Литературное чтиво Выпуск No 356 от 2006-05-11 Число подписчиков: 22    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 2    Сидение    Глава 3. Бессмертный гарнизон 1      Для разбора бумаг, оставшихся после Пацевича, офицеры избрали по жребию двух человек - Ватнина и Клюгенау. Есаул с инженером с утра засели в комнате, никого к себе не пуская.      Нужное отбирали, а весь хлам тут же сжигался в разведенном камельке.      - Отчетность с лузутчиками совершенно отсутствует, - заметил придирчивый Клюгенау.      - Черт с ними, - сказал Ватнин. - Давай дальше...      В чемодане, заваленном грязным бельем и пустыми бутылками, откопали и зелененькую книжечку генерала Безака, ставшую уже легендарной. Пацевич не соврал: она действительно оказалась в переплете зеленого цвета, причем на титульном листе ее стояла даже дарственная надпись самого автора: "Г-ну Пацевичу в знак памяти о стерляди, съеденной 23 августа 1869 года на станции Бузулук в присутствии его высокопревосходительства сенатора К. И. Влахопулова. Признательный за угощение автор".      Ватнин взял книжицу:      - Читануть, что ли? Дюже покойник хвалил ее...      Клюгенау едва не вскрикнул: в руки ему попал приказ из Тифлиса о последующем производстве Исмаил-хана Нахичеванского из подполковников в полковники. Приказ был датирован давнишним числом, но уже после отстранения Хвощинского от должности командира гарнизона. И надо полагать, что Пацевич, достаточно убедившись в слабоумии хана, решил просто сунуть приказ "под сукно".      - Что делать? - растерялся барон.      Ватнин глазами показал на огонь, пылавший в камельке.      - Хорошо горит, - сказал Ватнин. - Будто в аду!      В руки попалась скромная папка с надписью: "Секретно".      - Постой, постой... Чей это может быть почерк?      - А что там? - спросил Ватнин равнодушно.      Клюгенау как-то сразу осунулся, и вдруг с его языка сорвалось такое ругательство, какое не услышишь и от пьяного казака:      - Это прапорщик Латышев... Жаль, что о покойниках не принято говорить дурно!      - Да что там? Растолкуй хоть...      Это было досье политической слежки за штабс-капитаном Некрасовым; в документах упоминался полковник Васильев-Бешенцев, начальник жандармского управления всего Кавказского округа.      Ватнин вспотел и даже испугался.      - Ты тише, тише, - сказал он. - Давай и это туды же, за полковником вслед... Дело-то тут, вишь ты, какое кляузное! А я ишо этого гаденыша припекал у себя, по головке гладил.      - Так нельзя, - ответил барон, закрывая папку. - Надо все это тишком передать Юрию Тимофеевичу, чтобы этот ВасильевБешенцев не явился в его жизни полной неожиданностью.      Когда стемнело, Ватнин навестил Некрасова.      - А я и не знал, - сказал сотник, - что о тебе начальство уже книги пишет... Эвон, почитай-кось!      Некрасов прочел несколько доносов, подшитых в досье, и особенно-то не огорчился.      - Свинство, конечно. Но я уже привык к тому, что в мой огород иногда заглядывают чужие рыла!      Ватнин от души посоветовал:      - Я, конечно, не знаю, как и что там у тебя. А только, Юрий Тимофеевич, брось ты все это... Власть, кака ни есть, она - власть, и перечить ей не моги: глотку перервут! Вот и с дочкой своей тоже я часто спорил...      Некрасов похлопал сотника по колену:      - Дорогой Назар Минаевич, спасибо. И за то, что выручили, и за... добрый совет от души. Но спорить со мной на эту тему не стоит.      Ватнин поразмыслил, чем он может помочь хорошему человеку.      Но вопрос был для него слишком сложен, и он решил, что тут не его ума дело.      - Ладно, Тимофеич, ты уж не серчай, что встреваю. Пойду-ка я лучше. Отдыхай с миром...      Он вышел во двор и круто повернул в сторону подземных галерей, привлеченный каким-то шумом. Егорыч, как выяснилось, ходил за водой, но воды не достал, а притащил в крепость пленного с кляпом во рту, одетого в турецкий мундир, с повязкой мусульманского полумесяца.      - Что за гусь? - подошел Ватнин.      - Да вот, - пояснил Егорыч, - духами пахнет, будто девка гулящая. А винишко-то во фляжке его - дурное, не приведи бог: лошаку дай хлебнуть - так он самого губернатора залягает!      - Поставь его, - велел Ватнин и отвел руку назад.      Казак поставил пленного на ноги, и есаул, слабо разбираясь в символике крестов и полумесяцев, тут же треснул чужака по зубам.      Да так ловко получилось, что тот, залетев в угол, вдруг начал сладко зевать, словно вечер уже наступил, а постель давно разобрана.      - Ходют здеся, - буркнул Ватнин, - всякие... Воздух портют!      Случайно подоспел Карабанов: посветил спичкой.      - Это красный крест турецкого султана. А сам он, скорее всего, просвещенный мореплаватель... Послушайте, сэр, - поручик растолкал пленного, - что привело вас сюда?      Представитель общества "Staffort-Hause" оглядел мрачные своды подземелья, по стенам которого бегали скользкие мокрицы, надолго остановился взглядом на лице Карабанова, худом и обросшем бородою.      - Вы ошиблись, - ответил он по-английски, - я всего лишь наблюдатель, присланный сюда одной из редакций лондонских газет... Помогите мне подняться!      Карабанов подал ему руку:      - Значит, вы англичанин?      - Нет, я француз.      Проверили по бумагам - житель Гамбурга.      - Ты не мути, - и Ватнин показал свой кулак.      Под этой угрозой пришлось раскаяться во лжи.      - Видите ли, я... испанец, - ответил вдруг немец по-русски, но с каким-то акцентом. - Родился в Кракове, долго жил в Выборге, после чего уехал воевать в Мексику.      - А это где? - спросил Ватнин, вытягивая револьвер наружу и внушительно щелкая курком.      Пленный упал на колени.      - Я сказал правду! - крикнул он Карабанову. - Сохраните мне жизнь, и я обещаю скинуть этот мундир. Я сегодня же уеду в Египет, где меня ждет невеста из богатой семьи алжирских евреев!      Карабанов придержал револьвер в руке есаула.      - Простите, - извинился он, - но я так и не понял, какой же национальности будут ваши дети?      - Очевидно, греческой, ибо моя сестра замужем за фанариотом и зовет меня после свадьбы жить в Афинах.      - А это где? - спросил Ватнин.      - Это уже в Греции, сотник, - пояснил Карабанов. - Он совсем, видать, запутался, этот малый. Черт с ним, нам из его продажной шкуры даже лаптей не сплести... Пускай ползет куда хочет. Я спать пойду...      Карабанов ушел, и человек Вселенной, над головой которого прошумело столько знамен, быстро юркнул в амбразуру, поспешно скрываясь в ночи. Егорыч, до этого времени молчавший, нащупал на мушку винтовки его согнутую от страха спину, и выстрел эхом заблуждал в подземелье.      - Даром я тащил его, што ли? - сказал казак, и Ватнин с ним согласился.      - Так-то, - сказал, - оно и вернее будет...      Прошел есаул в свою клетушку, затеплил фитиль.      Сапоги снимать не стал, подложил под ноги лошадиную попону; старенькая койка заскрипела под его грузным телом.      - Почитаем...      Хвать рукой - а книжицы-то и нету: видать, курят уже, стервецы. Ругаясь, Ватнин поднялся на фас. В слабо освещенном угловом каземате светился огонек чьей-то цигарки.      - Ты, Дениска? - спросил Ватнин.      - Я, сотник...      Ватнин выдернул из зубов казака цигарку. Высыпал табак, развернул обгоревшую бумажонку. Прочел: "...глазами гляди весело, отвечай бодро..." Перевернул бумажку с другой стороны: "...ногу ставь плотно, каблука не жалея..."      Ватнин ткнул бумажкой в нос Дениске:      - Она?      - Мой грех, - сознался казак. - И табачку не стало во что завернуть. А корочку-то мы не скурили. Вот она, ваше благородие, зелененькая!      Ватнин треснул Дениску по башке переплетом:      - До чего же ты... беспокойный!      .. .Одиннадцатый день осады. За черным окном караван-сарая копошится вертеп, изъязвленный варварством и корыстью, населенный рабами и тиранами, собаками и нищими. Баязет раскинулся на перепутье пограничных транзитов России, Персии, Турции, и в эту клоаку, при каждом волнении, сливаются мерзкие накипи трех государств. Россия отряхнула здесь отребья банд Шамиля, злодейства Аббасов и Надиров выплеснули в лохань Араратской долины гнуснейший фанатизм сектантских раздоров. Как могильные черви, копошится вся эта сволочь на догнивающем трупе Блистательной Порты, и не спрашивайте больше, откуда берется чума. Вот из таких трущоб она и расползается с караванами, чтобы дальше развозиться по Европе на кораблях.      