Я возвращался к себе в гостиницу. Вечер у Джесси навел меня на невеселые размышления. Я думал о Боссе, который отчаянно пытался заново построить здесь свою жизнь. В тридцать восьмом он оставил в Германии жену. Она не была еврейкой. Пять лет она выдерживала давление гестапо и не подавала на развод. За эти пять лет жена доктора из цветущей женщины превратилась в старую развалину. Не реже чем раз в две недели Боссе таскали на допрос. Поэтому каждый день с четырех до семи утра супруги тряслись от страха - людей брали обычно именно в это время. При том, что сам допрос начинался иной раз на следующий день, а иногда и через несколько суток. Боссе помещали в камеру вместе с другими евреями. Они сидели там часами, обливаясь холодным потом от ужаса. Эти часы совместного ожидания превращали их в странное братство страждущих. Они шептались друг с другом, но друг друга не слышали. Их слух
был обращен вовне - туда, где вот-вот должен раздаться мерный топот сапог. Да, они были братством, где каждый в меру сил тщился помочь другому достаточно бесполезным советом, однако в братстве этом взаимная приязнь загадочным образом сочеталось почти что с ненавистью - словно на всю их камеру была отпущена только одна пайка спасения, и получалось, что шансы одного резко уменьшались из-за присутствия остальных. Время от времени то одного, то другого из них элита немецкой нации вытаскивала на допрос - с руганью, пинками и зуботычинами, которые двадцатилетним молодчикам представлялись совершенно необходимым средством препровождения беззащитного человека. Тогда в камере воцарялось молчание. Они ждали. Ждали, едва дыша и не осмеливаясь взглянуть друг на друга. Когда наконец, иногда много часов спустя, в камеру швыряли содрогающееся, кровавое месиво человеческой плоти, все молча принимались за
работу. Боссе настолько к этому привык, что, отправляясь в сопровождении гестаповцев на очередной допрос, просил свою глотающую слезы жену сунуть ему в карманы побольше носовых платков - пригодятся для перевязки. Брать с собой бинты он не отваживался. Его тут же обвинили бы в клеветнических измышлениях - вот кто рассказывает всякие ужасы про гестапо! - и уже не выпустили бы. Даже перевязка сокамерника была поступком, требовавшим немалого мужества. Случалось, что таких гуманистов забивали до смерти - за саботаж, за строптивость. Боссе вспоминал, в каком виде бросали в камеру арестованных после допроса. Они часто шевельнуться не могли, но некоторые из последних сил, лихорадочно вращая глазами, в которых почти не осталось проблеска мысли, - этакие черные горящие угли на расквашенном лице, - охрипшим от воплей голосом шептали: "Пронесло, не оставляют!" Это означало - не оставляют в застенках,
чтобы медленно сгноить в гестаповских подвалах или замучить непосильной работой в концлагере, а потом бросить на провода с электрическим током. Боссе везло - он всякий раз возвращался. Свою врачебную практику он давно уже был вынужден уступить другому врачу. Преемник предложил ему за нее тридцать тысяч марок, а выплатил тысячу - при том, что стоила она все триста тысяч. Просто в один прекрасный день явился штурмфюрер, родственник того врача, и поставил Боссе перед выбором: либо его отправляют в лагерь, поскольку он практикует как врач без разрешения, либо он берет тысячу марок и пишет расписку в том, что получил тридцать тысяч. Боссе сделал правильный выбор: он написал расписку. За эти годы его жена вполне созрела для сумасшедшего дома. Но по-прежнему не соглашалась подавать на развод. Ей казалось, что этим она спасает Боссе от лагеря - как-никак она арийка. Жена соглашалась развестись,
только если Боссе разрешат уехать из страны. Если она будет твердо уверена, что он в безопасности. И тут Боссе неожиданно и несказанно подфартило. Тот самый штурмфюрер - он тем временем уже стал оберштурмфюрером - однажды вечером его навестил. Был он в штатском и после некоторых колебаний все-таки выложил свою просьбу: не может ли Боссе сделать его подружке аборт. Он, дескать, женат, и его жена не в восторге от национал-социалистических идей насчет того, что детей должно быть как можно больше - пусть даже по двум или трем доброкачественным наследственным линиям. Она, мол, считает, что ее собственной наследственной линии для их брака вполне достаточно. Боссе отказался. Он решил, что его заманивают в ловушку. Но на всякий случай осторожно напомнил, что его преемник тоже, мол, врач, - не лучше ли господину оберштурмфюреру обратиться к нему, как-никак родственник и к тому же - на это Боссе мягко
