На форуме, в разделе "Что будем читать дальше" разместил "Список предложений на публикацию". Вид, конечно, не очень удобоваримый, за то, указан объем произведений в количестве выпусков. Обсуждение там же, или мне на майл.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (23/26)
Было уже довольно поздно, когда я подошел к дому фотографа. На улицу из окон верхнего этажа падал яркий, слепящий свет юпитеров. Белые портьеры ателье были задернуты, и на их фоне двигались тени. На освещенном прямоугольнике мостовой стоял желтый "роллс-ройс". Это был тот самый лимузин, на котором Мария однажды прокатила меня до кафе "Гинденбург" на Восемьдесят шестой улице. Я остановился в нерешительности, раздумывая, не вернуться ли к Хиршу в унылую холостяцкую пустоту его магазина. Но, вспомнив, сколько я совершил в жизни промахов из-за таких вот скоропалительных решений, вошел в подъезд и направился вверх по лестнице. Марию я увидел сразу же. В белом, с золотыми цветами, платье она стояла на подиуме под кустом искусственной белой сирени Я заметил, что и она меня тотчас же увидела, хотя и не шелохнулась, потому что ее как раз снимали. Она стояла очень прямо,
почти летела как фигура на корабельном носу, и этой позой напомнила мне неудержимую, победоносную Нику Самофракийскую из Лувра. Мария была очень красива, и на миг я даже усомнился, вправду ли эта женщина имеет ко мне какое-то отношение, столько гордости и неприступного одиночества было во всей ее осанке. И тут я почувствовал, как кто-то теребит меня за рукав. Это был лионский шелковый фабрикант. Крупные капли пота выступили у него по всей лысине. Я смотрел на него со смесью изумления и интереса: мне всегда казалось, что лысые почти не потеют. --Красота, верно? - прошептал он. - И в основном лионские ткани. Доставлены на бомбардировщиках. А уж теперь, когда Париж снова наш, мы будем получать еще больше шелка. Так что к весне все опять наладится. И слава Богу, верно? --Конечно. То есть вы считаете, что к весне война кончится? --Для Франции-то гораздо раньше.
И вообще, теперь это уже дело месяцев, скоро все будет позади. --Вы уверены? --Совершенно. Я только что как раз о том же самом говорил с господином Мартином из Государственного департамента. "Дело месяцев, - подумал я. - Несколько месяцев, вот и все, что у меня осталось на эту юную красоту, которая застыла сейчас там, на подиуме, в свете юпитеров, бесконечно чужая, такая желанная и такая близкая". В следующую секунду Мария уже перестала изображать Нику и стремглав сбежала по ступенькам ко мне. --Людвиг... --Я знаю, - перебил я ее. - Желтый "роллс-ройс". --Я не знала, - прошептала она. - Он приехал без предупреждения. Я тебе звонила. В гостинице тебя не было. Я не хотела... --Я могу снова уйти, Мария. Я даже хотел сегодня остаться с Робертом Хиршем. Она посмотрела на меня в упор. --Это совсем не то, что я хотела
сказать... Я слышал тонкий запах ее теплой кожи, ее пудры, ее косметики. --Мария! Мария! - заорал фотограф Ники. - Съемки! Съемки! Мы теряем время! --Все совсем не так, Людвиг! - прошептала она. - Останься! Я хочу... --Привет, Мария! - раздался чей-то голос у меня за спиной. - Это был потрясающий кадр. Не представишь меня? Рослый мужчина лет пятидесяти протиснулся мимо меня, направляясь прямо к Марии. --Мистер Людвиг Зоммер, мистер Рой Мартин, - сказала Мария неожиданно спокойным голосом. - Прошу меня извинить. Мне снова на эшафот. Но я скоро освобожусь. Мартин остался возле меня. --Вы, похоже, не американец? - спросил он. --Это нетрудно расслышать, - отозвался я с плохо сдерживаемой неприязнью. --Тогда кто вы? Француз? --Лишенный гражданства немец. Мартин улыбнулся. --Вражеский иностранец,
значит. Как интересно. --Только не для меня, - как можно любезнее парировал я. --Могу себе представить. Так вы эмигрант? --Я человек, которого жизнь забросила в Америку, - сказал я. Мартин рассмеялся. --Изгнанник, значит. И какой же у вас сейчас паспорт? Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье, очень нарядное, с большущими цветами. --Это допрос? - поинтересовался я нарочито спокойным тоном. Мартин снова рассмеялся. --Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов? --Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве изгнанника, как вы изволили выразиться. Мартин вздохнул. --Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии. Я чувствовал: он хочет запугать меня, лишить меня уверенности. И скрытую
угрозу - мол, держись подальше от людей моего круга - тоже прекрасно расслышал. --Вы еврей? - вдруг спросил он. --Вы действительно ждете ответа на этот вопрос? --Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, многострадальному народу. --В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает. --Ну уж, ну уж, - не согласился Мартин. - Может, и в службе эмиграции не спросили? --Там - конечно. Но то чиновники, это их работа. А так никто. --Странно, - улыбнулся Мартин, - до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности. --Это совсем не так странно, как вам кажется, - возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. - За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, палачи в камерах пыток, уголовники в тюрьмах, жандармы
на воле. Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся. --Ну, вы-то вообще не очень похожи. Кстати, в Америке и этого можно не опасаться. --Знаю, - ответил я. - Антисемитизм ограничен здесь только рядом особо шикарных отелей и клубов, куда евреев не пускают. --Вы неплохо осведомлены, - заметил Мартин. А потом, без всякого перехода, продолжил: - Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в "Эль Марокко". Присоединиться к нам не желаете? В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли подопытного кролика, над которым весь вечер на глазах у Марии будет потешаться крупный государственный чиновник, зная, что я не могу ему ответить, и пользуясь этой моей беспомощностью. --Очень жаль, - сказал я. - Но у меня сегодня еще одна
встреча. С господином Нусбаумом, главным раввином Бруклина. Я приглашен к нему на шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо. Что ж, если вы так набожны... - С плохо скрываемым торжеством Мартин отвернулся. А я, увидев, что подиум опустел, направился к выходу. Манекенщицы как раз переодевались за большой ширмой. Тем лучше, подумал я. Хватит с меня унижений. В кармане у меня была сотня, полученная сегодня от Реджинальда Блэка. Я намеревался на эти деньги сводить Марию в "Вуазан". Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не было. Очень может быть, что и нет. Но с какой стати тогда она разыскивала меня по телефону? Я не знал. Да и не хотел знать - с меня достаточно.
Я шел очень быстро, надеясь еще застать Роберта дома. Всю дорогу я мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт Хирш прав: даже здесь, Америке, нас всегда будут только терпеть, мы так и останемся людьми второго сорта, "вражескими иностранцами", явно чужими, лишними здесь только потому, что родились не там, где нам из милости позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем нежелательными чужаками. Никто не встретит нас там с распростертыми объятиями, думал я. Раз уж нам удалось избежать концлагерей и крематориев, к нам и относиться будут соответственно - как к людям, избежавшим своей участи, как к беженцам и дезертирам. В магазине Роберта Хирша было темно. И в
его комнате тоже. Я вспомнил, что он собирался сходить поужинать в "Дары моря" и поспешил туда. Мне вдруг показалось, что вот-вот случится несчастье, и я почти всю дорогу бежал - слишком часто на моей памяти в таких случаях все решали минуты. Огромные окна ресторана ослепительно сияли. Я на секунду остановился перевести дух, чтобы не вбегать в зал совсем уж очертя голову. Несчастные омары с проткнутыми клешнями слабо шевелились на крошеном льду, превратившим последние часы их существования в нестерпимую пытку, - вот так же юмористы-эсэсовцы из охраны концлагерей обливали заключенных водой и нагишом выставляли зимой на мороз, пока те не превращались заживо в ледяные скульптуры. Роберта я увидел сразу же. Он сидел один за столиком, изучая омара у себя на тарелке. --А вот и снова я, Роберт, - сказал я. Его лицо на секунду осветилось радостью, но тут же застыло
в тревожном вопросе. --Что стряслось? --Ничего, Роберт. Странно, люди просто меняют планы, а нам все мерещится, будто непременно случилось что-то страшное. Это все в прошлом, Роберт. В Америке ужасы не подстерегают человека на каждом шагу. --Нет? --По-моему, нет. --Полиция может вломиться к тебе и в Америке. И служба эмиграции. На секунду меня обдало ужасом; впрочем, эти мгновенные приступы страха знакомы мне уже много лет. Очевидно, я теперь до конца дней от них не избавлюсь, подумал я. Точно такой же испуг я испытал совсем недавно, когда этот пижон Мартин спросил меня о моем паспорте. --Садись, Людвиг, - сказал Хирш. - Ты по-прежнему возражаешь против омара? --Да, - сказал я. - Я по-прежнему ратую за жизнь в любой ее форме. В конце концов, у человека всегда есть преимущество покончить с жизнью добровольно, когда жить
невтерпеж. --Вообще-то есть. Но тоже не всегда. В немецких концлагерях нет. --Есть и там, Роберт. Я знал там человека, котором, каждый вечер тайком бросали в карцер петлю, потому что он хотел повеситься. И на третью ночь он все-таки повесился. На коленях. Правда, ему пришлось просить сокамерника о помощи. До этого его избили почти до смерти, и он уже не мог сам завязать петлю. Так и удавился, на коленях, полулежа, --Ничего себе у нас застольный разговор, - буркнул Хирш. - И все только из-за того, что я решил избавить от страданий несчастного омара с витрины. Ты-то что будешь заказывать? --Лапки крабов. Хоть они и смахивают на поджаренные косточки. Но этих крабов, по крайней мере, уже несколько дней нет в живых. --Велика разница! - Хирш посмотрел на меня испытующе. - Что-то тебя сегодня потянуло на черный юмор. Обычно, Людвиг, это бывает, когда
нелады на личном фронте. --Да нет никаких неладов. Просто не всегда все идет, как хочется. Но я рад, что вернулся сюда, Роберт. Как сказано в "Ланском катехизисе": "Вовремя смыться тоже большое искусство". Во всяком случае, это куда лучше, чем позволить поджаривать себя на медленном огне. Хирш рассмеялся. --Будь по твоему, Людвиг. Хотя мне лично вспоминается сейчас совсем другая мудрость: "Коли ты вернулся с того света, не читай надгробных проповедей. Что прошло, то забыто. Иначе зачем было возвращаться?" Сколько времени в твоем распоряжении? --Сколько угодно. --Тогда давай сходим в кино, а потом посидим в моей конуре за коньячком. По-моему, сегодня подходящий вечер, чтобы напиться.
В гостиницу я вернулся поздно. Но Феликс О'Брайен ждал меня с сообщением. --Вам звонила дама, дважды. Причем одна и та же. Просила вас перезвонить. Я взглянул на часы. Было два часа ночи, я не слишком твердо держался на ногах, да и в голове изрядно шумело. --Хорошо, Феликс, - сказал я. - Если позвонят еще раз, скажите, что я лег спать. Я позвоню завтра утром. --Вам-то хорошо, - вздохнул Феликс. - Дамы вокруг вас так и вьются, слетаются, как навозные мухи на мед. А наш брат... --Очень образное сравнение, Феликс, - прервал его я.- Ничего, будет праздник и на вашей улице. Вот тогда вы поймете, как вам было хорошо, когда ваше сердце было свободно. --Да кому нужна такая свобода, - пробурчал Феликс. - Лот вас, однако, коньячком изрядно попахивает. Хороший хоть был коньяк? --Я уже не помню, Феликс.
Я проснулся среди ночи оттого, что кто-то стоял в дверях. --Кто там? - спросил я, потянувшись к выключателю. --Это я, - произнес голос Марии. --Мария! Откуда ты? Тонким расплывчатым силуэтом она чернела в желтом прямоугольнике дверного проема. Я силился ее разглядеть, но даже в слабом свете ночника, который я всегда оставляю включенным, мне это не удавалось. --Кто тебя впустил? - спросил я, все еще не веря себе и включив наконец большую настольную лампу на тумбочке возле кровати. --Феликс О'Брайен, единственная добрая душа, еще способная вникнуть в чрезвычайные обстоятельства. Мойков свою водку ушел разносить, а ты... - Мария осеклась с вымученной улыбкой. - Вот, хотела взглянуть, с кем ты мне уже изменяешь. Я смотрел на нее довольно тупо. Голова все еще гудела. --Но ведь... - начал было я, однако, вспомнив давешнюю
мудрость Роберта Хирша из "Ланского катехизиса" насчет неуместных проповедей, вовремя прикусил язык. - Стоп! - сказал я вместо этого. - А где же корона Марии Антуанетты? --В сейфе у "Ван Клифа и Арпелза". Я должна тебе объяснить... --Зачем, Мария? Это я должен тебе объяснить, но давай лучше мы оба оставим это. Так где ты ужинала? --На кухне на Пятьдесят седьмой улице. Из холодильника. Бифштекс по-татарски с водкой и пивом. Унылый ужин одинокого кочевника. --А у меня пропадает стодолларовая премия от Реджинальда Блэка, которую я хотел на тебя потратить! И поделом нам! Особенно мне за мою детскую обидчивость. В дверь постучали. --Вот черт! - сказал я в сердцах. - Неужто уже полиция? Шустро работают ребята! Мария отворила дверь. В коридоре стоял Феликс О'Брайен с кофейником в руках. --Я подумал, может, вам понадобится, -
сказал он смущенно. --Да еще как, золотой вы мой! Каким чудом вы это раздобыли? Сами, без Мойкова? Феликс О'Брайен ел Марию глазами, расплываясь в дурацкой улыбке обожания. --Мы каждый вечер держим наготове кофейник горячего кофе для господина Рауля, когда он куда-нибудь уходит. Но сегодня он уже вернулся. И аспирин. У него всегда припасена упаковка на сто таблеток. Господин Рауль и не заметит, если господин Зоммер немножко у него позаимствует. Я думаю, трех достаточно. - Феликс О'Брайен повернулся ко мне. - Или больше? --Аспирина вообще не надо, Феликс. Достаточно одного кофе. Вы наш спаситель. --Кофейник можете оставить до утра, - сказал Феликс. - Для господина Рауля у меня еще один есть, запасной. --Это не гостиница, а просто отель-люкс, - сказала Мария. Феликс отдал ей честь. --Пойду ставить новый кофе для господина
Рауля. А то с ним никогда не знаешь, чего ждать. Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Я посмотрел на Марию. Я заметил, как она собралась что-то сказать, но потом раздумала. --Я остаюсь здесь, - сказала она наконец. --Вот и хорошо, - сказал я. - Это куда лучше всех объяснений. Но у меня нет гостевой зубной щетки, и к тому же я изрядно выпивши.
--Но я ведь тоже пила, - сказала она. --По тебе не заметно. --Иначе я бы сюда не пришла, - проронила она, все еще не двигаясь с места. --И что же ты пила? - В голове у меня по-прежнему крутились Мартин и ресторан "Эль Марокко". Водку. Мойковскую. --Я тебя обожаю, - сказал я. Только тут она бросилась ко мне. --Осторожно! - завопил я. - Кофе! Поздно. Принесенный Феликсом кофейник покатился по полу. Мария отскочила. Кофе ручейками стекал с ее туфель. Она смеялась. --А нам очень нужен кофе? Я покачал головой. Она уже стягивала платье через голову. --Ты не можешь погасить верхний свет? - спросила она, все еще путаясь в складках. --Я буду последний дурак, если это сделаю.
Обессиленная, она спала, прильнув ко мне всем телом. Ночь, не в пример августовским, была уже не душная. В воздухе пахло морем и свежестью занимающегося утра. Часы мерно тикали возле кровати. Кофейное пятно на полу чернело, как потек запекшейся крови. Я очень тихо встал и прикрыл пятно газетой. Потом вернулся. Мария зашевелилась. --Где ты был? - пробормотала она. --С тобой, - ответил я, не очень понимая, о чем она спрашивает. --Чего от тебя хотел Мартин? --Ничего особенного. Как, кстати, его по имени величать? --Рой. Зачем тебе? --Я думал, его зовут Джон. --Нет, Рой. Джона уже нет. Он погиб на войне. Год назад. Зачем тебе? --Так просто, Мария. Спи. --Ты останешься? --Конечно, Мария. Она блаженно вытянулась и тут же снова заснула.
XIX
--Сегодня к нам придут супруги Ласки, - объявил мне Реджинальд Блэк. - Это мои старые клиенты, они покупают рисунки и акварели великих мастеров. Для них важно не столько качество работ, сколько громкое имя автора. Типичные коллекционеры ради престижа. Не знаю, действительно ли они хотят что-нибудь купить сегодня. Но мы это сразу же увидим. Если госпожа Ласки придет в своих изумрудах, значит, они пришли только посмотреть, чем мы располагаем. Зато если она явится без драгоценностей, тогда дело серьезней. Госпожа Ласки считает сей подход признаком особой утонченности. Каждому антиквару в Нью-Йорке известна эта ее причуда, и все над ней смеются. --А господин Ласки? --Он боготворит свою супругу и позволяет ей себя тиранить. В отместку он тиранит весь штат своей фирмы по оптовой продаже брюк на Второй авеню. --Кого вы имеете в виду, говоря о коллекционерах ради
престижа? - спросил я. --Людей, рвущихся к высокому общественному положению, но еще не достаточно уверенных в себе. Нуворишей - тех, у кого новые деньги, а не старое унаследованное богатство. Мы тут выступаем в качестве посредников. Для начала втолковываем новоявленному миллионеру, что к элите он будет причислен только в том случае, если начнет коллекционировать искусство. Тогда его картины попадут в каталоги выставок, а вместе с ними и его фамилия. Примитивно до крайности, но действует безотказно. Получается, что он в одном ряду с Меллонами, Рокфеллерами и прочими великими коллекционерами. - Реджинальд Блэк ухмыльнулся. - Просто диву даешься, до чего жадно все эти акулы заглатывают столь нехитрую приманку. Верно, потому, что какая-то доля правды тут есть. А еще вернее - потому, что их подзуживают жены. --Какой коньяк вы намерены им предложить? --Вообще никакого.
Ласки не пьет. Во всяком случае, когда совершает сделки. Жена пьет только вечером, перед ужином. Мартини. Но коктейлей мы не подаем. Так низко мы еще не пали. Ликер еще куда ни шло. А вот коктейли - нет. В конце концов, у нас тут не бар, где по случаю можно и картину прикупить. Мне вообще все это давно опротивело. Где настоящие коллекционеры, где тонкие ценители Довоенных времен? - Реджинальд Блэк сделал пренебрежительное движение рукой, словно отбрасывая что-то. - Каждая война влечет за собой перетряску капиталов. Старые состояния распадаются, новые возникают. И новые богачи хотят как можно скорее стать старыми богачами. - Блэк осекся. - Но, по-моему, я вам когда-то уже говорил подобное? --Сегодня еще нет, - поддел я этого благодетеля всего человечества, а миллионеров в особенности. --Склероз, - огорченно буркнул Блэк и потер ладонью лоб. --Этого можете не бояться,
- утешил я его. - Просто вы берете пример с наших великих политиков. Эти твердят одно и то же до тех пор, пока сами не поверят в свои речи. О Черчилле вон рассказывают, что он свои речи начинает произносить с самого утра, еще в ванной. Потом повторяет за завтраком перед женой. И так далее, день за днем, покуда не отработает все до последнего слова. К моменту официального произнесения слушатели знают его речь почти наизусть. Самая скучная на свете вещь - быть замужем за политиком. --Самая скучная на свете вещь - это самому быть скучным, - поправил меня Реджинальд. --В чем, в чем, но уж в этом вас действительно нельзя упрекнуть, господин Блэк. К тому же вы свято верите в непререкаемость ваших слов - не всегда, а только в практически нужные моменты. Блэк рассмеялся. --Хочу показать вам кое-что из того, что никогда не будет скучным. Доставили вчера вечером.
Из освобожденного Парижа. Первая голубка Ноя - после потопа и с оливковой веточкой в клюве. Он принес из спальни небольшую картину. Это был Мане. Цветок пиона в стакане воды - казалось бы, что особенного? Он поставил картину на мольберт. --Ну как? - спросил Блэк. --Чудо! - сказал я. - Это самый прекрасный голубь мира, какого я видел в жизни. Все-таки есть Бог на свете! Коллекционер живописи Геринг не успел добраться до этого сокровища. --Нет. Зато Реджинальд Блэк успел. Берите ее с собой на ваш наблюдательный пост и наслаждайтесь. Молитесь на нее. Пусть она изменит вашу жизнь. Начните снова верить в Бога.
--Вы не хотите показывать ее Ласки? --Ни за что на свете! - воскликнул Реджинальд Блэк. - Это картина для моей частной коллекции. Она никогда не пойдет на продажу! Никогда! Я посмотрел на него с тенью сомнения. Знаю я его частную коллекцию. Вовсе она не такая уж непродажная, как он утверждает. Чем дольше картина висит в его спальне, тем продажнее она становится. У Реджинальда Блэка было сердце истинного художника. Прошлый успех никогда не радовал его долго, ему снова и снова нужно было доказывать самому себе свое мастерство. Очередными продажами. В доме было три коллекции: общая семейная, потом коллекция госпожи Блэк и, наконец, личное собрание самого Реджинальда. И все три отнюдь не были неприкосновенны, даже коллекция Реджинальда. --Никогда! - повторил он снова. - Могу поклясться! Клянусь вам жизнью... --Ваших нерожденных детей, - докончил я. Реджинальд
Блэк слегка опешил. --И это я вам уже говорил? Я кивнул. --Да, господин Блэк. Но в самый подходящий момент. При покупателе. Это был замечательный экспромт. --Старею, - сокрушенно вздохнул Блэк. Потом обернулся ко мне в порыве внезапной щедрости. - А почему бы вам ее не купить? Вам я отдам по закупочной цене. --Господин Блэк, вы не стареете, - заметил я. - Старые люди не позволяют себе таких грубых шуток. У меня нет денег. Вы же прекрасно знаете, сколько я зарабатываю. --А если бы могли - купили бы? На мгновение у меня даже дыхание перехватило. --В ту же секунду, - ответил я. --Чтобы сохранить у себя? Я покачал головой. --Чтобы перепродать. Блэк смотрел на меня с нескрываемым разочарованием. --Уж от вас-то я этого не ожидал, господин Зоммер. --Я тоже, - ответил
я. - К несчастью, мне в жизни надо еще много всего наладить, прежде чем я смогу собирать картины. Блэк кивнул. --Я и сам не знаю, почему вас об этом спросил, - признался он немного погодя. - Не стоило этого делать. Такие вопросы только напрасно будоражат и ни к чему не ведут. Верно? --Да, - согласился я. - Еще как верно. --И все равно возьмите с собой этого Мане на ваш наблюдательный пост. В нем больше Парижа, чем в дюжине фотоальбомов.
"Да, ты будоражишь меня, - думал я, ставя маленькую картину маслом на стул у себя в каморке, возле окна, из которого открывался вид на мосты Нью-Йорка. - Ты будоражишь уже одной только мыслью о возможном возвращении, которую необдуманные слова Реджинальда Блэка пробудили во мне, как удар молотка по клавишам расстроенного пианино". Еще месяц назад все было ясно - моя цель, мои права, моя месть, мрак безвинности, орестейские хитросплетения вины и цепкая хватка эриний, охранявших мои воспоминания. Но как-то почти незаметно ко всему этому добавилось что-то еще, явно лишнее, ненужное, от чего, однако, уже невозможно было избавиться, что-то, связанное с Парижем, надеждой, покоем, причем совсем не тем кровавым, беспросветным покоем отмщения, который я только и мог вообразить себе прежде. Надо что-то любить, иначе мы пропадем, так, кажется, Блэк говорил. Но разве мы еще способны на это?
Любить не от отчаяния, а просто и всем сердцем, со всею полнотой самоотдачи? Кто любит, тот не пропащий человек, даже если его любовь обернулась утратой; что-то все равно останется - образ, отражение, пусть даже омраченные обидой или ненавистью, - останется негатив любви. Но разве мы еще способны на это? Я смотрел на узенький натюрморт с цветком и думал о совете Реджинальда Блэка. Человек непременно должен что-то переживать, так он меня наставлял, иначе он уже не человек, а живой труп. А искусство - самый надежный повод для переживаний. Оно не переменится, не разочарует, не сбежит. Разумеется, любить можно и самого себя, добавил он, многозначительно покосившись в мою сторону, и в конце концов, кому неведомо это чувство? Но в одиночку это довольно скучное занятие, а вот на пару с произведением искусства в качестве близнеца твоей души - совсем другое дело. Неважно, какого искусства
- живописи, музыки, литературы. Я встал и выглянул в окно, окунув взгляд в теплый желтый свет солнечного сентябрьского дня. Сколько мыслей - и все из-за чьей-то одной необдуманной фразы! Я подставил лицо ласковым лучам осеннего солнца. Как там говорилось в восьмом параграфе "Ланского катехизиса": "Живи настоящим и думай только о нем; будущее само о себе позаботится". Я раскрыл каталог Сислея. Картина, которую Реджинальд Блэк собирался предложить Ласки, разумеется, находилась в основной части каталога, но, составляя экспликацию, я обнаружил эту работу и в каталоге парижского аукциона. Там она красовалась даже на обложке. Четверть часа спустя раздался звонок. Материалы я с собой, разумеется, брать не стал - это выглядело бы суетливой поспешностью, не достойной нашей солидной репутации. Я спустился вниз, выслушал указания Реджинальда Блэка, потом поднялся к себе, выждал
минут пять и только после этого снова отправился вниз, уже с каталогами. Госпожа Ласки была импозантной дамой. Сегодня на ней были изумруды. Значит, на продажу рассчитывать не стоило. Я разложил перед гостями каталоги, один за другим. Глаза Блэка вспыхнули от удовольствия, когда он увидел каталог с картиной на обложке. Он с гордостью показал его госпоже Ласки. Та притворно зевнула. --Аукционный каталог, - пренебрежительно бросил ее супруг. Я уже наперед знал, чего ждать дальше. Ласки были типичные клиенты-ворчуны, готовые опорочить что угодно, лишь бы сбить цену. --Унесите каталоги, - распорядился Блэк. - И Сислея тоже. И позвоните господину Дюрану-второму. Ласки ухмыльнулся. --Чтобы показать Сислея ему? Какой дешевый трюк, господин Блэк! --Вовсе не для этого, господин Ласки, - холодно возразил ему Блэк. - Мы тут не на овощном
базаре. Господин Дюран-второй хочет, чтобы ему привезли показать Ренуара, которого он намерен приобрести. Изумруды госпожи Ласки слегка колыхнулись. Это были замечательные камни глубокого, темно-зеленого тона. --А мы этого Ренуара уже видели? - как бы между прочим спросил Ласки. --Нет, - отрезал Блэк. - Я его отсылаю Дюрану-второму. Он намерен его купить, так что право просмотра за ним. Мы принципиально не показываем картин, которые уже проданы другому клиенту или заказаны им к просмотру. С Сислеем, конечно, будет иначе. Теперь, когда вы от него отказались, он свободен. Я восхищался хладнокровием Блэка. Он не предпринял ни малейшей попытки всучить клиентам Сислея. И меня не стал представлять в качестве бывшего эксперта из Лувра. Он сменил тему, заговорил о войне, о политике Франции, а меня отослал восвояси.
