Рубрика: [пре]вращения с Мариной Корсаковой 

Было время…

  … кто-то был богат, кто-то был свободен словно южный ветер. Кто-то зарабатывал беглостью пера всего лишь деньги, а кто-то, затаив дыхание, бросался на покорение Литературы. Не думая о том, что получится, не будучи способен не писать, легкий, пылкий, многозначительный, опьяненный духом великой авантюры. И я хочу поговорить о Татьяне Устиновой, Арине Холиной и Людмиле Улицкой, трех писательницах, некоторые произведения которых мною любимы, хранимы, перечитываемы. Время которых, на мой взгляд, уже «было», а жаль, и хочется изменить... или, хотя бы, понять.

  ...Стремясь успокоить читателя, от подобного заявления уже поперхнувшегося чаем, уточню, почему именно на упомянутых выше пал мой выбор. Можно было бы поговорить о Виктории Токаревой и Дарье Донцовой, Юлии Шиловой, Сомерсете Моэме или Эрихе Марии Ремарке. Именно в такой странной подборке, однако, ничуть не менее странной, чем Устинова с Улицкой в одной анализируемой линейке. Донцова, Шилова и Ремарк менее гибки в сюжетах, чем, например, Виктория Токарева и Сомерсет Моэм. Представителям первой группы более свойственно в тысячный раз интерпретировать и маскировать стилистическими аксессуарами один и тот же сюжет, а Токарева и Моэм – чаще сюжетно непредсказумы. Но дело даже не в этом.

  В качественной динамике своего творчества все эти писатели – стабильны. Предположим, все книжки Токаревой и Ремарка, ранние и поздние, написаны одинаково хорошо, а все книжки Шиловой и Донцовой – одинаково на низшем проходном балле для интеллектуального читателя, с которым тоже бывает. Тем более, с читательницей. От того, чтобы осуждать или хотя бы оценивать людей по факту случившегося в их жизни нахождения под одеялом с томиком Шиловой и пончиками, я далека. Думаю, все писатели совершают благое и нелишнее дело, призывая к миру и добру, даже если они вовсе и не писатели, а просто рассказчики разных историй в письменном виде.

  Однако, вернемся к главной идее размышления. Почему кто-то, написав одну хорошую книжку и понимая, что второй не потянуть, ее просто не пишет? Почему кто-то продолжает и как скоро дает сбой, объезженный в эксплуатации сюжет и соответствующий ему стилистический колорит? Можно ли его реанимировать? Нужно ли?

  Арина Холина.

  Ах, как смотрели на меня двое мужчин в летнем кафе рядом с книжным магазином, где я окопалась, не в силах двигаться с места… Ах, как смущалась я, но продолжала хохотать и хохотать, пока один из них осторожно не спросил – «Девушка, вы не Петросяна читаете?» Нет, я читала Арину Холину, ее первую книгу «Слишком много блондинок», которую считаю входящей в Золотой Фонд собственной библиотеки, и постоянно пачкаю слезами, красным вином и салатом из банки.

  Было такое чувство, что наконец-то кто-то в этом мире увидел, что жизненные ценности яппи – порочны, что смотреть на этикетки с именами брендов, а не на вещи – глупо, как и глупо обращать внимание на что-то, кроме собственных, временами нелепых, временами наивных, но таких настоящих представлений о счастье. Что в мире существует целлюлит, и несвежий запах изо рта, и мужчины, которые нас не хотят. И что искренние разговоры, прогулки по утреннему городу, авантюры и очень простое и совершенно безусловное желание быть любимым – существуют тоже. И было чувство, что, Бог мой, это же как должен был опошлиться и самоперемножиться в пафосном понтярстве мир, если такие простые и понятные вещи производят на меня впечатление разорвавшейся бомбы. Бумажной. С разноцветной краской. С теплым грибным дождем внутри. Очень хотелось делать мир лучше. Все себе простить, все себе разрешить – и что-то такое хорошее уже, в конце концов, взять и сделать.

