Осталась неделя публикации романа. Предлагаю всем активизироваться и предлагать ЧТО же будем читать дальше. Думаю надо опубликовать несколько относительно небольших произведений.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (20/26)
В каком-то странном замешательстве я двинулся дальше. Казалось, у меня отняли что-то, что, в сущности, мне даже и не принадлежало, - то ли боевое знамя, то ли солнечное, хотя и в облаках, небо, промелькнувшее над головой прежде, чем я успел протянуть к нему руку. Феликс О'Брайен, сменный портье, стоял в дверях, сонно подпирая косяк. --Вас там ждут, - доложил он мне. Я почувствовал, как предательски забилось сердце, и поспешил в холл. Я надеялся увидеть Марию Фиолу, но это был Лахман, кинувшийся ко мне с распростертыми объятиями. --Я отделался от пуэрториканки! - объявил он, задыхаясь от энтузиазма. - Я нашел другую! Рыжая блондинка, с Миссисипи. Настоящая богиня Германия, крупная, пышнотелая, этакий райский сад цветущей плоти! --Германия? - переспросил я. Он смущенно хихикнул. --Любовь не спрашивает о национальности,
Людвиг. Разумеется, она американка. Но, возможно, немецкого происхождения. Да и какое это имеет значение? Как говорится, было бы болото, а черти найдутся. --В Германии тебя за такой роман отправили бы в газовую камеру. --Мы здесь в Америке, в свободной стране! Ты пойми, Для меня это избавление! Я же сохну без любви! Пуэрториканка только водила меня за нос. И обходилась мне, особенно вместе с ее альфонсом, слишком дорого. Прокормить этого ее оглоеда-мексиканца - столько четок и иконок в Нью-Йорке просто не продашь! Я был на грани банкротства. --Париж взят. --Что? - не сразу понял он. - Ах да, Париж, ну конечно! Только все равно немцы во Франции еще несколько лет продержатся. А потом еще в Германии будут сражаться. Это единственное, что они умеют. Уж мне ли не знать. Нет, Людвиг, ждать бесполезно. Я старею с каждым днем. Эта валькирия, конечно, крепкий орешек,
но тут хоть есть надежда... --Курт, очнись! - сказал я. - Если она и вправду так хороша, с какой стати она именно на тебя должна клюнуть? --У нее одно плечо ниже другого, - деловито объяснил Лахман. - Это из-за горба, очень маленького, он только начинает расти. Его и не видно почти, но она-то о нем знает. И стесняется. При этом груди у нее - чистый мрамор, а зад - просто сахарная голова! Она работает кассиршей в кино на Сорок четвертой улице. Так что если захочешь в кино, тебе это будет даром. --Спасибо, - сказал я. - Я в кино хожу редко. Так ты, значит, счастлив? Физиономия Лахмана страдальчески скривилась, глаза подернулись влагой. --Счастлив? - переспросил он. - Разве есть такое слово для эмигранта? Эмигрант счастлив не бывает. Мы прокляты на вечные мытарства. Мы всем чужие. Обратно нам дороги нет, а здесь нас терпят только из милости. Ужасно,
особенно если вдобавок тебя донимает демон плотских влечений! --Это как посмотреть. У тебя хоть демон есть, Курт. У других вообще ничего не осталось. --Не смейся надо мной, - вздохнул Лахман. - Успех в любви отбирает сил не меньше, чем неудача. Но что ты, истукан бессердечный, в этом смыслишь? --Достаточно, чтобы заметить: успех делает мелкого торговца религиозным хламом куда более агрессивным, чем неудача... - Я вдруг осекся. Только сейчас я сообразил, что не запомнил номера новой квартиры Марии. Ее телефона я тоже не знал. - Черт бы подрал! - вырвалось у меня в сердцах. --Гой, он и есть гой, - заметил Лахман. - Когда вам нечего сказать, вы чертыхаетесь. А то и стреляете.
