Литературное чтиво Выпуск No 360 от 2006-05-25 Число подписчиков: 22    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 2    Сидение    Глава 3. Бессмертный гарнизон 7      Девочка-турчанка, пригретая Потемкиным, медленно угасла на руках солдата, тихая и доверчивая. Сивицкий не мог помочь: эпидемия дизентерии становилась уже повальной, подкашивая даже богатырей. И до последней минуты:      - Аман, урус... аман, урус, - шептала девочка понятные всем слова, и с этой жалобной мольбой о помощи, в которой - она верила - ей не откажут, она и скончалась.      - Аман, урус... аман, урус! - настойчиво вопили о помощи матери-беженки, предлагая в обмен на воду нитки жемчуга, срывая с себя бусы и выдергивая из ушей старинные серьги.      - Ама-ан, уру-у-ус... - стонали из-за дверей застенка пленные курды и турки, которым вообще не давали воды, и стоны их разносились по крепости, как эхо приглушенных воплей самих защитников Баязета1...      "Говоря правду, - рассказывали потом уцелевшие, - тогда не было ни друзей, ни братьев: каждый покупал себе каплю ценою собственной жизни. Вода не уступалась ни за какие деньги (известен лишь один случай, как исключение), хотя в более счастливые ночи излишек воды охотно раздавался товарищам даром..."      Над крепостью расползался, переносимый сквозняком, духмяный лакомый чад - на железных противнях, под которыми разводились костры, солдаты обжаривали дробленный в крупорушках ячмень.      Бедные ездовые лошади, отказавшись от ячменных дачек всухую, целиком отдавали ячмень людям, и Штоквиц теперь каждый день отсыпал на роту полтора пуда ячменя. Сухари и чуреки теперь казались неслыханным лакомством.      Бывшая усыпальница Исхак-паши, этого гордого властелина Баязета, уже была вся перепахана холмиками солдатских могил, и Сивицкий велел расширить кладбище на поверхности двора. Отец Герасим, по обязанности пастыря присутствуя на каждом захоронении, исполнял еще обязанности санитара.      - Теперь посыпайте известью, - не забывал напомнить он после отпевания покойных, и мортусы принимались за дело...      После эпидемии на людей обрушились еще два несчастья - тела солдат, истощенные и грязные, покрывались болезненными вередами, а в госпитале уже лежали несколько человек с явными признаками рожистого воспаления. Штоквиц решил: виноваты врачи - и захотел поругаться с ними.      Придя в госпиталь, он начал так:      - Здравствуйте, любезные Пироговы!      - Ну, до Пироговых-то, батенька, нам еще, знаете... - Сивицкий весьма цинично определил разницу между собой и Пироговым. - Однако, как умеем, лечим!      - Я бы не хотел лечиться у вас, - продолжал Штоквиц. - Еще великий Суворов называл лазареты "преддвериями к погосту..."      - Да? - обозлился Сивицкий. - А не он ли сам и лечил солдат? Квасом, хреном, солью да водкой... Вы пришли сюда, господин комендант, очевидно, сделать нам выговор?      - Мне надоело составлять списки мертвых.      - Убитых, - уточнил Китаевский, - или умерших?      - Это все равно: труп есть труп... Но я говорю сейчас не об убитых, Что делаете вы, чтобы спасти людей?      Сивицкий показал на флягу, висевшую у пояса коменданта.      - Что я могу сделать, - спросил он, - чтобы вы совсем не пили воды?      - Может, и дышать нельзя?      - В том-то и дело, что нельзя... А люди пьют эту заразу и дохнут. И люди дышат этой заразой и дохнут. Я отвечаю за тех, кто попал под мой нож или же попал ко мне на излечение. Но я не могу заменить воздух, как не могу и дать им чистый источник!      Подошла Хвощинская, в раздражении шлепнула на стол перед Штоквицем раскрытый журнал госпиталя.      - Вот, - сказала она, - можете проверить. Мы цепляемся здесь за каждую жизнь. Мы за волосы тянем людей из могилы. И... смотрите сюда: двадцать семь солдат ушло из лазарета даже здоровыми! А этим вот занимаюсь я...      Женщина вытолкнула из-под стола корзину, наполненную бинтами, снятыми с перевязок, и закончила:      - Вот эта мразь, снятая с одних ран, накладывается на другие. Деревянное маслице да карболка - вот и все, что в нашем распоряжении. Но гангрена не царствует здесь. И поверьте, что даже Пирогов растерялся бы, увидев наше положение...      Штоквиц пожал плечами, повернул к выходу:      - Извините меня, господа, - сказал он. - Я не думал, что у вас даже нету бинтов... Сколько же человек поступает к вам на излечение ежедневно?      - Полвзвода вас не испугает?      - С ума можно сойти!..      И комендант ушел, хорошо запомнив выражение людских глаз, смотревших на его флягу. Корзина, доверху набитая тряпками, заскорузлыми в крови и гное, долго еще преследовала его воображение.      "Кто виноват?" - размышлял Ефрем Иванович и не мог отыскать виновника, хотя одним из виновников этих бедствий в лазарете был и он сам, как комендант крепости.      В узком и тесном проходе ему попался солдат. Заметив капитана, он сначала как-то присел, потом медленно опустился перед ним на колени и стал покрывать поцелуями сапоги.      - Дай, дай, - умолял он, - дай, родимый, дай...      Штоквиц отшвырнул его от себя:      - Убирайся! С ума вы посходили здесь, что ли?      Тогда солдат вцепился в его флягу и, воя, стал отдирать посудину от ремня Штоквица. Ударом кулака Ефрем Иванович выбил из солдата сознание, потом долго стоял над ним, почти обалдевший от неожиданного нападения.      - Так и убить могут, - сказал он про себя.      Отвинтив флягу, комендант поднял голову солдата и вылил еу в рот остатки воды. Опорожненная посудина, сухо громыхая, покатилась по каменным плитам коридора.      - Сыт? - спросил Штоквиц.      - Отец родной, - всхлипнул солдат, - ты отец мой...      - Убью! - сказал Штоквиц.      В этот день был разбит последний кувшин. Один из казаков рискнул спуститься на веревке со стен крепости и был подбит турками, когда висел с кувшином на высоте нескольких сажен.      Бурдюки, которыми пользовались при вылазках, тоже мало годились для дела, пробитые пулями; и Штоквиц на видном месте приколотил объявление, что для нужд крепости требуются люди, знающие сапожное мастерство. Обещание давать сапожникам по чарке воды в день собрало немало мастеров, и в крепости заработала сапожная мастерская.      - Это правда? - спросил Клюгенау у Штоквица.      - Да, это правда. Теперь будут таскать воду в сапогах.      И действительно, этот способ оправдал себя: "посуда" всегда при тебе, воды в нее помещается достаточно, она не разобьется о камень, а турки в темноте не слышат больше бряканья котелков, бульканья тулуков или стука кувшинов.      И наконец наступил такой день, когда турки вдруг проявили предательское великодушие: они открыли русским беспрепятственный выход к реке. Фаик-паша решил больше не мучить защитников Баязета палящей жаждой на том мудром основании, что вода в реке теперь стала для них опаснее, нежели ее полное отсутствие.      Проведав о свободных подходах к реке, охотники принесли эту радостную весть в крепость.      - Хабар, хабар! - кричали они. - Сигай за водой, братцы!      Люди кинулись за водой, хотя река... была уже до того завалена мертвыми телами, что черпавший воду не мог этого делать иначе, как близ какого-нибудь трупа. Но для умирающих от жажды эти неудобства не имели значения. "Ночь, мешавшая видеть всю мерзость разложения, и освежающий холод воды помогали, - пишет исследователь, - даже трупным ядом утолить жажду с наслаждением. Людям, пившим мочу, не мешало употреблять принесенную воду и на следующий день, когда глазам их представлялась уже не вода, а густая, мутно-желтая вонючая жидкость, переполненная трупными червями. Приобретавшие такой напиток берегли его, как сокровище..."      Некрасов, навестив Потресова на батарее, сказал ему:      - Не хочется быть высокопарным. Однако мне думается, что гарнизон уже перевалил через хребет мужества в ту прекрасную долину, которая носит название Бессмертия! И никогда еще, думается мне, Баязет не стоял так крепко и нерушимо, как стоит он сейчас!..      Ефрейтор Участкин выстрелил в темноте, и приклад винтовки, ударив солдата в плечо, отбросил его на пол.      - Что же это со мной? - удивился он, подымаясь.      Но вскоре заметил, что не только он, но и другие солдаты падают после выстрела. И если поначалу многие еще стыдились своей слабости, то потом такие случаи сделались постоянными, и цепочка застрельщиков, тянущаяся вдоль ряда бойниц, все время ломалась. Люди стали подпирать себя различными досками и козлами, в иных казематах пионеры смастерили казарменные нары, и стрелки теперь били по врагу лежа.      - Жара... ну и баня! - жаловались люди, ползая по нарам, и тут же поедали свою порцию ячменя, тут же пили, что выдавалось пигь, тут же, отойдя в сторонку справляли нужду.      Чувство стыда уже как-то притупилось, и защитники Баязета жили теперь только одним:      - Выстоять, братцы! Только бы сдюжить с турком...      - А подмога-то идет? - спрашивал другой.      - Не будет, - ругался Потемкин. - Готовь себя к смертному концу, а подмоги не жди, слюнявый!      - Эва, порадовал...      - Точно так, - отвечал Участкин. - Война - зверь жуткий: мы отсюда живыми не выйдем, но турка в Эривань не пустим!      - Так нам, братцы, и патронов не хватит.      - Достанем патронов. Еще раз на вылазку сходим...      - Оно конешно: дело такое - солдатское!      А поручик Карабанов умирал. Еще вчера, жалея своего сумасбродного барина, денщик Тяпаев раздобыл для него госпитального супу. Была сварена немытая конина, и вонь шла из котелка такая, что Андрей зажал нос. Но когда он поел, то ощутил такой гнусный привкус во рту, что поручику стадо дурно - он снова впал в обморочное состояние. Первое же, что он услышал, придя в себя, это просьбу денщика - доесть остатки супа.      - Милый ты мой, - сказал поручик, - образина ты дикая, вот погоди: если выберусь отсюда - я... я озолочу гебя!      - Не надо золотить, - ответил Тяпаев. - Ты лучше по мордам не бей меня больше...      И от этой просьбы стало Карабанову еще горше. Денщик ушел, и жажда скрутила внутренности почти острой болью. Брезгливость не позволяла Андрею пить гнойную воду, и он не знал, чем утихомирить жар в теле. Карабанов понимал, что есть еще один способ. И к нему многие прибегают. Но он еще не пробовал. А сейчас попробует...      В комнате никого не было. Однако он зашел в угол, словно стыдился кого-то невидимого. Выпить эту гадость было трудно.      Карабанов решил покончить единым глотком и сразу понял, что этим способом жажды не утолить.      И отбросил от себя испоганенную кружку.      Вышел. Мутило и поташнивало от слабости.      - Какая мерзость! - простонал он, сплевывая.      Встретил Хренова: идет старик, в руке - трофейная винтовка дальнего боя, через плечо торба холщовая, как у калики перехожего, а в торбе патроны запасные.      - А ты еще не подох, дед? - спросил Карабанов.      - Куды-ы спешить, ваше благородие. Вот поясница гудит а так-то и ништо мне. Даже блондинка меня не кусает. С других - быдто крупа, так и сыпет, так и сыпет. А у меня хошь бы одна. Инда обидно, коли делать нечего... Что ни говори, а все работа!..      - Эх, дед, дед... Из какого дерева тебя вырубали?      Карабанов прошел мимо шатра, под которым трудились персы, спросил часового:      - Будет ли толк? Когда же вода?      - Да ночью возились. Сейчас, видать, спать легли. Стихли...      Карабанов распахнул полы палатки. Так и есть: среди разбросанных инструментов лежали персы, уже мертвые. Между ними, уходя в безводную глубину, чернела сухая глубокая скважина.      - Уходи с поста, - сказал Карабанов. - Больше тебе здесь делать нечего... Уходи!..      Было в роду Карабановых, гордившихся родством с князем Погемкиным-Таврическим, такое стыдное предание из времен Пугачевщины... Прабабка Андрея, женщина красоты невозможной, приглянулась одному мужику-атаману, и два года он возил ее по степям да низовьям. И будто бы родила она ему сына, и был тот сын родным дедом поручика Андрея Елисеевича Карабанова. В роду от него эта скрывали, видел он только портрет своей красавицы прабабки, зверски изуродованной ревнивым прадедом, но от крепостных людей слышал эту историю не раз, и до сей поры, до "сидения" в Баязетс, он стеснялся доли мужицкой крови в своих жилах. И только сейчас ему вдруг захотелось влезть в шкуру какого-нибудь Участкина или Егорыча, чтобы вот так же бестрепетно и стойко, как и они, переносить все тяготы осадной жизни...      На дворе, кольцом извиваясь вокруг бассейна, стояла длинная шеренга людей.      - Вы чего тут собрались? - спросил он.      - Очередь, ваше благородие.      - За чем очередь?      - На фильтр...      - Куда-а? - не понял Андрей.      - Да вот, - объяснили ему, - живодеры наши, говорят, по кружке чистой воды давать станут!      - Кто последний? - спросил Карабанов.      - Идите уж... мы пропустим.      - Нет, - ответил Андрей, - я выстою вместе с вами!.. 8      Они стояли возле стеньг.      - Мне пришла мысль тогда, - сказал Некрасов, - заменить синус мнимым его выражением. Вот так... Тогда можно представить себе, что подынтегральная величина происходит от интегрирования известной функции бэ, дающей вот такой результат...      - Я вас понял, - ответил Клюгенау и отобрал из пальцев штабс-капитана кусок розовой штукатурки. - Тогда: минус бэ-икс, деленное на икс, между пределами от плюс а до минус бэ... Здесь я впишу так. Дифференцируя, мы получим...      Ватнин крикнул им с крыши:      - Вы что, не слышите? Подобьют вас, умников, турки...      К ним подошел Сивицкий:      - Нет ли у вас, господа, закурить?      - Нету, Александр Борисович. Спросите у казаков.      - И у них нету. Вот беда...      - Может, у нашего хана?      - Нет уж. Благодарю покорно. Лучше портянку изрублю в табак и выкурю...      К врачу, шатаясь, словно тень, приблизился солдат.      - Э! - сказал он, показывая ему белый язык.      - Большая лопата. Иди, братец.      Но солдат не уходил.      - Э! Э! - говорил он.      - Так чего тебе надо?      - Э!..      - Ну, ладно. Так и быть. Скажи, что я велел. Три ложки воды пусть даст госпожа Хвощинская.      Солдат ушел.      - Вот и все время так... Эй, эй! - окликнул врач одного солдата. - У тебя курить не найдется?      - Откуда? - спросил солдат.      - Да, тяжело...      Отец Герасим, босой, в рваной солдатской рубахе, пробежал мимо, неся в руке кусок яркого мяса.      - Где раздобыли, отец? - спросил Некрасов.      - Лошади, - ответил священник, воровато оглядываясь. - Лошади падать стали.      - Какой же сегодня день?      - Семнадцатый, господа. Семнадцатый...      Помолчали. Каждый думал о своем.      - Штоквиц говорит, будто котенок у него сбежал.      Некрасов понимающе улыбнулся:      - Дальше комендантского желудка бежать ему некуда!      - Я тоже так думаю, - согласился Клюгснау.      - Где же достать покурить? - спросил Сивицкий.      - Дениски нет - он бы достал.      - Дениска теперь далеко...      Опять замолчали. Говорить было трудно. Языки от жажды едва ворочались во рту.      - Ну, ладно. Надо идти, - сказал Сивицкий и пошел.      - Хороший он человек, - призадумался Некрасов"      К ним подошла цыганка, оборванная и страшная, но еще молодая. Худые ноги ее осторожно ступали по раскаленным камням      - Сыночку моему... - сказала она и сложила pуку лодочкой      - Чего же тебе дать? - спросил Клюгенау.      - Дай, - ответила цыганка.      - У меня ничего нет.      - У тебя нет, добрый сердар... Где же тогда мне взять?      - Сходи на конюшню. Может, получишь мяса, С плачем она скоро вернулась обратно:      - Не дали мне... Ты - дай!      - Почему же именно я? - спросил Клюгенау.      - А я вижу... по глазам вижу: тебе ничего не нужно! Ты дашь... сыночку моему!      От цыганки едва избавились, и Клюгенау загрустил: ему было жалко эту мать и женщину.      - Нехорошо получилось, - сказал он.      Потресов вышел из-под арки, мигая покрасневшими глазами.      - Что с вами, майор?      Артиллерист, скривив лицо, всхлипнул:      - Вы знаете, так жалко, так жалко... Бедные лошади!      - А много пало?      - Вчера Таганрог, этакий был забияка. Потом верховая кобыла Фатеж и две пристяжных - Минск и Тихвин... Вошел я к ним, бедным, а они лежат и... И головы свои друг на друга положили, будто люди. Как их жаль, господа! Ведь они еще жеребятами ко мне в батарею пришли. Смешные такие, миляги были...      - Шестнадцать дней без воды - предел для лошади, - заметил Клюгенау. - Не знал, теперь буду знать... Неповинные в этом споре людских страстей, они заслуживают памятника!..      Клюгенау отворил ворота конюшни. Лошади сразу повернули в сторону вошедшего человека головы и заржали. Но, словно поняв, что воды не принесли, они снова опустили головы, и прапорщик впервые услышал, как стонут животные - они стонали почти как люди...      - Вот и всегда так, - объяснил ездовой солдат, - сердце изныло, на них-то глядючи, ваше благородье!      Клюгенау двинулся вдоль коновязи, и лошади тянули его зубами за рукава, словно требуя чего-то.      - Осторожнее, ваше благородие, - подсказал ездовой. - И закусать могут... Они - ведро покажи им - так зубами его рвут. Всю посуду перепортили. А то кидаться начнут одна на другую. Видите, все уши себе обгрызли. Плохо им, страдалицам нашим...      Иные из лошадей с остервенением рыли копытами землю, поминутно обнюхивая яму, точно ожидая появления из почвы воды.      Особенно ослабевшие животные казались сухими настолько, будто из них уже испарилась всякая влага.      Да, это было ужасное зрелище, и барону сделалось не по себе.      Придя в свою камору, он долго не находил дела, потом решил переменить портянки. Раскрыл чемодан со своим холостяцким добром - беспорядок в вещах был немыслимый, и он долго выуживал чистые портянки среди всякого хлама. В груде белья блеснула ребром жестянка, и Клюгенау неуверенно извлек наружу давно забытую банку офицерских консервов.      - "Сосиски с горохом, - прочел он, - Москва, братья Ланины, по способу Аппера. Ешь - не сомневайся..."      Барон сел на пол перед развороченным чемоданом и в каком-то отупении долго смотрел на консервную банку. Потом встал и, надвинув фуражку, вышел. Даже подошвы жгло ему, так раздваивалась перед ним дорога: или к цыганке, у которой "сыночек", или к Аглае, которая ближе и роднее.      