  Естественно, вторую вышедшую книгу «Увидимся в Аду» я купила, едва увидев. И не ошиблась, черт побери!… Остроумная и добрая вышла вещица, очень, в широком бытовом смысле, чувственная, будящая аппетит в широком смысле слова, на пиццу с румяной корочкой и на дорогие тряпки, на гладкое тело бывшего манекенщика и на полеты с высоток над ночной Москвой. Сказка для взрослых, от которой не оторвешься, а как прочитаешь – возникает чувство, что не зря, что что-то понял, что хочется жить смело и отчаянно, и что любые жизненные перипетии можно разыграть как трагедию и как комедию, и как легкую фантастику. Вот и славно, так и поступим.

  Потом вышла «Дорогой, я стала ведьмой в эту пятницу!»… с легким предчувствием недоброго, я ее купила. Прочитала. И подумала, что стоят на полке лаковые переплеты, плывут пароходы, мчатся поезда, где-то за горами, за лесами живет моя Арина Холина, которая больше ничего мне не напишет. Потому что это – уже коммерция. Потому что это – запатентованный, легко просчитываемый и потому не вызывающий симпатии рецепт успеха. Сумейте только совместить какой-нибудь сюжет с набором атрибутики «стервологии» ну или «ведьмачества», давая и некое чтиво, и инструменты популярной психологии в одном флаконе: пойдет недурно! Все любят читать про ведьм. А тем более, про то, как обычная девушка, вот такая как мы с вами, однажды обманулась в любви или дружбе, и вдруг стала ведьмой. Или узнала, что всегда ею была. И все это на фоне красивого быта. И сразу все разрулила – здорово же! Спросите, чем концептуально отличается от первой книжки про ведьм? По силуэту сюжета, возможно, ничем. Однако, в первый раз, в одной и той же кажущейся простоте и безыскусности жил Гений, а потом, при умножении сущностей без нужды, испарился. Представьте два одинаковых платья-сафари с накладными карманами. По какому неуловимому, но однозначно верному признаку вы отличите дизайнерскую вещь, от аналогичной, штампуемой на массовой производственной линии в Китае? 

  ...А в общем, я просматриваю, конечно, из соображений лояльности и из остатков веры во внезапный прорыв новые книжки Арины Холиной. Просматриваю, но ничего больше не покупаю: сижу долгими вечерами в пижаме, и, в тысячный раз, кудахтая от смеха, булочку крошу… на «Блондинок».

  Татьяна Устинова.

   Смотрю на список произведений в начале покета. Номером один идет «Мой личный враг». И один и тот же вопрос мучает меня: стоило ли писать все остальное, если лучшей твоей книжкой навсегда остается книжка номер один? Возможно, предполагается, что в первой книге есть необычность сюжета и свежесть едва проявляющегося стиля, а в последующих – стиль будет крепнуть и раскрываться, как «ноты сердца» парфюмерного аромата. Как же просчитать его, этот график, по которому виноградный сок, забродив, становится молодым вином, потом взрослым, потом крепленным, а потом – превращается в уксус?…

  «…- Дня через два я улетаю, - сообщил Филипп. - Вернусь пятого января. "Только и всего, - подумала Александра. - "Вызван с докладом в Малый Совнархоз. К обеду не жди, твой пупсик". Или суслик? Кажется, все-таки суслик..." Она стремительно поднялась, открыла воду и стала мыть посуду, хотя, как правило, утренние чашки они оставляли на вечер. Ей не хотелось, чтобы он заметил ее огорчение. - Что ты хочешь к Рождеству? - спросил он, как показалось Александре, с некоторым самодовольством. - Бриллиантовое колье, - буркнула она, не сдержавшись, и тут же прикусила язык. - Что-что? - удивленно переспросил он. - Если можешь, - попросила она довольно кисло, - дай мне денег. Не пугайся, мне нужно всего лишь починить ботинки. "Старые-то совсем прохудились..." - добавила она сварливым тоном старухи из "Сказки о рыбаке и рыбке". Она понимала: сердиться на то, что он уезжает, смешно и унизительно, к тому же нарушает все условия их договора, однако не смогла преодолеть своих чувств.