Русские недавно вновь показали свое мужество, сделав отчаянную вылазку, от которой Фаик-паша, как стало известно, упал в длительный обморок - "зульмат", близкий к летаргии, с кровотечением из ушей и носа.      Мы не станем утруждать читателя нашей веселой газеты описанием пыток, когда турки вырезали кинжалом аккуратные кружочки кожи со спины русских героев, по кускам резали тех раненых, которые имели на рукавах золотые шевроны за отличную стрельбу. Нет, господа, отбросьте благоуханные восточные романы! Мы уже не верим в Эдем, этот религиозный дом терпимости, за вход в который платят людскими головами, как не верим и в утонченно-изысканные ласки роскошных дев-гурий, этих бескорыстных проституток аллаха, во имя которого Турция совершает дичайшие преступления!..      Шарль Делафон, бойкий корреспондент восьми французских газет, плативших ему по франку за строчку, отбросил перо и встал.      - Мне недоело писать об этом, - сказал он. - Восток похож на дурную книгу в роскошном переплете. Русские оказались смелее нас: благородным лезвием этой войны они разрезают те последние страницы, на которые весь мир только в страхе закрывал глаза!      Шарль Делафон достал из ледоделательной машины тонкую пластинку прозрачного льда, с хрустом разгрыз се на молодых зубах.      - Будри опять рыщет у стен крепости? - спросил он.      - Я не знаю, где он рыщет, но я знаю другое: служа прессе, нельзя быть заодно и шпионом, - ответил ему рыжебородый Диего Хуарец, испанский художник, оратор, журналист, гарибальдиец и демократ, в прошлом матрос чайного клипера.      Миссис Уоррен, в прическе которой "букль д'амур", несмотря на адскую жару, держались весьма исправно, решила защитить графа де Будри:      - Он, бедный, так много потерял на лигатуре турецкого золота, что маленькое любопытство в пользу Фаик-паши будет вполне простительно. Как угодно, господа, но я целиком на стороне турок, которым дарована конституция, а русские продолжают оставаться варварами. Они плодят завоевателей, словно шампиньоны под навозом: бонапартизм Гурко, Черняевых и Скобелевых угрожает древней культуре Востока, и священный долг Европы - защитить Турцию от русского вандализма...      - Это верно, миссис, - мрачно согласился Диего Хуарец, - они конституции не имеют. И душа народа не зависит от формы правления. Пусть они менее англичан образованны, но зато русские солдаты не вспарывают животов младенцам, как это делают турки, живущие под сенью юной конституции султана!      - Вы склонны к парадоксам, - заметила Уоррен.      - Скорее - к истине, - закончил художник.      Вошел еще один член европейской колонии, большеголовый анличанин, служивший врачом при лазарете Красного Полумесяца.      Потерев ладонью розовую лысину, врач налил себе рому.      - Позвольте мне, миссис Уоррен, выпить на этот раз за моих русских коллег, что сидят сейчас в крепости. Я часто думаю, что представить их трудности так же сложно, как и отличить по моей лысине, кем я был в молодости - брюнетом или блондином!      Он присел к столу, отхлебнул вина.      - Турецкие врачи, - сказал он, - удивительны... Один из моих помощников держал в Эрзеруме кузницу, а другой занимался контрабандой. Наследие конституции налицо: их "выбрали" на пост эскулапов, и можете послушать, как орет сейчас под их ножом какой-то правоверный... 2      Штоквиц с мортусами обошел закоулки крепости, подобрал четырех мертвецов, один из которых по дороге в могилу вдруг заговорил:      - Братцы, ой, пустите... не надо меня, братцы...      - Стой! - Штоквиц приставил ожившего солдата к стенке. - Держаться можешь, трухлявый? - спросил он.      - Могу, - ответил солдат. - От сухости это, уж не взыщите за хлопоты. Поначалу-то всё круги да круги в глазах, а потом гулом земля пошла. Икать начал. Совсем не помню себя...      Штоквиц поднес к губам солдата флягу:      - Один глоток... Стой, холера, куда лакаешь? Отпусти зубы... У-у, дорвался до соски! Теперь катись к черту...      Капитан повернулся к мортусам - отупелым от своей обязанности дьяволам в клеенчатых плащах, вонявших хлором.      - А этих, - показал он на трупы, - тащите и сразу же закапывайте. Облейте их известью, чтобы никакой заразы...      Он вызвал к себе Клюгенау:      - Послушайте, барон, вы столь щедры к госпоже Хвощинской, что я советую вам заранее приискать место для своей усыпальницы.      Говорят, вы отдаете ей свою воду, свой сахар... Я понимаю вас, вы человек благородный. Но поделитесь раз, поделитесь два. Нельзя же губить себя...      - Зачем вы меня позвали? - спросил Клюгенау.      Штоквиц глянул на инженера и по выражению лица его понял, что задел ту самую струну, которая напевает о любви.      - Извините меня, барон, - сказал Ефрем Иванович, - это, кажется, не мое дело... А вызвал я вас, чтобы посоветоваться. И вог о чем... Мой приказ о порядке вылазок за водой едва ли выполним: люди, вы понимаете сами, хотят пить, а на мой приказ им даже нечем уже плюнуть. Контрабандная доставка воды в крепость продолжается, несмотря на страшные потери. Спускают людей на веревках с фасов. Лезут к реке во все дырки. Каждый хочет иметь свой стакан лафиту... Так вот, барон, надо что-то придумать, чтобы поберечь людей на вылазках.      Клюгенау вздернул пуговку своего носа, крепко чихнул.      - Пылища, - заметил он, аккуратно разворачивая громадный платок с набивкой географической карты Европы (такие платки выпускались тогда для бедных путешественников). - Подумать можно, - добавил барон, сморкаясь в Германию, - что-нибудь да получится. ..      Скинув сюртюк, барон вместе с пионерами всю ночь копал землю короткими шанцевыми лопатами, среди турецкого гарнизона замечалось какое-то непонятное передвижение: россыпи фонарных огней, словно горсти светляков в траве, шевелились вдали, и до цитадели доносились шум множества голосов, ржанье лошадей, скрипы колес и рычание рогов. Потом кольцо осады задолго до рассвета сомкнулось вокруг Баязета плотнее, затрещали фальконеты и ружья, пришлось пионерам спешно покинуть траншею.      Штоквиц, как видно, спать в эту ночь совсем не ложился; лицо его, мятое и серое, одутловато растеклось, и обвислые брыли щек свисали на жесткий воротник мундира.      - Что там? - спросил он Клюгенау.      - Какая-то тревога, - ответил прапорщик. - Турки сдвигают пикеты к цитадели, лупят "жеребьями" из ближних саклей. Подождем. Может, на рассвете притихнут?..      Вода в эту ночь текла внутрь крепости жалкой струйкой, зато крови людей в ту же ночь пролилось из-за этой воды немало.      Избегая часовых, поставленных возле холма, охотники (чаще всего казаки или артиллеристы) на веревках спускались со стен крепости, и редкие счастливцы сумели вернуться обратно. А ведь были в гарнизоне и такие люди, которым не хватало смелости на риск, и эти люди совсем не имели воды: день, два, а то и все три дня.      Некоторые из них вымаливали себе хоть каплю.      - Ну, дай, баток! Лизну только... Ей-ей, не будут пить, лизну только...      Другие мрачно сидели по казематам. Иные тихо всхлипывали.      У таких людей, не видевших воды уже несколько дней, со временем появлялась отвага, граничащая с безумием. В припадке исступления от жажды они иногда срывались со стен крепости, и для них уже не существовало ни пуль, ни ятаганов - они видели только воду, которую бы пить и пить...      Штоквиц стиснул плечо Клюгенау пальцами, шепнул:      - Еще пятеро... За одну ночь. Поняли?      Федор Петрович молча кивнул, и комендант добавил:      - Дальше так нельзя. Надо собирать охотников для вылазки, чтобы достать воды.      Партия быстро составилась. Штоквиц выгнал из нее одного фейерверкера и ефрейтора Участкина.      - Иди отсюда, - сказал капитан, - ты не рядовой!      - Ваше благородие, дозвольте?      - Не дозволю. И так всех унтеров повыбило!      - Выходит, унтерам и пить не надо?      - Принесут другие - попьешь.      - Да, они принесут. Донышко от ведра. Дождешься...      Светало. Штоквиц осмотрел в бинокль окрестности.      - Кажется, тихо, - сказал он. - Можно трогаться...      Под визг случайных пуль охотники спустились к реке. Сотни глаз, ослепленных завистью, наблюдали за тем, как они сначала напились сами, потом набрали воду в бурдюки и кувшины. Потемкин поучал молоденького солдата:      - Наклони кувшин-то, чтобы не булькало...      Но в эту ночь турки были особенно настороженны: едва охотники тронулись от реки, как из ближайших развалин и ям по ним ударили залпом. Молоденький солдат, тащивший впереди Потемкина кувшин, скатился по камням с простреленной головой, и за ним посыпались черепки разбитого кувшина.      - Ой ли? - сказал Потемкин, и кто-то пихнул его сзади:      - Твоя очередь! - Это был Дениска Ожогин.      Потемкин, оглядевшись, пропустил его впереди себя:      - Сам скачи, а я не дурак...      На этот раз Дениска подозрительно долго крестился, примеривался рвануться дальше.      - Подсоби бурдюк вскинуть, - попросил он и, присев к самой земле, словно отплясывая вприсядку, скрылся под зыканье пуль между саклями.      - Везучий, дьявол, - позавидовал ему другой казак, постарше, с тряпицей на глазу, и успел пробежать лишь несколько шагов.      - Наповал, - задышал кто-то в затылок Потемкину. - Подвинься-ка, дядя; теперь я счастья попытаю...      Потемкин, повинуясь чутью, рванулся из лощины. Как треснет тут что-то над ним, и кувшин, который он тащил на плече, разлетелся от пули вдребезги. Рубашка и штаны сразу прилипли к телу, а из крепости ему кричали:      - Воду! Не бросай воду... Бурдюк прихвати!..      Лежал казак с тряпицей на глазу, прижав к себе, словно ребенка, разбухший бурдюк с водой. Потемкин на бегу рванул его к себе - не отдает. Рванул еще раз - держит мертвяк.      - Тащи, тащи! - орали с фасов.      Тут уже не до пуль было: свистят - ну и пусть свистят.      - Да пусти же ты! - крикнул Потемкин, и мертвец разжал свои пальцы, со страшной силой сведенные на драгоценной ноше.      Раз-два, раз-два, - не шаги, а целые сажени отхватывал Потемкин по земле, прыгая в гору, и он оказался после Дениски Ожогина вторым счастливцем-добытчиком - вторым, но и последним.      Напрасно с фасов кричали:      - Беги, беги... Не бросай воду... Ах, упал!.. Ползи давай, братец... Хоть как-нибудь!      Больше никто из охотников не вернулся в крепость, и капитан Штоквиц велел оттащить бурдюки с водой в госпиталь. Поднялся недовольный шум.      - Вот и напился, - сказал ефрейтор Участкин.      - Тихо! - властно остановил галдевших солдат Ефрем Иванович. - Кто желает достать воды, пусть идет...      И никто не пошел, конечно, кроме одного дурака-ездового.      Фамилия этого ездового была Синюхин, звали его Иваном, а по батюшке Петровичем; сам он был из мещан города Липецка, где отец его держал кучерский извоз.      Больше мы о нем ничего не знаем, да и знать не надо. Сидел бы уж - не высовывался!..      Бивуак своего отряда, идущего на выручку осажденного Баязста, Калбулай-хан разбил на вершинах Чингильских высот, откуда открывалась людям широкая равнина, в глубине которой скрывался где-то в дымке знойного марева Баязет.      Ждали.      - Чего ждем? - горячились офицеры.      Оказывается, хан послал в Игдыр за провизией. Провизию прислали. К отряду присоединился обозный конвой милиции в составе шестидесяти человек.      - Пошли, - велел Калбулай-хан.      Обрадовались, что можно идти. Лазутчики доносили о неслыханных страданиях баязетского гарнизона. Но дошли до брошенного турками аула Кара-Булак и снова остановились.      Опять ждали.      - Чего ждем? - спрашивали офицеры.      Оказывается, так было решено: ждать, когда из-под Александрополя пойдет на подмогу конный отряд под командой генералмайора Лорис-Меликова, родного брата командующего Карсским фронтом.      Ждали, ждали...      - Нет отряда, - говорили офицеры, - надо идти без него!      Два молодых юнкера уехали в горы поразмяться. Прискакали обратно, радостно крича:      - Идет, идет... Иде-ет, господа!      - Что идет?      - Пыль идет!      Проверили: в бинокли было хорошо видно, как в направлении Баязета, клубясь и отливая на закате багровым светом, тащилась через степную долину полоса пыли.      - Вот вам и Лорис-Меликов, - обрадовались офицеры. - Даже мимо нас проскочил, настолько торопит свою конницу.      Калбулай-хан двинул свою колонну тоже в сторону Баязета, и это стало известно туркам среди ночи. Вот тогда-то в городе и началось то странное перемещение турок, которое заметил Клюгенау. В крепости о приближении выручки ничего не знали и не совсем понимали, что происходит в городе. Около восьми часов утра раздался рев сигнальных рогов, началась бомбардировка цитадели. ..      Одно из ядер жахнуло прямо в колесо лафета, разбрызгав сухую древесину в мелкие щепки, и проделало рикошет, каких Потресов еще никогда не видел в своей жизни. Ядро стало набирать высоту вертикально, быстро уменьшаясь в размерах, потом с воем пошло на снижение к той же точке падения. Потресов вовремя отскочил, чем-то горячим двинуло его в поясницу, и майор ничком сунулся в землю.      Вокруг завопили сразу несколько голосов:      - Майора убило... Братцы, старика нашего!      Потресов поднялся, со смехом отряхнул ладони:      - Да нет, пинка только под зад получил... тащи новое колесо, давай лафет подымать будем!..      В городе грозно бухали барабаны, скрипуче выли рога - передвижение турецких и курдских таборов продолжалось. С фасов было хорошо видно, как угоняются по Ванской дороге группы скота, тащатся длинные караваны верблюдов и буйволов, впряженных в арбы, шагают куда-то женщины и дети.      Старик Хренов закрестился:      - Никак, покаялся турка? На богомолье пошел..      Ватнин, раздувая широкие ноздри, стоял на самом краю фаса, жадно всматривался в непривычную сутолоку города. Вокруг есаула жужжали турецкие пули, и Трехжонный крикнул:      - Сойди вниз, сотник! Стреляют...      - Я и сам вижу, да лень слезать.      - Да ведь пулями стреляют!      - Вестимо, не огурцами... - Есаул спокойно досмотрел эту картину сумятицы в стане врага, спустился в каземат. - Ну, станишные! Бочку чихиря ставлю, если ошибся... А выходит по всему так, что переполох у турка великий! Не иначе как подмога идет...      Неожиданно прекратился обстрел цитадели, и санитары с мортусами разнесли, согласно правилу, по местам очередные жертвы: раненых - на перевязки, мертвых - на погребение. Близился полдень, жара усиливалась, камни дышали жаром. Земля трескалась под лучами солнца, и люди дивились на персов:      - Ну и народ! Жужжат себе, знай, и даже пить не просят!      Караганов встретил во дворе Штоквица, ругавшего ездовых.      - Подумайте, - поделился он с поручиком, - совсем уж распустились... Спали и не слышали, как у ник лошадь зарезали.      Чиркнули по шее в самую жилу и. конечно, выпили кровь. Я зашел, вижу - лежит конь словно тряпка!      Карабанов приложил руку к фуражке:      - Какие будут у вас ко мне приказания на сегодня?      - Только одно - выстоять!      - Постараюсь, капитан...      Он повернулся, чтобы идти к своей сотне, и в этот момент тягуче и торжественно прокричали с минарета:      - На-а-аши-и... иду-ут!.. 3      Давя друг друга в тесных переходах, хохоча и плача от счастья, кинулись защитники Баязета к северным бойницам, чтобы посмотреть, хоть глазком одним глянуть.      - Наши! Братцы, наши идут!..      Ватнин схватил в обнимку священника:      - Батька, то наши, сердцем чуял!      Отец Герасим грубо и раздраженно выругался:      - Не верю уж... То видение лишь одно бесовское, какое в пустынях бывает. Бредите вы все!      И солдат Потемкин тоже бранился:      - Головопятые вы! Эка, обрадовались... Да откуда нашим-то быть? Тер-Гукасов, сами знаете, армян в горы увел..      Исмаил-хан опять появился среди двора на своем Карабахе, и нервный жеребец, горячась, торопливо выкатывал из-под хвоста круглые катыши. Штоквиц рвал за ворот трубача.      - Играй! - орал он. - Гуди "зорю"!      Трубач от волнения не мог отдышатся:      - ...Час... час... сей-час... Ой, не могу!      Комендант в исступлении затряс его, словно грушу:      - Играй, зараза... Бей сигнал!      Клюгенау отобрал у горниста трубу:      - Оставьте парня. Когда-то я неплохо играл на флейте...      Барон вскинул горн к губам, и над головами людей, через фасы крепости, прорываясь через залпы, поплыл восторженный сигнал "зори".      - Так надо? - спросил Клюгенау, возвращая трубу.      - Дюже хорошо, ваше благородие. Именно так.      Прошло какое-то время, и вот из-за гор, переплывая над вражеским станом, над хвостатыми бунчуками и курдскими пиками, вернулась ответная "зоря".      Сомнений больше не было.      - Наши! - сказал Потемкин.      И священник заплакал:      - Господи, грешен я... столько душ загубил!..      А возле бойниц и окон было не протолкнуться. Карабанов, насев на чьи-то плечи, разглядывал дальние отроги, по которым спускалась, в пыли и грохоте, колонна русского отряда. Кто-то лез к окну прямо между его ног. Но вот турки опомнились, и рядом стоявший парень отлетел назад, хватаясь руками за изуродованное лицо:      - Ой, мамоньки... Ой, беда!      