Словно витязь на распутье, торчал он посреди двора, и броская надпись на ободу жестянки: "Ешь - не сомневайся..." - уже начала привлекать к себе страждущих.      Клюгенау обрастал кружком любопытных.      - Это што же такое? - спросил Хренов.      - Консерва... Ее немец придумал.      - Ты не ругайся при его благородье!      - А я и не ругаюсь. Так немец назвал ее.      - Варят ее или сырой едят?      - Эх ты, серость! Ее убить надо сначала...      - Да ну? Неужто?      - Вот те и ну...      Клюгенау широко размахнулся и поднял банку:      - Вот что, братцы: ешь - не сомневайся!      По всем расчетам турок, Баязет должен бы уже пасть и, открыв ворота, дать выход мусульманскому гневу: Фаик-пашс не терпелось рвануться за Чингильский перевал, чтобы устремить конницу на север, вытоптав плодородные земли Армении и Грузии. Кази-Магома в нетерпении рассылал по Кавказу своих лазутчиков, и вот пришел радостный хабар: из Чечни и Дагестана русской армии был нанесен удар в спину. Начался кровавый мятеж внутри тех областей, где мюриды водили Кази-Магому бережно под руки. Поскорей бы влететь в тесные ущелья Чечни и поднять над скалами зеленое знамя пророка! Аманатами и веревками, проповедями и налогами опутать, связать по рукам и ногам, чтобы власть нового имама воссияла в венце могущества и славы.      А дело только за малым - за Баязетом...      - Что Баязет? - спрашивал каждое утро Кази-Магома.      - В безумии неверных, - отвечали ему.      - Я не вижу флагов. Одни палки торчат сегодня.      - О великий мудир! Сегодня день будет безветренным, и флаги неверных поникли на палках, словно лохмотья на голодных нищенках...      И тогда Фаик-паша велел снова закрыть для русских подступы к воде. Здесь он выиграл отчасти легкую победу над защитниками Баязета: многие из солдат настолько осмелели, что не брали с собой оружия, и турки в одну из ночей истребили много охотников.      Меньше всего пострадали в этой бойне казаки - кинжалы и шашки всегда были при них, и это спасло их от избиения.      Еще их спасло и присутствие такого опытного начальника, как есаул Ватнин, который - для разминки, как он сказал, - тоже принимал участие в этой очередной экспедиции за водой. Выбрались они из крепости, проникли за реку на майдан, подзапаслись кое-чем из провизии. Особенно-то не церемонились казаки: замки сворачивали, двери выбивали - в потемках выискивали, что на зуб положить можно.      О том, насколько голодны были люди, можно судить по дошедшему до нас рассказу очевидца Зарецкого, служившего после баязетского "сидения" хорунжим Таманского полка.      "Едва мы вошли в саклю, - рассказывал он, - где три телушки стояло, как товарищ мой сразу кинулся к одной из их и хвать ее кинжалом по горлу! Животное еще и упасть не успело, а он уж язык у ней отрезал, тут же скоренько огонь развел на полу и, не дожарив мясо как следует, съел его..."      Ватнин вел людей, и длинный клинок обнаженной наготове шашки холодно поблескивал при луне.      - Кой тюфек! - гаркнул он в темноту, и чья-то гибкая фигура метнулась в сторону, крича:      - Кардаш, кардаш...      Ватнин, одним прыжком настигнув жертву, чуть было не срубил уже голову, когда заметил погоны. Солдат дрожал от страха: тата-та, та-та-та - выбивал он зубами.      - Ты што же это мне по-турецки орешь?      - А вы, ваше благородие, чего по-турецки спрашиваете?      - Барабанишь-то лихо... зубы побереги!      Казаки далековато зашли от крепости, когда турки кинулись на группу солдат-водоносов. Ватнин не мог помочь им, и тут самим казакам пришлось скрыться в пустой громадной "буйволятне". Толи их заметили, то ли случайно, но вокруг сакли сразу скопилось много турок, одетых в форму, с ятаганами, примкнутыми к винтовкам.      - Некрасиво получилось, - сказал Ватнин, пальцем нащупывая головки патронов в барабане револьвера. - Кажись, четыре всего... Ну, ладно, не все же воевать! Хватит и четырех...      Он растворил дверь и вышел. В темноте было видно, как неподалеку от них, на громадном и плоском камне, сидело около полусотни редифов.      Ватнин тоже присел на камушек.      - Сотник, ошалел, што ли? - зашептали казаки. - Иди-ка сюда, в тенек...      - Мне отсюда видняется далс, - ответил Ватнин.      Турки встали. Сверкнули ятаганы.      Ватнин тоже встал.      - Только дружно, братцы, - сказал он. - Без пороху. Чтобы одними шашками...      Кинулись разом сверху. Молча кинулись, без вскрика.      Голубыми молниями заполыхали во тьме клинки.      - И-и-и... и-и-и... - визжали правоверные.      Через минуту все было кончено. Ружья и табак стали наши.      Одного убитого казака решили не бросать, а нести в крепость. Так и сделали. Много побитых охотников лежало на сыпучих шиферных откосах. Возле каждого мертвеца валялись его сапоги с вытекшей из них водою. Ватнин мимоходом, не останавливаясь, переворачивал водоносов - искал с признаками жизни. Двое из них были только ранены, их дотащили до крепости.      Штоквицу есаул сказал с неудовольствием:      - Негоже так-то - с голыми руками людей пущать. Совсем уж народ сдурел из-за воды этой... А вам бы и проследить надобно: как охотники обружены? Вот и канальство получалось: враз полвзвода турка расхряпал...      Штоквиц молчал, откинув голову назад, жидкие пряди волос падали на серый лоб. Слабо выхрипсв стон, комендант распахнул мундир, стал раздергивать пряжку ремня.      - Что с вами? - спросил Ватнин.      - Я тоже был... там... у реки, - ответил Штоквиц.      - Ранило?      - Нет. Но я, кажется, не в меру выпил этой отравы...      Ватнин отвел коменданта в его камору, забросанную мусором и заросшую выше головы грязью, стянул с капитана сапоги, подвзбил тощую подушку.      - Водки бы, - сказал он.      Штоквиц расстегнул штаны, облегчая живот.      - Может, так будет легче, - сказал он. - Ведь я знаю, что это гибель - Мы, есаул, крутимся в заколдованной карусели. Не пьем воду - дохнем от жажды, пьем ее - тоже дохнем... Где же спасение?      - По самой середке, - ответил Ватнин. 9      Опять пальба. Опять ни минуты покоя. Опять льется русская кровь. Опять умирают от жажды.      - Доколе же, хосподи? - спрашивали солдаты.      Штоквиц предложил беженцам покинуть крепость.      - Мы не гоним, - говорил он, - но мы вам больше не можем дать ни воды, ни хлеба. Мы останемся здесь исполнить свой долг, а вы идите... Вечером спустим вас в город со стенки. Неужели турки не сжалятся над вашими детьми?      Наступил вечер, но хоть бы один беженец рискнул покинуть крепость: как видно, смерть от голода и жажды казалась им краше кровавого исступления войск султана!      - Черт с ними, - согласился Штоквиц, - тогда пусть они терпят...      Зарезали на дворе здоровенного коренника из снарядной упряжки по прозвищу Хопер, делили мясо. Кто жарил свою порцию, а кто так...      - Как - так? - спросил Некрасов.      - А так, - ответил Участкин, - поскорее...      Ночью громыхнуло что-то вдали, сухо и отчетливо.      Баязет насторожился.      - Может, опять "германа" притащили? - спросил Хренов.      Наверху раскололось что-то с живительным треском, словно в небесах разорвали кусок парусины, и люди вдруг сделались счастливы:      - Гром, братцы... гром!      Разбудили Штоквица:      - Гром, ваше благородие...      - Так что?      - Гром же ведь!      - А что с него толку? Вот если бы дождь.      - Так и дождь будет.      - Ну, это как сказать. Тучи могут пройти мимо...      В эту ночь пришел в крепость Хаджи-Джамал-бек - он умел появляться внезапно, словно из-под земли, всегда вызывая удивление защитников Баязета своей ловкостью и смелостью. Лазутчика сразу провели к Штоквицу, и комендант спросил его:      - Довел Дениску?      - Довел, - ответил лазутчик.      - Благополучно?      - Яхши все...      Штоквиц, покряхтывая, скинул ноги с постели.      - Тебе там большой бакшиш будет, - сказал он. - Не сейчас только... Мы твою службу ценим! К "Георгию" тебя представлю. К мусульманскому, конечно...      На мусульманском "Георгии" был изображен императорский орел, а не поражающий семиглавого змея Георгий Победоносец, и это дало повод для обиды.      - Зачем воробей мне? - начал гневаться лазутчик. - Джигита на коне давай... Джигита хочу! Сам воробья носи...      - Переходи в православие, - улыбнулся Штоквиц, - и получишь джигита. Не будем спорить об этом... Лучше скажи - какие новости в городе?      Хаджи-Джамал-бек порывисто задышал в ухо коменданта:      - Зачем хана колмыцкого вещал? Хороший хан был, лошадь понимал... Завтра стрелу жди! Стрелу тебе пустят, и письмо со стрелой получишь...      - А что в письме?      - Ругать будут. Глупым звать будут. Зачем людей мучаешь!.. Осман устал. Чапаула нет больше. Курды отнимать у османа стали. Осман злой ходит... Ему на Чечню идти надо.      - Ладно, - сказал Штоквиц, отпуская лазутчика, - сходи на майдан завтра и разболтай как следует, будто мы роем колодец и уже до воды добрались.      Хаджи-Джамал-бек, оставив коменданта, долго стучал в двери комнат Исмаил-хана - подполковник, очевидно, крепко спал чистым сном младенца, и - совсем некстати - на этот стук выплыло из потемок круглое лицо Клюгенау.      - Гюн айдын, - поклонился лазутчик с достоинством. - Бисмилля!      - А-а, хош гельдин! - ответил Клюгенау и спросил о здоровье его и его семейства: - Не вар, не йок? Яхши мы?      - Чок тешеккюр, яхши...      Как видно, лазутчику доставляло удовольствие разговаривать с русским офицером на родном наречии, но Клюгснау перешел на русский язык и вежливо, но настойчиво оттер лазутчика от дверей Исмаил-хана:      - Хан устал... Он много думал. Не надо мешать...      Сивицкий только что закончил ночной осмотр раненых, проверил, освобождены ли места из-под умерших сегодня, и прошел к себе в аптечную палату, где выпил спирту. Напряжение последних дней было столь велико, что он приучил себя почти обходиться без сна, что сейчас ему спать даже не хотелось.      Спирт слегка затуманил его. Быстрее задвигалась кровь.      - Так-так-так, - сказал он, прищелкнув толстыми пальцами.      Посидел немного. Поразмыслил. О том о сем.      - Да-а... - вздохнул врач. - А закурить бы не мешало!      Словно по волшебству, набитая ароматным латакия трубка опустилась откуда-то сверху и прикоснулась к его губам...      - Кури, - сказал Хаджи-Джамал-бек.      Сивицкий обозлился:      - Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ходил нормально, а не крался, как зверь. Тут тебе не в горах...      - Кури, - поднес ему свечку лазутчик.      - А за табак спасибо от души, - закончил врач и с наслаждением окутался клубами приятного дыма.      Хаджи-Джамал-бек присел напротив. Ощерил зубы в непонятной у смешке:      - Хороший человек ты!      - Угу, - ответил Сивицкий, увлеченный курением.      - Все тебя уважают!      - Угу, - ответил Сивицкий.      - Как одна луна на небе, так ты один на земле!      - Перехватил, братец, - ответил Сивицкий, посасывая трубку.      Вспыхивающий огонь освещал его обрюзгший засаленный подбородок и рыхлые, раздутые ноздри с торчащими из них пучками волос.      Хаджи-Джамал-бек улыбался:      - Кури, я тебе еще дам...      Он залез в карман бешмета и высыпал перед врачом целую юрку золотистого медового табаку.      - Я уважаю тебя. - сказал он. - Фаик-паша тоже уважал тебя... Ты - хороший кунак. Фаик-паша кунаком тебе будет. Правоверныи друга не обидит... Ингилиз бежал из лазарета. Ингилиз боялся... Приходи ты. Лечить кунака будешь, денег получать будешь. Женщин много держать будешь.      - Все это весьма заманчиво, - спокойно ответил Сивицкий. - Я слышал о госпитале миссис Уоррен: он обставлен прекрасно, коек всего тридцать... К тому же и женщины, как ты говоришь. В моем возрасте это все заманчиво. Но... А что? - вдруг полюбопытствовал он. - Мною вашего народу дохнет в Баязете?      - Много. А теперь ингилиз удрал. Совсем больной осман ходит... Иди лечить! Большой человек будешь. Тебе скучно не будет. Франк есть, герман есть...      - Да я не об этом беспокоюсь, - продолжал Сивицкий, - мне одному не справиться. А вот согласится ли мой ординатор со мною пойти - этого я и не знаю!      - Пойдет, - засмеялся лазутчик. - Почему не пойти?      - Спросить надо...      - Так иди - спрашивать будешь...      - Погоди немного, спешить некуда...      Сивицкий посидел еще, докурив до конца трубку, потом крикнул:      - Эй, мортусы!      Вошли два здоровенных парня-солдата, уроженцы Вологодской губернии.      - Скрутите его, - велел Сивицкий.      Лазутчика бил сначала Штоквиц, потом устал и передал его Ватнину, который добивался только одного - узнать, что с Дениской.      Хаджи-Джамал-бек даже не пикнул, продолжая уверять, что с Дениской он расстался на перевале.      Ватнин озверел и схватился за нож, но его оттащили в сторону, и Некрасов, непривычный к таким сценам, сказал:      - Послушайте, господа, может быть, все это предложение капитану Сивицкому следует рассматривать как шутку?      Пришла пора озвереть Штоквицу, и он так наорал на штабс-капитана, пользуясь правами коменданта крепости, что Юрий Тимофеевич поверил, что тут не до шуток.      - Черт с вами, - сказал он, - делайте с ним что хотите, я вмешиваться не буду...      Некрасов ушел. Ватнин сказал:      - Убьем заразу!      - Иох, иох, алайсен тарих-тугул, - попросил о пощаде лазутчик.      - Балла, валла, - отказал ему в этом Ватнин.      Сивицкий, сгорбленный и постаревший, поднялся.      - Всю жизнь, - сказал он, - я лечил людей. Никогда не испытывал желания сделать человеку больно, а тем более убить его. И оружие мне всегда свербило ладони... И сейчас я не возьму оружия в руки! Пойдем, подлец, и я спущу тебя к твоим собратьям. Все вы одинаковы...      Врач вывел его на крышу. Уже светало.      - Посмотри вниз, - велел Сивицкий, - там догнивают твои друзья... Прыгай к ним, прямо в объятия гурий!      - Табак мой курил, - сказал лазутчик.      - И докурю. Не выброшу. Он мне нужен.      Ударом ноги врач сбросил предателя в пропасть.      - А-а-а-а... - замер внизу вопль, и послышался шлепок тела о камни...      В показаниях баязетцев, которые дошли до нас, говорится, что Хаджи-Джамал-бек не расшибся до конца и долго еще судорожно шевелился внизу, словно недобитая гадюка. Тогда "один из офицеров, чисто из человеколюбия, выстрелом покончил его страдания"; имени этого офицера мы не знаем.      Хаджи-Джамал-бек сказал правду: утром, трепеща длинной лентой, привязанной к оперению хвоста, в крепость прилетела стрела и, дрожа, врезалась в стенку: вокруг ее хищного тела была обернута записка с предложением Фаик-паши о сдаче гарнизона на милость победителя.      - Боже мой, - вздохнул Штоквиц с укором, - до чего же неоригинальный народ эти османлисы... Майор Потресов, ответьте им без задержки!      Пушки изрыгнули картечь в сторону турок. Второе письмо прилетело около полудня. Офицеры как раз занимались одним щекотливым и неприятным вопросом, в котором пришлось принять участие и вдове полковника Хвощинского.      - Аглая Егоровна, как это ни прискорбно, но в этом случае задета честь вашего покойного супруга. Только не обижайтесь... Хаджи-Джамал-бека, казненного нами, - продолжал Штоквиц, - я не имел чести знать близко, но Никита Семенович рекомендовал его в моем присутствии полковнику Пацевичу, и рекомендовал довольно-таки в восторженных выражениях. Скажите, пожалуйста, каш супруг всегда точно расплачивался с лазутчиком?      - Сколько я помню, - сказала Аглая, - он почти каждый раз при встрече с лазутчиком давал ему деньги. Однажды ему не когелось открывать казну, и он попросил несколько золотых из домашних сбережений. Если угодно, я могу поискать в бумагах Никиты Семеновича какое-либо подтверждение этих выплат.      - Отчетность по этому вопросу, - вступился в разговор Клюгенау, - в бумагах Пацевича абсолютно отсутствует, и нет даже намека на денежные отношения с лазутчиком.      - Черт знает что такое! - возмутился Некрасов. - Какая-то ванька-каиновщина, а не гарнизонная служба... Давайте, господа, не будем погрязать в этом вопросе, - предложил штабс-капитан. - Порочить покойников не стоит, даже и в том случае, если Пацевич здесь виноват. Скорее всего, Хаджи-Джамал-беку надоело служить даром, и мусульманину, каким он и был, показалось более удобным служить мусульманству же!..      На этом разрешение спора закончилось, и Штоквиц заметил вошедшего Потресова:      - Вам что, майор?      - Опять стрела, господин комендант.      - Так отвечайте. Своя голова есть на плечах.      И орудия Баязета ответили. 10      Откуда-то из Персии, переваливая через вершины Араратских высот, плыли медленные и мрачные тучи, отливая по краям тяжелым свинцовым блеском. Ветер "святого Георгия Просветителя", дунувший с полудня в долину, уже принес с собой долгожданную свежесть. Пытка людей ожогами солнца кончилась, и впервые за эти дни повеяло прохладой.      - Небо начинает оказывать нам свое покровительство, - сказал Клюгенау. - Только бы ветер не отогнал эти тучи!      Некрасов навестил Штоквица, который мучился желудком, и сказал ему так:      - Мне кажется, посланный вами Дениска Ожогин мог и не дойти, после того, что мы выяснили с лазутчиком...      - Я тоже так думаю, - ответил Штоквиц, ворочаясь на перекрученных в жгут простынях.      - А явления голода и жажды становятся все более зловещи, - продолжал Некрасов.      - Говорите проще, - отозвался комендант в раздражении. - И без того уже ясно: день-два, и мы будем шагать по трупам!      - Да, - закончил Юрий Тимофеевич, - и мне кажется, что только незнание нашего положения в Тифлисе отсрочивает высылку к нам подмоги из Игдыра... Я думаю, что следовало бы еще раз послать за кордоны охотника!      - Не поймут, - ответил Штоквиц, - сытый голодного никогда не разумел. А впрочем... пусть идут кто хочет, все лишний рот от котла долой!..      Вызвался идти на этот раз Егорыч, а с ним еще двое земляков его - из одной же станицы Прохладной, и весь день пролежал казак на балконе, зорким оком бывалого охотника высматривая, как бы лучше выбраться из города, не обмишурясь на турках.      Ватнин не поленился подняться к нему, присел под пулями.      - Балочка там этаконькая, - показал он. - Ты вдоль нес прошмыгнуть старайся. Ежели што, так в саклях заховайся, повремени малость, а потом задворками дальше иди...      - Гляди-кось, - подсказал ему Егорыч, - вроде значки тысячников турка выставил. Опять табора ихние места меняют.      