Сегодня выпуск сильно задержался... работа. На форуме, в разделе "Фантазии" очередное обновление, история "Расслабляющий душ". Welcome...
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (18/26)
Залюбовавшись, я не сразу двинулся вслед за ней, а едва двинувшись, тут же остановился. В просвете между машинами я увидел, как из дверей отеля навстречу Марии вышел мужчина и поцеловал ее в щечку. Он был высок, строен и меньше всего походил на человека, у которого только два костюма; куда больше он походил на постояльца этого роскошного отеля. По другой стороне улицы я проследовал за ними до ближайшего перекрестка. Там, в боковой улочке, я углядел уже знакомый мне "роллс-ройс". Мария подошла к лимузину. Незнакомец помог ей сесть. Она вдруг разом показалась мне страшно чужой. Что мне, в сущности, о ней известно? Да ничего - кроме того, что способен развеять любой ветер. Что я знаю о ее жизни? Ну а что она знает о моей? "Проехали!" - пронеслось у меня в голове, и я тотчас же понял, до чего все это смешно. А что проехали-то? Ничего! Я утратил нечто, чего не было, и тем сильнее страдал
от утраты. Ведь ничего не произошло! Просто я увидел кого-то, кого мимолетно знаю, в ситуации, которая меня не касается, вот и все. Ничто не порвано, потому что и рвать-то нечего. Все в том же медовом свете истомленного жарою летнего дня я поплелся обратно к отелю "Плаза". Фонтан в центре площади пересох. Странное чувство утраты не проходило. Я миновал ювелирный салон "Ван Клиф и Арпелз". Обе диадемы покойной императрицы невозмутимо поблескивали на черном бархате витрины, безразличные к судьбе своей бывшей владелицы; отсекла гильотина ее взбалмошную головку или нет, им было совершенно все равно. Камни выжили, потому что они не живут. Или все-таки живут? В яростном, застывшем экстазе? Я смотрел на посверкивающие драгоценности и вдруг, сам не знаю почему, подумал о Теллере. Воспоминание нахлынуло сразу, черной неотвратимой волной. Липшютц ведь рассказал мне, как тот висел на люстре
душной летней ночью, в парадном костюме, в чистой рубашке, только без галстука. Липшютц считал, что галстук он не стал повязывать, чтобы не помешать смерти - или не сделать ее еще более мучительной. Видимо, в предсмертных конвульсиях он сучил и дрыгал ногами, возможно, пытался дотянуться до стола. Во всяком случае, гипсовый слепок головы Аменхотепа IV валялся на полу, разбитый вдребезги. Липшютц потом долго еще строил предположения и догадки, когда Теллера сожгут - сегодня или позже? Он-то надеялся, что как можно скорее, в такую жару трупы разлагаются очень быстро. Я непроизвольно взглянул на часы. Начало шестого. Я не знал, существует ли в американских крематориях такое понятие, как конец рабочего дня. В немецких его точно нет; тамошние печи, не стихая, гудят все ночи напролет, управляясь с евреями, отравленными в газовых камерах. Я огляделся по сторонам. На мгновение все вокруг
как будто покачнулось, и я не очень понимал, где я. Я смотрел на людей, идущих по улице. Мне казалось, меня вдруг отделили от них, от всего их существования толстым листом стекла, словно они живут по каким-то совсем иным законам и страшно далеки от меня со своими простыми чувствами, мирскими бедами и своим детским недоумением по поводу того, что счастье не статуя, незыблемая и навсегда, а волна в текучей воде. Какие они счастливцы, какие баловни судьбы, как я завидую их нехитрым успехам, их шуточками и салонному цинизму, даже их житейским Невзгодам, среди которых потеря денег или любви, не говоря уже о естественной смерти, оказывается едва ли не самым безутешным горем. Что ведают они об орестейских тенях, о долге возмездия, о роковых хитросплетениях вины и безвинности, о том, как ты против воли вживаешься в шкуру убийцы, срастаешься с его виной, что ведают они о кровавых законах примитивной,
первобытной справедливости и беспощадной хватке эриний, которые сторожат твои воспоминания и ждут не дождутся, когда же ты, наконец, их отпустишь? Невидящим взором смотрел я на людей вокруг, они проплывали передо мной, недосягаемые, как диковинные птицы иных столетий, и я почувствовал острый укол зависти и отчаяния оттого, что никогда не буду таким, как они, а вопреки всему до конца своих дней обречен жить по законам страны варваров и убийц, страны, которая не отпускает меня и от которой мне никуда не деться - разве что ценой позорной капитуляции или самоубийства.
XV
--Пойдешь со мной на дело? - спросил меня Роберт Хирш. --Когда? Хирш рассмеялся. --А ты пока что не изменился. Спрашиваешь когда, но не спрашиваешь куда и зачем. Значит, законы Руана, Лана, Марселя и Парижа все еще действуют. --Да я примерно догадываюсь, о чем речь, - заметил я. - Крестовый поход. За обманутого Боссе. Хирш кивнул. --Боссе сдался. Он два раза был у этого мошенника. Во второй раз тот его мгновенно, хотя и вежливо, выставил, пригрозив заявить в полицию о шантаже, если Боссе посмеет явиться снова. Боссе, конечно, струхнул - этот вечный эмигрантский панический страх, что его выдворят, - и опустил руки. Мне Джесси все рассказала. От нее я и фамилию этого мерзавца знаю, и адрес. Сегодня около двух у тебя найдется время? --Конечно, - ответил я. - Для такого дела всегда. К тому же Реджинальд Блэк на два дня уехал.
Когда он в отъезде, контора закрыта. Мне он торговать не позволяет. Очень удобно. Жалованье-то идет. --Хорошо. Тогда давай сперва пообедаем. В "Дарах моря". --Нет уж, сегодня я тебя приглашаю. Мне тут неплохой приработок выпал, и вчера со мной расплатились, а потратил я куда меньше, чем ожидал. Я знаю другой рыбный ресторан, давай там все и прокутим. Хирш бросил на меня пристальный взгляд. --Что с Марией Фиолой разругался? --С чего ты взял? Мы не в тех отношениях, чтобы разругаться. --Нет? --Да нет же, Роберт. Он покачал головой. --Ты особенно не тяни. Такая женщина долго одна ходить не будет - при таком-то лице и на таких-то ногах. Куда пойдем? --В "Морской". Дешево и сердито. Крабы там дешевле, чем в других местах гамбургеры. Как, кстати, зовут того стервятника, к которому мы потом отправимся? --Блюменталь.
Адольф Блюменталь. Это с ума можно сойти, сколько евреев Адольфами назвали. Ну, этого-то хоть не зря.
--Он знает о твоем визите? Хирш кивнул. --Я вчера ему звонил. --А Боссе знает, что ты к нему идешь? Хирш рассмеялся. --Нет, конечно. А то он, чего доброго, со страху еще на нас заявит! --У тебя есть что-нибудь на этого Блюменталя? --Ровным счетом ничего, Людвиг. Это очень хитрый тип. --Тогда, значит, только "Ланский катехизис", параграф первый? --Угадал. Блеф чистой воды. Мы шли по Первой авеню. В огромной витрине магазина аквариумов два боевых корабля, словно сиамские близнецы, отделенные друг от друга только стеклянной перегородкой зеркала, сверкая лаком бортов и великолепием оснастки, тщетно брали друг друга на абордаж. В окне кондитерской красовались венские сладости: ромовый кекс, шоколадный и марципановый торты. Продавщица, милая дама в очках, махнула Хиршу рукой. Всю дорогу я украдкой
поглядывал на Хирша со стороны. Сейчас у него и походка была другая, и даже черты лица заострились. Рядом со мной шел уже не скромный продавец электроутюгов и радиоприемников, а прежний Хирш, тот, что во Франции был грозным консулом Раулем Тенье. --Все евреи были жертвами, - проронил он. - Но это отнюдь не означает, что все они были ангелами.
Блюменталь жил в доме на Пятьдесят четвертой улице. В вестибюле - красные ковровые дорожки, стальные гравюры по стенам, при лифте - лифтер в фантастическом мундире, в кабине - зеркала и полированное дерево. --На пятнадцатый,- распорядился Хирш.- К директору Блюменталю. Лифт помчал нас наверх. --Не думаю, чтобы он вызвал адвоката, - заметил Хирш. - Я пригрозил ему кое-каким материалом. Негодяй он отпетый, поэтому наверняка сперва захочет взглянуть, с чем мы пришли. Он ведь еще не стал американцем, значит, добрый старый эмигрантский страх все еще сидит у него в печенках - прежде чем втянуть в дело адвоката, он предпочтет сначала выяснить, что ему предъявляют. Он позвонил. Нам открыла служанка, которая провела нас в гостиную, обставленную копиями в стиле Людовика XVI, почти все в позолоте. --Господин Блюменталь сейчас придет. Блюменталь
оказался круглым толстячком среднего роста лет пятидесяти. Вместе с ним в золоченое великолепие гостиной вошла овчарка. Завидев зверюгу, Хирш улыбнулся. --В последний раз я видел эту породу в гестапо, господин Блюменталь, - сказал он. - Там их держали для охоты на евреев. --Спокойно, Харро! - Блюметаль потрепал собаку по холке. - Вы о чем-то хотели со мной поговорить? Но вы не сказали, что придете вдвоем. У меня очень мало времени. --Это господин Зоммер. Он много о вас слышал. Я вас надолго не задержу, господин Блюменталь. Мы пришли к вам из-за доктора Боссе. Он болен, и у него нет денег, чтобы подтвердить здесь свое медицинское образование. Вы ведь его знаете, не так ли? Блюменталь не ответил Он снова потрепал по загривку овчарку, та тихо зарычала --Значит, знаете, - продолжил Хирш. - И даже очень хорошо знаете. Но я не уверен, знаете ли вы меня.
Ведь людей с фамилией Хирш много, примерно столько же, сколько Блюменталей. Меня в свое время прозвали "Хирш-гестапо". Может, эту кличку вам доводилось слышать. Во Франции я некоторое время вел войну против гестапо. Война велась не в фигуральном смысле этого слова •и отнюдь не самыми честными способами, причем с обеих сторон, господин Блюменталь. То есть и с моей стороны тоже. Это я к тому, что в ту пору попытка защититься от меня с помощью овчарки меня сильно насмешила бы. Как, кстати, и сегодня. Прежде чем ваш зверь успел бы до меня дотронуться, господин Блюменталь, он бы уже отдал Богу душу. Не исключено, что даже вместе с хозяином. Но я пришел совсем не за этим. Видите ли, мы собираем средства для доктора Боссе. Я предполагаю, что вы захотите ему помочь. Сколько долларов вы могли бы для него пожертвовать? Блюменталь неотрывно смотрел на Хирша. --И с какой стати
я должен ему помогать? --Причин много. Одна, например, называется милосердием. Казалось, Блюменталь что-то пережевывает. Он все еще не сводил с Хирша глаз. Потом достал из кармана пиджака коричневый бумажник крокодиловой кожи, раскрыл его и извлек из бокового отделения две бумажки, предварительно послюнив палец, чтобы легче было их отсчитать. --Вот вам сорок долларов. Больше я дать не могу. Слишком многие обращаются с подобными просьбами. Если все эмигранты помогут вам такими же взносами, Думаю, вы легко соберете для доктора Боссе нужную сумму. Я полагал, что Хирш пренебрежительно швырнет эти деньги обратно на стол, но нет, он их взял, аккуратно сложил и спрятал. --Хорошо, господин Блюменталь, - сказал он очень спокойно. - Тогда за вами еще только тысяча сто шестьдесят долларов. Ровно столько нужно доктору Боссе, - это при очень скромной жизни,
без курева и пьянства, - чтобы завершить образование и сдать экзамен. --Шутить изволите. У меня нет на это времени. --У вас найдется время, господин Блюменталь. И не пытайтесь рассказать мне, что ваш адвокат сидит в соседней комнате. Его там нет. Зато я вам кое-что расскажу, что вас, безусловно, заинтересует. Вы пока что не американец, вы только надеетесь через год им стать. Скверная репутация вам совершенно ни к чему, американцы по этой части очень щепетильны. Вот мы вместе с моим другом господином Зоммером - он, кстати, журналист - и решили вас предостеречь. Похоже, Блюменталь принял для себя план действий. --Это слишком любезно с вашей стороны! - заявил он язвительно. - Вы не возражаете, если я извещу полицию? --Ничуть. Мы прямо тут наш материал ей и передадим. --Материал! - Блюменталь презрительно скривился. - За шантаж в Америке можно
схлопотать очень приличный срок, надеюсь, вам это известно. Так что лучше убирайтесь, пока не поздно! Хирш невозмутимо уселся на один из позолоченных стульев. --Вы думаете, Блюменталь, - сказал он уже совсем другим тоном, - что вы большой хитрец. Но вы ошибаетесь. С вашей стороны было бы куда умней отдать Боссе те деньги, которые вы ему должны. Вот тут, у меня в кармане, письмо, подписанное доброй сотней эмигрантов; это ходатайство в службу эмиграции с предложением отказать вам в американском гражданстве. Там же еще одно ходатайство, и тоже с просьбой отказать вам в праве на американское гражданство в связи с тем, что в Германии вы сотрудничали с гестапо, - за шестью подписями, с подробным изложением того, почему вам удалось вывезти из Германии куда больше денег, чем было положено, - и с указанием фамилии того нациста, который для вас эти деньги в Швейцарию переправил. Кроме
того, есть еще вырезка из лионской газеты, где говорится о некоем еврее Блюментале, который на допросе в гестапо выдал местонахождение двух беженцев из Германии, после чего тех расстреляли. Не пытайтесь протестовать, господин Блюменталь. Вполне возможно, это были и не вы, - но я буду утверждать, что это были именно вы. --Что? --Я официально засвидетельствую, что это были вы. Здесь хорошо известно, чем я занимался во Франции. Мне поверят больше, чем вам. Блюменаталь вперился в Хирша немигающим взглядом. --Вы намерены дать ложные показания? --Они будут ложными только в самом поверхностном правовом смысле, Блюменталь, но не в ветхозаветном - око за око, зуб за зуб, помните? Вы практически уничтожили Боссе. За это мы уничтожим вас. И нам плевать, что правда, а что нет. Я же сказал вам: я кое-чему научился у нацистов, когда имел с ними дело.
--И вы еврей? - прошептал Блюменталь. --Так же, как и вы, к сожалению. --И преследуете еврея? Хирш на секунду даже опешил. --Да, - сказал он затем. - Я же сказал вам, что кое-чему научился у гестапо. И еще кое-чему из арсенала американских гангстеров. Ну и еще, если уж вам, Блюменталь, так хочется, кое-что добавила природная еврейская смекалка. --Полиция в Америке... --И от полиции в Америке я тоже кое-чему научился, - перебил его Хирш. - И многому! Но она мне даже не понадобится. Чтобы вас прикончить, достаточно тех бумаг, что у меня в кармане. Я даже не буду стараться упрятать вас в тюрьму. Достаточно спровадить вас в лагерь Для интернированных лиц, подозреваемых в нацизме. Блюменталь протестующе поднял руку. --Для этого нужен кое-кто посильнее вас, господин Хирш! И серьезные доказательства, а не ваши сфабрикованные
писульки. --Вы так думаете? - Хирш рассмеялся. - В военное-то время? Ради какого-то сомнительного эмигранта, уроженца Германии? Да и что с вами такого страшного случится в лагере для интернированных? Это очень гуманное учреждение временной изоляции от общества. И чтобы попасть туда, вовсе не обязательно быть отпетым злодеем. Но даже если вы открутитесь от лагеря, как насчет вашего гражданства? Тут достаточно малейшего сомнения и просто сплетен.. Рука Блюменталя впилась в собачий ошейник. --А что будет с вами? - тихо проговорил он. - Что будет с вами, если все это выплывет? Об этом вы подумали? Шантаж, ложные показания... --Я прекрасно знаю, сколько за это полагается, - ответил Хирш. - Только мне, Блюменталь, это совершенно все равно. Мне на это плевать! Плевать я хотел на все это! На все, что вам, жалкому воришке-филателисту с видами на американское
будущее, представляется таким важным. Мне это все безразлично, только вам, мокрица вы буржуазная, в жизни этого не понять! Мне это еще во Франции было безразлично! Неужели вы думаете, я бы иначе стал всем этим заниматься? Я не какой-нибудь там слюнявый гуманист! И мне не важно, что со мной потом будет! Так что если вы, Блюменталь, вздумаете что-нибудь против меня предпринять, я в суд не побегу. Я сам вас прикончу! Мне не впервой. Или вы до сих пор не усвоили, как мало в наши дни стоит жизнь человека? - Хирш сделал пренебрежительный жест. - Сами подумайте, о чем мы в сущности спорим? Для вас это даже не вопрос жизни. От вас всего лишь требуется заплатить часть тех денег, которые вы Боссе должны, больше ничего. У Блюменталя опять сделалось такое лицо, будто он что-то жует. --У меня нет дома таких денег, - выдавил он наконец. --Можете дать мне чек. Внезапно
Блюменталь отпустил овчарку. --Место, Харро! Он открыл дверь. Собака исчезла. Блюменталь снова закрыл дверь. --Наконец-то, - бросил Хирш. --Чек я вам не дам, - сказал Блюменталь. Вид у него вдруг сделался страшно усталый. - Надеюсь, вы меня понимаете? Я не верил своим глазам. Вот уж не думал, что он так быстро сломается. Видимо, Хирш был прав: вечный, даже без видимой причины, эмигрантский страх вкупе с чувством вины лишил Блюменталя уверенности. А соображал он, похоже, быстро и так же быстро привык действовать, --__ если, конечно, не успел придумать еще какой-нибудь фортель. --Тогда я приду завтра, - сказал Хирш. --А бумаги? --Я уничтожу их завтра же у вас на глазах. --Вы получите деньги только в обмен на бумаги. Хирш мотнул головой.
--Чтобы вы узнали, кто готов против вас свидетельствовать? Исключено. --В таком случае кто мне докажет, что эти бумаги подлинные? --Я, - невозмутимо ответил Хирш. - И вам придется поверить мне на слово. Мы не шантажисты. Просто немножко помогаем справедливости. Вы и сами это знаете. Блюменталь опять что-то беззвучно прожевал. --Хорошо, - сказал он наконец. Хирш поднялся со своего золоченого стула. --Завтра в это же время. Блюменталь кивнул. На лице у него вдруг выступили капли пота. --У меня болен сын, - прошептал он. - Единственный сын! А вы, вы приходите, в такую минуту - постыдились бы! - Он вдруг сорвался почти на крик. - Человек в отчаянье, а вы!.. --Боссе тоже в отчаянье, - спокойно осадил его Хирш. - Кроме того, он наверняка сможет порекомендовать наилучшего врача для вашего сына. Вы у него спросите. Блюменталь
ничего не ответил. Он все жевал и жевал, и на лице его запечатлелась странная смесь неподдельной ненависти и неподдельной боли. Я, впрочем, хорошо знал, что боль из-за утраты денег может выражаться ничуть не иначе, чем боль из-за куда более скорбной личной Утраты. Однако в лице Блюменталя мне почудилось и кое-что еще. Казалось, он вдруг понял, что есть некая зловещая связь между его обманом и недугом его сына, - потому, наверное, он и уступил так быстро, а теперь сознание собственной слабости только усиливало его ненависть. --Думаешь, у него правда сын болен? - спросил я Хирш, когда мы уже ехали вниз в роскошном лифте. --Почему нет? Он же не прикрывался болезнью сына, чтобы меньше заплатить. --Может, у него вообще нет сына? --Ну, это вряд ли. Еврей не станет так шутить с собственной семьей. Сопровождаемые сверканьем зеркал, мы сбегали по парадной
лестнице. --Зачем ты меня вообще брал? - спросил я. - Я же ни слова не сказал. Хирш улыбнулся. --По старой дружбе. По законам "Ланского катехизиса". Чтобы пополнить твое образование. --Над моим образованием и так есть кому поработать, - буркнул я. - Начиная с Мойкова и кончая Силвером и Реджинальдом Блэком. И потом, то, что не все евреи ангелы, я и так давно знаю. Хирш рассмеялся. --Чего ты не знаешь, так это того, что человек никогда не меняется. Ты все еще веришь, будто несчастье изменяет человека в лучшую или худшую сторону. Роковое заблуждение! А взял я тебя, потому что ты похож на нациста - чтобы Блюменталя припугнуть. Во влажную духоту летней нью-йоркской улицы мы нырнули, будто в нутро прачечной. --Да кого в Америке этим припугнешь? - бросил я. Хирш остановился. --Дорогой мой Людвиг, - начал он.
- Неужели ты все еще не понял, что мы живем в эпоху страха? Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом? И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавиться, что бы там ни случилось? Или тебе не снятся сны? --Почему же, бывает. А кому не снятся? Будто американцы не видят снов! --У них совсем другие сны. А нам этот проклятый страх на всю жизнь в поджилки загнали. Днем с ним еще как-то можно совладать, но вот ночью? Какая там во сне сила воли! Где самоконтроль? - Хирш хмыкнул. - И Блюменталь тоже это знает. Поэтому и сломался так быстро. Поэтому, а еще потому, что в итоге-то он все равно в выигрыше. Марки, которые он зажал, вдвое дороже стоят. Попробуй я с него полную сумму, он сражался бы до последнего, невзирая даже на больного сына. Во всяком преступлении своя логика. Легким, пружинистым шагом Хирш рассекал
остекленелое варево послеполуденного зноя. Он снова напоминал себя в пору своего французского расцвета. Лицо сосредоточенное, даже как будто острее, чем обычно, и полное жизни; похоже, здесь, в Америке, он впервые чувствовал себя в своей стихии. --Думаешь, Блюменталь завтра отдаст деньги? Он кивнул. --Отдаст обязательно. Не может он сейчас допустить, чтобы на него донесли. --А у тебя разве есть что-нибудь, чтобы на него донести? --Ровным счетом ничего. Кроме его страха. Но страха вполне достаточно. С какой стати ему из-за тысячи с чем-то там долларов рисковать американским гражданством? Все тот же старый ланский блеф, Людвиг, только в новом облачении. Наряд не слишком элегантный, к тому же порядком извозкжанный, но что делать, если без этой грязи правде никак не помочь? Мы остановились возле магазина, где работал Хирш. --Как поживает
красавица Мария Фиола? - поинтересовался он. --Ты считаешь ее красавицей? --Красавица - это Кармен. Но в твоей подруге жизнь так и трепещет. --Что? Хирш засмеялся. --Не в вульгарном поверхностном смысле. В ней трепещет яростная жизнь неподдельного отчаяния. Неужели ты еще не заметил? --Нет, - обронил я. И вдруг ощутил укол острой боли. "Проехали!" - пронеслось у меня в голове. --Да она просто алмаз чистого отчаяния, - сказал Роберт Хирш. - Без малейшей примеси горечи. - Он бросил на меня пристальный взгляд. - И без раскаяния, - Добавил он. - Это другая сторона, та, что без будущего. Та, что лишь в настоящем. Она не замутнена даже надеждой. Только веселый покой чистого отчаяния. Радостная легкость человека, освободившегося от желаний. Иначе как все это вынести? - Он постучал по стеклу витрины, за которым красовались радиоприемники
и пылесосы. Потом горько усмехнулся. - Вперед, в скучную заурядность бизнеса и коммерции! Но не забывай: земля все еще дрожит у нас под ногами! Только чувствуя эту дрожь, мы сумеем спастись. Самая большая опасность подстерегает того, кто думает, будто он уже спасся. Смелее в бой! Хирш распахнул дверь. Холодный поток кондиционированного воздуха дохнул на нас, как из могилы.
--Хандра? - спросил Мойков. --Средней тяжести, - отозвался я. - Не для водки. Обычная хандра бытия. --Но не жизни? --И жизни тоже, Владимир. Правда, скорее в оптимистическом смысле. Хандра, которую надо использовать для более осознанного образа жизни. Более активного. Такого, чтобы с дрожью. Наказ Роберта Хирша. Мойков рассмеялся. Сегодня вместо мундира на нем был очень просторного покроя костюм, придававший ему сходство с огромной летучей мышью; наряд довершала большая мягкая шляпа. --О смысле жизни всегда занятно побеседовать, - сказал Мойков. - За этими разговорами иной раз и жить забываешь. Очень удобная подмена. Но сегодня, к сожалению, не могу. Должен спасать гостиницу. Рауль, столп всего нашего благосостояния, надумал съезжать. Хочет снять квартиру. Для гостиницы это катастрофа. Он же занимает у нас самые роскошные апартаменты.
Молись твоему богу, чтобы он остался, иначе нам придется поднимать цены на все номера. На лестнице послышался чей-то голос. --Это он! - сказал Мойков. - Оставляю тебе на всякий случай бутылку водки. Сумрак ночи усугубляет сумрак души. --Куда вы хоть идете? - спросил я. --В "Кутилу". Воздушное охлаждение и великолепные бифштексы. Подходящее место для уговоров. Мойков ушел вместе с Раулем, который был сегодня в белом костюме и красных ботинках. Я уселся под нашей плакучей пальмой и попытался заняться английским. "Эта дрожь, про которую говорил Хирш, - думал я, - подспудная дрожь земли, жизни, сердца. Тот, кто спасся, не смеет забывать о ней, не смеет хоронить ее под трясиной мещанства! Это дрожь спасенного тела, танец спасенного существа, с влагой в глазах заново открывающего все вокруг, когда снова впервые - ложка в руке, дыхание, свет, первый шаг,
который тебе опять даровано сделать, и каждосекундно, ликующей вспышкой сознания - мысль, что ты не умер, ты ускользнул, спасся, не подох в концлагере и не задохнулся в свинцовых объятьях удавки, как Теллер". Словно призрак в темных кружевах, вниз по лестнице плавно спускалась графиня. Я решил, что она ищет Мойкова, и приподнял бутылку. --Владимир Иванович вышел, - сказал я. - Но оставил утешение всем страждущим. Тоненькая старушка покачала головой. --Не сегодня. Сегодня я ухожу. Ужин в память о великом князе Александре. Какой был мужчина! Мы с ним однажды чуть не поженились. Его расстреляли большевики. За что?! Я не знал, что ей ответить, и предпочел спросить: --И где же торжество? --В русской чайной. С друзьями. Одни русские. Все бедные. И все транжиры. Устраивают такой ужин, а потом неделями на одном хлебе сидят. Зато праздник! У
подъезда раздался автомобильный гудок. --Князь Волковский, - пояснила графиня. - Он теперь таксист, вот за мной и заехал. Она засеменила к двери, тоненькая, хрупкая в своем платье, переделанном из старых кружев, трогательное, беззащитное птичье пугало. Даже ей сегодня вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник. Когда я поднял голову, надо мной стояла Мария Фиола. Она подошла совершенно бесшумно и, видно, уже некоторое время наблюдала за мной. На ней было желтое платье, очень смелое: казалось, что под платьем вообще ничего нет. Чулок на ней тоже не было, только желтые сандали на босу ногу. Она появилась столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не спуская с нее глаз. Она кивнула на бутылку. --Слишком жарко для водки. Я кивнул и встал. --Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла.
Я тоже. --А где Владимир? --Ужинает с Раулем в "Кутиле". Бифштексы. Графиня пирует в русской чайной. Пироги и бефстроганов. А мы? Я затаил дыхание. --Лимонад в драгсторе, - сказала Мария. --А потом? - наседал я. - Вы сегодня свободны? "Роллс-ройс" за углом не поджидает? Она засмеялась. --Нет. Сегодня нет. При последних ее словах я ощутил легкий укол обиды. --Хорошо, - сказал я. - Тогда пойдемте ужинать! Но только не в драгстор. Меня сегодня слишком много учили. Мы пойдем в уютный французский ресторан с воздушным охлаждением и хорошими винами. Мария посмотрела на меня с сомнением: --А денег у нас хватит? --Хватит с лихвой! Со времени нашей последней встречи я провернул несколько неслыханно удачных сделок. Все вдруг стало необыкновенно легко. Другая сторона жизни, подумал я. Та сторона,
которой неведомы зловещие круги убийства и мести. Вот она, передо мной, сияющая, таинственная, вызывающая и недоступная. --Я тебя ждал, - сказал я. Глаза Марии на миг затуманились. --Почему же ты мне об этом не сказал? --В самом деле, почему? Когда мы оказались в дверях, я ненароком слегка коснулся Марии. На ней действительно почти ничего не было. Я вдруг осознал, что у меня очень давно не было женщины. На выходе Феликс О'Брайен тоскливо подпирал стенку. У него был вид человека, сильно истомленного жаждой. Я немедленно вернулся в гостиничный холл, отнес водку в каморку Мойкова и запер ее в холодильнике. И оттуда увидел лицо Марии Фиолы, ждавшей меня на улице. Дверной проем обрамлял это лицо, как картину. В этот миг я вдруг понял, что почти счастлив. --Быть грозе, - промямлил Феликс О'Брайен. --А почему бы и нет, Феликс? - ответил
я.