намекнул - весьма многим ему обязан. Оберштурмфюрер только досадливо отмахнулся. --Да не хочет эта падла! - воскликнул он в сердцах. - Я тут попробовал однажды осторожно так, издалека к нему подъехать. Так эта скотина начал мне целую лекцию читать - всю эту национал-социалистическую галиматью про наследственную массу, наследственное достояние и прочую чушь! Сами видите, вот она - благодарность! А я еще помог этому сопляку обзавестись врачебной практикой! - В мутных глазках откормленного оберштурмфюрера Боссе тщетно искал хотя бы тень иронии. - А с вами совсем другое дело, - продолжал тот. - С вами это уж точно промежду нами останется. Шурин мой, гнида, в случае чего и проболтаться может. Да и шантажировал бы меня всю жизнь. --Но вы могли бы в ответ шантажировать его: нелегальная хирургическая операция, тем более аборт - это очень серьезно. --Наш брат простой солдат,
- вздохнул оберштурмфюрер. - Я во всех этих тонкостях ни бельмеса не смыслю. А с вами, голубчик доктор, все гораздо проще. Вам запрещено работать, мне запрещено даже заикаться про аборт, тут дело верное, для нас обоих никакого риска. Подружка придет к ночи, а утром отправится домой. Лады? --Ну уж нет! - выкрикнула госпожа Боссе с порога. Беспокоясь о муже, она стояла под дверью и все слышала. Теперь, как потревоженный призрак, она стояла перед ними, ухватившись за дверной косяк. Боссе вскочил. --Оставь меня! - осадила его жена. - Я все слышала. Ты этого не сделаешь. Не сделаешь, пока не получишь разрешение на выезд. Это наша цена. Устройте ему разрешение на выезд, - обернулась она к оберштурмфюреру. Тот попытался было втолковать ей, что это совсем не по его части. Но жена была неумолима. И даже пустилась на шантаж: мол, она все выложит его начальству. Оберштурмфюрер
ее высмеял: да кто ей поверит! Тут показание и там показание. Ее слово против его слова! Оберштурмфюрер и какая-то жена еврея! --Такая же арийка, как и вы, - парировала госпожа Боссе, впервые в жизни произнеся смешное слово "арийка". - А насчет показаний - девчонка-то беременна, это и будет самое бесспорное показание. Боссе смотрел на жену во все глаза: такой он ее в жизни не видел. И глянь-ка, ей и вправду удалось убедить обер-штурмфюрера. Тот сперва пытался отделаться посулами -но она на пустые обещания не поддалась. Сперва разрешение - потом аборт. И свершилось почти невозможное! У оберштурмфюрера нашлись нужные связи, к тому же госпожа Боссе в случае выезда мужа гарантировала развод. То ли одно подействовало, то ли другое - но подействовало! В дебрях этой костоломкой бюрократии ужаса случались вот такие просветы везения. Примерно две недели спустя, ночью, пришла подружка.
Кстати, когда все было позади, оберштурмфюрер заявил Боссе, что есть, оказывается, еще одна важная причина, по которой он выбрал именно его: еврейскому врачу он доверяет куда больше, чем своему кретину-шурину. И даже выплатил ему гонорар - двести марок. Боссе отказывался, но тот просто запихнул деньги ему в карман. --Вы уж поверьте, голубчик доктор, они вам еще ой как пригодятся! - Подружку свою оберштурмфюрер действительно любил. Что до Боссе, то от постоянного страха он стал настолько недоверчив и суеверен, что даже не попрощался с женой. Ему казалось, этим он как бы перехитрит судьбу. Мол, если попрощается, его обязательно задержат на границе. Но его пропустили. Сначала он очутился во Франции. Потом в Лиссабоне. А теперь ночи напролет дежурил в госпитале в Филадельфии и страшно раскаивался, что даже не поцеловал жену на прощание. Он был очень деликатный человек и не мог
себе этого простить. Жену он очень любил. Он никогда больше о ней не слышал. Да это и не мудрено - ведь вскоре грянула война.
У дверей гостиницы "Мираж" стоял "роллс-ройс" с шофером. Выглядел он здесь, как золотой слиток в помойной яме. --Вон идет вам провожатый, - услышал я обращенный к кому-то голос Мойкова из плюшевого будуара. - у меня, к сожалению, времени нет. Мария Фиола вышла мне навстречу из пальмового закутка. На ней был светлый облегающий костюм для верховой езды, в котором она выглядела совсем юной. --"Роллс-ройс" на улице - это, конечно, ваш? - полюбопытствовал я. Она засмеялась. --Временно. У нас были съемки спортивной моды. Вот я и взяла его взаймы, как и все остальное, что у меня есть, - платья, в которых я фотографируюсь, украшения, которые я к этим платьям ношу. И костюм этот жокейский! Я ведь даже верхом ездить не умею. Во мне ничего подлинного, все заемное. --Тиара Марии Антуанетты была подлинная, - возразил я. - Да и "роллс-ройс"
вроде тоже настоящий. --Согласна. Но это же все не мое. Получается, я мошенница: вещи подлинные, а сама я подделка. Вас это больше устраивает? --Это гораздо опаснее, - сказал я и посмотрел на нее. --Она ищет сопровождающего, - объяснил Мойков. - У нее "роллс-ройс" только на сегодняшний вечер. Завтра утром надо его вернуть. Не хочешь на один вечер стать странствующим авантюристом в шикарном авто? --Я всю жизнь странствующий авантюрист. Правда, не такой элегантный. Это будет что-то новенькое. --Вот и хорошо. Мысленно я пересчитал свои деньги. Денег хватало - даже для пассажира "роллс-ройса". У меня еще оставались комиссионные Силвера за голубой молитвенный ковер. --Куда едем ужинать? - спросил я. - В "Вуазан"? Это был единственный дорогой ресторан, который я знал. Александр Силвер угощал меня там вместе со своим братцем
Арнольдом. Тамошний паштет из гусиной печенки незабываем. --В "Вуазан" в таком мартышкином наряде меня вечером не пустят, - сказала Мария Фиола. - К тому же я уже поела. И шофер тоже. Спортивная фирма устроила небольшой прием. А как вы? Не найдется ли где-нибудь в городе новой порции божественного гуляша? --Только остатки шоколадного торта. Ну, еще несколько маринованных огурчиков и пара ломтей черного хлеба. Весьма скудное меню. --Маринованные огурцы очень даже кстати. И хлеб тоже. У меня там в машине бутылка водки. Мойков встрепенулся. --Русской? Мария Фиола улыбнулась. --Кажется. Пойдемте лучше в машину, Владимир Иванович! Сами и проверите. Только стаканчик побольше не забудьте. Мы последовали за ней. Водка оказалась русской. Мария Фиола налила Мойкову полный стаканчик. Водка была ледяная - в "роллс-ройсе", оказывается,
имелся даже небольшой встроенный холодильник. Мойков отпил глоток и благоговейно, словно утоляющий жажду сизарь, закатил глаза к небу. --Вот когда сразу чувствуешь себя жалким самогонщиком! - вздохнул он. --Отчаяние верного копииста перед лицом оригинала! - поддел я Мойкова. - Учись, Владимир! Главное не падать духом! Твоя зубровка, кстати, по меньшей мере не хуже. --Даже лучше, - добавила Мария с нежностью. - В ней есть свой секрет: она утешает в минуты скорби. Ваше здоровье, Владимир Иванович! Мы поехали вверх по Пятой авеню к Центральному парку. Было еще очень жарко. Из зоопарка доносился вечерний рык львов. Пруды в парке застыли в полной неподвижности, словно из свинца. --Этот костюм ужасно меня стесняет, - пожаловалась Мария Фиола. С этими словами она опустила шторку на окне, отделявшем нас от шофера. Тут я заметил и на остальных окнах такие
же шторки. Они превращали машину в уютную комнату, куда нельзя заглянуть с улицы. Мария раскрыла свою сумку. - Сейчас надену что-нибудь полегче По счастью, я захватила старое платье. Она сняла с себя жокейский жакет и короткие, коричневые сапожки мягкой кожи. Потом принялась стягивать жокейские лосины. Сиденья в машине были широкие, удобные, и все равно ей не хватало места. Я мало чем мог ей помочь. Мне оставалось только покорно сидеть в сафьяновом полумраке салона, по которому зелеными отсветами скользили тени парка, слушать мерный рокот мотора и вдыхать аромат духов, распространявшийся вокруг по мере того, как Мария разоблачалась. Делала она это без малейшего смущения - наверно, рассудила, что на показе в фотостудии я уже все равно видел ее почти нагишом. Что же, это так, но тогда вокруг было много людей и света. А теперь мы совсем рядом, в полумраке, и наедине. --Какая
вы загорелая, - заметил я. Она кивнула. --А я совсем белая и не бываю никогда. При малейшей возможности стараюсь полежать на солнышке. В Калифорнии, в Мексике, во Флориде. Всегда где-нибудь есть теплые края. А при нашей жизни нас то и дело посылают гуда на съемки. Голос ее звучал низко, чуть приглушенно. Я давно заметил, что в обнаженном виде женщины всегда говорят иначе, чем в одетом. Мария Фиола вытянула свои ослепительные ноги во всю длину и начала неспешно складывать жокейские лосины. Потом, порывшись в сумке, извлекла оттуда белое платье. Она была невероятно красива - очень тоненькая, но косточки нигде не выпирают. Французы называют такое сложение fausse maigre(прим: Обманчивая худоба (франц.).). Я страстно желал Марию, но с места не сдвинулся. Гротескные сцены изнасилования в авто - это не для меня. К тому же и шофер рядом. Мария открыла окно, оставив
шторку закрытой. Освежающий воздух моря ворвался в салон, смешиваясь с ароматом духов. Она вдохнула его полной грудью. --Еще минутку, - сказала она. - Потом я надену платье. Водка в холодильничке. И рюмки там же. --Слишком жарко для водки, - сказал я. - Даже для русской. Она раскрыла глаза. --По-моему, там есть и шампанское в маленьких бутылках. Эта машина шикарно оборудована. Владелец как-то связан с внешней политикой. Отсюда и водка. В Вашингтоне есть русское посольство. Как-никак наши союзники. Можно мне маринованный огурчик? Я развернул пергаментную бумагу и протянул ей пакетик. Бюстгальтера на ней не было; я успел заметить, что он ей и не нужен. На ней были только шелковые трусики. Кстати, от жары она ничуть не сомлела. Скорее от нее веяло прохладой, свежестью и свободой. --Ах, как хорошо! - вздохнула она, беря огурец. - А теперь
маленький глоточек водки. На мизинец, не больше. Я нашел рюмки. Они были очень тонкого хрусталя. У владельца машины, судя по всему, недурной вкус. --А вы разве не выпьете? - спросила Мария. Я не мог вообразить себе мотивы, по которым владелец лимузина был бы счастлив тратить на меня свои запасы спиртного. --Вы превратите меня в паразита, - заявил я. - В паразита поневоле. Она засмеялась. У нее сейчас и смех был совсем не такой, как днем, в одежде. --В таком случае почему бы вам не стать паразитом-добровольцем? Это куда приятнее. --Тоже верно. - Я налил рюмку и себе. - Ваше здоровье! --Ваше здоровье, Людвиг! Мария Фиола легким движением скользнула в платье и сунула ноги в белые сандали. Потом подняла шторки на окнах. Иссякающий вечерний свет ворвался в машину. Закат был в самом разгаре. Мы как раз проезжали музей
Метрополитен. Красное зарево хлынуло в машину столь внезапно, что я вздрогнул. Музей, ослепительный закат - где я это уже видел? Я вспомнил тотчас же, просто осознавать не хотел. Темный силуэт за окном, нестерпимый багрянец закатного солнца, бездыханные тела на земле и скучливый голос с жестким саксонским прононсом: "Продолжайте! Следующего берем!" Я слышал, как Мария что-то мне говорит, но не понимал ее. Воспоминания врезались в мозг с пронзительным визгом, будто зубья электропилы. В тот же миг все пронеслось передо мной снова. Я машинально схватил рюмку и залпом выпил. Мария Фиола опять что-то мне говорила. Я глядел на нее и кивал. Но по-прежнему не понимал ни слова. Застывшим взглядом я смотрел прямо перед собой. Мария была где-то далеко. Потом сделала какое-то движение рюмкой. Я поднял бутылку. Она покачала головой и засмеялась. И только тут ее голос снова разделился на слова. --Не
хотите прогуляться? - спрашивала она. - Тут ведь ваши места. Йорквилл. --Да, - ответил я.
Я был рад выйти из машины. Мария что-то сказала шоферу. Я оглядывался по сторонам, стараясь дышать поглубже. Широкая улица, дома, небо, воздух. --Где это мы? - спросил я. --На Восемьдесят шестой улице. В Германии. --В Германии? --В Йорквилле. В немецком квартале. Вы что, никогда здесь не были? --Нет. --Хотите, поедем дальше? Я покачал головой. Мария продолжала наблюдать за мной. Я не мог понять, зачем она притащила меня сюда, но и спросить остерегался. Не из благородных побуждений, это уж точно. Улица, хоть и широкая, тотчас же напомнила мне омерзительный заштатный немецкий город средней руки. Кондитерские и булочные, колбасные лавки и пивные прилежно окаймляли мостовую. --Вон кафе "Гайгер", - показала Мария. - Славится своими пирожными. Немцы ведь большие любители пирожных, верно? --Да, - ответил
я. - Пирожных и колбас. Так же, как итальянцы любители макарон. Нет ничего удобнее таких вот обобщений, - любезно добавил я. Не хотелось мне втягиваться в очередной глупый национальный спор. Не сейчас. Мы молча шли по улицам. Чувство было тягостное, мне казалось, будто я все воспринимаю в каком-то смененном, сдвоенном виде. Вокруг то и дело слышалась немецкая речь, а я все равно всякий раз вздрагивал; то я видел просто наглухо закрытые ставни, а то мне мерещилось за ними недреманное око и ухо гестапо, и столь велики было это перепады чувств, бросавшие меня от спокойствия и безопасности к страху и ненависти, что я казался себе неопытным канатоходцем, которого без страховки вытолкнули на канат, протянутый посреди улицы между всеми этими домами и немецкими вывесками. Каждая надпись по-немецки оглушала меня, как удар. Вообще-то надписи были совершенно безобидные, но только не для меня.
В них мне тоже виделся двойной, мрачный смысл, как и в людях, что шли нам навстречу и так по-будничному выглядели. Но я-то знавал их другими. --Кафе "Гинденбург", - объявила Мария. Своей летящей походкой манекенщицы она вышагивала рядом со мной, вожделенная, но до ужаса чужая и недоступная. Казалось, она не слышит этого спертого духа захолустья, в котором я чуть не задыхался, - этой смеси провинциальной простоты, затхлого уюта и бездумного послушания, всей этой благости, которая в любую минуту была готова обернуться самым диким зверством. --Как тут уютно, - сказала Мария. Знаю я этот уют. В концлагерях возле бараков смерти цвели клумбы с геранями, а по воскресеньям играл лагерный оркестр; под эту музыку заключенных мучили, били плетьми, а то и медленно удавливали в петле. Не зря ведь про Гиммлера рассказывали, как нежно он любил своих ангорских кроликов.
Ни одного не дал зарезать. Зато еврейских детей посылал на погибель бестрепетно. Тысячами. Я чувствовал во всем теле легкую дрожь. Я вдруг усомнился, смогу ли когда-нибудь снова вернуться в Германию. Я знал - ничего в жизни я не желаю столь же страстно, как этого возвращения, но помыслить его себе никак не мог. И вообще - тут что-то совсем другое. Я ведь мечтал вернуться на родину, чтобы отыскать убийц моего отца, а не для того, чтобы снова там жить. И сейчас, вот сию секунду, я почувствовал, что не сумел бы там жить. Меня бы всю жизнь преследовала эта двойная оптика: страна безобидных обывателей и, ее тенью, страна исполнительных убийц. Я чувствовал, что уже никогда не смогу их разделить. Слишком часто и страна, и люди менялись прямо у меня на глазах. Да и не хочу я ничего разделять. Передо мной отвесная черная стена, непреодолимая преграда. Передо мной убийства, которые истерзали
всю мою жизнь. При одной только мысли о них все во мне закипает и много дней не может успокоиться. Нет мне житья, пока я не расквитаюсь за эти убийства. Именно расквитаюсь - речь не о правосудии. За жизнь моих близких убийца поплатится своей жизнью.