  Ей стало ужасно себя жалко. Почему-то она не подумала, что у него могут быть свои планы на Новый год, и заранее решила все за них обоих. Лада с Васяткой в теплых странах и прилетят не раньше конца европейских каникул. Маша в глубоком подполье. Сослуживцев у Александры теперь нет, поэтому наплыва гостей не предвидится. Она собиралась нарядить елку, напечь пирогов - в этом она была мастерица - и накрыть стол со свечами для них двоих. Для себя и своего мужа. Она давно уже продумала меню, идиотка. Господи, какая идиотка! Она воображала, как они будут чокаться тонкими бабы-Клавиными фужерами, оставшимися еще от царских времен, когда куранты ударят в двенадцатый раз. А потом будут есть все, что она наготовит, и смотреть телевизор, лежа на полу и поставив бокалы на животы, не в силах пошевелиться - именно так нужно наедаться на Новый год! Часа в три они пойдут гулять, чтобы порастрясти пироги и индейку, которую она тоже придумала ради него. Они придут с улицы, когда на первом канале уже начнется какая-нибудь старая комедия, и будут пить кофе, заедая его пирогами, мороженым и комедией...

  Слеза капнула в чашку, которую Александра старательно терла под краном. - Я не понял, - сказал Филипп, - при чем тут ботинки? - Не нужно мне никаких подарков, - злым голосом сказала она. - Дай мне денег на починку ботинок, и все…»

  Ее герои – сильные и суровые мужчины, и не вполне однозначно привлекательные женщины. Это сказка, про умного и надежного принца, которого желали самые разные принцессы, а он взглянул в глаза Золушке, и все у них стало хорошо. И насовсем. А что, вы думали, так не бывает? Еще один сюжет, эксплуатация которого будет продаваться вечно. Еще один набор характеров, с которыми не иссякнут ассоциирующие себя или Идеального Мужчину. Плохо ли это? Да нет же, нет. Вернусь к началу размышления: Ремарк тоже всегда писал про одно и то же. Од-но-и-то-же. И Довлатов. И Маркес. Но творческие эпизоды, собираемые в единый ансамбль, были одинаково высокого качества. Ведь чем хорош, и одновременно, чем плох – состоявшийся, узнаваемый, уникальный автор? Набором изобразительных средств и сюжетной арматуры. Которым можно точно и тонко выразить главное, и за которым можно спрятать… что? А ничего. «Ничего» - самая нуждающаяся в декорациях материя.

  Остались принцы и Золушки. Но керосин в Волшебной Лампе, высвечивающей сиренево-синим лучиком Сказку – на n-ной книжке закончился.

   Людмила Улицкая.

  … сладко, как разодрать почти зажившую царапину, а так же больно. Был ли какой другой, кроме нее, способ, почувствовать, что я – старая женщина? А я же молодая, вот честное слово. Но ее слова, вызываемые ими эмоциональные волны, их множественные интерференции и дифракции, слезы и дрожи, наводили на мысль, что, а вот если я так понимаю… и если я так чувствую… и если я так вибрирую мыслительной тканью почти до физической боли, то, как же могу я не быть возрастом с человечество, да с воду да с траву?! … как будто мне дали другие измерения, или однажды, в яркое солнце, я вспомнила странный и возбуждающий сон, виденный несколько дней назад. Наиболее острый и притягательный оттого, что так внезапно вспомненный. Так было в начале. «Цю-юрихъ», «Казус Кукоцкого», «Медея и ее дети»…

  «"…Дорогой Бутонов! Я знаю, что переписка -- не твой жанр, что из всех видов человеческих взаимоотношений для тебя самый существенный -- тактильный. И даже профессия твоя такова -- в пальцах, в прикосновениях, в тонких движениях. И если в этой плоскости-поверхности пребывать, в прямом и переносном смысле, то все происходящее совершенно правильно. У касаний нет ни лица, ни глаз -- одни рецепторы работают. Мне и Ника пыталась то же объяснить: все определяется сантиметрами, минутами, уровнем содержания гормонов. Но ведь это только вопрос веры. На практике оказалось, что я исповедую другую веру, что мне важно еще и выражение лица, внутреннее движение, поворот слова и поворот сердца. А если этого нет, то мы друг для друга только вещи, которыми пользуются. Собственно говоря, меня это больше всего и мучает: разве кроме взаимоотношений тел нет никаких иных? Разве нас с тобой ничего не связывает, кроме объятий до потери мира? Разве там, где теряется ощущение границ тела, не происходит никакого общения превыше телесного? Это Ника, твоя любовница, моя более чем сестра, говорит мне: есть только сантиметры, минуты, гормоны... Скажи -- нет! Ты скажи -- нет! Неужели ничего между нами не происходило, что не описывается никакими параметрами? Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические игрушки, а не дети Господа Бога.

  Вот тебе стишок, дорогой Бутонов, и, прошу тебя, скажи "нет".

  Играй, кентавр, играй, химера двух природ,  гори, огонь, по линии раздела бессмертной человеческой души и конского невзнузданного тела. Наследственный удел -- искусство перевоза. Два берега лежат, забывши о родстве, а ты опять в поток, в беспамятные воды, в которых я никто, -- ни миру, ни тебе.

  Маша Миллер".

  Прочитав письмо, Бутонов только крякнул. Зная уже Машин характер, он ожидал от нее больших переживаний по поводу открывшейся конкурентки. Но ревности, которая выражалась бы так непросто, так витиевато, он и предположить не мог. Видно, страдает девчонка. И дней через десять, дав улечься происшествию с косынкой, он позвонил и спросил, не хочет ли она прокатиться в Расторгуево. Маша через паузы, через редкие "да", "нет", -- хотя и на телефонном расстоянии чувствовал Бутонов, что она только о том и мечтает, -- согласилась. В Расторгуеве все было по-новому, потому что выпал настоящий снег, и сразу так много, что занесло тропинку от калитки до крыльца, и, чтобы загнать машину, Бутонову пришлось сгребать деревянной лопатой снег в большой сугроб. В доме было холодно, казалось, что внутри холоднее, чем снаружи. Бутонов сразу же задал Маше такую хорошую встрепку, что обоим стало жарко. Она стонала сквозь слезы и все требовала: скажи -- нет! -- Какого же тебе "нет", когда "да", "да", "да"... -- смеялся Бутонов. А потом он затопил печку, открыл банку завалявшихся консервов, "Килька в томатном соусе", сам ее и съел. Маша к еде не прикоснулась. Другого ничего в доме не было. В Москву решили не возвращаться, пошли пешком до станции, Маша позвонила по автомату домой и сказала Деборе Львовне, что ночевать не приедет, поскольку заехала к друзьям на дачу и не хочет на ночь глядя возвращаться. Свекровь пыхнула гневом: -- Конечно! О муже и ребенке ты не беспокоишься! Если хочешь знать, как это называется... Маша повесила трубку: -- Все в порядке, предупредила... По белой дороге они пошли к дому. В доме Бутонова было прохладно: дом тепла не держал…»

  ...А знаете, почему я не покупаю «Даниэль Штайн, переводчик»? Думаете, жду, когда подешевеет? Вовсе нет. Потому что я купила «Искренне Ваш Шурик». И не полюбила. Живая вода, мертвая вода… Где граница, за которой перестаешь сладко купаться в Гольфстриме, и начинаешь наблюдать переливание из пустого в порожнее? Что делать, куда бежать?

  Находить в себе силы быть благодарным за первое и хорошее, четко поставив границу, до которой писатель – еще твой любимый, а после – кто-то незнакомый, другой… необязательный?  …И помнить о том, что если однажды гул нобелевских аплодисментов возвеличит и тебя, то страшно оказаться их недостойным, написав так же, как ты уже написал, только хуже.  

Автор:

Марина Корсакова

Оценить статью >>>                     Возразить автору >>>                     Прочитать еще >>>