Да, весь этот день противник снова занимался каким-то странным передвижением своих войск. Турки были всполошены чем-то, и отряды их, шумно собираясь на площадях, спешили куда-то на север; гурты скота снова угоняли по Ванской дороге.      Ватнин доложил об этом Штоквицу, и тот испугался:      - Боже мой, неужели мы выстрадали здесь напрасно? Неужели они плюнут на Баязет и, оставив нас в тылу, все-таки двинутся на Кавказ?..      - Не думаю, - ответил сотник. - Хабар такой пошел по гарнизону, будто полковник Шипшев уже занял Караван-сарайский перевал, и теперь турки в двенадцать тысяч сабель застряла у Тепериза.      - Ширин-сёзляр, - печально улыбнулся Штоквиц, - медовые слова твои, светило казацкой мудрости!.      Ватнин обиделся:      - Да ну вас всех... Не я же придумал это. Хабар такой...      Штоквиц вышел за есаулом, оглядел небо.      - К ночи, может, и грянет, - решил он. - Хорошо бы!..      Ему встретился юнкер Евдокимов, постаревший за эти дни.      Возле губ юноши, когда-то чистых и румяных, теперь пролегла глубокая складка, и казалась она, эта складка, словно врезанной в лицо юнкера от засохшей в ней грязи.      - Наш Аполлон состарился, - дружелюбно пошутил Штоквиц. - Не хотели бы вы, мой друг, очутиться сейчас в Женеве?      - К черту Женеву! - огрызнулся юнкер. - Если я только выживу, я привезу свою невесту сюда, на эти священные развалины.      - Так ли они священны, как вам кажется? - с сомнением проговорил Штоквиц и вдруг, упав на камни, закружился волчком, дергая ногой.      - Что с вами?      - Ой! - ответил Штоквиц.      - Вы ранены?      - Ой!..      - Ефрем Иваныч, стойте!      - Ой, ой!..      Только тут Евдокимов заметил, что сапог левой ноги коменданта раскромсан от каблука до носка турецкой пулей, и Штоквиц вдруг отчетливо заговорил:      - В такую-то их всех... У-у, бандитские рожи!      Юнкер вздохнул с облегчением:      - Слава богу, заматерились. А то ведь я испугался...      Подбежали солдаты, сочувствуя офицеру, дотащили его до госпиталя, где Сивиций встретил коменданта почти весело.      - А-а, - сказал он, глянув на сапог. - Наконец-то и вы ко мне пожаловали. Всех уже перетаскали, один вы скромничали. Посмотрим, что у вас здесь... Аглая Егоровна, приготовьте праватц и подайте корнцанг!      Турецкая пуля, разорвав каблук прошла вдоль всей ступни и застряла у косточки большого пальца.      - Это больно, - согласился Сивицкии, выковыривая пулю. - Но все-таки лучше в лапу, чем по башке.-. Придется полежать, господин капитан, в нашем обществе!      - Еще чего! - ответил Штоквиц. - На мне сейчас держится весь гарнизон...      Ножницами Сивицкии остриг ненужную рваную ткань, чтобы обезопасить ранение от гангрены, извлек осколки раздробленной фаланги.      - А-а-а-а! - заорал Штоквиц от боли, выгибаясь на столе животом кверху.      - Вы что-то хотите сказать? - осведомился Сивицкиий.      - Да, - вяло обмякнул Штоквиц. - Я хотел поблагодарить вас и попросить, чтобы вы дали мне костыль.      Он пренебрег советами врачей отлежаться в лазарете и ушел, неумело выкидывая перед собой костыль, но стал после ранения еще злее, еще невыносимее.      Солдаты, однако, жалели его.      - Любить-то собаку эту, - говорил Потемкин, - нашему брату не за что. Но мужик он крепчушший, дело знает. Только вот, братцы, я так думаю, что теперь он не только кулаками, но и костылем драться начнет...      Костыль скоро и правда был пущен в дело: первым попал под его удары какой-то солдат, вырезавший на конюшне из бока лошади (еще живой лошади) кусок мяса.      Некрасов, не одобряя солдата, вступился за него.      - Страшно смотреть на вас, господин комендант, - сказал он, перехватывая костыль. - Оставьте вы этого кацо... Мы не знаем, какова может быть мера людского отчаяния! А лошадей надо резать, а не переводить на падаль.      - Вам бы только жрать, - недовольно ответил Штоквиц. - А рассчитываться за павших лошадей придется в Тифлисе мне, не кому-нибудь. Пусть режут только тех, которые сами готовы вот-вот пасть...      Над их головами вдруг грянул гром.      Оба посмотрели на небо:      - Илья-пророк по своим делам покатил куда-то.      - Хорошо бы, - ответил Некрасов, - чтобы он остановил свою колымагу, как раз над нашей крепостью.      - И брызнул бы! - сказал, подходя к ним, Ватнин. - Хоша бы морсом или квасом...      Тучи, взволнованно клубясь в отдалении, наполнялись дождевой тяжестью, и теперь все зависело от порывов ветра.      - Ну, что там? - спросил Штоквиц у есаула. - Казаки готовы идти?      - Пойдут, как стемнеет, - ответил Ватнин.      - Дойдут ли? - засомневался Некрасов.      - Дойдут, - уверил его есаул. - Егорыч, слышь-ка, даже рубль у меня взаймы взял. Говорит, выпить хочу, как на Игдыр выберусь... Я дал ему, пущай чихирнет с голодухи!      Вечер в этот день, благодаря пасмурному небу, наступил раньше обычного, и с первой же темнотой все людские желания, все помыслы о воде и спасении жизни вдруг стали проявляться еще острее, еще откровеннее. Казематы были наполнены тяжким горячечным бредом больных солдат, бормотавших о воде, грезящих о воде.      - Ночью сбросите со стены палых лошадей, - приказал Штоквиц. - Оттолкните их подальше, чтобы поменьше заразы.      "В темные ночи, - сохранился такой рассказ, - это было просто, но с наступлением лунных, когда всякая возня вызывала губительный огонь, приходилось выжидать удобного случая в течение двухтрех дней. Солдаты, несмотря на строгие запрещения, подползали к начинавшей уже гнить лошади, чтобы либо отрезать кусок мяса, или, распоров лошадиное брюхо, утолить жажду, высосав из их кишок остатки сохранившейся влаги... Привычные к запаху падали, пропитавшему воздух, которым они дышали, и воды, которую они пили, они и в мясе разлагавшихся животных не могли найти что-либо отталкивающее..."      Карабанов как-то поймал за этим занятием своего денщика Тяпаева и, оттащив его за шиворот от падали, не знал, что делать с ним дальше - избить или пожалеть.      - Как ты можешь? - брезгливо спросил он солдата.      Тот стоял перед ним, покорный и тихий.      - Ты тоже можешь, - ответил он офицеру. - А почему не делаешь так? Помирать не надо...      Егорыч перед уходом из крепости зашел к Карабанову попрощаться, аккуратно - двумя пальцами - положил перед поручиком кольцо с дорогим камнем.      - Дениска-то, - пояснил он, - мне его поручил беречь. А оно ведь ваше, я помню. Возьмите себе...      Карабанов вспомнил темную дорогу и быстрый бег коня, как он сорвал с пальца это кольцо в обмен на лошадь, и Аглаю вспомнил, ее дыхание в потемках коляски, ощутил вкус ее губ на своих губах.      - Не надо, Егорыч, - ответил он, - возьми себе. Будешь жив, так подари его бабе своей: она обалдеет от такого подарка. Ведь, наверное, не дарил ты своей жене ничего?      - А, куды-ы ей... Я, бывалоча, и последнюю юбку-то у нее отберу да прогуляю. Не видала она от меня никаких подарков. Зато и я от нее, кроме ругни да бою ухватного, ничего не видывал.      - Вот и подари ей, - сказал Карабанов. - И не будет потом ни "ругни, ни боя ухватного"... А сейчас прощай, брат. Прости, коли обидел. Служба есть служба, да с такими-то, как вы, без обид не обойдешься. Ты высмотрел, как лучше пройти тебе?..      Да, хорошо высмотрел Егорыч: еще с вечера заметил, что около роты турок спустилось к Зангезуру, и он эту дорогу для себя сразу отбросил - другим путем повел охотников. Таясь пикетов, прошмыгнули казаки мимо реки, по-пластунски выползли на другой берег. Один из них икать начал.      - Митяй, чтоб ты сдох, - рассердился Егорыч.      - Не каркай... ик! - ответил Митяй.      В животах казаков булькало, словно в бурдюках. По воде ходить да воды не пить - глупо было бы, а особенно при их положении.      Оттого-то и нахлебались они воды всласть, и рады были бы не пить больше, но не оторваться никак. Вода тут же дала себя почувствовать, и один из казаков вскоре совсем некстати присел у плетня.      - Тише ты, - сказал Егорыч, - будто из фальконета сыпешь.      - Не прикажешь, - ответил казак.      Тронулись дальше. На самом выходе из города, чтобы обойти костры турецких застав, крались казаки вдоль по самому краю глубокого оврага. Обрыв под ними был крут, осыпался при каждом шаге, ножны шашек болтались между ног и мешали делать прыжки.      Наконец потянулся сбоку плетеный забор, и узкий гребень оврага сильно сузился.      Егорыч шел последним.      - Подсоби-ка, - велел он.      Хватился за хворостинку, торчавшую из плетня, но ветка вырвалась, и старый казак полетел вниз. Только успел скрючиться и голову руками закрыть. Подкинуло его - раз, ударило в спину - два, перевернуло, пришлепнуло чем-то сверху, и он врезался во что-то затылком. Глянул казак наверх - высоко над ним узкая щель неба.      Дружков-земляков не видать снизу оврага. А тут и кровь пошла из разбитой головы. Шашку подтянул, кинжал поправил, хотел встать.      - Кардаш... кардаш! - донеслось сверху, и послышалась стрельба, блеснуло огнем, а потом с шумом обрушился лавиной песок, и два мертвых казака скатились к Егорычу.      - Митяй, Митяй, - тряс он одного: молчит, - Федюнька, а Федь, Федь, Федъ! - И другой молчит. - Убили, сволочи...      Рассвет застал Егорыча уже в горах. Большаков турецких он избегал - крался больше по овражным обочинам. Ручейки бежали в густой траве, он припадал к ним горькими губами. Позыв на воду был почти болезненный, и чем больше он пил, тем сильнее хотелось пить. А дикие рези в животе валили его часто в траву, мычал казак от боли, поднимался с трудом.      В одном месте нашел курдскую туфлю и стад пугаться. А горы уже кончались: впереди открывались долины Армении, в зелени садов дымили аулы, крупными гроздьями точек были разбросаны по зеленым склонам овечьи баранты. Воровато оглядываясь, вышел Егорыч на дорогу, приник к ней опытным ухом - слушал "сакму".      - Быдто тихо, - различил он и тут увидел свежие следы коня. - Нашенский, казачий!..      Старик заплакал, стоя на коленях перед вдавленным в землю оттиском конского копыта. Подкова была новенькая, по всей форме российского войска, и, глядя на нес, не грех было и заплакать.      - Нашенская, казачья, - текли по лицу Егорыча слезы...      Впрочем, капитан Штоквиц мог бы и не посылать на этот раз охотников к генералу Тер-Гукасову, ибо в ту же ночь, когда Егорыч покинул крепость, внутрь цитадели проник игдырский лазутчик.      Это был осетинский урядник, человек с большим достоинством, как и многие из осетин; лохматая папаха на его голове кудрявилась такими длинными курчавинами шерсти, что никто не мог заглянуть ему в глаза.      - Что принесли? - спросил Штоквиц, когда лазутчика обыскали. - Говорите или выкладывайте. В ваших лохмотьях можно спрятать что угодно, но найти - не найдешь.      Осетин положил руку на ляжку.      - Здесь хабар, - сказал он. - Генерал писал тебе... Меня резать надо. Режь меня... Хабар будет!      Прихрамывая, он прошел в госпиталь, и Сивицкий положил лазутчика на операционный стол. Осетин спокойно лежал под светом нескольких ламп, помогал врачу задирать штанину. И ни стона не слышали от него, когда врач стал распарывать наспех зашитый, еще свежий шрам.      - Дорога плохой, - рассказывал осетин, улыбаясь и поглядывая на Аглаю. - Курд ходит, цыган ходит, жид ходит. А меня не дают ходить. Восемь курдов резал, пока хабар нес...      Из ляжки лазутчика Сивицкий извлек, спрятанный в разрезе шрама, револьверный патрон, и патрон этот был отнесен коменданту крепости. Штоквиц вынул из гильзы свернутую в трубочку записку, прочел ее и сказал, радостно хохоча:      - Господа, теперь мы спасены... Слушайте, что пишет нам Арзас Артемьевич: Одна нога - здесь, другая - там, а я выступаю из Игдыра к вам разбить султанских лоботрясов Всегда ваш - А. А. Тергукасов. 11      Одна из стрел с очередным посланием Фаик-паши попала как раз в калмыцкого хана, труп которого, согласно приказанию Штоквица, с виселицы не снимали, и хан смотрел из петли на свой лагерь, словно страшная угроза для всех, кто еще раз осмелится предложить гарнизону сложить оружие.      Но Фаик-паша осмеливался делать это. В том, что он делал это весьма часто, чувствовалась какая-то растерянность и торопливость.      Теперь растерянность Фаик-паши была вполне понятной: на помошь русским приходила сама природа и небеса обещали извергнуть на крепость ливни спасительного дождя. Торопливость тоже была легко объяснима: отряд генерала Тер-Гукасова уже выступал из Игдыра. И Фаик-паша чисто русским жестом почесывал у себя в затылке, как это делают и гуяры в затруднительных случаях.      Штоквиц, стуча по настилу крыши костылем, подошел к виселице и выдернул из груди хана стрелу.      - Все то же, - развернул он свиток послания. - Пустое...      Однако блокада вокруг цитадели была сжата теперь так плотно, что передовые пикеты турок сидели чуть ли не под самыми стенами крепости. Пальба не умолкала, и застрельщики, лежа возле бойниц, целый день дышали пороховым дымом. Время от времени бухали орудийные выстрелы, но Потресов сделался скуповат: одна-две гранаты - и хватит.      - Бомбы кончаются, - говорил он. - Шарохи еще остались, но их тоже беречь надо...      А грозовая туча нависала над сотнями изжаждавшикся ртов, словно гигантский бурдюк, наполненный живительной влагой, и сотни голов ежеминутно поднимались в тоске к небу:      - Хосподи, хоть бы капнуло.      - Дуй, ветерок, дуй!      - Жа-аланная ты...      Но туча, нависая над заморенным гарнизоном, словно дразнила людей, звонко перекатывая по ущельям треск своего грома. Треск этот был сухой, почти не влажный, и Клюгенау огорчился.      - Странно, господа, - сказал он, - что нет таких знаний, которые бы не могли пригодиться в жизни... Вот я сейчас жалею, что никогда не занимался метеорологией и не могу в точности предсказать - придет спасение или же нет. А если придет, то когда?      - Ночью придет, - хрипло посулил Хренов. - Ждите ночью!      - А ты откуда знаешь, старик?      - Я не знаю, да кости знают. Вам, молодым, и невдомек такое. А примета моя верная...      - Что же ты чувствуешь, старик?      - А меня, ваше благородие, с гудёжу шкелетного всегда на выпивку тянет. Сам-то я непьющий, меня от пьянства еще в молодости на "зеленой улице" излечили. А как загудят кости, так и чихирнуть хочется...      Вечером дождя не было, и гарнизон, истомленный усталостью и ожиданием, разбрелся по закуткам крепости, чтобы дать себе отдых. Но вши сделались за последние дни страшным бедствием, и - гнусные, алчные - они отбирали сон у людей, словно сговорившись с турками сделать жизнь защитников Баязета новее невыносимой.      Задымили кое-где костерки. Солдаты, раздетые до пояса, прожаривали над огнем свою одежонку, били "блондинок" огнем.      - Щелкают, черти, - ругался Участкин. - И с чего это животная такая? Когда все хорошо в жизни человека, сыт он и счастлив, их нету, проклятых. Как только беда, - и они тут как тут!      - "Блондинки" - казнь человеку свыше. Так и в Писании Священном сказано, - заметил кто-то из умников.      Отец Герасим прошпаривал над огнем свои порты, на голом животе его лежал, посверкивая, крест.      - Поври мне тут, - пригрозил он. - Дурак!      - Читал я, батюшка...      - Вши, глупый баран, еще до Писания вошли в состав земной фауны, и остатки их, как то полновесно доказано наукой, найдена были еще на египетских мумиях со времен фараонов. И никакой казни... Просто это проклятые "блондинки" воевать любят. Им мирного человека не надобно, только дай солдата пососать. Боитесь их, православные!      Затихал гарнизон, пустота наполняла казематы крепости, эхо в гулких переходах сделалось отчетливее и громче. Стоны, хрипение и бессвяяные выкрики блуждали в темноте, перелетая над спящими...      Карабанов, в ожидании дождя, вылез ночевать на крышу. Расстелил под собой лохматую бурку, посмотрел на притихший таинственный город с башнями караван-сарая, черневшими вдалеке, и почему-то вдруг пожалел - не себя даже, а турок, точнее же - турецких женщин.      - Какой это ужас! - сказал он. - Всю-то жизнь взаперти просидеть. Скотину и то пастись выпускают. В гареме-то... Боже ты мой! А если баба знала до этого свободу, читала, мыслила. Вот бедная, даже любовника не завести ей...      Ватнин подкатил свою кошму поближе к поручику, обнял его горячей, обжигающей через рубаху рукой.      - А и ходил я по гаремам-то ихним. Молод был, из себя виднущии. Бывало, едешь в седле, пику держишь, сам подбоченишься, ус крутишь. Всяко бывало... Это ж мне извинительно! Ну а бабы-то и примечают. Мы, кажись, о ту пору под Карсом стояли. И вот приходит ко мне еврей. Так, мол, и так, объясняет. Не оставьте пылать, мол в одиночку. Дамам отказа нету. Подрожал в малость от страху да и решил - пойду... Рассказывать дальше, что ли? Спишь?      - Да нет, - отозвался поручик. - Я слушаю...      - Ну вот, значица, - продолжал есаул. - Тишком старуха какая-то вся в черном, провела меня садом. По говору ежели судить, так из хохлушек она, старуха-то эта... Ну, ладно. Темно. Страшно.      Потом в зал меня вывела, сапоги велела в руках нести. Чтобы не стучали, я так полагаю. Идем. А в зале-то - мамыньки мои, графинов, графинов... На полу прямо. И воняет чем-то сладкимсладким, ажно сблевать хочется. Видать, турок-то, у которого я ночевать собрался, богатый был. Я эти графины вовек не забуду..      Ну, идем дале. Двери. Много дверей. Вроде - кельи. В иных две дырки сделаны, и ноги женские торчат. Распухшие ноги, избитые Это, старушка-то пояснила, наказанные женщины. Их евнухи, проходя, палками по ногам бьют. И тут, Елисеич, слышу я смех чей-то. А мне уже и не до блуда. Страшно ведь.      Карабанов привскочил на бурке.      - Стой, - сказал он, - кажется, началось.      Над крепостью с грохотом перекатилось что-то тяжелое и звонкое, с мягким стуком упали на крышу первые капли.      - Дождь! - перекрестился Ватнин.      И в черной котловине двора кто-то невидимый заголосил на всю крепость:      - Вставай, братцы, - начина-ается!..      В темноте забухали двери, от топота множества ног содрогнулись пролеты лестниц, помоложе да нетерпеливее - те выскакивали прямо из окон, крича:      - Давай, давай!..      