Погруженный в такие мысли, я почти забыл о Марии. Теперь я снова увидел ее. Она стояла перед обувным магазином и придирчиво изучала витрину, вся чуть подавшись вперед, как охотник в засаде, и настолько углубившись в созерцание, что, по-моему, обо мне она тоже забыла. Я испытал вдруг прилив удивительной нежности к ней - именно потому, что мы такие разные и еще ничего друг о друге не знаем. Это делало ее в моих глазах особенно дорогой и неприкосновенной, сообщало моим чувствам к ней радость интимного узнавания, которая никогда не переродится в постылую семейную фамильярность. Это придавало уверенности и ей, и мне: мы знали, что наши жизни могут идти рядом, не переплетаясь друг с другом. Возможно, где-то на этом пути и встретятся слюдинки счастья, - но без предательства и без прикосновения к прошлому. --Подыскали что-нибудь? - спросил я. Она подняла глаза. --Слишком
все тяжелое. Для меня чересчур солидно. А вы? --Ничего, - ответил я. - Ничего. Ровным счетом ничего. Она внимательно посмотрела на меня. --Не стоит возвращаться в прошлое, да? --Туда вернуться невозможно, - ответил я. Мария усмехнулась. --Но это же дает человеку свободу, верно? Как тем птицам из легенды, у которых есть только крылья, а лапок нет. Я кивнул. --Зачем вы меня сюда привели? --Случайно вышло, - бросила она с нарочитой легкостью. - Вы же хотели прогуляться? Может, и случайно, подумал я. Только не верю я в такие случайности. Само собой напрашивалось желание сравнить мирный уют этого нацистского гнездовья с разрушениями Флоренции. В каждом из нас живут затаенные обиды, которые только и ждут своего часа. Но я ничего ей не ответил. Пока она молчала, любой мой ответ был бы только ненужной подначкой
и ударом в пустоту. Мы подошли к кафе-кондитерской, которое в этот час было набито битком. Из зала доносилась музыка. Немецкие народные песни. Каждый из этих людей, вожделенно поглощающий сейчас франкфуртский рулет со взбитыми сливками, может оказаться оборотнем, обернуться палачом и по приказу исполнить любую экзекуцию. Тот факт, что эти люди живут в Америке, мало что меняет в лучшую сторону. Скорее наоборот, из новоприбывших вырастают обычно самые неистовые патриоты. --Все-таки американцы очень великодушны, - сказал я. - Никого не сажают. --Сажают. Японцев в Калифорнии, - возразила Мария. - И немцам-эмигрантам там тоже после восьми вечера полагается сидеть дома, а днем не разрешено удаляться от дома больше, чем на восемь километров. Я была там. - Она рассмеялась. - Страдают, как всегда, неповинные. --В большинстве случаев - да. Из большой пивной
по соседству послышалась духовая музыка. Немецкие марши. В окнах витрины лоснились кровяные колбасы. С минуты на минуту должен был грянуть "Хорст Вессель"(прим: Официальная песня нацистской партии в Германии с 1933 по 1945 г.). --По-моему, с меня хватит, - сказал я. --С меня тоже, - откликнулась Мария. - В этой обуви только маршировать хорошо, для танцев она не годится. --Тогда пойдем? --Не пойдем, а поедем. Обратно в Америку, - сказала Мария.
Мы сидели в одном из ресторанов в Центральном парке. Перед глазами расстилались луга, свежий ветерок от воды холодил щеки, откуда-то издалека доносились мерные удары весел. Вечер тихо гас, и меж деревьев уже упали темно-синие тени ночи. Вокруг было тихо. --Какая ты загорелая, - сказал я Марии. --Ты мне это уже говорил в машине. --Так то было сто лет назад. За это время я успел побывать в Германии и чудом вернуться. Какая ты загорелая! И как блестят твои волосы в этом освещении! Это же итальянский свет. Знаменитый вечерний свет Фьезоле(прим: Городок близ Флоренции.)! --Ты там бывал? --Нет, только по соседству. Во Флоренции, в тюрьме. Но свет-то я все-таки видел. --За что ты сидел в тюрьме? --Документов не было. Но меня быстренько выпустили и сразу же выслали из страны. А свет я знаю скорее по итальянской живописи. В нем
какая-то загадка: он будто сочится из густых темных красок. Вот как сейчас из твоих волос и твоего лица. --Зато когда я несчастлива, волосы у меня не блестят и секутся, - сказала Мария. - И кожа становится плохой, когда я одна. Я не могу долго быть одна. Когда я одна - я ничто. Просто набор скверных качеств. Официант подал нам бутылку чилийского белого вина. У меня было чувство человека, только что избежавшего большой опасности. Всколыхнувшийся страх, всколыхнувшаяся ненависть, всколыхнувшееся отчаяние снова остались где-то позади, там, куда я все время стремился их загнать, пока они способны меня разрушить. В Йорквилле они дохнули на меня кровавой пастью воспоминания, но сейчас мне казалось, что в последний миг я все-таки успел улизнуть, и поэтому чувствовал в себе глубокий покой, какого давно не испытывал. И не было ничего важнее для меня в этот час, чем птицы, мирно прыгающие
по нашему столу, склевывая крошки, чем желтое вино в бокалах и лицо, мерцающее передо мной в сумерках. Я глубоко вздохнул. --Я спасся, - сказал я. --Будь здоров! - сказала Мария. - Я тоже. Я не стал спрашивать, от чего она спаслась. Наверняка не от того же, от чего я. --В Париже, в "Гран Гиньоле"(прим: Небольшой театр, отрывшийся в Париже в начале XX века, где показывались исключительно пьесы, основанные на сценах насилия, ужаса и демонстрации отвратительного. Актеры театра измеряли свой успех количеством обмороков в зале.), я однажды видел пьеску, она забавно начиналась, - сказал я. - Двое, мужчина и женщина, сидят в гондоле воздушного шара. Он с подзорной трубой, все время смотрит вниз. Вдруг раздается страшный грохот. Тогда он опускает трубу и говорит своей спутнице: "Только что взорвалась. Земля. Что будем делать?" --Хорошенькое начало, - заметила
Мария. - И чем же все кончилось? --Как всегда в "Гран Гиньоле". Полной катастрофой. Но в нашем случае это необязательно. Мария усмехнулась. --Двое на воздушном шаре. И ни земли, ни родины. Для того, кто ненавидит одиночество, а счастье считает всего лишь зеркалом, это совсем не страшно. Да-да, бесконечно глубоким зеркалом, в котором снова и снова, бессчетное число раз, отражаешься только ты сам. Будем, Людвиг! Как хорошо быть свободным, когда ты не один. Или это противоречие? --Нет. Осторожная разновидность счастья. --Звучит не очень красиво, да? --Не очень, - согласился я. - Но этого и не бывает никогда. Она посмотрела на меня. --Как бы ты хотел жить, когда все это кончится и все пути будут снова открыты? Я надолго задумался. --Не знаю, - вымолвил я наконец. - Правда не знаю.
XIII
--Где вы пропадаете? - накинулся на меня Реджинальд Блэк. Я показал ему на часы. Было десять минут десятого. --Адвокатские конторы тоже только в девять открываются, - сказал я. - А мне надо было уплатить долг. --Долги оплачиваются чеком. Это куда удобнее. --Я пока что не обзавелся банковским счетом, - огрызнулся я. - Только долгами. Блэк меня поразил. Это был совсем не тот холеный светский господин с вальяжными манерами, каким я его знал. Сегодня это был собранный, очень нервный человек, хотя и не желающий выказывать свою нервность. Лицо его изменилось: куда-то подевалась вдруг припухлая мягкость, и даже ассирийская бородка казалась тверже и острей, уже не ассирийская, а скорее турецкая. Этакий салонный тигр, вышедший на охоту. --У нас мало времени, - деловито сказал он. - Надо перевесить картины. Пойдемте! Мы прошли
в комнату с двумя мольбертами. Из соседнего помещения, укрывшегося за стальной дверью, он вынес две картины и поставил передо мной. --Скажите быстро - только не думайте! - какую из них вы купили бы. Скорее! Это были два Дега, оба с танцовщицами. И без рам. --Какую? - наседал Блэк. - Одну из двух. Какую? Я кивнул на левую. --Эта вот мне нравится больше. --Меня не это интересует. Я спрашиваю, какую из них вы бы купили, будь вы миллионером? --Все равно левую.
--А какую вы считаете более ценной? --По всей видимости, другую. Она просторней в композиции, не до такой степени эскизна. Да вы же сами все это лучше меня знаете, господин Блэк!
--В данном случае как раз нет. Меня интересует спонтанное, если хотите, наивное суждение дилетанта. Я имею в виду клиента, - добавил он, перехватив мой взгляд. - Да не торопитесь вы обижаться! Сколько эти картины стоят, я и сам знаю. А вот клиент - это всегда неизвестная величина. Теперь понимаете? --Это тоже входит в мои обязанности? - поинтересовался я. Блэк рассмеялся и в один миг превратился в прежнего шармера, правда, слегка коварного, не внушающего особого доверия. --Почему бы вам не показать клиенту обе картины сразу? - спросил я. Блэк посмотрел на меня, как на малое дитя. --Это будет полное фиаско, - объяснил он. - Он же никогда не решится выбрать и в итоге не купит ничего. Показывают обычно три-четыре картины, и не одного мастера. Всегда разных. Если покупатель ни на что не клюнул, вы его отпускаете с Богом, а не кидаетесь показывать
все, что у вас есть. И ждете, когда он придет снова. Этим и отличается настоящий торговец искусством от дилетанта: он умеет ждать. Когда клиент приходит снова - если он вообще приходит, - ему сообщают, что две картины из тех, что ему показывали в прошлый раз, уже ушли, - даже если на самом деле они стоят в соседней комнате. Или что они отосланы на выставку. Потом ему снова показывают две-три работы из первой партии, а к ним еще две-три, ну от силы четыре новых. Можно еще сказать, что какая-то из ваших картин сейчас как раз на просмотре у клиента. Это также оживляет интерес покупателя. Нет ничего заманчивее, как увести покупку из-под носа у конкурента. Все это называется "прикормить клиента". - Реджинальд Блэк выпустил облачко сигарного дыма. - Как видите, я вовсе не хотел вас оскорбить; напротив, хочу воспитать из вас хорошего торговца живописью. Теперь нам нужно поместить картины в рамы.
Это закон номер два: никогда не показывать клиенту картины без рам! Мы пошли в комнату, где висели рамы всех видов и размеров. --Даже директору музея! - продолжал наставлять меня Реджинальд Блэк. - Разве что другому торговцу живописью. Рамы для картин все равно что платья для женщин. Даже Ван Гог мечтал о роскошных рамах. А купить не мог. Он и картины-то свои продать не мог. Какую раму вы выберете для этого Дега? --Наверно, вот эту! Блэк покосился на меня с уважением. --Неплохо. Но мы возьмем другую. - Он засунул танцовщицу в массивную, богато декорированную барочную раму. - Ну как? --Несколько пышновато для картины, которая даже не закончена. На обеих картинах был хорошо различим красный факсимильный штемпель мастерской Дега. Он даже не сам их написал - ученики постарались. --Как раз поэтому! - воскликнул Блэк. - Не
бывает слишком пышной рамы, особенно для картины, которая, скажем так, скорее эскиз. --Понимаю. Рама все скрадывает. --Она возвышает. Она сама по себе настолько закончена, что придает законченность и картине. Блэк был прав. Дорогая рама преобразила картину. Она вдруг вся ожила. Правда, теперь она выглядела несколько хвастливо, но это и было то, что нужно. Картина ожила. Ее перспективы не убегали больше в бесконечность - крепко схваченные прямоугольником рамы, они обрели опору и смысл. Все, что прежде, казалось, безалаберно и разрозненно болталось в пространстве, разом оформилось в единое целое. Прежде случайное стало непреложным, даже непрописанные места смотрелись так, будто они оставлены с умыслом. --Некоторые торговцы экономят на рамах. Скупердяи. Они думают, клиенты не замечают, когда им подсовывают позолоченные штамповки, этаких гипсовых уродин. Может,
осознанно они этого и не замечают, но картина-то смотрится бедней. Картины - они аристократки, - изрек Блэк. Теперь он подыскивал раму для второго Дега. --Вы что же, вопреки вашим принципам все-таки намерены показать две работы одного мастера? - спросил я. Блэк улыбнулся. --Нет. Но вторую картину я хочу держать в засаде. Никогда не знаешь, как пойдет торг. Принципы тоже должны быть гибкими. Что вы скажете об этой раме? По-моему, подходит. Людовик Пятнадцатый. Красота, правда? Эта рама сразу делает картину тысяч на пять дороже. --А сколько стоит рама эпохи Людовика Пятнадцатого? --Сейчас? От пятисот до семисот долларов. Все война проклятая виновата. Из Европы же ничего не доходит. Я глянул на Блэка. Тоже причина проклинать войну, подумал я. И даже вполне резонная.
