Семейная православная газета Максим Яковлев: «Мы состоим из памяти»

СПГ6-04

Максим Яковлев: «Мы состоим из памяти» 

Сидит в электричке человек лет четырех, смотрит в окно и чего-то там напевает.
Еще он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то сильно расстроенной, сидящей
напротив.
— Ты прекратишь или нет?
Он прекращает ненадолго, но он же поет, но поезд же идет, как же можно не болтать!
- Смотри, опять испачкал, идиот!
“Идиот” улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку это не действует.
Через некоторое время опять:
— Дрянь бестолковая!
 ..?!! Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня. А чем я могу
помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами и вдруг встречаю взгляд мудрейшего
человека... Он опускает голову, слушая оскорбления, и вздыхает легко и мирно.
Насколько же они умнее нас!

Из таких вот рассказиков, а еще рассказов и повестей состоит новая книга Максима
Яковлева «Время дороги». Его первая книжечка «Фрески» вышла в серии «Библиотечка
журнала «Фома»» в 2000 году, и сразу имя писателя стало известным.

— Когда меня спрашивают о детстве, я всегда вспоминаю место, где родился, — рассказывает
Максим Леонидович. — Это старая Москва — Солянка, Подкопаевский переулок, храм
Николая Угодника в Подкопаях. Там была фабрика, где делали расчески, мы туда
бегали со старшими ребятами. Даже разрушенный храм имеет духовную силу, на его
месте стоит Ангел-Хранитель, который останется здесь до Страшного суда. Я рос
под крылом храма в Подкопаях, и видимо не случайна моя тяга и доверие к святителю
Николаю.
 Я был скорее постреленышем, чем домашним мальчиком. В нашем дворе все знали
друг друга. Взрослые играли в лото на улице за большим столом под керосиновыми
лампами. Одним из основных персонажей был вор в законе, который с нами, детьми,
вел себя просто замечательно, играл, шутил.
Сколько себя помню, я отвлекался от окружающего, мысли куда-то улетали, начинались
мечтания. Поэтому, наверное, и в школе потом плохо учился. 
— Какими вам запомнились родители?
— Я тогда просто знал, что у меня есть папа и мама. Мне было с ними хорошо. Не
осталось в памяти наказаний, серьезных ссор, размолвок, хотя они, вероятно, случались.
Все видится в каком-то мягком, радостном свете. 
Мои родители работали полиграфистами. Они были сиротами, когда поженились, и
воспитывали нас одни. Я не знаю, что такое бабушка и дедушка.

В те дни он не отходил от отца. Последние месяцы всюду с ним, как хвостик. Раньше-то:
с утра да на улицу и в горы на весь день с ребятней, а тут ни на шаг. И отец
брал его с собой, даже на покос, бывало, полусонного. Завернет от прохлады —
и на телегу, тот проснется, а кругом уже все поет: и птицы, и отец вполголоса,
и коса… Или вцепится в тяжелую отцовскую руку и не пускает, и ходит с ним. Отец
остановится, разговорится со знакомым, зайдет в контору или на базар соберется,
а ему ничего не надо, только быть рядом с отцом, только б не потерять. И откуда
он мог догадываться, что не увидит больше отца, что никогда больше не держаться
ему за его большую теплую руку? Так и вышло: проводили на войну — и погиб.
Я часто вижу как наяву этого пацаненка, чумазого от пыли и слез, глядящего на
дорогу и уже все знающего. Шесть лет ему было. Это был мой отец.

— Вы делились с родителями своими радостями, проблемами?
— Нет, и мама часто обижалась из-за этого. Мне никогда не было скучно одному.
Я любил продолжать, довыдумывать книжки. А поскольку мы состоим из памяти, то
будущие сюжеты развивались во мне своим порядком.
Потом мы переехали в новую квартиру в другой район Москвы. Там началось другое
детство. Но первое детство мне почему-то дороже.
Мама одно время играла в МТЮЗе, потом ушла, чтобы быть с детьми. Она любила рассказывать
сказки, истории из своего детства. Наверное это подпитывало мое воображение и
творчество. Мама читала нам с сестрой книжки вслух, но мне все-таки было интереснее
читать самому.

В детстве моей “вечной” обузой во дворе была сестра, она была младше меня на
четыре года. Как-то зимой она увязалась за мною с санками, а мне надо было убежать
со сверстниками по своим делам, и я, посадив ее на эти санки, безжалостно мотал
ее на них, резко разворачивая и опрокидывая на виражах, добиваясь того, чтобы
она сама оставила меня и не просилась со мною к ребятам. И надо было видеть,
как этот неуклюжий маленький человечек, перевязанный шарфом, в шубке, терпеливо
страдая, вставал после каждого падения и усаживался обреченно в санки, и опять
вставал, не смея заплакать... Сейчас я возвращаюсь в детство и уже не убегаю,
добившись-таки ее горького плача и отказа идти со мной, нет, я бегу к ней, к
своей сестренке, и целую ее, и отряхиваю ее от снега, и не нужны мне никакие
ребята и никакие дела, я прижимаюсь к ее морозной щечке и шепчу: “Прости, прости
меня, Юлька, не плачь, я никуда не уйду, я не брошу тебя...”

— Как отнеслась сестра к этому рассказу?
— Она шутливо торжествует: «Вот, вот, как все было! Пускай теперь все знают,
каково мне тогда приходилось!». Нельзя сказать, что мы с ней жили, как кошка
с собакой. Она была довольно активной с малых лет, участвовала во всех моих играх
и придумках, а их было не счесть. Мы с ней даже разводили костер в комнате —
не на полу, а в ведре, играли в светскую жизнь… 
Но вообще мы с близкими людьми не обсуждаем мои рассказы. Я чувствую, что им
они в общем нравятся. И мне этого достаточно. Кстати, критика родных переживается
тяжелее, чем от посторонних.
— Вы любили школу?
— Нет. Дошкольником очень ждал 1 сентября, мечтал скорее пойти в школу. А потом
ждал первой оценки. В первом классе их начинают ставить далеко не сразу. Наконец,
нам сказали, что мы получим отметки. Наверное, я был самый нетерпеливый в классе:
не выдержал, подошел к учительнице и спросил, а когда же нам раздадут наши работы.
На что она мне сказала: «А что ты, Яковлев, беспокоишься? Тебе все равно выше
«тройки» ждать нечего». 
У меня сразу все внутри погасло. Это сильно повлияло на всю учебу. Я переживал
неудачи, двойки, вызовы родителей. А дальше учился по инерции, чтобы не расстраивать
маму с папой.
— Ленились?
— Конечно. Было неинтересно. Вот игры — другое дело. Например, когда я учился
играть в хоккей, то очень скрупулезно проходил эту науку, тренировался. Хотя
я любил литературу, историю, географию благодаря папе.
Одним из выпускных экзаменов была физика. Я, может быть, раза три удостоил ее
своим посещением… Учитель допустил меня до экзамена со скрипом и с гарантией
моего провала. Отец с матерью напряглись. Сдать физику стало для меня вопросом
чести. Я выучил наизусть учебники и получил «отлично». Так что когда припирало,
находились и память, и сообразительность.
После школы я поступил в художественное училище, а потом пошел в армию. Там начал
с того, что старшине и младшему командному составу срисовывал с фотографий их
любимых девушек. Но быстро перешел на портреты с натуры, это было гораздо интереснее.
Мне все давалось легко — дизайн, сувениры, росписи.
После армии я хотел поступить в Суриковскую академию. Надо было ждать несколько
лет, чтобы попасть к тому преподавателю, которого я выбрал своим учителем.  Пока
ждал, мне стало казаться, что учиться незачем. Так и работал художником.
— А когда начались первые «пробы пера»?
— Где-то хранятся строчки, которые были сочинены в 1-м или 2-м классе — мы их
никак не найдем. Я ночью встал и пошел на кухню. А мама спала чутко, она это
дело усекла и пошла за мной. Видит, я сижу за кухонным столом и что-то пишу в
тетрадке. Она сначала испугалась, потом поняла, что идет творческий процесс,
не стала мешать — и я сочинил нечто белым стихом. Не знаю, какая сила подняла
меня с постели, но это был первый отзыв души на слово. Сюжет был героический
— про капитанов, мореплавание и сражения. 
— А как вы по-настоящему начали писать?
— Это случилось в тот момент, когда у меня все рухнуло — и в семейной жизни,
и на работе. Я остался один в Подмосковье. Друзей рядом не оказалось. 
К этому времени я уже был крещеным несколько лет. Рисовать не хотелось, вспомнил,
как мой духовник, священник Артемий Владимиров, помолился Пресвятой Богородице,
положил под ее икону чистую тетрадь и лег спать. А с утра встал и начал писать.
Я сделал то же самое. У меня уже была идея. Что-то вроде детской сказки, где
должен был поплыть большой пятиэтажный дом. 
На жизнь зарабатывал тем, что делал из глины сувениры. И писал свою первую повесть
«Блаженны плачущие». Когда закончил, перепечатал ее на машинке и отнес отцу Артемию.
Ему понравилось, он позвонил в журнал «Фома». Редактор Владимир Гурболиков предложил
мне написать цикл историй, которые потом стали называться «Фресками». Я сразу
понял, что они должны быть маленькими, лаконичными. 

  Все любится потом. Когда понимаешь, что так больше не повторится. Не повторятся
самые простые, самые незнаменитые, банальнейшие минуты жизни, которые остались
где-то в тени событий… О, эта "скушная", "проходная", "убитая" "между делом"
жизнь, здравствуй, я виноват пред тобою! Не оттого ли ты похожа на сверхзвуковой
самолет: вот пролетел, а звук доходит потом… 

— Как приходили сюжеты?
— Они появлялись сходу, как дыхание. Сидишь один в неотапливаемом доме, экономить
приходится на каждом куске хлеба. Ходишь по комнате, смотришь в окно на сад,
и ничего, кроме воспоминаний и переживаний неостается. И они оказываются на бумаге.
Главное было найти, поймать первую фразу «Фрески» — она задавала ей ритм, развитие.
Я вывел себе такое правило: надо писать только о том, что тебя волнует, что тебе
самому интересно. Если все равно, лучше не пиши. 
Что-то наблюдаешь в транспорте. Бывает, ночью приходит в голову несколько строчек.
Надо встать, записать, а неохота… Но если все же заставишь себя, то потом никогда
не пожалеешь.
Когда ты не в работе, то все душевные «окошки» открыты к восприятию окружающего.
Только бы заметить, что может стать сюжетом будущего рассказа, не пройти мимо.

Утром в вагоне только и говорили все о том, что ночью чудом удалось избежать
аварии. Он вышел покурить в тамбур и ужаснулся, представив себе, что могло случиться
с ним и его семьей прошлой ночью, в мороз, вдалеке от города... и отогнал от
себя эти мысли. Глубоко затянувшись, вздохнул и улыбнулся, глядя на сверкающие
снега, и сказал про себя: “Слава Богу”. 
И тут он вспомнил, что вчера днем он так же стоял здесь и видел в окне какую-то
станцию, людей, ожидающих электрички, и среди них чью-то фигуру, сгорбленную
от холода. Бродяга, поди, или алкаш, — подумал он тогда. А тот повернулся к их
поезду, и (он это ясно видел) перекрестил несколько раз вагоны, обдавшие его
снежной пылью... Он еще смотрел на этого чудика и усмехался про себя, и качал
головой, бывает же... Теперь же все эти события как-то естественно связались
между собой. “Слава Богу”, — сказал он снова. И еще раз неожиданно громко: “Слава
Богу!”

— Во «Фресках» часто написано о незаметных чудесах.
— Мне кажется, они откладываются в сердце золотыми крапинками. И если заглянуть
в себя, повспоминать, то их можно найти и порадоваться: «Неужели это действительно
было?» Вокруг много чудес, просто мы их не замечаем. Например, в природе или
в человеческих отношениях. 
— Какое определение творчеству вы можете дать?
— У Маяковского есть фраза, с которой я согласен: «езда в незнаемое». Когда начинаешь
новую вещь, даже если есть план развития сюжета,  все равно это неизвестная страна.
И в нее интересно входить. Знаешь, что она должна с твоей помощью заселиться,
ожить, задвигаться. И главное, ты сам по ней проходишь, а не наблюдаешь извне.


Надышавшись свежим солнышком, кожа издает единственный на свете аромат. Особенно
им благоухают в апреле, ввалившись с улицы с букетиками мать-мачехи, дети, прячущие
по карманам стекляшки и камешки и продолжающие, кое-как раздеваясь, наперебой
рассказывать о новостях и о потрясающих открытиях, голодные, еще не умытые… давным-давно
выросшие, грустные, жизнью избитые — никогда, ни за что не забытые, и поэтому
вечно счастливые… 
  В сердце родителей. 

— В рассказах описаны ваши дочки?
—  Да. Я с удовольствием вспоминаю время, когда они были маленькими. Мне было
интересно играть с ними, ведь человек всю жизнь в чем-то остается ребенком. Я
прятал для них арбуз на грядке, где росли огурцы, вырезал рыбок, которых мы потом
«ловили» в бочке, выкапывал зимой в снегу лабиринты. Позже я понял: отец больше
воспитывает молчанием, поведением, примером, а не назиданием. Когда я ловил себя
на том, что начинаю поучать, то старался сразу это прекращать. Естественнее воспитание
идет в играх. 
Еще хорошо, когда ребенок задает вопросы. Это рождает доверие, и он плодотворнее
усваивает то, что ты ему объясняешь. А вот спровоцировать вопросы — уже искусство,
родительское творчество. 
Меня удивляют дворянские семьи, о которых я читал у Аксакова, Толстого, Тургенева.
Отец почти не занимался детьми, но дети уважали уже сам образ «папеньки» или
«бати», потому что отец содержал семью. Он мог появляться хоть раз в год, например,
если воевал, и воспитывал детей одним своим присутствием. Он — словно гора, а
жена — предгорье, она его окутывает, ухаживает за ним, амортизирует его резкие
движения, которые иногда тоже необходимы, потому что ребенок должен познать и
страх наказания, и ответственность. Ведь невозможно объяснить маленькому ребенку,
почему какие-то вещи запрещены: нельзя — и все. И это должно исходить от отца,
от мужественности и выдержки.
 
День заканчивался как обычно: приятель подвез его до метро и они весело расстались,
потом он доехал на метро до вокзала, потом ехал в электричке, сидя в углу у окна,
потом вышел в "Красково" и долго шел по зыбучему, жирному снегу в свое пустое
жилище, и как всегда он не думал о ней, он не думал ни о чем таком и не вспоминал
и совсем не жалел, он устал, предстояло готовить ужин или хотя бы чай, но и это
прошло как-то незаметно и быстро, сытость тянула в постель, но предстояло еще
помолиться, и он заставил себя встать пред лампадкой. Он вздохнул и сказал: "Во
имя Отца и Сына и Святого Духа. Отче наш…" И тут услышал в себе потрясающе тихий
Голос: "Что сынок?.." Больше он не смог произнести ни слова молитвы. Он стоял
и плакал и не мог остановиться. 
  Утром он проснулся и вспомнил об этом. И не поверил: разве может быть Бог так
рядом, так по-отцовски близк... о к нему?! Он поднялся, умылся, наскоро вытерся,
предстояла молитва. Он подошел и встал пред лампадкой…

— Ваш приход к вере были непростым?
— Еще в училище мы ходили с ребятами в Новодевичий монастырь, в храмы, Кремлевские
соборы. Мне это было интересно не только с художественной точки зрения. Я не
был крещен. И вдруг лет 10 назад решил креститься. Внешних причин для этого не
было — ни горя, ни денежных проблем, ни какого-то прозрения. Просто понял, что
надо. 
Конечно, как всякий неофит, я был полон энтузиазма, мне хотелось, чтобы все разделили
со мной эту радость. Помню, после крещения я не мог вести машину, потому что
был переполнен радостью, задыхался. И приходилось съезжать на обочину, чтобы
успокоиться. Я понимал, что мне посылается благодать.
Но мое крещение встретило страшное непонимание со стороны жены. Она не любила,
когда разговор заходил о духовном. Жене было странно, что мы перестали ругаться.
Обычно «милые бранятся — только тешатся». Один вспылил, другой ответил, разругались
— а потом как после грозы. А тут она увидела меня другим, не могла этого принять.
И я видно плохо объяснял. Стал замыкаться в себе… К сожалению, наша семья распалась.
Жена с дочками тоже потом крестились, когда я уже ушел.

Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг на друга. Пятнадцать
лет были мужем и женой и пять лет как не виделись.
— А ведь хорошо нам было в общем-то, правда? — Правда… Он опаздывал на поезд,
у нее кончался перерыв, они стояли, сомкнувшись лбами. Никто не хотел уходить
и поэтому не уходил. Проехал его поезд, и кончился ее перерыв, а они все стояли,
уткнувшись лбами, потому что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись,
боясь обернуться и посмотреть вслед. Я ничего не понимаю в этой жизни.

— Чем вы занимаетесь сейчас?
— Только что закончил новую повесть, этому было все подчинено. Называется «Ничего
не бойся». О любви…

Он помнил случай из детства, как во время прогулки в парке был он ненадолго оставлен
родителями на детской площадке. Было ему года два или три, не больше. Какой-то
человек подошел к нему и присел перед ним на корточки… в чем-то сером или поношенном…
Не говоря ничего, не спрашивая, просто смотрел на него. Потом обнял. Странно,
но он, всегда боявшийся незнакомых людей, не испугался тогда, не заорал, не заплакал.
Подошли родители, но тому человеку не сказали ни слова. Стояли и смотрели, как
тот прижимает к себе его детское тельце — одинокий, больной, онемевший от крика…
И молчали. 
  Тогда ли он понял или потом, что это чужой человек — был он сам… Спустя всю
свою жизнь. 

Беседовала Елена МЕРКУЛОВА
   Фото священника Сергия НОВОЖИЛОВА

В интервью использованы рассказы Максима Яковлева «Идиот», 
«Мой отец», «В детстве»,  «Потом», «Слава Богу», 
«В сердце», «День заканчивался, как обычно», 
«Они столкнулись у булочной», «Он помнил…»