Людям о Людях Выпуск от 18.01.05

Истории людей ( http://peoples.ru/ )
Эдуард Багрицкий (http://www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/eduard_bagritskiy/index1.shtml)
Одесса - Кунцево - Вечность http://www.litera.ru/stixiya/articles/393.html

Тогда Багрицкий лежал в больнице, перед смертью, в последнюю свою ночь, он сказал
сиделке: "Какое у вас лицо хорошее,- у вас, видимо, было хорошее детство, а я
вспоминаю свое детство и не могу вспомнить ни одного хорошего дня".

Эдуард Георгиевич Дзюбин (литературный псевдоним - Багрицкий) родился 3 ноября
(по новому стилю) 1895 года в Одессе, в мещанской еврейской семье на Базарной
улице, где "все навыворот, все как не надо". Родители любили его, хотели сделать
из него коммивояжера, страхового агента или приказчика - он убегал из ремесленного,
а затем землемерного училища на море. Но Эдуард так и не научился плавать: мальчиком
(а потом и взрослым!) он был физически немощным, ибо с девятилетнего возраста
и до смерти в тридцать девять
лет страдал жестокой бронхиальной астмой. 
Тридцать лет прожил поэт в любимой своей Одессе, и море было его неутоленной
жаждой жить, быть здоровым, молодым: 

     Так бей же по жилам,
     Кидайся в края,
     Бездомная молодость,
     Ярость моя!
     Чтоб звездами сыпалась
     Кровь человечья,
     Чтоб выстрелом рваться
     Вселенной навстречу.
     Чтоб волн запевал
     Оголтелый народ,
     Чтоб злобная песня
     Коверкала рот,-
     И петь, задыхаясь,
     На страшном просторе:
     - Ай, Черное море,
     Хорошее море!..
Но это напишется в 1927 году, а за десять с лишним лет до этого молодой поэт
жил в условном и книжном мире, в котором были и Александр Грин, и Тиль Уленшпигель,
и Летучий Голландец, и экзотические стихи раннего Багрицкого о корсарах и римских
полководцах, сделанные "под Гумилева". "Этот туман,- как сказал мне однажды покойный
харьковский писатель Рафаил Моисеевич Брусиловский, приятель Багрицкого по молодости,-
рассеивался слишком долго, и только в 1924 году, когда появились стихи о Пушкине
и "Арбуз", все поняли:
в литературу пришел большой поэт". 
К Пушкину Багрицкий и его близкие друзья относились благоговейно: "Когда мы проходили
мимо дома, где жил Пушкин,- вспоминает Валентин Катаев,- мы молча снимали шапки".
В 1924 году, к 125-летию со дня рождения Пушкина, поэт закончил маленький пушкинский
цикл: "Пушкин" (1923), "Одесса" (1923), "О Пушкине" (1924). Последнее стихотворение
цикла - наиболее художественное: 

     ...И Пушкин падает в голубоватый
     Колючий снег. Он знает - здесь конец...
     Недаром в кровь его влетел крылатый,
     Безжалостный и жалящий свинец.
     Кровь на рубахе... Полость меховая
     Откинута. Полозья дребезжат.
     Леса и снег и скука путевая,
     Возок уносится назад, назад.
     Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова
     То, что влюбленному забыть нельзя,-
     Рассыпанные кудри Гончаровой
     И тихие медовые глаза.
В. Катаев дает свое пояснение последним двум строчкам, рисующим портрет Натальи
Николаевны: "Судя по портретам, у нее были хорошо причесанные волосы а-ля директуар,
а глаза были отнюдь не тихие медовые, а черносмородинные... А рассыпанные кудри
и медовые глаза были у той единственной, которую так страстно полюбил птицелов
(Багрицкий - Р.Б.) и которая так грубо и открыто изменила ему с полупьяным офицером".

Приведу полемическую по отношению к Багрицкому строку Марины Цветаевой из "Стихов
о Пушкине" (I), размышляющей о том, как воплощается в поэзии образ великого поэта:


     - Пушкин - в роли пулемета!
Сравните: 

     И в свисте пуль, за песней пулеметной,
     Я вдохновенно Пушкина читал!
     ("О Пушкине")
Не хотела Марина Цветаева, чтобы Пушкина политизировали и связывали с темой братоубийственной
гражданской войны... 
Стихотворение "Арбуз", не принятое "опытным" литсотрудником одесской газеты "Моряк"
(мол, сезон арбузов еще не наступил!), обычно включали в сборники типа "Лирика
моря" или "Стихи о любви". Да, там от первой до последней строки развернут образ
бушующего моря, а финал стихотворения - лирически-любовный: 

     Кавун с нарисованным сердцем берет
     Любимая мною казачка...
     И некому здесь надоумить ее,
     Что в руки взяла она сердце мое!..
Главная же суть стихотворения в ином: Багрицкий, как и некоторые поэты 20-х годов
(Н. Асеев, М.Светлов, В.Сосюра и др.), не принял новую экономическую политику
(нэп), увидел в ней не утверждение естественных рыночных отношений, а измену
делу революции: 

     Мы втянуты в дикую карусель.
     И море топочет как рынок,
     На мель нас кидает,
     Нас гонит на мель
     Последняя наша путина.[1]
"Как рынок" - только в стихах, связанных с неприятием нэпа, могло появиться такое
сравнение! Приведу также строки из "Стихов о соловье и поэте" (1925), полные
сетований на то, что из жизни уходит подлинная романтика: 

     Наш рокот, наш посвист
     Распродан с лотка...
Долгие годы думаю над двумя вопросами. Почему в стихах Багрицкого середины 20-х
годов так настойчиво повторяется тема бездомности, неприкаянности, одиночества?
Почему в 1926 году, когда Сталин уже почти "задушил" нэп, Багрицкий в стихотворении
"От черного хлеба и верной жены..." без каких-либо иносказаний и условностей
выражает свое недовольство действительностью? 

     Как спелые звезды, летим наугад...
     Над нами гремят трубачи молодые,
     Над нами восходят созвездья чужие,
     Над нами чужие знамена шумят...
- вряд ли здесь отражены только антинэповские настроения. Я думаю, что поэт,
стремясь идти в ногу со временем, не понимал, куда идет время... 
Э. Багрицкий был классическим бедняком (хотя у него всегда жил какой-нибудь нахлебник!):
не в чем было выйти на улицу, и жена сшила ему из своей старой-престарой юбки
штаны-галифе; денег в семье не было, в одесской газете "Моряк" с поэтом расплачивались
черным кубанским табаком, ячневой кашей и соленой камсой. На Молдаванке поэт
жил с семьей (сыну Севе шел уже пятый год) в постройке, похожей скорее на сарай;
на полу стояло корыто: крыша вечно протекала. 
Близкие Багрицкому прозаики и поэты "одесской школы" (В. Катаев, Ю.Олеша, И.Ильф,
Е.Петров, Л.Славин, С.Кирсанов, В.Инбер и др.) в самом начале 20-х годов уже
покинули Одессу, и в конце 1925 года Валентин Катаев приехал из Москвы специально
за Багрицким: "Собирай вещи, Эдя, я купил для тебя билет". Катаев в своей интереснейшей
книге о литературной жизни 20-х годов "Алмазный мой венец" назвал Багрицкого,
автора стихотворений "Птицелов", "Голуби", большого любителя и знатока птиц,
"птицеловом": "Я и глазом не
успел моргнуть, как имя птицелова громко прозвучало на московском Парнасе". И
тогда "птицелов" послал телеграмму feme: "Собирай барахло Хапай Севку Катись
Москву". Багрицкий долго уверял телеграфистку, что иначе в Одессе не поймут...

Поселились Багрицкие в Кунцево, под Москвой, где снимали половину избы без самых
элементарных удобств, особенно необходимых больному человеку. В этой избе в первой
половине 1926 года и была написана поэма "Дума про Опанаса". 
Сколько гонений претерпела эта поэма в сталинские годы: в редакционной статье
"Литературной газеты" (30 июля 1949 года) "За идейную чистоту советской поэзии"
поэма Багрицкого была расценена как клевета на украинский народ, а через несколько
лет, в период "борьбы с космополитизмом", критик А.Тарасенков объявил "Думу про
Опанаса" сионистским произведением. 
Сегодня мы имеем возможность по-новому взглянуть на "исхлестанные" произведения
былых лет. Конечно же, Багрицкий был человеком своей эпохи, он не только не противостоял,
как, скажем, Пастернак, Ахматова или Мандельштам, коммунистическим догмам, но
и защищал их. Ни один пионерский или комсомольский сбор не обходился когда-то
без фрагмента из поэмы "Смерть пионерки": 

     Нас водила молодость
     В сабельный поход,
     Нас бросала молодость
     На кронштадтский лед.

     Боевые лошади
     Уносили нас,
     На широкой площади
     Убивали нас.
Вдумаемся в эти и в далее следующие строки: "Но в крови горячечной /Подымались
мы..."; "Чтоб земля суровая /Кровью истекла...". Но зачем же надо было в годы
гражданской войны лить кровь, убивать друг друга и в этом братоубийственном кошмаре
укреплять мужество... "сталью и свинцом"?! 
В "Разговоре с комсомольцем Н.Дементьевым"* (Н. И.Дементьев (1907-1935) - талантливый
поэт 20-30-х годов, отказавшийся стать осведомителем НКВД и, затравленный, издерганный
вконец, покончивший жизнь самоубийством) (1927) тема гибели в жестоком бою поднята
Багрицким до романтических высот: 

     Проклюют навылет,
     Поддадут коленом,
     Голову намылят
     Лошадиной пеной...
     Степь заместо простыни:
     Натянули - раз!
     ...Добротными саблями
     Побреют нас...
     Покачнусь, порубан,
     Растянусь в траве,-
     Привалюся чубом
     К русой голове...
А нужно ли было воспевать - пусть и талантливо! - кровавую мясорубку гражданской
войны? 
Нет, не хотел воевать (было бы за что!) украинский хлебороб Опанас, силой мобилизованный
в продотряд Иосифа Когана, не хотел он убивать своего бывшего командира, уже
будучи в махновском отряде ("Он грустит, как с перепоя, /Убивать не хочет"),
его мучают страшные видения: "Одного не позабуду, /Как скончался Коган..." (шолоховского
Григория Мелехова тоже мучили черные воспоминания о зарубленных им матросах!).
Мирного труда жаждал Опанас ("Не хочу махать винтовкой, / Хочу на работу!") -
не получилось. 
В полтысячи строк своей поэмы Багрицкий вложил содержание, достаточное для романа,
описал трагедию украинского крестьянина, обманутого всеми режимами, создал величественный
и трагический образ замученной классовыми раздорами Украины: 

     Тополей седая стая,
     Воздух тополиный...
     Украина, мать родная,
     Песня-Украина!..
Багрицкий говорил о своей поэме: "Мне хотелось написать ее стилем украинских
народных песен, как писал Тарас Шевченко. Для этого я использовал ритм его "Гайдамаков".
"Об украинско-шевченковских традициях в поэме говорят не только ритм, но и эпиграф
из "Гайдамаков", и постоянные, в духе шевченковских поэм, неоднократные обращения
автора к Опанасу, к Украине, и "коломыйковый" стих Шевченко с его разностопным
хореем, и украинизмы ("жито", "ненька", "катюга", "каганец", "хлопец"). 
Думаю, что будущие исследователи литературы еще напишут о влиянии на Багрицкого
большой поэмы Ильи Сельвинского "Улялаевщина" (об этом не написано ни одной фразы)
- ученые чаще писали о художественных отзвуках "Слова о полку Игореве" в поэме
Багрицкого. 
Природа в "Думе про Опанаса", как и в "Слове...", является участником событий:
украинская степь и небесные светила, степные птицы и звери, солнце и ночная тьма
передают настроения людей и драматизм происходящих событий: 

     Прыщут стрелами зарницы,
     Мгла ползет в ухабы,
     Брешут рыжие лисицы
     На чумацкий табор.
     ...............................
     Див судит полночным криком
     Гибель Приднестровью.
Интересны в поэме повторы ("Украина! Мать родная!/ Жито молодое!")*, особенно
повторы видоизменяемые, связанные с драматическими поворотами в судьбе Опанаса:


     Опанасе, наша доля
     Туманом повита...
     .........................
     Опанасе, наша доля
     Развеяна в поле!...
     ...........................
     Опанас, твоя дорога -
     Не дальше порога...
Песенный строй "Думы...", постоянные эпитеты ("жито молодое", "горючие кости")
в сочетании с яркими, оригинальными эпитетами (например, "сахарное утро"), обилие
разговорных элементов, подобранные к месту просторечия - я перечислил только
часть художественных особенностей произведения Багрицкого. 
Эдуард Багрицкий был блистательным переводчиком Роберта Бернса, Томаса Гуда и
Вальтера Скотта, Джо Хилла и Назыма Хикмета, Миколы Бажана и Владимира Сосюры.

Любил он в поэзии и в жизни мажор, о чем говорит один случай, описанный Константином
Паустовским в "Золотой розе" и свидетельствующий о том, что Багрицкий не любил
Семена Надсона, в стихах которого (причина этому - неизлечимая болезнь, погубившая
талантливого поэта в двадцать пять лет) преобладали минор, усталость, надрыв.

Паустовский и Багрицкий сидели в кафе, когда в нем появился известный в Одессе
нищий, не просивший, а нахально требовавший у людей деньги. Багрицкий встал и
пошел на старика, не спуская с него глаз и с дрожью в голосе, со слезой, с трагическим
надрывом читая надсоновские строки: 

     Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
     Кто б ты ни был, не падай душою!
Нищий осекся. Глаза его побелели. Он начал отступать, опрокинул стул, задрожал
от страха и пустился наутек. 
Багрицкий вернулся к Паустовскому и на полном серьезе сказал: "Вот видите, даже
одесские нищие не выдерживают Надсона!" 
А каким было главное "хобби" Эдуарда Багрицкого? Отвечу: птицы и рыбы, которым
посвящено немало стихотворений и строк. Некоторые рыбоводы считали поэзию Багрицкого
блажью, оправдание находили лишь в плане приобретения средств для покупки рыбы.
Среди натуралистов-профессионалов он считался знатоком высокого класса, ихтиологи
обращались к нему за консультациями. 
Об эрудиции Багрицкого ходили легенды, его феноменальная память хранила тысячи
поэтических строк, остроумие поэта не знало пределов, доброта его согрела не
одного поэта 20-30-х годов. Одним из первых Багрицкий отметил талант молодых
А.Твардовского, Дм. Кедрина, Я.Смелякова. К нему буквально ломились начинающие
поэты с просьбой выслушать и оценить их стихи. Покой ему даже не снился. 
Багрицкий вывешивал объявления ("Никого дома нет!"), говорил по телефону женским
голосом - ничего не помогало. Сидя "по-турецки" на диванчике, тесно прислонив
грузное тело к столу, он попыхивал стеклянной трубкой, в которой клокотал спасительный
астматол, и слушал, слушал тех, чей поэтический взлет он уже не увидит... 
У Багрицкого никогда не было страха перед смертью. В "Тиле Уленшпигеле" были
строки, похожие на автоэпитафию: 

     Здесь лежит спокойно
     Веселый странник, плакать не умевший.
     Прохожий! Если дороги тебе
     Природа, ветер, песни и свобода,
     Скажу ему: "Спокойно спи, товарищ,
     Довольно пел ты, выспаться пора!"
Поэт был отрешен от земных благ, чужд погони за славой и наградами. С чувством
пел песню на стихи Беранже "Мой старый фрак": 

     Пускай иной хлопочет для отлички
     Взять орденок - за ним не лезу я:
     Два-три цветка блестят в твоей петличке.
     Мой старый друг, не покидай меня!
Боготворил Багрицкий Пушкина, восторгался Маяковским, с упоением читал асеевских
"Синих гусар", в "Разговоре с комсомольцем Н.Дементьевым" засвидетельствовал
и другие свои литературные симпатии: 

     А в походной сумке -
     Спички и табак,
     Тихонов,
     Сельвинский,
     Пастернак...
Если Тихонова власти всячески поддерживали, к Сельвинскому относились настороженно,
к Пастернаку - враждебно, то имидж Багрицкого как советского поэта выдерживался
властями неукоснительно. В 1930 году Багрицкий, как и Маяковский с Луговским,
был принят в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) и осчастливлен
- после кунцевского сирого жилья - двумя комнатами в новом писательском доме
в проезде МХАТа. Но ничего подобного "Арбузу", стихам о Пушкине и "Думе про Опанаса"
в последний период своей жизни
(1930-1934) он уже не написал. Вышедшая в 1932 году (советско-коммунистическая
от начала до конца!) поэтическая трилогия ("Последняя ночь", "Человек из предместья",
"Смерть пионерки") славы Багрицкому не прибавила. 
16 февраля 1934 года, заболев в четвертый раз воспалением легких, Багрицкий скончался.
За гробом поэта с шашками наголо шел эскадрон молодых кавалеристов. Мне видится
в этой трагически-торжественной картине нечто символическое: Багрицкий был трепетно
влюблен в бойцов; лошади, сабли, комбриги, трубы - вот что всегда волновало поэта,
любившего музыку, кавалерийские марши и досадливо снимавшего радионаушники, если
в них начинал звучать какой-нибудь сентиментальный романс. "От него - умирающего
- шел ток жизни"
(И. Бабель). 
Часто начинал разговор словами: "Вот увидите, в будущую войну...". И Севу, сына
своего, готовил к войне, закалял его по-спартански: в двенадцать лет мальчик
владел огнестрельным оружием, переплывал Москву-реку, в четырнадцать лет ходил
на лыжах босиком. 
Всеволод Багрицкий (ему отец посвятил "Папиросный коробок", "Всеволод", "Разговор
с сыном") мог бы стать профессиональным поэтом, его ожидало счастье в любви,
невестой его была Елена - та, что станет через годы женой академика А.Д.Сахарова.
А военный журналист и поэт Всеволод Багрицкий, не проживший полных двадцати лет,
погиб 26 февраля 1942 года. Мама о смерти сына узнала в лагере, где она находилась
с осени 1937 года. 
На сосне, рядом с могилой Всеволода в небольшой лесной деревушке Дубовик Ленинградской
области, скульптор Вучетич, работавший с погибшим в редакции фронтовой газеты
"Отвага", вырезал несколько измененное четверостишие Марины Цветаевой, которое
Багрицкий-младший очень любил и часто повторял: 

     Я вечности не приемлю,
     Зачем меня погребли?
     Мне так не хотелось в землю
     С родимой моей земли.
Вот и оборвалась могучая ветвь и распускавшаяся веточка, но зарубки на древе
нашей поэзии остались. Навечно.

Ваш Alex