быстро и чисто, не хуже любого взрослого. В общем, я был один мальчишка на всем поле. А вокруг взрослые. Разок-другой попробовал с ними заговорить, но вижу, не слушают - какой-то там рыжий тощий сопляк. И замолчал. Разозлился на них - не слушают
- и молчал, как рыба, все четыре недели, что там работал... А все рядом, слушаю, как они треплются про какого-нибудь дядю своего или брательника. А если кто на работу не вышел, про него сплетничают. Четыре недели - и рта не раскрыл. По-моему, они и забыли, что я умею разговаривать, старые пни. Терплю. А напоследок дал им жизни, рассказал, какие они козлы. Каждому рассказал, как приятель поливал его за глаза. Вот тут они меня слушали - Уу! Потом все перегрызлись между собой и такую подняли вонь, что я лишился
премии - мне набавляли полцента за кило за то, что я ни одного дня не пропускаю. В городе обо мне и так шла плохая слава, и бобовый начальник решил, что перегрызлись из-за меня, хотя доказать ничего не мог. Я и его понес. Так что через длинный свой язык пострадал, наверно, долларов на двадцать. Но стоило того. Он посмеялся еще, вспоминая ту историю, потом повернул голову на подушке и посмотрел на меня. - Скажи, вождь, ты тоже своего дня дожидаешься, чтобы им залепить? - Нет, - ответил
я. - Не могу. - Не можешь сказать им пару ласковых? Это легче, чем ты думаешь. - Ты... Гораздо больше меня и крепче, - промямлил я. - Как так? Не понял, вождь. Мне удалось немного смочить горло слюной. - Ты больше меня и крепче. Ты можешь. - Я? Шутишь, что ли? Черт, да ведь ты на голову выше любого в отделении. Ты тут любого разделаешь под орех, точно тебе говорю! - Нет. Я слишком маленький. Я был большим, а теперь нет. Ты в два раза больше меня. -
Э-э, да ты спятил, что ли? Я, когда пришел сюда, первым делом тебя увидел в кресле - здоровый, черт, как гора. Слышишь, я жил на Кламате, в Техасе, и в Оклахоме, и под Гэллапом, и там и сям, и, честное слово, такого здорового индейца, как ты, никогда не видел. - Я из ущелья колумбии, - сказал я, а он ждал, что я скажу дальше. - Мой папа был вождь, и его звали Ти а Миллатуна. Это значит самая высокая сосна на горе, а мы жили не на горе. Да, он был большой, пока я был мальчиком. Мать стала в два раза
больше его. - Похоже, мать твоя была - слон. Сколько же в ней было? - О-о... Большая, большая. - Я спрашиваю, сколько в ней было росту? - Росту? Малый тогда на ярмарке посмотрел на нее и сказал: метр семьдесят пять и шестьдесят четыре кило, - но это потому, что он ее только у_в_и_д_е_л. Она становилась все больше и больше. - Ну? На сколько же больше? - Больше, чем мы с папой вместе. - Вот так взяла и начала расти, а? Что-то новенькое, отродясь не
слышал, чтобы с индианками такое творилось. - Она была не индианка, она была городская, из даллз-сити. - И фамилия ее? Бромден? Ага, понял, погоди минуту. - Он задумывается, потом говорит: - когда городская выходит за индейца, она опускается до него, так? Ага, кажется, понял. - Нет. Он не только из-за нее стал маленьким. Все его обрабатывали, потому что он большой, не поддавался и делал то, что ему хотелось. Они все его обрабатывали - как тебя обрабатывают. - Вождь, кто они?
- Вдруг серьезным тихим голосом спросил он. - Комбинат. Он много лет обрабатывал папу. Папа был такой большой, что даже боролся с ними. Они хотели инспектировать наши дома. Они хотели отобрать водопад. Они даже изнутри племени обрабатывали папу. В городе его били в переулках, а один раз остригли. У-у, комбинат большой... Большой. Папа долго боролся, но мать сделала его маленьким, и он уже не мог бороться, сдался. Макмерфи молчал. Потом приподнялся на локте, снова посмотрел на меня и спросил,
зачем его били в переулках, а я объяснил: хотели показать, что его ждет - пока только для начала, - если он не подпишет документы, по которым все отдает правительству. - А что велели отдать правительству? - Все. Племя, поселок, водопад... - Теперь вспомнил - ты говоришь про водопад, где индейцы били острогой лосося. Ага. Но мне сдается, племени заплатили громадные деньги. - Это и ему так сказали. Он сказал: сколько вы заплатите за то, как человек живет? Сказал: сколько заплатите
человеку за то, что он - это он? Белые не поняли. И наши тоже. Они стояли перед дверью, держали свои чеки и спрашивали у него, что им теперь делать. Просили куда-нибудь вложить для них деньги, или купить ферму, или сказать, куда с этими деньгами деться. Но он уже был маленький. И пьяный. Комбинат сладил с ним. Он всех побеждает. И тебя победит. Не могут они допустить, чтобы гулял по свету такой большой, как папа, если он не ихний. Ты же понимаешь. - Кажется, да. - Вот почему нельзя было разбивать
окно. Теперь они видят, что ты большой. Теперь они должны тебя обломать. - Как мустанга, а? - Нет. Нет. Слушай. Они тебя не так обламывают; они так заходят, что ты сопротивляться не сможешь! В тебя вставляют всякие штуки! Тебе внутрь! Смекнут, что ты вырастешь большой, и сразу за работу, вставлять свои поганые машинки, пока ты маленький - вставляют, вставляют, вставляют, и ты готов! - Не горячись, ш-ш-ш. - А будешь воевать, запрут куда следует. - Спокойно, спокойно,
вождь. Погоди минутку. Тебя услышали. Он лег и затих. Кровать у меня стала горячей. Я услышал писк резиновых подошв - санитар вошел с фонариком посмотреть, что за шум. Мы лежали тихо, пока санитар не ушел. - В конце концов он спился, - прошептал я. Я чувствовал, что не могу остановиться, пока не расскажу ему все. - А в последний раз я его видел мертвецки пьяным в кедровнике, и когда он подносил ко рту бутылку, не он из нее сосал, а она из него сосала, он высох, сморщился, пожелтел до того,
что даже собаки его не узнавали, и нам пришлось везти его из кедровника на пикапе в Портленд умирать. Я не говорю, что они его убили. Они его не убили. Они другое сделали. Меня страшно потянуло ко сну. Рассказывать больше не хотелось. Я попробовал вспомнить, о чем говорил, и показалось, что говорил не о том. - Я дичь говорил, да? - Да, вождь. - Он повернулся на кровати. - Дичь говорил. - Я не то хотел рассказать. Не могу, все рассказать не умею. Смысла не получается. -
Я не сказал, вождь, что смысла не получается, я сказал, что это дичь. Потом он надолго замолчал, и я решил, что он спит. Надо было сказать ему спокойной ночи. Я посмотрел на него, он лежал ко мне спиной. Руку он не спрятал под покрывало, и я различал в темноте наколотые на ней тузы и восьмерки. Большая, подумал я, и у меня, когда играл в футбол, были такие же большие руки. Хотелось прикоснуться к ней, потрогать наколку, увериться, что он еще жив. Ужасно тихо лежит, говорил я себе, надо потрогать его,
жив ли еще... Неправда это. Знаю, что еще живой. Не потому охота потрогать. Охота потрогать, потому что он человек. И это неправда. Тут кругом люди. Мог бы их потрогать. Охота потрогать его, потому что я тоже, ну, известно кто... Пед! Но и это неправда. Это один страх за другой прячется. Если бы я был из них, я бы и другого от него хотел. Охота потрогать просто потому, что он - это он. Но только я хотел протянуть руку, он сказал: - Слушай, вождь, - и повернулся
ко мне лицом, вздыбив покрывало, - слушай, вождь, а может, и тебе поехать завтра с нами на рыбалку? Я не ответил. - Ну как, поехали? Я чувствую, прокатимся будь здоров. Знаешь, две мои тетки нас заберут? Никакие они мне не тетки - веселые девочки, познакомился с ними в Портленде. Ну, что скажешь? В конце концов пришлось сознаться, что я неимущий больной. - Как? - Денег нет. - А-а, - сказал он. - Да, об этом я не подумал. Он опять замолчал и только
тер шрам на носу пальцем. Палец остановился. Макмерфи приподнялся на локте и посмотрел на меня. - Вождь, - медленно сказал он, измерив меня взглядом, - когда ты был в своих габаритах, когда в тебе было два метра или два с сантиметрами и сто двадцать, сто тридцать весу, ты бы смог поднять, например, такую штуку, как пульт в ванной? Я припомнил, каков этот пульт. Вряд ли он весил намного больше, чем бочки с маслом, которые я таскал в армии. Я сказал ему, что раньше, наверно, поднял бы. -