Но радость есть радость, и ничто не могло испортить ее в этот день.      - Как вы думаете, - сияя глазами, спросил юнкер Евдокимов коменданта, - сколько им времени понадобится, чтобы дойти до крепости?      - Думаю, через час они будут здесь.      - Так давайте открывать ворота. Пойдем навстречу!      - Подтяните пояс, - ответил Штоквиц. - Где ваши погоны, юнкер? Если нечем пришить, так носите их в зубах... И не говорите глупостей: вас начнут бить вот с этого места, и юшка из вашего носа будет тянуться до самых гор!      Завидев приближение русских, турки, быстро собираясь в густые толпы и поблескивая издалека оружием, спешили навстречу бою.      Повсюду скакали всадники, из ущелий тянуло грохотом оркестров, табор за табором смыкались возле старого редута. Фаик-паша готовился дать генеральное сражение.      - Очень хорошо, - сказал Потресов Штоквицу. - Начиная с шестого июля мы еще не видели более удачной цели... Снарядов у нас мало, но попробуем.      - Куда майор?      - Тысяча триста сажен, - ответил Потресов. - Накрыть редут, и заодно проверим, провалится ли потолок во дворце.      Штоквиц сложил в рупор ладони и прокричал в пальбе и грохоте перестрелки:      - Четверть ведра ставлю!      - В редут, в редут, - раздались голоса.      - Слышите, - повторил Штоквиц, - четверть ведра!      - Братцы, на радостях упьемся!      Штоквиц радостно захохотал:      - Болваны! Воды, а не водки... Четверть ведра!      Потресов поднялся по лестнице. Прошел в комнату, где, присев на низком лафете, торчало орудие. Подкатили заряды, пробанили на всякий случай ствол - пфук-пфук, зарядили.      - Эх, нет Кирюхи Постного! - сокрушался фейерверкер.      - Наводи, - ответил майор, и кто-то тронул его за локоть. - Уйдите, барон, уйдите отсюда!      Клюгенау помог сдвинуть станину:      - Не надо гнать меня. Будем падать вместе...      - Готова! - крикнул фейерверкер.      - Отойди... - Потресов скинул фуражку, мелко и часто перекрестил орудийный хобот. - Можно, - сказал, - пали...      В дымном обвале выстрела, корежа настил пола тормозными крючьями, откачнулась назад хоботина орудия. В зловонии пороха замелькали лица канониров, что-то треснуло, что-то закачалось.      Но сооружение выстояло, и пушка, тихо пошипывая, уже поглощала второй заряд.      - Кажись, попали, - сказал фейерверкер.      - Пали, - ответил Потресов, и над старым редутом снова взмыло огнем и дымом; толпа турок покатилась прочь...      Клюгенау сбегал вниз, посмотрел, как стоят бревна под полом, и вернулся довольный.      - Трещат, но держать будут, - сказал он. - Впервые в жизни я ощутил вкус к риску в расчетах...      Штоквиц навестил Сивицкого в госпитале; тот без спора налил ему четверть ведра профильтрованной воды, благо сегодня все надеялись уже покинуть крепость. Не поленился комендант своими руками притащить воду к артиллеристам, и ее тут же выпили, не прекращая стрельбы.      - Сейчас наш Исмаил-хан, - рассказал Штоквиц майору, - разглядел в одном всаднике на белом коне своего братца. Вы, майор, случайно не подбейте ханского родственника, а то ведь, сами знаете, Россия бедна генералами!..      В планы турок не входило допущение русских войск на улицы города, и потому длинные ряды вражеских колонн, разбрасываемые взрывами гранат, тут же смыкались, чтобы перехватить отряд Калбулай-хана еще на подходе к городу.      - А турок многовато, - заметил Сивицкий.      - Да, - согласился Китаевский, - турок немало, а наших войск что-то немного. И вот я думаю...      Пуля чиркнула в переплет окна.      - Знаю, что вы можете думать, - сказал Сивицкий. - Не напрасно ли мы отдали артиллеристам четверть ведра воды? Если желаете знать мое мнение, то я скажу честно: напрасно!      - Вы не верите? - спросила Аглая.      - Голубушка, если это правда, что Исмаил-хан узнал в голове колонны своего брата-генерала, то... Вы же сами понимаете, братья потому и братья, что весьма похожи друг на друга!      - А я верю, - сказала женщина. - Они не могут не знать, что происходит здесь, и они прорвутся к воротам крепости.      - Может быть, - уныло ответил Сивицкий. - Очевидно, бывает и так, что с одной ветки два яблока различны на вкус. Впрочем, не будем отвлекаться...      Вновь прибывший отряд Калбулай-хана Нахичеванского вступил в соприкосновение с войсками Фаик-паши, и жаркая перестрелка тянулась весь день, поддержанная огнем из крепости, продолжалась вечером, и вот над Баязетом уже насела черная азиатская ночь.      Появилось уныние.      - Что ж, - сказал Карабанов, - винить их даже нельзя. Если бы они рискнули просочиться к нам через этот страшный лабиринт стен и саклей, сколько бы их дошло?.. Мы, господа, знаем это по себе, когда втягивались в крепость после рекогносцировки.      - Да, - буркнул Штоквиц, - человек сто дошло бы!      - Меньше. Полсотни.      - Никто, господа, не дошел бы, - закончил разговор штабскапитан Некрасов, и, после неуверенных возражений, с ним были вынуждены согласиться.      - Здесь нужна армия, - сказал юнкер Евдокимов.      - Или полководец, - съязвил барон Клюгенау. И потянулась ночь.      - Выручат, - говорили солдаты. - Видать, не вся подмога собралась. Погодим до утречка, потерпим...      Спать в эту ночь было невозможно. Спасение где-то рядом, радостно сознавать, что во мраке сейчас стоит русское войско. В крепости звучал смех, люди стали шутить над своими бедствиями.      Ватнин мечтал:      - Первым делом, братцы, в баньку пойдем. Блондинок из хурды своей вытрясем, волоса обкорнаем, париться будем.      - А я на майдан сразу же, - хвастался Дениска. - Арбуза два украду, в тенек засяду и сожру, даже корок не останется.      Вахмистр Трехжонный крутил своей плеткой.      - Я не так, - сказал он, - я барской еды попробую. Ни копейки домой не пошлю, все на харчи сладкие потрачу.      - Ну и дурак будешь! Рази же слаще хлеба нашего, да с сольцей, бывает что? Мне бы краюшку, братцы...      - Огурчик ба-а! - совсем размечтался Ватнин.      Карабанов молчал, улыбаясь тонкими губами, Дениска докурил цигарку до половины, протянул ее поручику:      - Ваш черед, ваше благородие.      - Спасибо, братец.      - Говорят, - снова начал Трехжонный, - будто есть хрукт райский, анансом зовется. Вот, господин поручик, вы из благородных происходите - ели вы таку штуку?      Андрей захотел присесть в углу на короточки, но его остановили:      - Нельзя, тута какая-то зараза нагадила...      Карабанов махнул рукой:      - Ел. Ел я ваш "хрукт райский"... Было тогда в Петербурге такое общество, куда собирались обжоры. Не чета вам, конечно, - деньгами сорили. Я изобрел яичницу, которая стоила девять рублей одна сковородка, и тоже был принят. Все, что есть в мире съедобного, все перепробовали. Ни глубина морей, ни высота гор - ничто не мешало: выписывали жратву, какая только есть. И наконец наступил такой момент, когда мы вдруг поняли, что жрать больше нечего. Совершенно нечего!      - Как это? - не понял Дениска. - Жрали, жрали, и вдруг не стало чего?      - А так, все уже было испробовано. И тут, братцы, кто-то из нас догадался, что не пробовали мы женского молока...      Казаки рванули хохотом, чуть зубы изо рта не выскочили:      - Хах-ха-ха... Вот это смак! Из титьки прямо...      - И приготовили, братцы, нам за бешеные деньги мороженое из сливок молока женского. Мы, конечно, съели. Ничего особенного. Вот, вахмистр, а ты говоришь - ананас!      Ватнина эта история не развеселила.      - Баловник ты, - сказал он с упреком.      Воды в эту ночь раздобыли немного. Она не могла притушить мучительный и жестокий жар, - всего лишь жалкие капли ее брызнули на раскаленный гарнизон. Но сейчас люди согласны были выстрадать, обнадеженные скорым спасением, и Штоквиц, чтобы подбодрить солдат, велел бросить в черное небо ракету.      Потресов выстрелил се, шумную и радужную, как сама человеческая радость, и в ответ, откуда-то из-за гор, вытянулась хвостатая лента огня.      - Здесь! - обрадовались солдаты. - Стоят еще, родимые!..      По временам в отдалении слышалась стрельба и какой-то приглушенный вой людских голосов, то жалобный, то торжествующий, и Потресов решил поджечь несколько зданий, чтобы осветить ночной город.      - Готовь бомбы, - велел он.      