Вторая авеню по вечерам превращалась в эспланаду для гомосексуалистов. Здесь под ручку прогуливались пары, одинокие молодые особи фланировали в ожидании знаков внимания, а пожилые сластолюбцы прощупывали их осторожными, похотливыми взглядами. Здесь царила атмосфера карнавала, медленно вращалась карусель порока, влекомая мотором потаенной страсти, запретной, но все же полулегальной, а потому трепетной и волнительной вдвойне, так что, казалось, сам воздух был наэлектризован ею. --Вот свиньи! - буркнул продавец газетного киоска, когда я покупал у него вечернюю газету. --Почему? - удивился я. - Ведь это же ваши клиенты. --Да я не про гомиков, - поморщился он. - Я про ихних псин! На поводке их надо водить, но эти педики псин все равно отпускают. Любят своих тварей до безумия! Раньше были таксы, потом пошла мода на терьеров, а теперь от пуделей спасу нет. Вы
только взгляните! Их же тьма! Я огляделся. Он был прав. Улица кишмя кишела мужчинами, выведшими на прогулку своих пуделей. --Опять эта гнида! - возопил вдруг продавец, пытаясь выбраться из-за прилавка. Это удалось ему не сразу - под ноги свалилась толстая пачка журналов. - Дайте же ему пинка! - закричал он. Маленький пудель палевой масти, выскочивший неведомо откуда, уже задрал лапу над газетами и журналами, вывешенными с наружной стороны прилавка. Я шуганул его, и он, тявкнув в ответ, мгновенно исчез в неугомонной уличной толчее. --Это был Фифи, - сообщил мне продавец, выбравшись наконец из-за прилавка и в бессильной ярости глядя на экземпляр журнала "Конфиденшл", мокрой тряпкой свисавший с перекладинки. - Опять успел! Этот бандит выбрал мой киоск и метит его каждый день! А пузырь у него, скажу я вам, все равно что у слона! И самое главное - я никогда
не успеваю до него добраться. --Зато у него, похоже, неплохой вкус, - заметил я. - Он обделывает то, что этого, безусловно, заслуживает. Продавец снова забрался в свой киоск. --Отсюда-то мне его не видно, - объяснял он. - И гаденыш прекрасно знает это! Он подкрадывается сзади, и готово дело! Я его вижу, только когда он уже убегает, а иногда и вовсе не вижу, если он смывается туда же, назад. Неужели нельзя, как нормальные псы, отлить на дерево? А мне его удовольствие каждый день стоит пары-тройки журналов. --Тяжелый случай, - посочувствовал я. - Может, посыпать нижний ряд вашей прессы перцем? Киоскер только мрачно взглянул на меня. - Станете вы читать эротический журнал, если у вас в носу щиплет, глаза слезятся и вы беспрерывно чихаете? Да я бы этих треклятых пуделей отравил всех до единого! При том, что у меня у самого собака. Но не такая же! Я
взял газету и осторожно развернул ее. "Откуда вдруг такая нерешительность? - подумал я. - Что, собственно, меня удерживает? Откуда эта беспричинная опаска?" И не смог себе ответить. Это было все сразу, странная смесь странно перепутавшихся чувств - тут и легкость, и мимолетное, почти неощутимое возбуждение, и дрожь нетерпения, и тихое, робкое, недолговечное счастье, и смутная боль неясной вины. Я сложил газету и направился к дому, который теперь узнал.
В лифте я встретил Фифи, того самого палевого пуделька, и его хозяина, который не преминул тут же со мной заговорить. --По-моему, нам с вами на один этаж, - сказал он. - Ведь это вы вчера приходили с госпожой Фиолой? Я растерянно кивнул. --Я видел, как вы заходили, - объяснил он. - Меня зовут Хосе Крузе. --А я уже познакомился с вашим песиком Фифи. Газетный киоскер от него без ума. Крузе расхохотался. У него был массивный золотой браслет на руке и явный избыток зубов во рту. --Говорят, на нашем этаже раньше был первоклассный бордель, - сообщил он. - Чудно, да? А было бы совсем неплохо. Я начисто не помнил, на каком этаже живет Мария. Крузе остановил лифт и пропустил меня вперед, слегка притиснув в дверях. --Вот мы и дома, - сказал он, одарив меня кокетливым взглядом. - Вам туда, а мне сюда. Может, зайдете как-нибудь
на коктейль? Виды отсюда потрясающие. --Может быть. Я был рад, что таким нехитрым способом нашел квартиру Марии. Хосе Крузе помахал мне ручкой и проводил долгим взглядом. Мария Фиола лишь приоткрыла дверь и выглянула в щелку. Я увидел только веселый глаз и прядь густых волос. --Привет, беглец, - сказала она со смехом. - Ты, видно, беженец по призванию. В первый же день бросил меня, даже не попрощавшись. Я облегченно перевел дух. --Привет тебе, о дивный фрагмент из одного плеча, пряди волос и одного глаза, - сказал я. - Можно мне войти? Я принес приветы от пуделя Фифи и твоего соседа Хосе Крузе. Без этой парочки я вряд ли отыскал бы твою квартиру. Мария открыла дверь шире. Кроме туфель, на ней ничего не было. Хотя нет, был еще тюрбан из полотенца, кое-как накрученный на макушку. Она была очень красива. За ее спиной в медных отсветах
вечера поблескивали нью-йоркские небоскребы. Их окна гигантскими слепыми зеркалами отсвечивали в закатных лучах. --Я как раз одевалась, - сказала она. - Сегодня у меня съемки. Почему ты не позвонил? --У меня нет номера этого телефона. --А почему утром так тихо смылся? --Из деликатности. Не хотел тебя будить, а засвечиваться позже, когда все тут выводят своих пуделей, тоже не хотелось. У вас тут не дом, а клуб любителей животных, к тому же весьма активный. Она бросила на меня скептический взгляд. --На твоем месте я бы так не переживала, - заметила она. - Говорят, в прежние времена тут был... --Бордель. Но роскошный, по сто долларов, если не больше. Хосе мне все рассказал. --Он уже успел пригласить тебя на коктейль? --Да, - изумился я. - Откуда ты знаешь? --А он всех приглашает. Не ходи. Он милый, но очень
агрессивный. В верхней части нашего дома обитают гомики. Они тут в подавляющем большинстве. Так что надо остерегаться. --И тебе тоже? --И мне. Гомиков-женщин тут тоже предостаточно. Я подошел к окну. Подо мной лежал Нью-Йорк, знойный и белокаменный, словно алжирский город. --Гомосексуалисты выбирают себе для проживания самые красивые районы города, - сказала Мария. - Умеют устраиваться. --Эта квартира тоже, что ли, гомику принадлежит? - спросил я. Мария рассмеялась, потом кивнула. --Тебя это успокаивает или оскорбляет? --Ни то, ни другое, - ответил я. - Просто подумал, что мы с тобой в первый раз одни в квартире, а не в кабаке, не в отеле, не в студии. - Я притянул ее к себе. - Какая ты загорелая! --Это я запросто. - Она выскользнула. - Мне надо идти. На часик только. Коллекция весенних шляпок. Минутное дело.
Оставайся тут! Не уходи! Если проголодался, в холодильнике полно еды. Только не уходи, пожалуйста. Она оделась. Я уже любил ту полнейшую непринужденность, с какой она расхаживала нагишом или одевалась в моем присутствии. --А если придет кто-нибудь? - спросил я. --Просто не открывай. Да и не придет никто. --Точно нет? Она засмеялась. --Мои знакомые мужчины о приходе обычно предупреждают звонком. --Отрадно слышать. - Я поцеловал ее. - Хорошо, я останусь тут. Твоим арестантом. Она посмотрела на меня. --Ты не арестант. Ты эмигрант. Вечный чужестранец. Скиталец. К тому же я не стану тебя запирать. Вот ключ Я приду, а ты меня впустишь. Она махнула мне на прощанье Я проводил ее до лифта и долго следил, как светящаяся желтым окошком кабина уносит ее вниз, в город. Потом услышал внизу собачий лай. Я осторожно
прикрыл дверь и вошел в чужую комнату. "Она мне помогла", - думал я. Все, что в течение дня я носил в себе комом самых противоречивых чувств, разрешилось весело и непринужденно. Я прогулялся по квартире. В спальне увидел платья, разбросанные по всей кровати. Почему-то они меня растрогали чуть ли не до слез. Перед зеркалом обнаружилась пара туфель - лодочки на высоченных каблуках. Одна из лодочек упала. Милый, замерший, онемевший беспорядок. В углу стояла фотография в зеленой кожаной рамке. Это был снимок пожилого мужчины, лицо которого говорило скорее о том, что забот у него в жизни немного. По-моему, это был тот же самый, в обществе которого я видел Марию несколько дней назад. Я прошел на кухню, чтобы поставить в холодильник принесенную с собой бутылку мойковской водки. Мария не обманула: в холодильнике было полно всякой всячины. Нашлась даже бутылка настоящей, русской водки, той
же самой, какую она присылала мне в гостиницу. И той же, что была в "роллс-ройсе". Секунду поколебавшись, я сунул туда и свою, но не вплотную, а отгородив от русской зеленым шартрезом. Потом сел к окну и стал смотреть на улицу. Там затевалось великое колдовство вечера. Сумерки окрасились сперва в лиловые, потом в синеватые тона, и на их фоне небоскребы из символов целесообразности превращались в нечто вроде современных соборов. Их окна вспыхивали Целыми рядами; я уже знал - это уборщицы пришли в опустевшие конторы и принимаются за работу. Спустя недолгое время все башни сияли светом, как гигантские пчелиные соты. Я вспомнил о первых днях на острове Эллис, когда, разбуженный очередным кошмаром, вот так же из спального зала неотрывно смотрел на этот город, казавшийся таким неприступным. Где-то у соседей заиграло пианино. Звуки доносились из-за стенки хотя и приглушенно, но
достаточно отчетливо. Может, это у Хосе Крузе, подумал я; впрочем, музыка не слишком подходила ни к Фифи, ни к его владельцу. Это были самые легкие пассажи из "Хорошо темперированного клавира"(прим: "Хорошо темперированный клавир" два тома прелюдий и фуг И. С. Баха.), кто-то их разучивал. Мне вспомнилось время, когда я и сам вот так же упражнялся, пока варвары не заполонили Германию. Господи, это было столетия назад! Отец был жив и даже еще на свободе, а мама лежала в больнице с тифом и больше всего беспокоилась о том, как я сдам экзамен. Меня вдруг с головы до ног пронзило болью; казалось, кто-то прокручивает фильм всей моей жизни - слишком быстро, чтобы можно было разглядеть отдельные кадры, но от этого не менее болезненно. Лики и картины прошлого вспыхивали, чтобы тут же исчезнуть, - лицо Сибиллы, храброе, но искаженное ужасом; коридоры брюссельского музея; мертвая Рут в Париже, навозные
мухи на ее застывших глазах; и снова мертвецы, мертвецы без конца, слишком много мертвецов для одной-то жизни; и хлипкая чернота сомнительного спасения, обретенного в жажде мести.
Я встал. Тихо жужжал кондиционер, в комнате было почти прохладно, но мне казалось, что я весь взмок от пота. Я распахнул окно и глянул вниз. Потом схватил газету и стал читать военные сводки. Войска союзников уже продвинулись за Париж, они наступали по всем фронтам, и казалось, охваченные паникой немецкие армии спасались бегством, почти не оказывая сопротивления. Я жадно разглядывал карту военных действий. Эту часть Франции я знал очень хорошо, передо мной, как наяву, вставали тамошние деревушки, проселки, придорожные кабачки - ведь это был наш "страстной путь", путь бегства едва ли не всех эмигрантов. А теперь по нему драпали победители - простые солдаты и эсэсовцы, палачи, убийцы, охотники за людьми. Они драпали обратно, назад в свою Германию, давешние победители, сверхчеловеки, а ведь формально я тоже был из их числа, хоть они и лишили меня родины. Я опустил газету и молча уставился
в одну точку.
Потом я услышал, как отворилась дверь и голос Марии спросил: --Эй, есть кто-нибудь? В комнате тем временем стало совсем темно. --А как же, - сказал я, вставая. - Просто я свет не зажигал. Она вошла. --Я уж думала, ты опять сбежал. --Не сбегу, - улыбнулся я, притягивая ее к себе. Она вдруг стала мне дороже всего на свете. --Не надо, - прошептала она. - Не убегай. Я не могу быть одна. Когда я одна, я никто. --Ты мне дороже всего на свете, - сказал я. - Ты для меня сама жизнь, все тепло жизни, Мария. Я готов молиться на тебя. Ты вернула мне свет и все краски мира. --Почему ты сидишь впотьмах? Я указал на освещенные окна небоскребов. --На улице все сияет. Я так загляделся, что даже свет забыл включить. А теперь ты пришла, и мне никакой свет не нужен. --Зато мне нужен, - возразила
она со смехом. - В темной комнате мне всегда делается ужасно грустно. А потом, свет необходим, чтобы разобрать покупки. Я принесла нам ужин. Все в банках-коробках. В Америке что угодно можно купить в готовом виде. --Я тоже кое-что принес: бутылку водки. --Но у меня же есть водка! --Я видел. Даже настоящая русская. Она прильнула ко мне. --Я знаю. Но твоя, от Мойкова, мне нравится больше. --А мне нет. Я человек без предрассудков. --Зато я с предрассудками! Эту русскую заберешь с собой! - распорядилась она. - Не хочу ее больше видеть! Отдай Мойкову, он очень обрадуется. --Хорошо, - подчинился я. Мария поцеловала меня. Я ощутил аромат ее духов и прикосновение нежной, юной кожи. --Со мной надо обращаться бережно, - промурлыкалa она. - Не могу больше переносить боль. Я очень ранимая. Иначе даже не знаю, что
со мной будет. --Я не причиню тебе боли, Мария, - сказал я. - По крайней мере, намеренно. За остальное поручиться не могу. --Держи меня крепче. Только не отпускай: --Я тебя не отпущу, Мария. Она вздохнула сладко, умиротворенно, как ребенок. Хрупкая, тоненькая, словно былинка, она стояла на фоне светящейся толчеи небоскребов, в которых тысячи уборщиц, прибирая грязь повседневных конторских буден, каждый вечер высвечивали небо волшебной иллюминацией. Она произнесла что-то по-итальянски. Я не понял и ответил ей по-немецки. --О ты, возлюбленная жизни моей, - сказал я. - Утраченная и обретенная вновь, воскресшая и невредимая... Она затрясла головой. --Я тебя не понимаю. А ты не понимаешь меня. Мы даже поговорить по-настоящему не можем. Странная любовь. С переводом. Какая-то переводная любовь. Я поцеловал ее. --По-моему,
в любви, Мария, перевода не бывает. Но даже если и бывает, я этого не боюсь.
Мы лежали в постели. --Тебе сегодня вечером опять уходить? - спросил я. Мария покачала головой. --До завтрашнего вечера - никуда. --Вот и хорошо. Можем остаться тут. Можем даже второй раз поужинать: тушенка, сыр, черный хлеб. И пиво! А на десерт остаток пирожных и кофе. Какое счастье! Она рассмеялась. --Очень незамысловатое счастье. --Самое большое из всех, какие есть! Даже не помню, когда я в последний раз испытывал такое блаженство. Эмигрантом я ведь ютился только в убогих гостиничных номерах, в меблирашках, и то был счастлив - крыша над головой! Ел на грязных подоконниках, подстелив оберточную бумагу, и был до смерти рад, что не лягу голодным. А сегодня... --Сегодня ты тоже ел на оберточной бумаге, - перебила меня Мария. --Но я ел вместе с тобой. В твоей квартире... --Квартира не моя, - пробормотала
она сонным голосом. - Квартира чужая, временная, как и все в моей жизни: платья, украшения, диадемы, даже времена года. Сегодня, к примеру, у нас на съемках уже была весна будущего года. Я смотрел на нее. Обнаженная, загорелая, она растянулась на кровати и была очень красива. "Весна будущего года! - подумал я. - Где-то я буду следующей весной? Все еще в Америке? Или к тому времени война уже кончится и я попытаюсь вернуться в Европу?" Ответа я не знал, но что-то внутри тоскливо и мучительно сжалось. --И что же вы сегодня показывали? - спросил я. --Украшения, - ответила она. - Яркую, крупную бижутерию. Подделки вроде меня. --Зачем ты так говоришь? --Но если я так чувствую? По-моему, у меня нет своего "я". Такого, которое не меняется и всегда с тобой, ясное, отчетливое. А я как будто вечно танцую между двумя зеркалами: вроде бы и есть человек, а захочешь
схватить - пустота. Довольно грустно, правда? --Да нет, - ответил я. - Скорее опасно. И не для тебя. Для других. Она рассмеялась и встала. --Сейчас покажу тебе, в чем мы недавно снимались. Шляпки, но очень маленькие, - кепи и беретики из бархата и парчи. Я прихватила две с собой. Взяла поносить до завтра. Через всю комнату она прошла в прихожую. Меня опять поразила естественная непринужденность, с которой она расхаживает нагишом. Видно, при ее профессии это настолько привычно, что она просто об этом не думает. Кондиционер тихо жужжал возле окна. Маленькая квартирка находилась на такой высоте, что уличный шум был здесь почти не слышен. Внезапно все вокруг предстало до жути нереальным - и эта комната, и глубокий пестроцветный сумрак, озаренный только светом, отразившимся от стеклянных стен небоскребов. Казалось, мы летим на воздушном шаре, на короткий миг
вырванные из времени, из войны, из тревоги и вечного, подспудного страха, - в какой-то приют мира и покоя, до того непривычного и неведомого, что царящая в нем тишина заставляла сильнее биться сердце. Мария вернулась. На ней был маленький мягкий берет, вокруг головы какое-то варварское золотое украшение, на ногах почти что шлепанцы, только на шпильках, --и больше ничего. --Весна тысяча девятьсот сорок пятого года! - торжественно объявила она. - Негритянское украшение из латуни, под золото. И драгоценные камни из подкрашенного стекла. "Весна тысяча девятьсот сорок пятого!" Это было все равно что сказать: никогда и завтра. И прозвучало-то почти как "завтра", подумал я. Обманчивая искусственная прохлада делала комнату как будто меньше в размерах. Я встал и обнял Марию. --Ты уходишь? - встревожилась она. Я покачал головой. --Только спущусь
в киоск купить вечернюю газету. И сразу вернусь. --И принесешь войну в дом, - огорчилась она. - Неужели не можешь даже одну ночь без этого прожить? Я слегка опешил. --Я не принесу войну в дом, - возразил я. - Я просто спущусь вниз, просмотрю заголовки и потом вернусь, не спеша, в эту вот комнату, про которую я знаю, что сейчас в ней ты, и ты меня ждешь, и испытаю давно забытое счастье, когда знаешь, что тебя ждут, и впереди ночь, и эта комната, и ты. Это величайшее приключение из всех, какие я только могу вообразить: обывательский уют без всякого страха, - хотя для самих обывателей в этих словах, возможно, и есть пренебрежительный, филистерский привкус, но только для них, а не для нас, современных потомков Агасфера. Она поцеловала меня. --Столько слов - и все лишь бы скрыть правду. На что мне мужчина, способный бросить меня даже ради газеты? --Ты
тоже умеешь торговаться, как цыганка, - сказал я. - Даже получше меня. Так и быть: я остаюсь. Пусть время остановится на день. Мария залилась счастливым смехом. Я привлек ее к себе. Я не стал ей говорить, зачем мне вдруг так срочно понадобилась газета. Вовсе не из-за новостей. Я хотел проверить, убедиться, что этот приют мира и покоя, ворвавшийся в мое существование, не исчезнет. "Милая, чужая жизнь! - мысленно молил я. - Останься со мною! Не покидай меня прежде, чем мне придется покинуть тебя!" И в то же время я знал, сколь лжива моя молитва, сам чувствовал в ней привкус предательства и обмана. Однако у меня не доставало сил об этом думать, Мария была слишком близко, а все другое, грядущее, - слишком далеко. Сколько еще всего за это время может случиться, и кто знает, кто кого или что раньше оставит, покинет, бросит? Я чувствовал губы Марии, ее кожу, ее тело, и мысли мои проваливались
куда-то в бездонную пустоту. Глубокой ночью я ненадолго проснулся и снова услышал за стенкой звуки пианино. Кто-то робко, неумело играл сонату Клементи - когда-то, в другой жизни, и я вот так же ее разучивал. Рядом со мною, обессиленная, сладко спала Мария, блаженно посапывая во сне. Уставившись в мерцающий полумрак ночи, я думал о своей забытой юности. Потом снова услышал ровное, глубокое дыхание Марии. И опять мне показалось, что мы с ней на воздушном шаре в самом центре смерча, где, как говорят, нет ни ветерка. "Будь благословен, приют покоя среди вселенских бурь в этой ночи!"
XVII
--Джесси Штайн на днях будут оперировать, - сказал мне Роберт Хирш. --Что-нибудь опасное? Что с ней? --Точно пока не известно. Опухоль. Боссе и Равич ее обследовали. Но ничего не говорят. Врачебная тайна. Вероятно, только операция покажет, какая у нее опухоль - Доброкачественная или нет. --Рак? - спросил я. --Ненавижу это слово, - процедил Хирш. - После слова "гестапо" самое мерзкое слово на свете. Я кивнул. --Джесси знает? Догадывается? --Ей сказали, что это совершенно безобидная, пустяковая операция. Но она же недоверчива и подозрительна, как лисица. --Кто будет оперировать? --Боссе и Равич вместе с американским врачом. Мы помолчали. --Совсем как в Париже, - проронил я. - Тогда Равич оперировал вместе с французским врачом. Тоже по-черному, нелегальным хирургом. --Равич говорит,
здесь это уже не совсем так. Здесь он вроде как серый. Короче, его за операцию уже не посадят. --Ты получил тогда деньги для Боссе? После нашей карательной экспедиции? Хирш кивнул. --Да, все прошло гладко. Но Боссе не хотел брать! Я его чуть не убил, прежде чем сумел всучить ему его же деньги. Он считает, что мы добыли их вымогательством! Его кровные деньги! У некоторых эмигрантов понятия о чести, скажу я тебе, - с ума сойти! - Он усмехнулся. - Сходи к Джесси, Людвиг. Я уже был и еще раз пойти не могу - она сразу насторожится. Ей страшно. А утешитель из меня никудышный. Страх других меня только злит, я могу расчувствоваться и начинаю нервничать. Навести ее. У нее сегодня как раз немецкий день. Она считает, что когда больна, не обязательно ломать язык, говоря по-английски. Ей нужна помощь. Участие. --Сегодня же вечером пойду к ней, как только закончу у Реджинальда
Блэка. Кстати, Роберт, как поживает Кармен? --Обворожительна и непостижима, как всякая истинная наивность. --Разве бывают женщины, которых можно назвать истинно наивными? Дурочки - еще туда-сюда, но чтобы наивные? --Наивность всего лишь слово, как и всякое другое. Как глупость или лень. Для меня оно означает некое волшебное царство антилогики, если угодно - полный кич, по ту сторону всяких ценностей и фактов, царство чистой фантазий, чистой случайности, царство чувств, ни капли честолюбия, полнейшее безразличие ко всему, то есть нечто такое, что мне совершенно чуждо и потому меня очаровывает. Я посмотрел на Хирша с сомнением. --Ты сам-то веришь тому, что говоришь? Он рассмеялся. --Конечно, нет, - потому меня это и очаровывает. --Ты и Кармен нес подобную ахинею? --Разумеется, нет. Она бы и не поняла ничего. --Ты
вот сейчас наговорил кучу всяких слов, - сказал я. - Ты что, правда думаешь, что это все так просто? Хирш поднял на меня глаза. --Считаешь, я ничего не смыслю в женщинах? Я покачал головой. --Нет, я так не считаю, хотя вообще-то для героев вполне естественно ничего в них не смыслить. Победители обычно не слишком в этом разбираются, зато побежденные... --Почему, в таком случае, победители считаются победителями? --По той причине, что понимать что-то - еще не значит победить. Особенно когда дело касается женщин. Это одна из несуразностей жизни. Но и победители, Роберт, тоже не всегда остаются победителями. А простые вещи не стоит без нужды усложнять, жизнь и без того достаточно сложна. Хирш махнул продавцу в белом халате за стойкой драгстора, где мы доедали свои гамбургеры. --Ничего не могу с собой поделать, - пожаловался
он. - Эти ребята до сих пор напоминают мне врачей, а драгстор - аптеку. Даже гамбургеры на мой вкус отдают хлороформом. Тебе не кажется? --Нет, - сказал я. Он усмехнулся. --Что-то мы сегодня наговорили много пустых слов. Ты тоже внес свою лепту. - Он посмотрел мне в глаза. - Ты счастлив? --Счастье? - проговорил я. - Знать бы, что это такое. Я лично не знаю. И не особенно стремлюсь узнать. По-моему, я бы понятия не имел, куда с ним деваться. Мы вышли на улицу. Мне вдруг почему-то стало страшно за Хирша. Как-то никуда он не вписывался. А меньше всего в свой магазин электротоваров. Он же в своем роде конкистадор. Но куда податься в Нью-Йорке еврею-конкистадору, если военный комиссариат уже отсеял его за непригодностью?
Джесси возлежала на тахте в нежно-розовом халате, воплотившем дерзновенную мечту бруклинского портняжки об одеянии китайского мандарина. --Ты как раз вовремя, Людвиг, - сказала она. - Завтра меня отправляют на заклание. С красным лицом и горячечным блеском в глазах, Джесси источала натужную, бодряческую жизнерадостность. При этом ее округлая детская мордашка застыла от страха, который она тщетно силилась в себе заглушить. Казалось, страх передался даже волосам - они буквально встали дыбом вокруг всей головы и торчали на затылке, словно кудряшки перепуганной негритянки. --Брось, Джесси, - сказал Равич. - Вечно ты все преувеличиваешь. Заурядное обследование. На всякий случай. --На какой всякий случай? - встрепенулась Джесси. --На случай заболевания. Мало ли у человека болячек. --На случай какого заболевания? --Да не знаю
я, Джесси! Я же не ясновидящий. Для того мы тебя и оперируем. Но я скажу тебе всю правду. --Точно скажешь? --Точно скажу. Джесси дышала мелко и часто. Чувствовалось, что Равичу она не вполне верит. И спрашивает его, наверное, уже в двадцатый раз. --Хорошо, - сказала она наконец и обратилась ко мне. - Ну, что ты скажешь про Париж? --Он свободен, Джесси. - Я правда не знал, что еще сказать. --Все-таки я дожила, - пробормотала она чуть слышно. Я кивнул. --И до освобождения Берлина доживешь, Джесси. Она помолчала немного. --Ты лучше съешь чего-нибудь, Людвиг. В Париже ты вечно ходил голодный. Там мои двойняшечки кофе приготовили и пирог. Мы сегодня не будем грустить. Все так быстро накатило. Сперва Париж, потом это. И прошлое вдруг совсем рядом. Как будто вчера. Но ты не думай об этом! А скажи, какое хорошее
все же было время, несмотря ни на что, особенно по сравнению... - Она кивнула на тахту и на себя, лежачую. - Ладно, иди скорее, выпей кофе, Людвиг. Кофе свежий. Вон, Равич уже побежал. - Она вся подалась ко мне с видом заговорщицы. - Я ему не верю! - прошептала она. - Ни единому слову! --А мне? --И тебе тоже, Людвиг! А теперь иди и поешь!