А если бы опять стал таким же большим, поднял бы? Я сказал ему: - Думаю, да. - Плевать мне, что ты думаешь, я спрашиваю: обещаешь поднять, если я сделаю тебя таким же большим, как раньше? Обещай, и будешь не только получать у меня бесплатно специальные атлетические уроки, но и на рыбалку поедешь бесплатно, никаких десяти долларов! - Он облизнул губы и лег. - И шансы у меня неплохие, ей-богу. Он лежал и посмеивался про себя. Потом я спросил, как он собирается снова сделать
меня большим, а он приложил к губам палец. - Браток, этот секрет нам нельзя выдавать. Я же не обещал тебе сказать как, правильно? У-у, накачать человека до прежнего размера - это такой секрет, который всем не открывают: опасно, если попадет в руки врага. Ты по большей части даже замечать не будешь, что это происходит. Но даю тебе слово, будешь тренироваться по моей программе - всего добьешься. Он спустил ноги с кровати, сел на край, уперся руками в колени. За плечом его тускло светился пост,
и в этом скользящем свете блестели его зубы и один глаз, глядевший на меня. Разбитной аукционерский голос мягко разносился по спальне: - Представь. Большой вождь Бромден шагает по бульвару - мужчины, женщины и дети задирают головы и смотрят на него: ну и ну, что за великан идет трехметровыми шагами, наклоняет голову под телефонными проводами? Топает по городу, останавливается только из-за девушек, а вы, прочее бабье, даже в очередь не становитесь, разве только у которой груди, как дыни, и сильные белые
длинные ноги... И он говорил, говорил в темноте, рассказывал, как мужчины будут меня бояться, а красивые девушки стонать и вздыхать обо мне. Потом сказал, что сию же минуту запишет меня на поездку. Он встал, взял с тумбочки полотенце, обмотал бедра, надел шапку и подошел к моей кровати. - Слышишь, что я говорю, слышишь, женщины будут подставлять тебе ножку и тащить тебя на пол. И вдруг он выбросил руку, одним движением распутал на мне простыню и сдернул покрывало, оставив меня голым. -
Ты погляди, вождь. Ну, что я тебе говорил? Ты уже вырос на четверть метра. И, смеясь, пошел мимо кроватей в коридор.
Две проститутки едут из Портленда, чтобы взять нас на рыбалку! Трудно было долежать в постели до половины седьмого, когда зажгли свет. Я первым вышел из спальни, чтобы взглянуть на доску объявлений возле поста, правда ли мое имя есть в списке. Наверху большими буквами было напечатано: з_а_п_и_с_а_л_и_с_ь н_а р_ы_б_а_л_к_у, - выше стояла роспись Макмерфи, а первым номером, сразу за ним, шел Билли Биббит. Третьим был Хардинг, четвертым Фредриксон и так до десятого, где фамилии еще не было. Но
моя уже была, последняя, против цифры девять. Я в самом деле еду с двумя проститутками на рыбную ловлю - я повторял это про себя снова и снова, потому что не верилось. Трое санитаров протиснулись вперед меня, прочли список, водя серыми пальцами, дошли до моего имени и с ухмылками обернулись. - Хе, кто это записал вождя на дурацкую рыбалку? Индейцы писать не умеют. - А кто тебе сказал, что они читать умеют? Час был ранний, крахмал в их белых костюмах еще не обмялся, и руки
в белых рукавах шуршали, как бумажные крылья. Они смеялись надо мной, а я прикидывался, будто не слышу и даже не понимаю, в чем дело, но когда они сунули мне щетку поработать за них в коридоре, я повернулся и пошел в спальню. Я сказал себе: ну их к черту. Человек едет в море с двумя проститутками из Портленда - как-нибудь обойдемся без этого удовольствия. Уходить от них было страшновато, раньше я всегда подчинялся их приказам. Я оглянулся и увидел, что они идут за мной со щеткой. Они, наверно, и в
спальню бы вошли и меня догнали, если бы не Макмерфи: он там поднял такой шум, так горланил между кроватями, так хлопал полотенцем над людьми, записавшимися на сегодняшнюю рыбалку, что санитары поостереглись входить в спальню - стоит ли рисковать только ради того, чтобы кто-то подмел вместо них часть коридора? Мотоциклетная шапочка была сдвинута у Макмерфи на самый лоб, по-капитански, и наколки, высовывавшиеся из-под рукавов майки, были сделаны в Сингапуре. Он расхаживал по спальне, словно по палубе корабля,
и свистел в кулак, как в боцманский свисток. - Вставать, всем вставать, или я протащу вас под килем от носа до кормы! Он забарабанил по тумбочке Хардинга костяшками пальцев. - Шесть склянок, и на палубе порядок. Так держать. Подъем! Отпустите концы и наверх, молодцы. Он увидел, что я стою у двери, подлетел ко мне и хлопнул по спине, как по барабану. - Смотрите сюда, на большого вождя - вот настоящий матрос и рыбак: спозаранку на ногах и копает червей для наживки.
А вы, сачки и поносники, берите с него пример. Вставать! Сегодня выходим в море! Кончайте давить тюфяки, все наверх! Острые ворчали на него и на его полотенце, а хроники проснулись и оглядывались, вертя головами, синими от недостатка крови, потому что их слишком туго перетягивают поперек груди простынями, оглядывались, находили меня слабыми водянистыми глазами и смотрели тоскливо и с любопытством. Лежали и смотрели, как я одеваюсь в теплое для рыбалки, а я стеснялся и чувствовал себя виноватым. Они
соображали, что из хроников берут на рыбалку одного меня. Они наблюдали за мной - старики, за много лет прикипевшие к каталкам, с катетерами, которые тянутся по ноге, как вьюны, и на весь остаток жизни прирастили их к месту, - они наблюдали за мной и чутьем понимали, что я еду. И даже немного завидовали, что не они, а я. Почуять они могли потому, что человеческое в них сильно притухло, и вперед вышел старый животный инстинкт (старые хроники просыпаются по ночам, когда еще никто не знает, что один из нас умер,
и воют, закинув головы), а завидовать еще могут потому, что человек в них не совсем кончился и они его помнят в себе. Макмерфи вышел взглянуть на список, вернулся и стал зазывать кого-нибудь из острых с нами, ходил, пинал кровати, где еще лежали, зарывшись с головой, расписывал, как это замечательно - ринуться буре прямо в пасть, в седое море, черт его дери, ио-хо-хо и бутылка рома. - Давайте, лодыри, мне нужен еще матрос в команду, мне нужен еще один доброволец, черт бы вас взял... Но
уговорить никого не мог. Старшая сестра всех напугала своими историями о том, какое бурное сейчас море и сколько утонуло лодок, и похоже было, что последнего члена команды мы так и не найдем, но получасом позже, когда мы ждали открытия столовой, к Макмерфи в очереди подошел Джордж Соренсен. Длинный, мослатый, беззубый старый швед, помешанный на чистоте, - санитары прозвали его Джордж рукомойник - шел по коридору, шаркая ногами и отклонившись далеко назад, так что ноги шли впереди головы (откидывается
назад, чтобы лицо было подальше от того, с кем говорит), остановился перед Макмерфи и пробормотал что-то себе в руку. Джордж был очень застенчивый. Глаз его не было видно потому, что они сидели очень глубоко в черепе, а почти все остальные части лица он закрывал большой ладонью. Тело у него было похоже на мачту, а на верхушке, как воронье гнездо, раскачивалась голова. Он бурчал себе в руку, пока Макмерфи не отвел ее, чтобы расслышать слова. - Ну так что ты говоришь, Джордж? - Черви, - говорил
он. - Толк от них вряд ли будет - за чавычей идете. - Ну? - Сказал Макмерфи. - Черви? Я, может, согласился бы с тобой, Джордж, если бы ты меня вразумил, про каких червей толкуешь. - Я слышал, ты сказал тут, мистер Бромден копает червей для наживки. - Да, дед, вспоминаю. - Вот я и говорю: с червями вам удачи не будет. Как раз в этот месяц чавыча нереститсся... Ага. Вам сельдь нужна. Ага. Наловите селедок, ими наживите ,тогда у вас будет удача. - Каждую фразу он произносил
неуверенно, будто спрашивал: будет удача? Длинный подбородок его, с утра уже надраенный так, что кожа с него слезала, кивнул два раза, а потом повернул Джорджа кругом и повел по коридору к хвосту очереди. Макмерфи окликнул его: - Ну-ка постой, Джордж, ты так говоришь, как будто смыслишь в рыбной ловле. Джордж повернулся и зашаркал обратно к Макмерфи с таким дифферентом на корму, что казалось - ноги прямо уплывают из-под него. - А как же. Двадцать пять лет ходил за чавычей,
от бухты хаф мун до самого пролива Пьюджит. Двадцать пять лет рыбачил... И вот каким стал грязным. - Он протянул нам руки, показывая грязь. Все наклонились и поглядели. Грязи я не увидел, зато увидел на белых ладонях шрамы, нарезанные тысячами километров рыболовных снастей. Он дал нам посмотреть с минуту, потом сжал руки в кулаки, убрал их, спрятал в карманы куртки, словно мы могли запачкать их взглядом, и улыбнулся Макмерфи, показав десны, бледные, как выбеленная в рассоле ветчина. - У меня была хорошая
лодка, всего тринадцать метров, но с осадкой четыре метра, целиком из дуба и тика. - Он качался взад-вперед, прямо не верилось, что пол под ним лежит ровно. - Хороша была лодка, ей-богу! Он хотел уйти, но Макмерфи остановил его: - Черт, что же ты молчишь, что был рыбаком? Я тут разоряюсь, строю из себя морского волка, но, по секрету, между нами двоими и этой стенкой, ни на одном корабле я не был, кроме линкора "Миссури", и про рыбу одно знаю: что есть ее лучше, чем чистить. - Чистить
легко, когда правильно научат. - Нет, ты будешь нашим капитаном, Джордж, а мы твоей командой. Джордж отклонился назад, мотая головой. - Эти лодки сделались ужасно грязные... В_с_е ужасно грязное. - Плюнь на это. У нас лодка специально стерилизованная, от бака до юта, отшвабрена добела, как собачий зуб. Ты не испачкаешься, Джордж, ты капитаном будешь. Даже крючка наживлять не придется; будешь капитаном, будешь командовать нами, сухопутными крысами, - ну что, тебе это улыбается? По
тому, как Джордж мял себе руки под рубашкой, я понял, что его ввели в большой соблазн, но все-таки он сказал: нет, там опасно - испачкаешься. Макмерфи уламывал его как мог, Джордж мотал головой, и в это время в замок столовой воткнулся ключ, из двери, звякая, вышла старшая сестра со своей корзинкой гостинцев и защелкала по нашей очереди автоматической улыбкой - с добрым утром - каждому по шутке. Макмерфи заметил, как Джордж откачнулся от нее и насупился. Когда она прошла, Макмерфи склонил голову к плечу и лукавым
глазом взглянул на Джорджа. - Джордж, а что там сестра говорила насчет волнения на море - это правда, что нам очень опасно ехать? - Океан может ужасно разгуляться, да, ужасно разойтись. Макмерфи посмотрел вслед сестре, которая как раз входила в стекляшку, потом опять на Джорджа. Джордж выкручивал себе руки под рубашкой пуще прежнего и оглядывался на людей, молча наблюдавших за ним. - Ей-богу! - Вдруг сказал он. - Думаешь, она меня напугала своими историями? Так думаешь? -
Да нет, наверно. Только я подумал, Джордж, что если ты с нами не пойдешь, а мы на самом деле угодим в какой-то страшный шторм, мы все до одного погибнем в море, понятно? Я тебе сказал: про море ничего не знаю - а теперь еще кое-что скажу: вот две женщины приедут за нами, слышал? Я сказал доктору, что это мои тетки, рыбацкие вдовы. Так вот, если они где и плавали, то только по асфальту. Коснись какое дело, толку от них не больше, чем от меня. Ты нам нужен, Джордж. - Он затянулся сигаретой и спросил: - между
прочим, десятка у тебя найдется? Джордж помотал головой. - Нет - так я и знал. Ладно, шут с ним, разбогатеть я уже давно не надеюсь. Вот. - Он вынул из кармана зеленой куртки карандаш, чисто вытер его подолом рубашки и протянул Джорджу. - Будешь нашим капитаном, возьмем тебя за пять долларов. Джордж снова взглянул на нас, морща высокий лоб от такого затруднения. Потом вымоченные десны обнажились в улыбке, и он взял карандаш. - Ей-богу! - Сказал он и пошел с карандашом записываться
на последней пустой цифре. После завтрака, проходя по коридору, Макмерфи остановился у доски и печатными буквами написал после фамилии Джорджа: к_а_п.