Когда же наступил рассвет, все снова кинулись к окнам, но их ждало жестокое разочарование: вместо русского лагеря под стенами города они увидели все ту же самую печальную равнину, которая безлюдно стелилась до подножий Чингильского хребта, и только качались среди холмов турецкие бунчуки и пики, снова вырастали в степи шатры кочевников...      - Не может быть, - сказал Штоквиц, - они, наверное, спустились в лощину... Потресов, дайте ракету!      Напрасно трубач выхрипывал с верхнего фаса мятежную "зорю".      - Громче! - орал Штоквиц. - Громче труби...      Но окрестности Баязета не отзывались на призывный клич.      Исмаил-хан завел своего жеребца в конюшню.      - Чарэ йок (ничего не поделаешь)! - сказал он.      В крепости стала царить какая-то потерянность, люди в раздражении мрачно ругали отступивший отряд:      - Шкуру спасли... Сволочи, подразнили только! Их бы сюда вот, на наше место. Через день уже сгнили бы...      Когда офицеры собрались для короткого совещания, чтобы обсудить положение, Некрасов сказал:      - Это очень хорошо, господа, что Калбулай-хан не стал торчать возле крепости и ушел обратно за перевал. Просто замечательно! - на него посмотрели как на сумасшедшего, но он не смутился и продолжал: - Да, поверьте, это хорошо... Пока отряд стоял под стенами, мы были пьяные. Мы даже ослабили сопротивление врагу.      Отступление отряда, оставившего нас на произвол судьбы, отрезвит наши головы.      - Что же теперь делать? - подавленно произнес юнкер.      - А вы не огорчайтесь, юноша. Следует воевать.      - Сколько же еще воевать?      - Сколько?.. Семь дней в неделю по двадцать четыре часа в сутки...      - На этом закроем совещание, - решил Штоквиц. 4      Как выяснилось впоследствии, то могучее облако пыли, катившееся в сторону Баязета, сопровождало не конницу генерал-майора Лорис-Меликова, а всего лишь передвижение многотысячной баранты овец, которых Фаик-паша велел гнать издалека на прожор своим грозным таборам. Ошибка разъяснилась лишь под стенами города, и Калбулай-хану ничего не оставалось делать, как, выдержав ружейный бой, воспользоваться затем ночным мраком, чтобы отступить обратно на Игдыр.      Среди турок началось ликование, но баязетцы были раздавлены случившимся. Люди часто поднимались на башни минарета, откуда им виднелась длинная серая лента дороги, бегущая в Россию, и словно прощались навеки.      - Не ходить по ней, - говорили они. - Господи, как хорошо-то, как сладко на родной земле жить!..      Потрясенные страшным разочарованием, люди ослабили свою волю, и мортусам опять нашлась черная работа: таскали покойников, собирая их по дворам и казематам. Воды не было совсем; особенно страдали от жажды раненые; и снова, с замиранием сердца, прислушивались солдаты к работе персов, рывших колодец:      - Роют, братцы, скребут... Поскорей бы уж они отворили нам воду. Терпежу не стало...      Фаик-паша правильно рассчитал перелом в настроении русского гарнизона и опять прислал парламентера для переговоров. Размахивая белым флагом, турецкий офицер подскакал к воротам цитадели на дивном арабском скакуне из Неджда, вызвав завистливые вздохи казаков. Не лошадь была под ним, а лучшая из восточных сказок: тонконогая и порывистая, как ветер в горах, светлые умные глаза, гордая чеканная поступь.      Этот офицер, присланный для переговоров, оказался тем самым астраханским калмыком, который уже был в крепости.      Штоквиц встретил его словами:      - Опять вы, друг мой?      Калмык вежливо поклонился, прижав руки к сердцу:      - Да. К сожалению, это опять я...      Парламентер передал волю своего повелителя. Как и следовало ожидать, Фаик-паша скорбел по поводу безумия русских, которые - видит аллах! - могли сегодня убедиться сами, что помощи им ждать неоткуда. Калмыцкий хан выразил свое восхищение мужеством русских и повторил прежние предложения, чтобы русский гарнизон оставил цитадель, сохранив знамена и оружие. В знак доброго согласия паша дарит начальнику гарнизона Исмаил-хану Нахичеванскому этого скауна из Неджда, на котором сам он, парламентер, только что приехал.      При этих словах из ватнинской сотни грянул выстрел, и красавец конь рухнул под пулей. Калмык посмотрел, как бьется в агонии, молотя копытами по камням, драгоценный скакун, и почти равнодушно заключил свою речь:      - Фаик-паше также было угодно напомнить вашей сановитости, что среди вас находится женщина, вдова благородного Хвощин-паши, и он спрашивает, не завяла ли она, как роза в пыли, под дуновением ветра войны во имя аллаха?      - Нет, еще не завяла, - ответил Штоквиц. - Наши женщины - не ваши женщины, и они так скоро не вянут, как розы. Они, как репейники, переносят и жару и ветер! Черт бы вас драл, - прикрикнул на него Ефрем Иванович, - не вам ли я обещал в прошлый раз, что повешу каждого, кто придет сюда за ключами от крепости?      - Мне, - повинился калмык.      - Так зачем же вы притащились сюда снова?      Калмыцкий хан вдруг выпрямился.      - Я был русским офицером, - печально сказал он. - И я знал, что вы сдержите свое обещание. Но если бы я не пошел к вам, то меня повесил бы мой повелитель. Какая разница?..      - И повесим! - гаркнул Штоквиц, выходя из себя.      К ним подошел Исмаил-хан:      - Кунака нельзя вешать, он гость в моем доме...      Штоквиц озверел:      - Убирайтесь все к черту! Вы не указчик мне, коли командуете Ванским пашалыком. Я здесь комендант, и я перевешаю всех, как котят...      К нему было страшно подступиться: глаза побелели, в углах рта копилась пена. И тут калмык, шепнув что-то хану, подкинул ему пакет. Штоквиц грубо перехватил письмо и сунул его в карман:      - Нечто новенькое, - сказал он.      - Отдай! - заорал Исмаил-хан. - Это мне!      - Мне, - огрызнулся Штоквиц.      - Почему тебе, если совсем не тебе?      - А потому, что есть устав гарнизонной службы в крепостях Российской империи, и там ясно сказано: "Вся переписка идет через руки коменданта крепости, особливо когда таковая пребывает на положении осадном, что приравнивается к положению чрезвычайному..." Прочь отсюда, все лишние!      Калмыцкого хана действительно повесили на оглоблях, укрепленных на переднем фасе, чтобы туркам издалека было видать, каков ответ русского гарнизона. Но перед казнью, то ли от равнодушия к смерти, то ли, наоборот, от желания спасти себя калмыцкий хан-перебежчик пригрозил Штоквицу.      - Напрасно вы упорствуете, - сказал он, вдевая голову в петлю. - Сегодня же вечером стены крепости развалятся, и Фанкпаша щадить уже никого не будет!..      Клюгенау, издали наблюдавший за этой сценой, подошел потом к Штоквицу и сказал:      - Не думал я, что вы можете быть таким страшным... Исмаил-хан, кажется, здорово испугался, как бы вы не взнуздали его рядом с калмыком!      - А вы думаете, мне легко? - спросил Штоквиц. - Вот, воды не пью, а даже пот выступил... Один перебежчик-предатель на службе Хамида, другой - кретин, готовый вот-вот переметнуться... Это нелегко, голубчик!      Они отошли в сторонку, и Штоквиц достал письмо:      - По-арабски, кажется... Читайте!      Клюгенау прочел:      - Ничего нового. Калмык сказал почти то же самое. Но во всяком случае Фаик-паша весьма настоятелен в своем требовании Он здесь прямо упрекает Исмаил-хана в оттягивании сдачи крепости.      - Хан должен заболеть, - решил Штоквиц. - Я займусь сейчас своими делами, а вы, барон, передайте подполковнику, что желательно видеть его больным... Хватит уже разводить с дураком китайские церемонии!      - Вы не особенно-то и разводите, Ефрем Иванович.      - Некогда. - ответил Штоквиц.      Калмыцкий хан болтался в пегле, но угроза его оправдывалась.      В крепость проник лазутчик Хаджи-Джамал-бек и сказал, что в Баязет подвезли немецкую пушку. Скоро послышался в небе какой-то шум, что-то с протяжным шорохом пролетело над крепостью и ахнуло взрывом в развалинах армянских саклей.      Потресов нахмурился.      - Здравствуйте, господин Крупп, - сказал он. - Вот и вы собственной персоной!..      После взрыва, который по своей оглушительной силе не был похож на предыдущие, люди как-то невольно растерялись. Шорох в небе, оглушительный грохот, смерч осколков - все это было что-то новое в их положении.      - Откель ото? - спросил гренадер Хренов, вертя головой.      Между тем среди турок царило почти праздничное настроение: они вместе с семьями, забрав детей и старух, рассаживались в ленивых позах поодаль от цитадели, словно перед началом любопытного зрелища.      - Принято играть свою роль, когда видишь перед собой таких искушенных зрителей, - сказал Карабанов.      