Начался дождь как-то сразу - почти рывком, словно туча опрокинулась над цитаделью, выплеснув в чаши ее дворов весь запас своей влаги. Турки открыли суматошную стрельбу, но она уже не могла устрашить людей. Вода барабанила по дну манерок и ведер, копилась в сапогах и фуражках, ее ловили воронками брезентов и лошадиных попон. И, наконец, под источник живой воды подставлялись просто ладони, в которых бурно отплясывали свой танец тяжелые брызги...      - Давай, - орали вокруг, - давай, давай!      И туча не уставала изливать на людей свою щедрость. Над каждой лужей бились лбами солдаты и казаки. Водостоки уже были взяты на штурм санитарами: в госпитальные бочки вода, падая с крыши, вонзала свои гремучие длинные бивни. Люди просто стояли под стенами крепости, и в их посуду вода текла, смывая с фасов серую пыль горных пустынь и перегар пороха.      - Давай, давай!..      Раненых нельзя было удержать в госпитале: кряхтя и стоная, они выползали под дождь, не боясь быть затоптанными в этой радостной свалке. Они задирали к черному небу изможденные лица и, раскрыв рты, захлебывались - не от обилия воды, нет, - от счастья. Голоса людей зазвучали свежее, словно умытые этим дождем, и раненые тоже стали кричать:      - Давай, братцы, давай! Лупи нас, дождичек!..      И только одни часовые - "стесненные своей обязанностью", как объясняет очевидец, - не могли принять участия в этом праздничном торжестве: не покидая постов, они сосали свои рубахи, слизывали капли дождя с лезвия винтовочных штыков...      Дождь продолжался до утра, и утром Штоквиц снова закостылял по крепости, прижимая ко лбу медный пятак.      - Что с вами? - спросил его Сивицкий.      - Да, понимаете ли, капитан: пью я из лужи, как полагается. Вдруг в темноте кто-то подлетел сбоку, и... как видите, не миновала меня чаша сия! Знать бы только, кто это!      Сивицкий вяло улыбнулся в ответ.      - Вы чем-то огорчены, доктор?      - Огорчен... дождем, - ответил врач. - В госпитале прибавилось за ночь восемнадцать раненых. К тому же эта вода, сами убедитесь, еще боком вылезет...      Рассвет уже наступил. Но люди, забыв о смертельной опасности, еще рыскали по дворам, пытаясь отыскать в расщелинах плитняка остатки дождевой воды. Вскоре к восемнадцати раненым прибавилось еще несколько.      "Многие из товарищей, - пишет очевидец, - после удара пулей, только охнув, судорожно вытягивались без жизни, а другие, возле их тел, продолжали собирать остатки воды..."      - Ефрем Иваныч, - велел Сивицкий, - запретите им это!      Штоквиц распорядился, и жизнь Баязета стала постепенно входить в обычную колею. Начало этого дня выглядело в крепости не совсем обычно: повсюду варилась конина, булькала в котелках ячменная каша (конечно, крутая), кое-где ворковали взводные самоварчики, купленные солдатами еще до похода в складчику.      Однако опасения Сивицкого были не напрасны: излишек воды, пусть даже и чистой, вызвал усиление желудочных страданий - эпидемия в этот день свалила гарнизон, и спасти людей от болезни было уже немыслимо.      Турки же усилили свой натиск, бомбардируя крепость снарядами и шарохами, и в последующие дни путь к воде был для гарнизона совсем отрезан.      - Не пройти, - таков был вывод после множества безуспешных попыток.      - Ну и черт с ним! - решил Штоквиц. - И не надо более рисковать. Начнем дохнуть всухомятку... 12      И наступил двадцать третий день осады...      Более трех недель, почти целый месяц, день за днем, час за часом - под пулями и саблями, в поту и крови, умирая от жажды в араратском пекле, держались только на одном:      - Выстоять!..      И выстояли - как выстрадали, все двадцать три дня. Но теперь гарнизон медленно умирал. Липкий и тягучий смрад, слабо дрожа прозрачными струями, нависал над замершей цитаделью, жаркие сквозняки вытягивали из казематов перепрелое зловоние.      Редко-редко пройдет через двор кто-нибудь из защитников Баязета, держась за стены, - не человек, а лишь жалкая тень человека, - и снова наступит тишина, только горные голуби, тихо воркуя, еще находят что-то клевать на сонных опустелых дворах крепости...      Мертвые молчали, живые уже не могли говорить: все было сказано, и лишь изредка безжизненная цитадель грохотала огнем из своих бойниц. Оторвав голову от земли, словно вспомнив о чем-то важном перед смертью, солдат притягивал к себе винтовку, стрелял и снова приникал к земле.      Люди еще копошились в казематах - расслабленные, как пустые мешки, страшные от худобы и грязи, изможденные безводьем, чирьями и дизентерией. Мертвецов уже не убирали, и они лежали иногда тут же, среди живых - удивительно похожие на живых, только полчища мух гнездились в провалах глазниц.      - Руку, - попросил Карабанов хрипло.      Ему подали руку, и он кое-как поднялся на ноги. Своим казакам он сказал:      - Почему молчите? Стреляйте...      Турки уже не посылали предложений о сдаче: наблюдая с соседних гор за тем, что творилось внутри крепости, они терпеливо выжидали гибели русского гарнизона.      - Сегодня, кажись, пятница, - сказал Ватнин, - Не знаю, - ответил Карабанов. - Все равно...      Поручик стянул сапоги, и сапоги вдруг показались ему не нужны: он сбросил их с крыши крепости. Потом стянул и сюртук, выкинул его тоже.      - Чикчиры сымать будешь? - спросил Ватнин, внимательно приглядываясь к сотнику.      - Снял бы и чикчиры, - отозвался Карабанов, - да сраму не оберешься... Помоги мне, есаул, барабан забить, а то у меня пальцы не слушаются.      Ватнин взял револьвер поручика, проворачивая барабан, втиснул в гнезда свежие патроны. Взвел курок, трахнул в небо пробным выстрелом, вернул оружие.      - Сгодится, - сказал.      Спрятав револьвер, Карабанов хотел спускаться с крыши, но Ватнин остановил его:      - Сиди уж здеся!      - А что?      - Сиди, говорю...      Карабанов приложил руку к голове:      - Башка трещит... Зачем я тебе, есаул?      - Так, - ответил Ватнин. - Больно уж ты рахманный севодни. Я тебя не пущу одного... До греха-то недалече!      - А, черт с тобой, - ответил Карабанов, но спорить не осмелился и снова завалился на свою вшивую бурку...      Вскоре на крышу поднялся штабс-капитан Некрасов, стал протирать линзы бинокля, всматриваясь куда-то.      - Вы ничего не слышали? - спросил он.      - Опять хабар, - отмахнулся Ватнин.      - Нет, - возразил Некрасов, - новостей нету. А вот часовые с минарета уверяют, будто слышат далекие залпы.      - Где? - поднялся Карабанов.      - Со стороны Чингильского перевала... там!      Карабанов отобрал у Некрасова бинокль.      - Ни черта, - сказал он. - Впрочем у меня круги в глазах, я даже вас плохо вижу...      Поднялся на ноги Ватнин.      - Дай-кось! - приложился к биноклю, расставив для крепости ноги, долго стоял молча, напряженно вглядываясь на север, куда утекали овражные низины плоскогорья.      - Ну? - спросил Некрасов.      Ватнин рывком опустил бинокль.      - Готово, - ответил он.      - Идут?      - Пришли, - сказал сотник. - Будто баранты пасутся, так мне блазнилось поначалу-то. А когда присмотрелся, то вижу: палатки в степу стоят. Дым видать...      Некрасов посоветовал:      - Назар Минаевич, голубчик, велите сотням дать стройный залп, чтобы гарнизон поднялся. А я сбегаю к Штоквицу.      Штоквиц трогал лицо пальцами, и пальцы оставляли на серых щеках вмятины. Известие Некрасова он встретил спокойно.      - Чепуха, - ответил он, - я уже ни во что не верю. А вот фокус могу показать... - Он залез к себе в рот, и расшатав зуб, вынул его из десен. - Видите? - спросил, отплевываясь. - Уже восьмой пошел. Скоро ням-ням будет нечем... Цинга, милейший, скорбут-с!      - Да послушайте же вы! - закричал Некрасов. - Ватнин видел даже палатки. Он говорил, что это недалеко. Верст за десять отсюда.      Они уже спустились с гор перевала.      - Поднимусь на минарет, - решил Штоквиц.      На лестнице он часто присаживался. Ступени были загажены часовыми, которые не давали себе труда спуститься во двор.      Штоквицу было не до брезгливости - капитан задыхался после каждой ступеньки, винтовая лестница ходила под ним ходуном.      - Что тут? - спросил он часовых, оглядывая Баязет с высоты башни.      - А ничего, ваше благородие.      - Говорят, что Тер-Гукасов разбил лагерь где-то тут невдалеке. Вы не видели?      - Нет, ваше благородие. Это баранты гонят.      - Тьфу, черт! - выругался Штоквиц, проклиная Некрасова, который заставил его подняться на эту вышку. - Всегда эти умники завихряются в воображении!      Спустившись вниз, комендант велел Потресову дать сигнальный выстрел с пыжом. Старый майор сам вложил в пушку холостой заряд, пригнал к нему пыж, скомандовал:      - Запал!      Пушка рявкнула, и людям пришлось разочароваться: ответного сигнала не последовало.      Штоквица скрючило снова:      - Слушайте, майор, где у вас... это?      - Что, господин капитан?      - Ну, разве трудно понять? Где у вас можно...      - А-а, - догадался Потресов, - зайдите за стенку.      Некрасова комендант потом разругал.      - Бредите? - сказал он недовольно. - Людей взбаламутили!      Однако в настроении гарнизона что-то вдруг резко изменилось.      Еще недавно безжизненно лежавшие по углам, солдаты сейчас задвигались, послышались споры, стрельба по туркам усилилась.      - Даже и так, - ответил штабс-капитан Штоквицу, - но уже лучше стало. Веселее...      Теперь оювсюду слышались возгласы - то один, то другой солдат замечал вдалеке от крепости признаки близкого войска. Многие уверяли, что видят даже движение многочисленной кавалерии.      - Ладно, - согласился Штоквиц и велел вызвать музыкантов наверх.      Бедные музыканты! На кого они стали похожи за эти дни!      Голодные, измученные, шатаясь от слабости, они собрались под аркою аппарели, жалобно позвякивая инструментами.      - Играй! - велел им Штоквиц.      И тут случилось непредвиденное: музыканты не могли выдавить из груди дыхание, чтобы извлечь из инструментов хоть одну ноту.      Бедные, они старательно дули в трубы, старательно щелкали пальцами по клапанам, но из инструментов выходило только сиплое шипение.      Штоквиц был настолько поражен этим, что даже не осмелился ругаться.      - Кто сможет? - сказал он, забирая горн в руки. - Пять рублей кладу, кто выдует "зорю"?      - Десять, - сказал Карабанов.      - Двадцать, - набавил Некрасов.      - Рупь, - закончил отец Герасим, - неча баловать человека. Все равно пропьет!..      Вызвался один - солдат Потемкин:      - Умел я когда-то...      Но, сколько ни бился, напрягаясь, у солдата ничего не получилось, и тут сверху раздался радостный крик часового:      - Братцы, зашевелились!      Все выбрались на крепостные фасы, откуда было далеко видно, и взору людей открылась торжественная, незабываемая картина: "построение перед боем" - так называлась эта картина.      - Красота! - воскликнул Некрасов.      Долина, раскинувшаяся на подступах к Баязету, была словно разделена на клетки шахматной доски. И вот чья-то невидимая, но опытная рука вдруг легко и почти игриво расставила по этим клеткам фигуры взводов, рот и батальонов. Казачьи сотни в крутом разбеге сделали широкий заезд по кругу, волоча за собой длинный шлейф бурой пыли, и вот уже осадили на повороте, оцепив фланги будущей битвы. Обдуманно и несуетливо фигуры войска начали перемешаться по горной плоскости - ход за ходом, этап за этапом, избегая препятствия, готовя противнику поражение.      - Господа, - воодушевился Штоквиц, - узнаете ли вы руку Тер-Гукасова? Это наверняка он выходит сюда, к нам...      Евдокимов раскрыл рот, и в горле его что-то захрипело.      - Что с вами? - спросили его.      - Я хотел крикнуть "ура", - стыдливо признался юноша...      Турки ответили огнем: орудия, фальконеты, винтовки, ружья - все было пущено в дело, и Штоквиц велел Карабанову пойти к Потресову:      - Скажите, чтобы не скромничал. Пусть тратит все, до последнего заряда. А вы, Клюгенау, можете приступать к открытию ворот!..      Когда Карабанов пересекал двор, турецкие шарохи уже рвались осколками, разбиваясь о стены. Через весь двор, по направлению к госпиталю, полз, волоча разбитые ноги, очередной раненый.      Потресов был на своей батарее, единственная пушка которой выглядывала мордой в окно второго этажа.      - Знаю, знаю, - отмахнулся майор. - Сами не дураки. Уже догадались...      Канониры работали медленно, остерегались делать лишние движения, заряды подносили вдвоем, фейерверкер устанавливал прицел. После каждого выстрела каземат наполнялся пороховым газом, настил пола хрустел и вздрагивал, оседая книзу.      - Не боитесь? - спросил Карабанов.      Потресов подошел к груде картузов, уселся поудобнее.      - А чего мне бояться? - ответил он, - если я заговоренный. Каждый вечер из хурды своей вытрясаю пули, а в меня - ну хоть бы одна!      За стенами цитадели уже закипала, кроваво пенясь и взрываясь криками, битва за снятие осады, и Карабанов сказал:      - Да, господин майор, честно говоря, не думал я выжить.      - Вам что, - отозвался Николай Сергеевич, - вы молодой, вы долго жить будете. Да и забот у вас не прибавится. А вот мне...      Артиллерист вздохнул и в паузе между выстрелами, разгоняя перед собой синие волокна дыма, закончил:      - Как-то там дщери мои поживают без батьки? Наверное, писем для меня скопилось немало? Они ведь у меня, Андрей Елисеевич, хорошие, - выговорил он с удовольствием в голосе. - Душевные девицы...      Блеснуло вспышкой огня, по плечам и по голове Карабанова забарабанило чем-то тяжелым. В грохоте и протяжном звоне оседала пыль. Майор Потресов схватил Карабанова за плечо и, сползая с картузных мешков, пригнул поручика к самой земле.      - Потресов, да... пустите! - выкрикнул Андрей.      В рассеянном дыму обозначился разбитый скелет лафета, вокруг лежали мертвые канониры, и Потресов все дальше и дальше сползал с картузов, не выпуская плеча поручика.      - Господин майор... да встаньте же!      И только сейчас Карабанов вдруг понял, что Потресов убит наповал осколком деревянной щепы, которая вонзилась ему в грудь, подобно острому кинжалу. Он выдернул щепу, приник к груди майора, чтобы уловить биение сердца, но это было бесполезно.      Сердце старого солдата уже молчало.      - Боже мой, - всхлипнул Карабанов, ощупывая себя, и такая страшная жалость к майору душила его, какой еще никогда не испытывал он в своей жизни ни к женщине, ни к ребенку, ни к самому себе...      "Xорошие..." - вспомнил поручик, и если бы мог тогда разорвать себя на восемь кусков, то каждым бы куском таким навеки прирос к дочерям Потрссова, и они были бы, наверное, счастливейшими на свете...      Вышел на двор, продолжая плакать.      - Помогите вынести, - сказал Андрей солдатам. - Майора убило там... И канониров, кажется, тоже!      Клюгенау ничего этого не слышал - его пионеры отваливали от ворот камни, откатывали прочь телеги. Штоквиц уже выстраивал людей на дворе с оружием и вещами, чтобы сразу же выходить из крепости. Битва неудержимо подкатывалась к самым стенам цитадели, и турецкое войско, теряя на бегу награбленное, спешило по Ва некой дороге.      Старый гренадер Хренов тоже подошел к воротам, аккуратно поставил в козлы винтовку. Котомку свою проверил слегка на ощупь, махнул рукой.      - Кажись, - сказал он, - казенного-то за мной ничего и не было вроде?      Клюгенау посмотрел на старика из-под очков:      - Небось, отец, первым выйти желаешь?      Старый вояка вскинул котомку за спину:      - Да по совести уж скажу: все бы оно и ничего, да под конец-то уже... надоело!      Клюгенау поцеловал старика в обе щеки.      - А ведь ты красивый, старик! - сказал ему прапорщик. - Я только сейчас заметил, какой ты красивый...      Ворота Баязета с тяжким скрежетом открывались перед ними. Все закончилось для него выстрелом - тем, которым осыпался за ним в Петepбурге. Баязет был для нас как гордиев узел, и мы сумели разрубить его с мужестом. Тогда мы все были едины, словно пальцы в кулаке, крепко сжатом. Но у каждого из нас были в душе запутанные узлы, и Андрей Карабанов не смог разрубить его в своем одиночестве. Мне жаль этого че ловека, который был не так уж плох, как о нем принято думать... Высказывание фон Клюгенау Продолжение следует...      1 Документальные данные: в Баязете лошади стали падать на семнадцатый день, из числа пленных к концу осады выжил только один. О смертных случаях среди детей и женщин от жажды нигде не упоминается: очевидно, снабжение их водой было все-таки болеe или менее регулярным  >>> Уважаемые подписчики!      По понедельникам в рассылке: Дэн Браун "Код да Винчи"      Секретный код скрыт в работах Леонардо да Винчи...      Только он поможет найти христианские святыни, дававшие немыслимые власть и могущество...      Ключ к величайшей тайне, над которой человечество билось веками, может быть найден...      В романе "Код да Винчи" автор собрал весь накопленный опыт расследований и вложил его в главного героя, гарвардского профессора иконографии и истории религии по имени Роберт Лэнгдон. Завязкой нынешней истории послужил ночной звонок, оповестивший Лэнгдона об убийстве в Лувре старого хранителя музея. Возле тела убитого найдена зашифрованная записка, ключи к которой сокрыты в работах Леонардо да Винчи...      По четвергам в рассылке: Валентин Пикуль "Баязет"      Это мой первый исторический роман.      Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.      Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.      Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.      В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными. В.Пикуль     По воскресениям в рассылке: Жюль Верн "Дети капитана Гранта"      Этот известный роман французского писателя-фантаста был написан в 1868 году. В произведении (как его охарактеризовал сам автор - "для юношества") широко развернуты картины природы и жизни людей в различных частях света. Герои путешествуют по трем океанам, разыскивая потерпевщего караблекрушение шотландского патриота капитана Гранта.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Джон Уиндем "День триффидов"      Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.      Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.      Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности... Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души. Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем... Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения