Осталось лишь 2 выпуска Ремарка, присылайте свои предложения на публикацию. Список для голосования на форуме.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (24/26)
Десять минут спустя он снова вызвал меня звонком. Ласки уже ушли. --Продали? - спросил я, спустившись вниз. От Реджинальда я готов был ждать и не таких чудес. Он покачал головой. --Эти люди, как кислая капуста к сосискам, - сказал он. - Их надо подогревать дважды. И это при том, что Сислей ведь действительно хорош. Приходится принуждать людей к их собственному счастью. Тоска! Я поставил маленького Мане на мольберт. Глаза Блэка снова загорелись. --Ну что, молились на нее? --Просто думал, на что только человек не горазд - и в добре, и в зле. --Что да, то да. Но зло явно перевешивает, особенно в наши дни. Зато добро долговечнее. Зло умирает вместе со злодеем, а добро продолжает светить в веках. Я даже не сразу понял, что в этой сентенции меня не устраивает. "Не умирает зло вместе со злодеем! - мысленно возразил
я. - Зато злодей очень часто умирает безнаказанным. Почти всегда. Недаром простейшее чувство справедливости возвело в обычай долг кровной мести". --Это правда, насчет Дюрана-второго? - спросил я через силу. --Правда. Старик только дурачит врачей. Вот увидите, он еще их переживет. Эта такая продувная бестия... --Вы не хотите сами туда сходить? Блэк усмехнулся. --Для меня вся борьба позади. Атак старик только снова начнет торговаться. Так что уж идите вы. Цену я вам назвал, вот и стойте на ней насмерть. Не уступайте ни в коем случае. Скажите, что права не имеете. Оставьте ему картину, если попросит. Вот тогда уже я сам зайду через несколько дней и потребую картину назад. Картины, чтоб вы знали, на редкость дельные агенты. Они находят путь к сердцам даже самых твердокаменных покупателей. Они красноречивей самого искусного продавца. Клиент незаметно привыкает
к ним и уже ни за что не хочет отдавать. И выкладывает полную цену. Я запаковал картину и на такси отправился к Дюрану-второму. Он жил в двух верхних этажах дома на Парк-авеню. Внизу помещался антиквариат китайского искусства. Там в витрине красовались танцовщицы эпохи Тан - милые, грациозные глиняные фигурки, больше тысячи лет тому назад захороненные в могиле вместе с их умершим владельцем. Созвучные драме жизни и смерти, что разыгрывалась в верхних этажах того же здания, они, казалось, стояли здесь не случайно. Словно ждали неизбежного финала. Как и чарующий портрет мадам Анрио у меня под рукой. Квартира Дюрана-второго производила впечатление какой-то странной покинутости. И обставлена была без того музейного роскошества, что жилище Купера; тем более странным и неуместным казалось возникавшее здесь чувство пустоты и безлюдья. Это чувство почти всегда испытываешь в музеях,
даже когда там полно посетителей. Здесь же с первых шагов возникало впечатление, что хозяин уже умер, - хотя он и продолжал цепляться за жизнь в тех двух комнатах, до которых сузилась сфера его обитания, но в остальных помещениях дома жилого духа уже не ощущалось Мне пришлось подождать. На стенах салона висело несколько Буденов(прим: Буден Эжен (J824--1898), французский живописец; его поэтические пейзажи предвосхищали импрессионизм.) и один Сезанн. Мебель - Людовик Пятнадцатый, средней руки; ковры новые и довольно-таки безвкусные. Ко мне вышла экономка и хотела было забрать у меня картину. --Я должен передать ее из рук в руки, - сказал я. - Так распорядился господин Блэк. --Тогда вам придется еще немного подождать. У господина Дюрана-второго сейчас врач. Я кивнул и, пока суд да дело, принялся распаковывать мадам Анрио. Ее удивительная улыбка тотчас же заполнила
и оживила собой безжизненное пространство комнаты. Снова появилась экономка. --Девушка косит, - безапелляционно заявила она, бросив быстрый взгляд на портрет. Я с изумлением уставился на картину. --У нее чуть раскосые глаза, - возразил я. - Во Франции это считается признаком особо изысканной красоты. --Вот как? И ради этого господин Дюран гонит от себя врача! Чтобы взглянуть на такое?! Чудно. И правая щека кривая. Да и дурацкая повязка на шее тоже набок сползла. --На фотографии ничего такого, конечно, не бывает, - кротко согласился я. У меня не было ни малейшего желания проходить вместе с Ренуаром предварительную цензуру у кухарки. --Так и я о том же! К чему весь этот хлам! Вот и племянники господина Дюрана тоже так думают. "Ага, - подумал я. - Наследнички!" Я вошел в очень просторную комнату с огромным окном и чуть не попятился.
Приподнявшись на кровати, на меня взирал живой скелет. Все вокруг провоняло дезинфекцией. Но, купаясь в лучах ласкового сентябрьского солнца, со стен отовсюду смотрели картины - танцовщицы Дега и портреты Ренуара, полотна, полные жизни и жизнерадостности, их было много, слишком много даже для такого большого помещения, и сгруппированы они были так, чтобы любое можно было видеть с кровати. Казалось, будто этот скелет своими костлявыми ручищами был готов сгрести вокруг своего ложа все, что есть красивого и легкого в жизни, и уже не отпускать до последнего вздоха. Дребезжащий, хриплый, но неожиданно сильный старческий голос прокаркал: --Поставьте картину на стул, вот здесь, возле кровати. Я поставил картину на стул и остался ждать. Обтянутый кожей череп принялся ощупывать хрупкую мадам Анрио жадным, почти непристойным взглядом. Неестественно огромные, чуть навыкате глаза, казалось,
присосались к картине, словно пиявки, и готовы были высосать ее всю. Я тем временем изучал сонм картин, которые, словно диковинные бабочки бытия, впорхнули в комнату и уселись вокруг на стенах, пока не пришел к выводу, что Дюран-второй, очевидно, перетаскивал их сюда по мере того, как вынужден был одно за другим оставлять все прочие помещения своей квартиры. Теперь вокруг него остались только самые радостные картины, вероятно, его любимицы, и он цеплялся за них с тем же остервенением, с каким цеплялся за жизнь. --Сколько? - спросил этот полумертвец некоторое время спустя. --Двадцать тысяч, - ответил я. Он прокаркал: --На самом деле - сколько? --Двадцать тысяч, - повторил я. Я смотрел на большие бурые пятна, покрывавшие этот голый череп, и на огромные зубы, неестественно белые, блестящие, безупречно ровные и искусственные. Они напомнили
мне лошадиную улыбку моего адвоката на острове Эллис. --Вот мерзавец, - прокряхтел Дюран-второй. - Двенадцать. --Я не имею права торговаться, господин Дюран, - вежливо сказал я. - У меня нет на это полномочий. --Вдвойне мерзавец! - Дюран снова уставился на картину. - Я не очень хорошо ее вижу. Тут темно. В комнате было ослепительно светло. Солнце теплой полосой легло на ту часть стены, где висели три пастели Дега. Я переставил стул на эту солнечную дорожку. --Так слишком далеко! - закаркал Дюран-второй. - Возьмите лампу. Возле окна я обнаружил высокий, почти в человеческий рост, торшер с поворачивающейся лампой, которую я и навел на картину. Целенаправленный, узкий пучок света нашел нежное лицо молодой женщины и высветил его полностью. Дюран с жадностью в него вперился. --Господин Дюран, - сказал я. - У вас пастели Дега на солнечной
стороне висят. Прямой свет вреден для пастелей. Дюран не позволил отвлекать себя по пустякам. Лишь некоторое время спустя он соизволил повернуть ко мне голову и смерить меня взглядом, словно я был назойливым насекомым. --Молодой человек, - сказал он довольно спокойно. - Я это прекрасно знаю. И мне это все равно. На мой век этих пастелей хватит. Мне глубоко наплевать, в каком виде эти вещи достанутся моим проклятым наследникам, обесцененными или нет. Я прямо слышу, как они там шастают по нижнему этажу и все подсчитывают, подсчитывают. У-у, банда! Умирать нелегко. Вам, молодой человек, это известно? --Да, - ответил я. - Мне это известно. --Вот как? Он снова обратил взор к прелестной мадам Анрио. --Почему вы ее не покупаете? - спросил я наконец. --Только за двенадцать тысяч, - почти без промедления ответил Дюран - И ни цента больше! Он
уставился на меня своими горящими совиными гляделками. Я передернул плечами. Не поворачивался у меня язык сказать ему, что я по этому поводу думаю, как ни хотелось мне вернуться к Блэку с заключенной сделкой. --Это было бы против моей чести, - добавил он внезапно. Я не стал ему отвечать. Слишком далеко это бы нас завело. --Оставьте картину у меня, - прокаркал Дюран-второй. - Я дам о себе знать. --Хорошо, господин Дюран. На какой-то миг мне вдруг показалось странным называть господином человека, который истлевал заживо и пропах смертью насквозь, невзирая на все туалетные воды и дезинфицирующие порошки. Но постепенно меркнущее сознание и каждая клеточка разлагающегося тела продолжали истово бороться за жизнь. Я покинул комнату больного. На пороге меня задержала экономка. --Господин Дюран велел угостить вас рюмочкой коньяку. Такое
с ним редко бывает. Не иначе, вы ему понравились. Подождите минутку. По правде говоря, оставаться мне вовсе не хотелось, но любопытно было узнать, какой коньяк пьет Дюран-второй. Экономка уже шла ко мне с подносом. --Ну что, купил господин Дюран? - спросила она как бы между прочим. Я удивленно глянул на нее. "Ей-то что за дело?" - пронеслось у меня в голове. --Нет, - сказал я наконец. --Слава Богу! Ну к чему ему сейчас все это старье? Вот и племянница его, барышня Дюран, то же самое все время твердит! Почему-то я сразу хорошо представил себе эту племянницу: костлявая выжига, которая ждет не дождется наследства, как, вероятно, и экономка, которая в каждой новой покупке, должно быть, видит посягательство на отказанный ей куш. Я пригубил коньяк и тотчас же его отставил. Это было самое дешевое пойло из всех, какие мне доводилось пробовать
в жизни. --Господин Дюран тоже пьет этот коньяк? - вежливо поинтересовался я. --Господин Дюран вообще не пьет. Врачи запретили. А что? Бедняга Дюран, подумал я. Заложник фурий, которые отравляют ему жизнь и даже напитки. --По правде говоря, мне тоже пить нельзя, - сказал я. --Этот коньяк господин Дюран сам заказывал еще в прошлом году. Тем хуже для него, подумал я. --А почему господин Дюран не в больнице? - полюбопытствовал я. Экономка вздохнула. --Не хочет! Все никак не может расстаться со своим хламом. Врач живет у нас, в нижнем этаже. В больнице-то все куда проще. Я поднялся. --Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? - спросил я. --Нет. Он виски пьет. Шотландское.
Язык - вот главная преграда, - рассуждал Георг Камп. В заляпанном белом комбинезоне он сидел в магазинчике Роберта Хирша. Дело было после работы. Вид Камп имел вполне довольный. - Вот уже больше десяти лет прошло, как в Германии сожгли мои книги, - продолжил он. - По-английски я писать не могу. Кое-кому удалось научиться. Артур Кестлер, Вики Баум(прим: Кестлер Артур (1905--1983) - английский писатель и философ. Родился в Будапеште. Был английским корреспондентом в Испании в период гражданской войны. Приговорен к смертной казни правительством Франко, но под международным давлением освобожден. В наиболее известном романе "Слепящая тьма" (1940, русский перевод 1988) изображен психологический механизм сталинского террора. Баум Вики (Хедвиг Баум, 1888--1960) - американская писательница австрийского происхождения. Родилась в Вене, до 1930 г. жила и работала в Берлине. Ее роман "Люди в
отеле" (1929) стал бестселлером, по нему была поставлена пьеса "Гранд-отель", сняты художественный фильм, получивший Оскара, и мюзикл. После успеха "Гранд-отеля" на Бродвее Баум переехала в США и стала сценаристкой в Голливуде. В 1938 г. получила американское гражданство.). Другие устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог. Камп был в Германии известным писателем. Сейчас ему перевалило за пятьдесят пять. --Поэтому я стал маляром, затем маляром-декоратором в квартирах, а сегодня отмечаю очередное повышение, теперь я вроде бригадира. Приглашаю вас на кофе с пирожными. По такому случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все. Явно довольный собой, Камп с гордостью оглядел присутствующих. --Совсем больше не пишешь? - спросил я. - По вечерам, после работы? --Пробовал. Но к вечеру
я слишком устаю. В первые два года я пытался писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплексов неполноценности, не нажил. Декоратором я в десять раз больше зарабатываю. --У тебя богатые перспективы, - заметил Хирш. - Гитлер тоже маляром начинал. Камп презрительно отмахнулся. --Он в маляры попал как несостоявшийся живописец. А я уже член профсоюза. Постоянный. --Так и останешься теперь декоратором? - спросил я. --Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Сейчас главное не растратить остаток сил на графоманство. Может, когда-нибудь потом я и опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если другого сюжета не найду. Хирш рассмеялся. --Храни тебя Бог, Камп, - сказал он. - Ты и вправду обрел здесь себя. --А что в этом плохого? - удивленно спросил Камп. - Или, может, вы считаете, мне надо было прийти в моем
коричневом костюме? - Он замер, уставившись в окно витрины, за которым стояла Кармен. - Я бы мог... - Он снова умолк и продолжал глазеть на Кармен. --Поздно, Георг, - сказал Роберт Хирш. - Кофе уже поставлен. Ради такого случая я проверяю в работе лучшую свою электрокофеварку. В магазин вошла Кармен. Следом за ней с большой картонной коробкой впорхнула женщина-чижик. Это была Катарина Елинек, жена профессора, оставшегося в Австрии. Катарина была еврейкой, профессор Елинек - нет. Он отправил ее за границу и подал на развод. За ней уже дважды приходили и только чудом не арестовали; тогда он дал ей денег, чтобы хватило на первое время, и велел уезжать, а сам остался. Так, через Швейцарию и Францию, она незадолго до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без средств к существованию, но с неистребимой волей к жизни. Сначала работала служанкой, потом, когда
обнаружился ее незаурядный талант к выпечке тортов и пирожных, кто-то оборудовал у себя на заднем дворе маленькую квартирку для Катарины, где она и пекла. С хозяином квартирки ей пришлось спать, как потом и с другими мужчинами, которые ей помогали. Она никогда и никому не жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что даром ничего не получишь. Ей и в Вене пришлось переспать с нацистским боссом, который устроил ей заграничный паспорт. Она решила, что будет при этом думать о муже и ничего страшного тогда не случится. На самом же деле, она вообще ни о чем не смогла думать. Едва этот потный тип прикоснулся к ней, Катарина стала как кукла, как автомат. Она перестала быть собой. Все в ней заледенело, и она воспринимала происходящее как бы со стороны. В сознании холодно и ясно зафиксировалась только одна цель - паспорт. Сама она уже не была женой профессора Елинека, хорошенькой и чуть сентиментальной
женщиной двадцати восьми лет, - она была просто кем-то, кому во что бы то ни стало надо получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль - это все были вещи из иного, забытого мира. Ей нужен паспорт, иначе его добыть невозможно, все, баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула - и грязь не приставала к ней. Позже, когда ее маленькая пекарня стала пользоваться успехом и кто-то сделал ей предложение, Катарина поначалу вообще не поняла, о чем речь. Она была как замурованная. Истово копила деньги, хотя, казалось, даже не знает, ради чего - настолько она отгородилась от всего в жизни. При этом оставалась неизменно любезной, приветливой, кроткой и по-птичьи неприкаянной. Она пекла лучшие штрудели во всем Нью-Йорке. После ее маковых рулетов и штруделей - с сыром, с вишнями, творожного, яблочного - даже Джессины пироги и торты казалась жалким дилетантством. --Это
Катарина Елинек, - представил Георг Камп. - Прошу вас, входите и порадуйте нас вашими шедеврами. Хирш опустил жалюзи на окнах витрины. --От греха подальше, - пояснил он. - Иначе уже через десять минут здесь будет полиция. Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия. --Люблю сладости, - признался Камп, обращаясь к Кармен. - Особенно творожный штрудель! Кармен очнулась от своей блаженной летаргии. --Я тоже, - сказала она. - И чтобы сливок побольше! --Ну в точности как я! - просиял Камп, не в силах оторваться от созерцания ее завораживающей, обманчивой красоты. - И кофе с молоком! Кармен просияла в ответ. --Это писатель Георг Камп, Кармен, - сказал я. - Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими
красками. Кармен потянулась за куском вишневого штруделя. --Но это же великолепно! - проворковала она. - Жизнерадостный эмигрант! - И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за куском макового рулета. Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы. --За посудой я зайду завтра, - сказала она. --Да оставайтесь с нами! - воскликнул Камп. - Вместе отпразднуем освобождение от духовности. --Я не могу. Мне надо идти. --Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. Отдохните с нами! Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся затряслась. --Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно... Камп смотрел на нее, ничего не понимая. --Да что случилось-то? Мы ведь
не прокаженные... --Позвольте мне уйти! - Госпожа Елинек побледнела и дрожала все сильней. --Позвольте ей уйти, господин Камп, - спокойно попросила Кармен своим глубоким, грудным голосом. Он немедленно отпустил Катарину. Госпожа Елинек неловко изобразила прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед. --Не иначе, приступ эмигрантского бешенства. Все мы время от времени начинаем сходить с ума. Медленно, будто трагическая актриса, Кармен покачала головой. --Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене. --Старик Елинек? - спросил Камп. - Тот самый, который ее выставил? Кармен кивнула. --Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться. --Вернуться? После всего, что случилось? С ней здесь и с ним там? --Да, хотела. Думала, тогда они зачеркнут все прошлое
и начнут жизнь сначала. --Глупость какая! Хирш посмотрел на Кемпа. --Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать с начала? --Откуда мне знать? Живу как живется. --Это обычная прекраснодушная иллюзия всех эмигрантов. Все позабыть и начать сначала. --По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же лучше. Не придется бросать свою теплую пекарню ради этого типа, который выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней. --Люди не всегда горюют только о хорошем, - задумчиво сказал Хирш. Камп растерянно оглядел присутствующих. --Черт возьми, - сказал он. - Мы ведь так хотели повеселиться сегодня. Вошел Равич. --Как дела у Джесси? - спросил я. --Сегодня утром ее отвезли домой. Она еще недоверчивей, чем прежде. Чем лучше идет заживление, тем
недоверчивее она становится. --Лучше? - спросил я. - Действительно лучше? Вид у Равича был усталый. --Что значит "лучше"? - бросил он. - Замедлить приближение смерти - это все, что в наших силах. Абсолютно бессмысленное занятие, как глянешь в газеты. Молодые здоровые парни гибнут тысячами, а мы тут стараемся продлить жизнь нескольким больным старикам. Коньяка у вас не найдется? --Ром, - ответил я. - Как в Париже. --А это кто такой? - спросил Равич, указывая на Кампа. --Последний жизнерадостный эмигрант. Но и ему оптимизм нелегко дается. Равич выпил свой ром залпом. Потом посмотрел в окно. --Сумеречный час, - сказал он. - Crepuscule(прим: Сумерки (франц.)). Час теней, когда человек остается один на один со своим жалким "я" или тем, что от него осталось. Час, когда умирают больные. --Что-то ты уж больно печален,
Равич. Случилось что-нибудь?
--Я не печален. Подавлен. Пациент умер прямо на столе. Казалось бы, пора уже привыкнуть. Так нет. Сходи к Джесси. Нужно ее поддержать. Постарайся ее рассмешить. На что тебе сдались эти сладкоежки? --А тебе? --Я зашел за Робертом Хиршем. Хотим пойти в бистро поужинать. Как в Париже. Это Георг Камп, который писатель? Я кивнул. --Последний оптимист. Отважный и наивный чудак. --Отвага! - хмыкнул Равич. - Я готов заснуть на много лет, лишь бы проснуться и никогда больше не слышать этого слова. Одно из самых испохабленных слов на свете. Прояви-ка вот отвагу и сходи к Джесси. Наври ей с три короба. Развесели ее. Это и будет отвага. --А врать ей обязательно? - спросил я. Равич кивнул.
--Давай куда-нибудь сходим, - сказал я Марии. - Куда-нибудь, где будет весело, беззаботно и непритязательно. А то я оброс печалью и смертями, как вековое дерево мхом. Премия от Реджинальда Блэка все еще при мне. Давай сходим в "Вуазан" поужинать. Мария устремила на меня невеселый взгляд. --Я сегодня ночью уезжаю, - сказала она. - В Беверли-Хиллз. Съемки и показ одежды в Калифорнии. --Когда? --В полночь. На несколько дней. У тебя хандра? Я покачал головой. Она втянула меня в квартиру. --Зайди в дом, - сказала она. - Ну что ты стал в дверях? Или ты сразу же хочешь уйти? Как же мало я тебя знаю! Я прошел за ней в сумрак комнаты, слабо освещенный только окнами небоскребов, как полотно кубистов. Неподвижный, очень бледный полумесяц повис в проплешине блеклого неба. --А может, все-таки сходим в "Вуазан"? - спросил
я. - Чтобы сменить обстановку? Она внимательно посмотрела на меня. --Случилось что-нибудь? - спросила Мария. --Да нет. Просто какое-то вдруг чувство ужасной беспомощности. Бывает иногда. Все этот бесцветный час теней. Пройдет, когда будет светло. Мария щелкнула выключателем. --Да будет свет! - сказала она, и в голосе ее прозвучали вызов и страх одновременно. Она стояла меж двух чемоданов, на одном из которых лежало несколько шляпок. Второй чемодан был еще раскрыт. При этом сама Мария, если не считать туфель на шпильках, была совершенно голая. --Я могу быстро собраться, - сказала она. - Но если мы хотим в "Вуазан", мне надо немножко поработать над собой. --Зачем? --Что за вопрос! Сразу видно, что ты не часто имел дело с манекенщицами. - Она уже устраивалась перед зеркалом. - Водка в холодильнике, - деловито сообщила
она. - Мойковская. Я не ответил. Я понял, что в ту же секунду перестал для нее существовать. Едва только ее руки взялись за кисточки, словно пальцы хирурга за скальпель, это высвеченное ярким светом лицо в зеркале разом стало чужим и незнакомым, будто ожившая маска. С величайшим тщанием, будто и впрямь шла сложнейшая операция, прорисовывались линии, проверялась пудра, наводились тени, и все это сосредоточенно, молча, словно Мария превратилась в охотницу, покрывающую себя боевой раскраской. Мне часто случалось видеть женщин перед зеркалом, но все они не любили, когда я за ними наблюдал. Мария, напротив, чувствовала себя совершенно непринужденно--с такой же непринужденностью она расхаживала нагишом и по квартире. Тут не только в профессии дело, подумал я, тут, скорее, еще и уверенность в своей красоте. К тому же Мария настолько привыкла к частой смене платьев на людях, что
нагота, вероятно, стала для нее чем-то вроде неотъемлемой приметы частого существования. Я чувствовал, как вид этой молодой женщины перед зеркалом постепенно захватывает меня целиком. Она была полностью поглощена собой, этим тесным мирком в ореоле света, своим лицом, своим "я", которое вдруг перестало быть только ее индивидуальностью, а выказало в себе исконные черты рода, носительницы жизни, но не праматери, а скорее только хранительницы чего-то, что против ее воли черными омутами прошлого глядело сейчас из зеркала и властно требовало воплощения и передачи. В ее сосредоточенности было что-то отсутствующее и почти враждебное, в эти мгновения она вернулась к чему-то, что она потом сразу же забудет снова, - к первоистокам, лежащим далеко по ту сторону сознания, к сумрачным глубинам первоначал. Но вот Мария медленно обернулась, отложив свои кисточки и помазки. Казалось, она возвращается
с интимного свидания с самою собой; наконец она заметила меня и даже узнала. --Я готова, - сказала она. - Ты тоже? Я кивнул. --Я тоже, Мария. Она рассмеялась и подошла ко мне. --Еще не раздумал прокутить свои деньги? --Сейчас меньше, чем когда-либо. Но уже совсем по другой причине. Я чувствовал ее тепло, нежность ее кожи. От нее веяло ароматом кедра, уютом и неизведанностью дальних стран. --Сколько же на свете бесполезных вещей, - сказала она. - В тебе их полным-полно. Откуда? --Сам не знаю. --Почему бы тебе их не забыть? Как просто жилось бы людям, если бы не проклятье памяти. Я усмехнулся. --Вообще-то я кое-что забываю, только все время не то, что нужно. --И сейчас тоже? --Сейчас нет, Мария. --Тогда давай лучше останемся. У меня тоже хандра, но более понятная.
Мне грустно уезжать. С какой стати нам идти в ресторан? Что праздновать? --Ты права, Мария. Извини. --В холодильнике у нас татарские бифштексы, черепаховый суп, салат, фрукты. А также пиво и водка. Разве мало? --Вполне достаточно, Мария. --На аэродром можешь меня не провожать. Не люблю сцены прощания. Просто уйду, как будто я скоро вернусь. А ты оставайся здесь. --Я тут не останусь. Отправлюсь к себе в гостиницу "Мираж", как только ты уедешь. Секунду она помолчала. --Как знаешь, - сказала она затем. - Мне было бы приятней, если бы ты пожил тут. А то ты такой далекий, когда уходишь. Я обнял ее. Все вдруг стало легко, просто и правильно. --Выключи свет, - попросил я. --А ты есть не хочешь? Я выключил свет сам. --Нет, - сказал я и понес ее к кровати.
Когда снова началось время, мы долго лежали друг подле друга в молчании. Мария слабо пошевельнулась в полусне. --Ты никогда не говорил мне, что любишь меня, - пробормотала она безразличным тоном, словно имела в виду не меня, а кого-то другого. --Я тебя обожаю, - ответил я не сразу, стараясь не прерывать блаженство глубокого вздоха. - Я обожаю тебя, Мария. Она прильнула щекой к моему плечу. --Это другое, - прошептала она. - Совсем другое, любимый. Я не ответил. Мои глаза следили за стрелками светящегося циферблата круглых часов на ночном столике. В голове все плыло, и я думал о многих вещах сразу. --Тебе надо отправляться, Мария, - сказал я. - Пора! Вдруг я увидел, что она беззвучно плачет. --Ненавижу прощания, - сказала она. - Мне уже столько раз приходилось прощаться. И всегда раньше срока. Тебе тоже? --У
меня в жизни, пожалуй, кроме прощаний и не было почти ничего. Но сейчас это не прощание. Ты ведь скоро вернешься. --Все на свете прощание, - сказала она. Я проводил ее до угла Второй авеню. Вечерний променад гомосексуалистов был в полном разгаре. Хосе махнул нам, Фифи залаял. --Вон такси, - сказала Мария. Я погрузил ее чемоданы в багажник. Она поцеловала меня и уселась в машину. В темном нутре автомобиля она выглядела какой-то маленькой и совсем потерянной. Я провожал ее глазами, пока такси не скрылось из виду. "Странно, - подумал я. - Ведь это только на пару дней". Но страх - а вдруг навсегда, а вдруг это в последний раз? - остался еще с Европы.