Некрасов положил на плечо сотника руку:      - Я хочу предложить вам половинку чурека.      - Где вы достали такую роскошь?      - О, не спрашивайте, Карабанов: оказывается, кто-то из солдат наших побывал этой же ночью на майдане.      Они жевали вкусный чурек.      Смотрели в бойницу.      Турки смотрели на них.      - Любопытно, - заметил Андрей.      - Что? - спросил Некрасов.      - А вот... все это!..      Почти обвал, почти конец свега, в палевом едком дыму, в грохоте и пламени, лопнул первый снаряд, и стены крепости, эти древние стены, в граните сером, в мраморе розовом, эти стены покачнулись вдруг...      Карабанов стоял у стены и видел, как в медленно оседающей пыли постепенно начинают проступать перед ним очертания лица Некрасова.      - Вы живы? - спросил его штабс-капитан.      - Пока - да... Но, кажется, это последний чурек, которым я закусываю свою грешную жизнь!      - А, судьба! - отмахнулся Некрасов.      - Верно. А у судьбы - длинная седая борода, и вы меня учили каждый раз плевать ей в эту бороду...      На дворе, из-под обрушенных сверху камней и обломков стены, санитары вытаскивали воющих от боли и страха раненых. За фасами крепости раздавались раскаты вражеского смеха: турки восторженно переживали результат первого попадания.      Клюгенау в злости скрипнул зубами:      - У-у, проклятые!      - Турки-то, ваше благородие? - спросил солдат.      - При чем здесь турки? Немцы...      Потресов доложил Штоквицу:      - Третье орудие - вот главная цель их, как мне кажется. Я уже велел закидать его мешками, чтобы скрыть блеск металла, иначе им удобно целиться... Но сам я не могу отыскать, откуда ведется огонь.      - Ищите, майор, ищите...      Господин Альфред фон Крупп знал, за что берет деньги, когда продает свои пушки "сербоглотам", как он называл турок в веселую минуту. Да, международные промышленные выставки недаром отмечали высокое качество германского идола: еще один выстрел, и стена мечети осела книзу.      - Проклятая немчура! - ругался Клюгенау. - Так и жди от нее пакостей...      - Есть! - крикнули с минарета.      Где-то в отдалении, на чудовищной дистанции, среди взбаламученного моря всадников пыхнуло белым дымком.      Снова - взрыв, и еще не осели поднятая кверху земля и обломки, как Потресов велел развернуть орудие. Санитары притащили из госпиталя носилки, на которых лежал Кирюха Постный.      - Мне бы, - сказал канонир, - дозвольте...      И махнули рукой:      - Дозволяем!..      Отошли в сторону, чтобы не мешать артиллеристам. Кирюха, привстав с носилок, со стоном присел возле прицела. Хобот орудия дрогнул, и турки за стенами крепости снова разразились веселым хохотом.      - Пущай, - сказал Кирюха, - я свое дело знаю...      - Только попади, - умоляюще сказал Штоквиц, - и Георгиевский крест тебе обеспечен. В офицеры выведем! Человеком станешь!      Притихли и турки за стенами.      - Пали!      Снаряд улетел, и ветер донес хлопок разрыва.      - Мимо, - сказал Потресов.      Кирюху корчило от боли, а турки вдруг снова стали хохотать, но теперь они смеялись уже над ним.      - Пущай, пущай, - сказал канонир, - они мне помешать не могут... высоту прицела я взял хорошо!      Штоквиц опустил бинокль:      - Верно, не хватает дать отклонение!      Дистанция в две тысячи сто пятьдесят сажен - дистанция немалая, и это все понимали. Рысьи глаза канонира ощупали даль.      велел Кирюха подбить станок - еще ударить, правей, чуть-чуть, - так...      - Братцы... пали!      При выстреле его отшибло назад, и он сунулся ничком на носилки. Его не уносили пока. Ждали.      - Тама! - закричали с минарета.      Крупповское орудие было разбито, и турки, подгоняя своих детей, жен и старух, стали разбредаться от крепости. Спектакль закончился для них неудачно.      - Дайте еще, - велел Потресов, - две бомбы, и хватит!      - Несите меня, братцы... - Кирюха закрыл глаза. - Несите!      Штоквиц хрипло выдохнул воздух.      - Уф, вот это да! - сказал он. - Чем бы все это кончилось, я не знаю, но господин Крупп не такой уж милый человек, как о нем пишут столичные немцы!      Он поманил к себе Хаджи-Джамал-бека:      - Что в городе?      - Хорошо, - ответил лазутчик. - На майдане птичий молока много. Русский барышень гулял...      - Приготовься, - наказал ему Штоквиц сурово. - Завтра я пошлю к Тер-Гукасову еще одного человека, и ты проводишь его до Чингильского перевала.      - А кого вы думаете послать? - спросил Некрасов.      - Еще не решил. Кого-нибудь из казачья... 5      Некрасов послушал и обозлился:      - Чего не знаешь, того не болтай, вшивый!      Рассказчик смутился:      - Ваше благородие, за что купил, за то и продаю. Мне эдак-то один купец на ярманке сказывал...      - А ты не все покупай, что продают на ярмарке, - строго заметил Юрий Тимофеевич. - Паче того, у купцов наших! Они в Замоскворечье да на Плющихе пузо растят и не могут знать того, какой чудесный народ живет в Болгарии!      Хренов, недолго думая, дал рассказчику затрещину.      - Скусил? - промолвил старик.      Солдат - ничего, шапчонку поправил, утерся.      - Оно, конешно... Откуда знать-то им? Сам я тоже почти как из купцов. Коробейным делом промышлял. Но до Болгарии далече, не доходил я туды... А знать бы любопытно!      Некрасов понял, что сейчас нельзя повернуться и уйти, лучше довести разговор до конца.      - Вот мы, - сказал он, - терпим тут. Голодные, грязные, паршой покрылись. Непонятливых-то среди нас мало: всякий знает, за что! На этот раз не из-под палки воевать шли... Но, может, есть и такие, которые думают: а пропади она пропадом, эта Болгария, черта ли мне в ней толку, если я подыхаю тут... Есть среди вас такие?      Солдаты промолчали. Егорыч за всех ответил:      - Таких нету. А вот вшивые за паршивые - это верно, имеются. Сколько угодно... Одначе славян не выдадим!      От дверей раздался голос Штоквица:      - С удовольствием прослушал! Весьма любопытная беседа. Только, господин штабс-капитан, мне кажется, что у ваших слушателей патриотизм зиждется на водяном цоколе... Вы сейчас не заняты, чтобы помочь мне? - спросил комендант.      - Отнюдь, - согласился Некрасов.      Они прошли в комнату Штоквица.      - У вас хорошее перо, - сказал он. - Мне так не написать. А надо наконец дать понять нашим Ганнибалам, что еще день или два, и пенсион будут получать уже наши родственники! Напишите письмо обо всех бедствиях, постигших гарнизон. Даже приукрасьте малость, это не помешает. Так, чтобы их проняло до печенок. Пошлем с казаком...      - С удовольствием помогу, - ответил штабс-капитан, - но приукрашивать наше положение не нахожу причины. Оно и так достаточно богомерзко!      - Как знаете, - согласился Штоквиц. - Только старайтесь писать поужимистей, чтобы можно было свернуть бумажку в горошину и сунуть казаку в ухо.      Некрасов написал. Штоквиц одобрил.      - Подпишетесь? - спросил он.      - Если угодно. - И Юрии Тимофеевич поставил роспись.      - Я тоже подпишусь, - сказал Штоквиц.      - Надо бы и хану, - осторожно намекнул Некрасов.      - Даже обязательно, - согласился Штоквиц.      Он дунул на свою подпись, постучал сапогом в стенку.      Явился денщик.      - Чего-с изволите?      Штоквиц придвинул к нему донесение:      - Распишись. Вот тут...      Денщик поставил безграмотную закорючку.      - Теперь проваливай, - велел ему Штоквиц.      - Это за хана? - рассмеялся Некрасов.      - Там не разберут. Что крест, что закорючка - одинаково безграмотно. И разницы никакой...      - Но у хана есть мухур.      - Мухур здесь, в горах, есть у каждого князя. А князей в этом краю больше, чем баранов! Мухур - не факсимиле...      Карабанов тем временем блуждал по крепости, как привидение. Странное было у него состояние сегодня. Встал - хочется сесть. Сел - сразу хочется лечь. Лег - и тогда все идет кругом, шумит кровь в голове.      - Буду шататься! - И он решил бродить, наблюдать, слушать, только бы выдержать, только бы не поддаваться смерти.      Пули?.. Сейчас они мало кого беспокоили, к ним привыкли, определили пути-дороги, по которым ходить безопаснее всего.      Каркали вороны над крепостью, жирные, противные. Тучами кружили они, дружно слетаясь над падалью, и если спросишь их, куда летят они, вороны всегда отвечают:      - К ра-неным... к ра-неным...      В узком переходе столкнулся Карабанов с Аглаей. Все эти дни избегали они друг друга и сейчас растерянно глядели один на другого, словно не узнавая.      - А ты... А вы... - бормотнул Андрей.      - Уж лучше - "вы".      - Я... рад, - сказал Андрей.      - А я спешу, - ответила женщина, и он уступил ей дорогу, даже не посмотрев вслед.      "Стук-стук", - тукали по каменным плитам ее башмаки.      И Карабанов вдруг повторил:      - Скук... стук...      Ему понравилось:      - Стук... Стук...      И в черепе ответило:      - Стук-стук... стук-стук...      Стенка каземата вдруг покатилась прямо на него. Он пробежал по ней пальцами, и земля ринулась навстречу, выбрасывая прямо в лицо фонтаны живительной сверкающей воды. Он пил и пил эту воду, захлебываясь в ней, чувствуя, как она стекает на голую грудь.      - Фонтан! - заорал Карабанов. - Идите сюда... Фонтан!      Сильный удар пощечины привел его в чувство.      - Не орите, вы не в Петергофе, - сказал Сивицкий и отнял от губ поручика чашку. - Нельзя же так раскисать, любезный воитель. Черт знает, где вас носит! Могли бы и не найти...      Карабанов встал:      - Спасибо, доктор. Постараюсь ходить только по Невскому проспекту. А по морде-то вы мне здорово въехали. Это что-то новое в медицине!..      - Сумеете дойти сами? - спросил Китаевский.      - Дойду...      Он вышел из госпиталя, и на свежем воздухе ему стало легче.      Что с ним было - он так и не понял. Обморок, наверное. Как попал в госпиталь - тоже не помнит. Плохо дело, решил он, и только сейчас заметил, что уже придвинулся вечер, а муэдзины завели с минаретов свой тягучий "азам".      - Аза-ам... Аза-ам, - кричали муэдзины, и под эти вопли Исмаил-хан перебирал, молясь, четки из кости. Зерен было всего девяносто - ровно столько, сколько имел душевных и телесных качеств пророк.      - Добрый, милостивый, прекрасный, - сортировал подполковник душу пророка, - вездесущий, добродетельный, щедрый...      Стоп! Теперь глиняное зерно с именем аллаха - венец всей молитвы, но тут в дверь постучали. Хан спрятал четки и сделал вид, будто думает. Вошел барон Клюгенау. "Надо оказать ему почтение", - решил Исмаил-хан и не поленился встать посередине своего жилья, оказывая тем самым уважение гостю.      - Почему ты невесел? - спросил он.      - Мой друг болен, - ответил инженер. - Скажи: могу ли я быть весел?      - Назови мне его.      - Боюсь, - зябко поежился Клюгенау. - Пророк учит остерегаться произносить имя умирающего.      - Откуда ты знаешь это? - удивился Исмаил-хан.      - Я прочел об этом в Коране.      - О бедный наш Коран! - опечалился хан. - Его уже читают неверные... Может, ты знаешь, из чего состоит подножие трона нашего аллаха?      - Из хрусталя, - серьезно ответил Клюгенау.      - Верно... Какие же ты читал еще наши книги?      - Много: "Хадис" и Жорж Занд. "Коран" и братьев Гонкуров. "Суннет" и Вальтер Скотта. "Сумку чудесного" и "Декамерон".      - Смотри-ка! - удивился хан. - Ты знаешь больше моего. Только я не понимаю, чего тебе надо? Сними с розы пыль неприязни, - добавил он по-персидски.      - Снимаю, - ответил барон и выложил перед ханом лист бумаги, на котором заранее был составлен рапорт:      Я, подполковник Исмаил-хан Нахичсванский, вследствие болезни, происходящей от спертости воздуха, оставляя за собой должность начальника конно-иррегулярной милиции, передаю командование на усмотрение офицерского собрания, не возражая против оставления капитана Штоквица на посту коменданта крепости.      - Аслан! - позвал хан своего денщика.      Клюгенау протянул ему перо.      - Не надо кричать, - сказал он спокойно. - Ваш Аслан посажен Штоквицем в карцер за то, что он воровал в госпитале воду.      Но в планы Исмаил-хана не входило болеть, и он стал выкручиваться изо всех сил.      - Послушай, - говорил он, - ведь если я больной, тогда мне каждый день надо есть курицу. Где ты возьмешь курицу, глупый?      - Заменим курицу вороной.      - Аи, нехорошо как, нехорошо. От тебя не ожидал я такого... Что ты суешь мне это перо?      - Подписаться.      - А потом?      - Да откуда я знаю, что будет потом! Сам Кази-Магома не знает, что Фаик-паша за его спиной пишет вам письма.      - Не надо говорить так!      Исмаил-хан поспешно развязал платок, стянутый в узел, и пришлепнул мухуром бумагу: "Да текут дни по желанию моему!" - в этом было что-то смешное, и, покидая хана, Клюгенау откровенно расхохотался.      Штоквиц поздравил прапорщика с успехом и наказал:      - Приготовьте, барон, веревочную лестницу. Сегодня ночью надо спустить в город со стенки охотника к Тер-Гукасову.      Казаки, когда им предложили выбрать охотника, единогласно избрали Ожогина, который и сам не отказывался отправиться в этот рискованный путь.      - А крест заработаю? - спросил он.      - Про то не знаю, - ответил Штоквиц. - А вот стакан воды получишь сразу же.      Комендант прочел ему целую нотацию: как таиться от врагов, кого навестить в Игдыре, что сказать Тер-Гукасову, куда спрятать записку, когда расстаться с лазутчиком.      - Переоденешься под курда, - заключил Штоквиц.      Далее мы передоверяем слово историку.      "Для успешного прохода по неприятельской земле, - пишет он, - его велено было одеть в платье одного из пленных. Товарищи, преобразив его в кудра, хотели было приступить к бритью головы, но оказалось, что для этой операции никто не давал и капли драгоценной влаги. Не покидавшая казаков находчивость выручила и из этого положения: охотника усадили и объявили окружающим, чтобы те, у кого есть во рту слюни, плевали бы ему на голову.      Сказано - сделано: кое-как голова была смочена и выбрита..."      Мы нарочно привели здесь этот отрывок, написанный по горячим следам баязетской эпопеи, но совсем не потому, что не нашли бы своих слов для описания бритья головы. Нет, мы боялись, что читатель не поверит нам, насколько дорога была капля воды, если даже в этом случае ее пришлось заменять таким странным способом.      Штоквиц расстегнул на груди Дениски бешмет.      - Крест? - сказал он. - Снять... А это что? - комендант нащупал висевший на груди казака засаленный мешочек.      - Оставьте, ваше благородие, - взмолился Дениска. - Это землица моя родная. Матка ишо навесила.      - Ладно! - Штоквиц запахнул бешмет. - Земля пусть останется...      Карабанов подошел к любимцу и обнял его.      - Сукин ты сын. Знал бы ты, как мне тяжело с тобой расставаться! Прощай, брат, прощай.      Старые казаки степенно поклонились Дениске:      - Уж ты, родима-ай, не выдавай... Послужи обчеству!      Глубокой ночью со стены крепости, как раз напротив флагштока, соскользнули в город две темные фигуры - Дениски Ожогина и его проводника Хаджи-Джамал-бека. Веревки вытянули обратно на стену, и Штоквиц сказал:      - Теперь я могу заснуть спокойно. Дениска такой казак, что не подведет... 6      - Погоди, - шепнул Дениска, - опять чувяк спадает. Видать, с непривычки мне...      Хаджи-Джамал-бек терпеливо подождал казака и потом, так же неслышно, подобно юркой ящерице, заскользил в темноте овражной расщелины, ловко раздвигая перед собой кусты боярышника.      Упругие влажные ветви хлестали Дениску по лицу, он жадно слизывал с губ сладкие капли ночной росы.      Под мостом лазутчики посидели немного, пока не примолкли близкие выстрелы; казак несколько раз принимался пить. Раздутый труп, отмытый от берега, проплыл посередине реки, пузом кверху, и Дениска сплюнул:      - Накидали тут... и своих и наших!      - Ходить надо, - сказал Хаджи-Джамал-бек, и они тронулись дальше.      В одном из кривых переулков им встретился курд на лошади, везущий куда-то перекинутую через седло женщину. Похлопав добычу по заду, курд ощерил в темноте сверкнувшие зубы.      - Хороший женщин! - сказал он, и Хаджи-Джамал-бек уступил ему дорогу.      - Русская, што ли? - спросил Дениска.      - Аи, - отмахнулся лазутчик, - самый плохой женщин - немецкий женщин. Кюшяст много!      И казак вспомнил, что где-то здесь, верстах в двадцати от Баязета, находится богатая деревня немецких колонистов. Ему стало не по себе от чужого горя, и он загрустил:      - Господи, хоть бы выбраться отселе...      От жажды давно обгорели внутренности. Снова захотелось пить.      На одной из улиц журчал крохотный фонтанчик, падавший в каменную чашу. Дениска снял папаху, напился.      - Постой, - попросил он лазутчика, - я лицо сполосну!      Он с наслаждением подставил шею под ледяную струю и даже покрякивал от молодого удовольствия. Хаджи-Джамал-бек подошел к нему сзади, взял руки казака в жесткий ключ и зубами вцепился ему в ворот бешмета.      Дениска рванулся что было сил:      - Ты что, сатана? Пус-с-сти...      - А-а-ай, башчавуш-башчавуш, - запел не своим голосом лазутчик, и чьи-то сильные руки быстро скрутили Дениску веревками, бросили его в седло и связали ему ноги под животом лошади, - Сука ты, сука! - ругался он, растерянный, не понимая, что происходит...      Нагайка зыкнула и рассекла ему ухо. Хохот.      Его повезли, и он закачался в седле.      Возле самого стремени шагал Хаджи-Джамал-бск и скалил казаку зубы:      - Гостем будешь... Гостем хорошо будешь!      У караван-сарая его распутали от веревок, и еще в сенях Дениску оглушил визг скрипок и глухое рокотание бубнов-даиров.      Ожогина втолкнули в освещенные двери, от сильного толчка он полетел вперед и, вызывая смех, растянулся на полу перед Кази-Магомой.      Сын имама в черкеске, грязной и рваной, словно рубище нищего, с репейником в густой бороде, ударил ногой по блюду с марджанбалыком. Зазвенели разбитые карафины, и он вскочил на середину ковра, украшенного изображением отдыхающего льва.      - Подай! - сказал он, выкинув вперед тощую сильную руку.      Хаджи-Джамал-бек с поклоном, вежливо шипя, залез в ухо Дениске и достал из него спрятанную там записку. Развернув бумажку, он передал ее чтецу, и тот, завывая, прочел ее вслух по-русски, после чего Дениска заплакал.      - Погоди, - сказал он лазутчику, - доберемся...      Кази-Магома положил ему на плечо руку.      - Я жил в России, - сказал он, - и знаю, чго гяуры любят плакать. У вас даже строят дома, куда мужчины собираются пить вино и плакать. На этих домах пишут только одно слово - кабак!      Он распахнул на Дениске бешмет, со смехом стал разматывать на нем пояс.      - Зачем тебе такой пояс? - приговаривал он. - Гяуру нужен тоненький поясок, чтобы при кашле ты разорвался на сто кусков сразу!      Дениска скинул бешмет, всхлипнул. Поглядев на окно, машинально подумал: "Узкое... не проскочить!" К нему подошел какой-то одноглазый турок в малиновом халате, заляпанном на груди маслом и сластями, начал издеваться, угодничая перед Кази-Магомой:      - Вот шербет, вот хороший халва, а вина нет. Мы, правоверные, вина не пьем и оттого так богаты. Это вы, едящие грязную свинину, пьяните себя, деретесь и сквернословите...      И такая тоска наступила на сердце Дениски, что он вдруг завыл - тихонько и жалобно, сквозь зубы. Вспомнил он, как за день до отъезда на войну был в гостях у своих дядей-богатеев и в пьяной драке выбили ему дядья два передних зуба. А на другой день, когда он пришел на могилу отца, чтобы освятить своего коня и шашку, дядья подарили ему золотой червонец, и он пропил его во Владикавказе, откуда и поскакал, похмельный и злой, служить на линию...      Нащупал Дениска языком то место, где не хватало двух зубов, и сказал турку, словно харкнул:      - Так и што с того, што свиней не ядите. Сами-то вы свиней хуже, только жрать тебя, кривого, даже собака не станет. И отступись от меня - не воняй дыханием!..      Чей-то острый кинжал, занесенный сзади, легко и почти без боли отрезал ему уши. Дениска увидел их, брошенные к ногам Кази-Магомы, и ужаснулся при мысли, что это еще только начало...      - Ну-к, ладнось, - укрепился он в своем отчаянии, - резать будете, я знаю про то. Вас хлебом не корми, только человека исстругать дай... А и несладко вам станет, псам турским, когда мы расшибать ваши черепа начнем!      Вышла из угла громадная лохматая собака, на брюхе подползла к подножию Кази-Магомы, хозяина своего, и в зубах утащила одно ухо. Турки весело рассмеялись.      Сын имама выхватил из рук чтеца письмо капитана Штоквица, завернул в него другое ухо, и веселью турок не стало предела: они катались по коврам, словно озорные мальчишки, бросая один в другого пышные, унизанные жемчугом подушки-мутаки.      - Штоквиц-паша, - сказал Кази-Магома, - не врет здесь. Зачем ему врать?.. Воды нет. Кушать нет. И одна женщина на всех. Бедная женщина!      Он поднялся во весь рост, и лохмотья рукавов его черкески хлестнули Дениску по лицу. Хлопнул сын Шамиля дважды в ладоши, и казак услышал, как за его спиной встали двое. Он обернулся: это были палачи в черных шелковых рубахах - жилистый цыган с бритой головой и старый негр с синими отвислыми губами.      И сын имама приказал им:      - Кончик кола должен высунуться из кончика языка. Доставьте мне удовольствие!      Дениску сбили с ног и поставили на корточки. Он медленно покрывался липким потом.      - А ты чего ждешь? - спросил Кази-Магома лазутчика.      - Великий сын имама, - вроде собаки, подполз к нему Хаджи-Джамал-бек, - прикажи казначею отсыпать мне приличный бакшиш за это письмо.      - Я велю тебя повесить рядом с казначеем...      Дениска услышал, как что-то острое уперлось в него, и тогда он закричал - дико и страшно, вкладывая в этот крик весь свой ужас, всю животную боязнь за свое здоровое тело...      Первый удар настиг его неожиданно, и он поднял лицо:      - Ой, ой, ой... Что ты делаешь?      Удар второй и удар третий.      Штаны быстро наполнялись горячей кровью, и он уже не сдерживал своего крика: страшный, почти звериный вопль человеческого тела, которое корчилось от ужасной боли, наполнял мрачные переходы караван-сарая. Негр многоопытной рукой направлял острие кола, а бритый цыган работал за молотобойца.      - А-а-а-а-а-а, - выл Дениска на одной необрывающейся ноте и дергался всем телом, словно бедняга хотел сорваться с этого страшного орудия пытки...      Он бился головой об пол, грыз зубами ковер и скоро затих, выпучив глаза и громко икая. Мешочек с родной русской землей, взятой с могилы батьки, вывалился из-под рубахи, и глаза Кази-Магомы алчно блеснули:      - Золото!      Шнурок разлетелся под кинжалом, и в пальцах сына имама пересыпалось что-то зернистое - золото! Но разочарование снова обернулось в шутку, и он протянул мешочек Хаджи-Джамал-беку:      - Вот награда тебе, возьми!..      Предатель высыпал на ладонь горсть серой печальной земли и понял, что заработать на жизнь ему трудно.      - Дурак урус! - выкрикнул он и забил эту землю в перекошенный рот Дениски.      Грянули за стеной барабаны, завыли скрипки, прогудели рога.      Дениску подняли на шесте кола и вынесли на улицу. Так и носили его по городу, гордясь победой, а перед ним, в руинах и пожарищах, лежал поверженный во прах Баязет, и где-то в отдалении, грозно высясь на скалах, торжественно стояла крепость.      Но глаза Дениски уже ничего не видели, и для него Баязета больше не существовало. Продолжение следует... Уважаемые подписчики!      По понедельникам в рассылке: Дэн Браун "Код да Винчи"      Секретный код скрыт в работах Леонардо да Винчи...      Только он поможет найти христианские святыни, дававшие немыслимые власть и могущество...      Ключ к величайшей тайне, над которой человечество билось веками, может быть найден...      В романе "Код да Винчи" автор собрал весь накопленный опыт расследований и вложил его в главного героя, гарвардского профессора иконографии и истории религии по имени Роберт Лэнгдон. Завязкой нынешней истории послужил ночной звонок, оповестивший Лэнгдона об убийстве в Лувре старого хранителя музея. Возле тела убитого найдена зашифрованная записка, ключи к которой сокрыты в работах Леонардо да Винчи...      По четвергам в рассылке: Валентин Пикуль "Баязет"      Это мой первый исторический роман.      Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.      Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.      Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.      В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными. В.Пикуль     По воскресениям в рассылке: Жюль Верн "Дети капитана Гранта"      Этот известный роман французского писателя-фантаста был написан в 1868 году. В произведении (как его охарактеризовал сам автор - "для юношества") широко развернуты картины природы и жизни людей в различных частях светаю. Герои путешествуют по трем океанам, разыскивая потерпевщего караблекрушение шотландского патриота капитана Гранта.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Джон Уиндем "День триффидов"      Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.      Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.      Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности... Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души. Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем... Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения