На форуме, в разделе "фантазии", выложено новое произведение: "Страшный сон", на сей раз это остросюжетный фрагмент (я его так классифицировал). Жду предложений, что будем читать дальше в рассылке.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (22/26)
XVIII
--Мы, антиквары и торговцы искусством, живем за счет одного примитивного и неистребимого свойства человеческой натуры, - со вкусом разглагольствовал Реджинальд Блэк. - За счет стремления человека к собственности. Свойства поистине удивительного, ибо ведь каждый знает, что рано или поздно умрет и ничего с собой туда забрать не сможет. И удивительного вдвойне, поскольку каждый знает, что музеи просто ломятся от замечательных картин, картин такого качества, какие на рынке встречается крайне редко. Кстати, вы побывали в музее Метрополитен? Я кивнул. --Даже два раза. --Вам бы надо каждую неделю ходить туда, чем резаться в шахматы с этим русским самогонщиком в ваших гробовых номерах. "Вавилонскую башню" видели? А толедский ландшафт Эль Греко? Все вывешено на всеобщее обозрение, даром. - Реджинальд Блэк отхлебнул коньяку (самого хорошего, для клиентов, которые покупают
больше, чем на двадцать тысяч долларов) и погрузился в грезы. - Это же бесценные шедевры. Страшно подумать, сколько на них можно заработать... --Это в вас тоже говорит человеческое стремление к собственности? - ввернул я. --Нет, - ответил он с укором в голосе и отвел руку с бутылкой, из которой совсем уже было собрался подлить мне коньяка. - Это моя, унаследованная от предков, страсть торговца, та самая, которая пребывает в вечном споре с моей любовью к искусству и, к сожалению, то и дело берет верх. И все равно я не пойму - почему люди не идут в музеи, чтобы там без забот, без хлопот любоваться гениальными творениями, а предпочитают вместо этого за огромные деньги приобрести несколько не вполне даже законченных Дега и повесить их у себя в квартире, чтобы потом без конца трястись от страха перед ворами, перед бестолковыми горничными, которые тычут куда ни попадя рукоятью
швабры, или гостями, способными загасить сигарету обо что придется? В любом музее картины гораздо лучше, чем у так называемых коллекционеров. Я рассмеялся. --Да вы просто заклятый враг всех антикваров. Вас послушать - и люди перестанут покупать картины. Вы бескорыстный Дон-Кихот от антикварной торговли. Блэк польщенно улыбнулся и, смилостившись, снова взялся за бутылку. --Сейчас столько разговоров о социализме, - продолжал он. - А между тем все самое прекрасное в мире и так открыто для каждого. Музеи, библиотеки, да и музыка, вон какие замечательные концерты по радио, Тосканини со всеми концертами и симфониями Бетховена каждую неделю в музыкальном часе. Не было в истории эпохи, более благоприятной для комфортабельного сибаритского существования, чем нынешняя. Вы только взгляните на мою коллекцию альбомов по искусству! Когда есть такое, да еще музеи, зачем
вообще держать картины дома? Нет, честное слово, иногда хочется просто забросить профессию и жить вольной птицей! --Почему же вы этого не сделаете? - поинтересовался я, на всякий случай хватаясь за рюмку, которую он успел мне налить. Блэк вздохнул. --Это все двойственность моей натуры. Я не мог не залюбоваться этим благодетелем человечества. Он обладал поистине изумительным свойством свято верить во все, что говорит в данную минуту. Однако на самом деле он ни единой секунды и ни единому слову своем; при этом не верил, что и спасало Блэка от репутации хвастливого болтуна и даже напротив - придавало его облику блеск ироничной элегантности. Сам того не зная и не же лая признавать, он был актером и всю жизнь актерствовал, --Позавчера мне позвонил старый Дюрант-второй, - продолжил Блэк. - У этого человека двадцать миллионов долларов, и он хочет купить
маленького Ренуара. При этом у него рак в последней стадии, о чем он прекрасно знает. Врачи дают ему всего лишь несколько дней жизни Ну, я беру картину и еду к нему. Спальня старика просто пропахла смертью, несмотря на всю дезинфекцию Смерть, да будет вам известно, самый стойкий парфюм она перебивает любой запах. Сам старик уже просто скелет, одни глазищи остались, кожа как пергамент, только вся в коричневых пятнах. Но в картинах разбирается, в наши дни это редкость. А еще больше разбирается в деньгах, что в наши дни совсем не редкость. Я запрашиваю двадцать тысяч. Он предлагает двенадцать. Потом, с невероятными хрипами в груди, задыхаясь от приступов кашля, поднимается до пятнадцати. Я вижу, что он хочет купить, и не уступаю. Но и он уперся. Можете себе представить: миллионер, которому осталось протянуть всего-то пару дней, как грошовый старьевщик торгуется за свою последнюю радость в жизни.
При этом ненавидит свои? наследников лютой ненавистью. --Бывает, что миллионеры внезапно выздоравливают, - заметил я. - С ними и не такие чудеса случаются. Ну, и чем же дело кончилось? --Я унес картину обратно. Вон она стоит. Взгляните. Это был прелестный маленький портрет мадам Анрио. Черная бархатная лента обвивала изящную шею. Портрет был написан в профиль и весь являл собой воплощение юности и трепетного ожидания грядущей жизни. Не удивительно, что заживо разлагающийся старец захотел обладать образом этой юной красоты, как царь Давид Вирсавией. Реджинальд Блэк взглянул на часы. --Так, самое время очнуться от грез. Через четверть часа к нам пожалует оружейный магнат Купер. Американские армии наступают по всем фронтам. Списки убитых растут. Для Купера это самая настоящая страда. Он поставляет товар безостановочно. Все его картины надо
бы украсить траурными лентами. И под каждой для пущей красоты установить пулемет или огнемет. --Однажды вы уже делились со мной этой идеей. Когда Купер купил у вас последнего Дега. Зачем тогда вы ему продаете? --Я вам и это уже однажды объяснял, - сказал Блэк с нотками досады в голосе. - Все из-за моей проклятой, двойственной, демонической натуры Джекиля и Хайда. Но Купер у меня за все поплатится! Я запрошу с него на десять тысяч больше, чем запросил бы с оптового торговца удобрениями или шелковыми нитками! - Блэк осекся, оглянувшись в сторону входной двери. Тут и я услышал звонок. - На десять минут раньше, - буркнул Реджинальд. - Один из его излюбленных финтов. Либо раньше, либо позже. Если раньше, начнет объяснять, что в его распоряжении буквально несколько минут, ему срочно надо в Вашингтон или на Гавайи. Если позже, значит, решил меня потомить и измотать ожиданием. Я
запрошу с него на одиннадцать тысяч больше и даю вам руку на отсечение, если уступлю хоть цент! А теперь живее! Наш личный коньяк убрать, давайте бутылку для среднего клиента. Этот стервятник мировых побоищ лучшего коньяка и не заслуживает. К сожалению, в коньяке он смыслит не больше, чем в живописи. Так, а теперь марш в засаду! Когда понадобитесь, я вам позвоню.
Я устроился на своем наблюдательном посту и раскрыл газету. Блэк был прав: американские войска наступали повсюду. Заводы и фабрики Купера работали на полную мощность, обслуживая массовое смертоубийство. Но если Реджинальд Блэк считает себя благодетелем миллионеров, то разве не прав по-своему и этот стервятник, считая себя благодетелем человечества? И разве массовое смертоубийство не спасает сейчас Европу и весь остальной мир от еще большего ужаса, от изверга, надумавшего поработить весь континент и истребить целые нации? Вопросы, на которые, по сути, нет ответов, а если и есть, то лишь очень кровавые. Я опустил газету и стал смотреть в окно. До чего же шустро убийство умеет менять имена! И прикрываться великими понятиями чести, свободы, человечности. Каждая страна взяла их на вооружение, и чем свирепее диктатура, тем гуманнее лозунги, под которыми она вершит свои преступления.
А убийство! Что такое убийство? Разве кровная месть - не убийство? Где тут начинается произвол, где кончается право? И разве само понятие права уже не прикончено наиболее истовыми праворевнителями? Уголовниками из германских канцелярий и продажными судьями, что радостно служат преступному режиму? Какое же тогда еще возможно право, кроме мести? Над головой у меня резко затрезвонил звонок. Я спустился по лестнице. С порога меня окутало ароматным облаком гаванской сигары. --Господин Зоммер, - спросил меня Реджинальд Блэк сквозь сизое табачное марево, - зачем вы заявили господину Куперу, что эта картина хуже того Дега, которого он недавно у нас купил? Я уставился на Купера в полном изумлении. Этот стервятник лгал, причем лгал нагло и в открытую; он прекрасно знает, что я в безвыходном положении, поскольку никогда не осмелюсь назвать столь важного и к тому же вспыльчивого
клиента лжецом. --Говоря о таком мастере, как Дега, я бы никогда не стал оперировать понятиями лучше или хуже, - сказал я. - Это первейшее правило, вынесенное мною из Лувра. Просто одна картина может быть более закончена, другая Менее. Это и составляет разницу между эскизом, этюдом и картиной, на которой поставлена подпись мэтра. Ни один из тех двух Дега не подписан. Это сообщает им, по мнению профессора Майера-Грэфе, истинное величие той незавершенности, которая оставляет простор для любой фантазии. Реджинальд Блэк глянул на меня ошарашенно, явно потрясенный моей внезапной эрудицией. Цитату я вычитал пять минут назад на своем насесте, схватив наугад первую попавшуюся книжку. --Вот видите, - только и сказал Блэк, поворачиваясь к Куперу. А-а, ерунда! - пренебрежительно отмахнулся этот мужлан с лицом цвета непрожаренного бифштекса. - Лувр, шмувр! Да кто этому
поверит! Он сказал: эта картина хуже. Я сам слышал. На слух пока что не жалуюсь. Я понимал, что все это пустая болтовня, лишь бы сбить цену, но счел, что даже столь благородная цель еще не повод меня оскорблять. --Господин Блэк, - сказал я, - по-моему, дальнейший разговор все равно не имеет смысла. Только что позвонили от господина Дюрана-второго, он покупает картину, просили ее привезти. Купер хохотнул кудахтающим смехом рассерженного индюка. --Хватит блефовать-то! Я случайно знаю, что Дюран-второй отдает концы. Ему картины уже не нужны. Единственное, что ему сейчас нужно, это гроб. Он торжествующе посмотрел на Реджинальда Блэка. Тот ответил ему ледяным взглядом. --Я сам знаю, что он при смерти, - сказал Блэк сухо. - Я был у него вчера. Купер снова отмахнулся. --Он что, гроб что ли будет оклеивать этими импрессионистами?!
- издевательски воскликнул оружейный магнат. --Такой страстный коллекционер и знаток, как господин Дюран-второй, никогда бы так не поступил. Но на то время, которое ему еще осталось прожить, он не хочет отказывать себе ни в какой радости. Деньги, как вы понимаете, в этом случае уже не играют роли, господин Купер. На пороге смерти нет смысла скаредничать. Как вы только что слышали, Дюран-второй хочет получить этого Дега. --Ну и отлично. Пусть получает. Блэк и глазом не моргнул. --Запакуйте, пожалуйста, картину, господин Зоммер, и доставьте ее господину Дюрану-второму. - Он снял Дега с мольберта и передал мне. - Я рад, что все так благополучно кончилось. Это очень благородно с вашей стороны, господин Купер, уступить умирающему, дабы не отравлять ему последнюю радость в жизни. На рынке еще много других Дега. Может, лет через пять, через десять нам снова попадется
работа столь же отменного качества. - Он встал. - Ничего другого я вам, к сожалению, предложить не могу. Это была моя лучшая картина. Я направился к двери. Я нарочно шел не медленно, чтобы Купер не заподозрил блеф, а деловито и быстро, словно очень тороплюсь доставить картину к ложу умирающего Дюрана-второго, пока тот жив. Оказавшись у двери, я был уверен, что Купер меня окликнет. Но оклика не последовало. Разочарованный, я поднялся на свой насест, переживая из-за того, что, очевидно, запорол шефу сделку. Однако я недостаточно хорошо знал Блэка. Через пятнадцать минут раздался звонок. --Картину уже увезли? - спросил Блэк бархатным голосом. --Господин Зоммер как раз с ней уходит, - сообщил я заполошным фальцетом. --Догоните его! Пусть принесет картину обратно. Второпях я кое-как завернул картину и опять спустился вниз, готовясь снова ее распаковать. --Не
надо разворачивать, - недовольно пробурчал Купер. - После обеда доставите ее мне домой. А после расскажете мне, что у вас есть третий Дега, еще лучше этого, у-у, аферисты! --Да, есть еще один Дега такого же класса, - холодно ответил я. - Вы совершенно правы, господин Купер. Купер вскинул голову, как напуганный боевой конь, готовящийся заржать. Даже Реджинальд Блэк глянул на меня с любопытством. --Этот Дега вот уже двадцать лет висит в парижском Лувре, - закончил я. - И не продается. Купер перевел дух. --Избавьте меня от ваших шуток, - буркнул он и потопал к двери. Реджинальд Блэк отодвинул коньяк для клиентов в сторонку и принес свою заветную бутылку. --Я горжусь вами, - заявил он. - Может, от Дюрана-второго и правда звонили? Я кивнул. --Он хочет еще раз взглянуть на Ренуара. Портрет молодой мадам Анрио. Просто
кстати пришлось. Блэк извлек из своего красного сафьянового бумажника сотенную купюру. --Премия за отвагу, проявленную перед лицом неприятеля. Я с удовольствием сунул купюру в карман. --Вам удалось получить с Купера всю контрибуцию? - спросил я. Всю до последнего цента! - радостно доложил Блэк. - Нет ничего правдивее полуправды. Мне пришлось поклясться Куперу жизнью собственных детей, что я вчера действительно был у Дюрана-второго. --Жуткая клятва. --Но я же там был. С Ренуаром. А насчет Дега Купер меня клятву не брал.
--Все равно, - сказал я. - Это ж надо, изверг какой. Блэк улыбнулся улыбкой херувима. --Так у меня же нет детей, - сказал он.
--Джесси! - пролепетал я испуганно. - Как ты замечательно выглядишь! Она лежала на больничной койке, какая-то неожиданно маленькая, бесплотная, мертвенно-серая, с восковым лицом. Только беспокойно бегающие глаза были больше обычного. Она попыталась улыбнуться. --Все так говорят. Но у меня есть зеркало. Только оно мне и не врет. Рядом уже суетились двойняшки. Они принесли яблочный пирог и термос кофе. --Кофе здесь безобразный, - пожаловалась Джесси. - Такой кофе я вам предложить просто не могу. Вот мои близняшки и принесли хорошего. - Она повернулась к Роберту Хиршу. - Выпей чашечку, Роберт. За мое здоровье. Мы с Хиршем украдкой переглянулись. --Конечно, Джесси, - сказал он. - Кофе у тебя всегда был отменный, что в Париже, что в Марселе, а теперь вот в Нью-Йорке. Этим кофе ты столько раз вытаскивала нас из депрессии. Помню, Рождество
сорок первого, в настоящих парижских катакомбах, в подвале гостиницы "Лютеция". Наверху маршируют немцы, только сапоги грохочут, а внизу старый советник коммерции Буш надумал покончить счеты с жизнью: будучи евреем, он вдруг не пожелал пережить еще одно христианское празднество всеобщей любви. Еды у всех почти никакой. И тут являешься ты с огромным кофейником. И с двумя яблочными пирогами. Ты получила все это у хозяина гостиницы в обмен на рубиновую брошь и пообещала ему еще рубиновое кольцо, если он неделю нас не выдаст. Это было в самый разгар паники, первого большого страха. Но ты смеялась и даже старого диабетика Буша в конце концов заставила улыбнуться. Ты нас всех тогда спасла, Джесси, твоим замечательным кофе. Она внимала Роберту с улыбкой, истово, будто истомленная жаждой. А он сидел перед ней на стуле, словно сказочник из страны Востока. --Но Буш через год все равно
умер, - проронила она. --Да, Джесси, но его не убили в немецком концлагере, он умер во французском лагере для интернированных лиц. А до этого ты провезла его через всю оккупированную зону. В твоем почти самом парадном наряде, Джесси. На тебе был парик, шикарный костюм шотландской шерсти и дамское пальто кораллового цвета. А на случай, если вас все-таки остановят и Бушу придется говорить, ты наложила ему какую-то невероятно сложную повязку, в которой он якобы мог только мычать. Ты была просто гений, Джесси! Она слушала Хирша так, будто он и вправду рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни есть жестокая и горькая быль, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, торопливо разбрызганных повсюду двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как
самая сладкая колыбельная. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала. --Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу На своей машине, - сказала она после паузы. - Под видом испанского вице-консула в машине с такими важными дипломатическими номерами. - Она вдруг рассмеялась. - А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке. --И слава Богу, что ты была тут, - слегка покачиваясь, подхватил Хирш все тем же странным, почти монотонным распевом. - Что бы иначе было с нами со всеми? Кто бы снашивал здесь башмаки и обивал пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех... --Ну уж не тебя, Роберт, - перебила Джесси, улыбаясь уже почти задорно и с хитрецой. - Ты-то и сам не пропадешь. Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, хлопая глазами, как две изящных совушки. Даже похоронных дел церемониймейстер
Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то про себя подсчитывал. Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Утонченная натура, он был способен выносить вид крови только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш. --По-моему, нас выставляют, Джесси. Но я скоро снова приду. Хотя, может, ты еще скорее окажешься дома. --Ах, Роберт! Кто тебе это сказал?
--Как кто? Равич и Боссе, твои врачи. --А ты не врешь, Роберт? --Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили? --Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия. Хирш рассмеялся.
--Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка. --И ты веришь, что я отсюда выберусь? - В глазах Джесси вдруг застыл страх. --А ты сама разве не веришь? --Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается. Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в изножье кровати. --Сколько у меня там, Людвиг? - спросила Джесси Я в этой их цифири по Фаренгейту ни черта не смыслю --Что-то около тридцати восьми, по-моему, - твердо сказал я. Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно я знал точно: для больного самый лучший ответ - быстрый. --Вы слыхали, что Берлин бомбили? - прошептала Джесси. Хирш кивнул. --Как в свое время и Лондон, Джесси. --Но Париж не бомбили, - заметила она. --Нет, американцы нет, - терпеливо согласился Роберт. - А немцам
и не понадобилось, с лета сорокового Париж и так принадлежал им. Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны. --Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, - сказала она тихо. - Мы там жили. --Твоей вины в этом нет, Джесси. --Я не о том, Роберт. --Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни "Ланский катехизис", параграф второй: "Никогда не делай несколько дел одновременно, нельзя забивать себе мозги, когда за тобой охотится гестапо". Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси. --Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна. --Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты очень нужна. --Брось, Роберт, - возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе. - Тебе никто не нужен. --Ты
нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность. Странный это был диалог - почти как общение гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде ласкового, бескорыстного, тихого объяснения в любви новоявленного волшебника Роберта к этой старой, покорно внимающей ему женщине, над которой, казалось, каждое его слово простирает покров утешения и спасительной дремоты. --Вам пора идти, - сказала сестра. Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, Мгновенно вскочили. В сиянии холодного неонового света они казались призрачно бледными и почти бесплотными, хотя на обеих были ладные, в обтяжку, темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо надеялись, что их возьмут в кино Мы двинулись по пустынному в этот час больничному коридору. Двойняшки танцующим шагом шли перед нами. "Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!" - подумал я. --Странно,
- сказал я, - что они до сих пор никого себе здесь не подцепили. --Так они не хотят никого, - объяснил Хирш. - Живут у Джесси и ждут своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому так судорожно друг за дружку и держатся. Ведь их порознь не встретишь. Каждая думает, что без другой пропадет. Мы вышли на улицу и сразу окунулись в ее все еще теплую вечернюю суету. Мимо торопливо сновали люди, не желающие ничего знать о смерти. --Так что с Джесси, Роберт? - спросил я. - Ее правда так скоро выпишут? Хирш кивнул. --Они ее вскрыли, Людвиг, и тут же снова заштопали. Джесси ничем не спасти. Я спрашивал Равича. Метастазы повсюду. Когда помочь уже нельзя, в Америке не мучат людей бессмысленными операциями. Им просто дают спокойно умереть, если, конечно, можно назвать спокойной смертью, когда человек орет от боли весь день и даже
морфий ему не помогает. Но Равич надеется, что ей еще осталось несколько месяцев более или менее сносной жизни. - Хирш остановился и посмотрел на меня с выражением бессильной ярости во взгляде. - Еще год назад ее можно было спасти. Но она ни на что не жаловалась, думала, так, болячки от возраста, что-то другое всегда было важней. Вокруг же полно несчастных, о которых ей нужно было позаботиться. Вечно этот идиотский героизм самопожертвования! А теперь вот валяется, и ее никакими силами не спасти. --Она догадывается? --Конечно, догадывается. Как все эмигранты, она ни в какой хороший конец вообще никогда не верит. Почему, думаешь, я весь этот театр устраивал? Ах, Людвиг! Давай-ка зайдем ко мне, выпьем по рюмке. Не ожидал, что на меня это так подействует. Мы молча шли по вечерним улицам, на мостовых которых мягкий, меркнущий сентябрьский свет смешивался с разгорающимися
огнями тысяч витрин. Я наблюдал за Хиршем во время его разговора с Джесси. Не только ее, но и его лицо при этом изменилось, и мне почудилось, что не одни глаза Джесси подернулись мечтательной дымкой воспоминаний - суровые черты маккавея Хирша тоже. Я-то знал: воспоминания, если уж хочешь ими пользоваться, надо держать под неусыпным контролем, как яд, иначе они могут и убить. Украдкой я взглянул на Хирша. Лицо его приняло свое обычное выражение, слегка напряженное и замкнутое. --А что будет, когда Джесси уже не сможет переносить мучения? - спросил я. --По-моему, Равич не даст ей страдать и не станет держать ее в концлагере Господа Бога распятой на больничной койке, - мрачно ответил Хирш. - Он, конечно, подождет, пока Джесси сама этого не захочет. Пусть даже она ему об этом не скажет. Равич сам за нее все почувствует. Как почувствовал за Джоан Маду. Только не верю я, что Джесси
этого захочет. Она будет бороться за каждый час жизни. Роберт Хирш открыл дверь своего магазина. Нас с порога обдало холодным дыханием кондиционера. --Как из могилы Лазаря, - буркнул Хирш и отключил охлаждение. - По-моему, он нам сейчас уже ни к чему, - добавил он. - Ненавижу этот отвратительный, искусственный воздух! Лет через сто люди вообще будут жить под землей из страха перед достижениями человечества. Поверь, Людвиг, эта война не последняя. - Он принес бутылку коньяка. - Ты-то, наверно, у твоего господина Блэка теперь не таким коньяком угощаешься, - пробормотал он с кривой усмешкой. - У антикваров всегда коньяк отличный. Профессиональная необходимость. --Покойный Зоммер, мой учитель и крестный, коньяка вообще не держал, - возразил я. - И я предпочту выпить стакан воды с тобой, чем с Блэком смаковать его "Наполеон". Как поживает Кармен? --По-моему,
ей со мной скучно. --Что за бред! Скорее я могу предположить, что тебе с ней скучно... Он покачал головой. --Это исключено. Я же тебе объяснял. Мне никогда не понять ее, поэтому и ей меня никогда не понять. Она для меня - совершенно непроницаемый мир, царство поразительной и непостижимой наивности. В сочетании с ее умопомрачительной красотой это уже не глупость, а тайна. Я же для нее всего лишь продавец электротоваров, слегка тронутый, но в общем-то скорее скучный. И продавец-то даже так себе. Я взглянул на него. Он горько улыбнулся. --Все остальное в прошлом, быльем поросло и годится только на то, чтобы потешить общими воспоминаниями умирающую боевую подругу. Да, Людвиг, мы спасены, но даже чувство радостной благодарности за это спасение уже померкло. Его недостаточно, чтобы заполнить мою жизнь. Ты только посмотри на них, на наших с тобой знакомых.
С тонущего корабля их выбросило на берег, на котором они теперь валяются, не в силах отдышаться: вроде уже и не выживание, но это и не жизнь. Кто-то, возможно, еще оклемается, придет в себя, обживется. Но только не я, да, по-моему, и не ты. Великое, полуобморочное счастье спасения уже позади. Снова, и уже давно, наступили будни - будни без цели и смысла. Только не для меня, Роберт. Для меня пока что нет. Да и для тебя еще нет. Он сокрушенно покачал головой. --Для меня раньше, чем для кого бы то ни было. Я знал, о чем он. Для него время во Франции было порой охоты. Он, почти единственный из нас, был не беззащитной жертвой, он сам стал охотником, рискнув противопоставить тупому варварству немецких каннибалов-эсэсовцев хитрость и ум, сметку и отвагу, - и сумел выйти победителем. Для него, но почти исключительно и только для него одного, оккупация Франции стала
его личной войной, его личной победой, а не убойной облавой для загнанных жертв. Зато теперь, похоже, наступила неминуемая расплата, ибо всякая пережитая смертельная опасность постепенно приобретает в нашей памяти сомнительный ореол кровавой романтики, если человек вышел из этого испытания не покалечившись, целым и невредимым. А Хирш, по крайней мере внешне, был цел и невредим. Я попытался его отвлечь. --Так Боссе получил свои деньги? Он кивнул. --Это было проще простого. И все равно мне это не по душе. Не хочу быть карающей Немезидой для жуликоватых евреев. Не верю я, что несчастье облагораживает, а уж счастье и подавно. Так что совсем не все евреи стали ангелами. - Он встал. - Что ты делаешь сегодня вечером? Может, сходим поужинать в "Дары моря"? Я видел: сегодня я ему нужен. И сам чувствовал себя предателем, когда ответил: --Я сегодня
встречаюсь с Марией. Забираю ее после съемок. Хочешь, пойдем вместе. Он покачал головой. --Иди уж. Держи и не упускай. Это я так, на всякий случай. Я знал, что он откажется. Он хотел побыть со мной вдвоем, выпить, поговорить. --Пойдем! - предложил я еще раз. --Нет, Людвиг. Как-нибудь в другой раз. Компаньон из меня сегодня никудышный. Черт его знает, почему с тех пор, как я здесь, смерть так действует мне на нервы. Особенно когда она этак вот незаметно подкрадывается, я имею в виду Джесси. Надо было мне стать врачом, как Равич. Тогда я хоть как-то мог бы с этим бороться. А может, просто мы все перевидали многовато смертей на своем веку?
