Картины уже были в рамах. --Отнесите первую в соседний кабинет, - сказал Блэк. - а вторую в спальню жены. Я посмотрел на него ошарашенно. --Вы не ослышались, - сказал он. - В спальню моей жены. Хорошо, пойдемте вместе. У госпожи Блэк была очень миленькая, можно даже сказать, женственная спальня. Между шкафчиками и зеркалами висело несколько рисунков и пастелей. Блэк окинул их орлиным взором полководца. --Снимите-ка вон тот рисунок Ренуара и повесьте на его место Дега. Ренуара мы повесим вон там, над туалетным столиком, а рисунок Берты Моризо уберем совсем. Портьеру справа наполовину задернем. Еще чуть-чуть - вот так, теперь свет в самый раз. Он был прав. Тяжелое золото задернутой портьеры придало картине нежности и тепла. --Стратегия в торговле - половина успеха. Клиент неспроста хочет застать нас врасплох, с утра
пораньше, когда картины выглядят дешевле. Но мы встретим его во всеоружии. И Блэк продолжил свой инструктаж по вопросам коммерческой стратегии. Картины, которые он хотел показывать, я должен был по очереди вносить в комнату, где стояли мольберты. На четвертой или пятой картине он попросит меня принести из кабинета второго Дега. На это я должен буду напомнить ему, что Дега висит в спальне госпожи Блэк. --Говорите по-французски, сколько влезет, - учил меня Блэк. - Но когда я спрошу про Дега, тут уж ответьте по-английски, чтобы и клиент вас понял. Раздался звонок в дверь. --А вот и он! - воскликнул Блэк, весь воспрянув. - Ждите здесь наверху, пока я вам не позвоню. Я прошел в кабинет, где на деревянных стеллажах стояли картины, и уселся на стул. Блэк пружинистым шагом поспешил вниз поприветствовать гостя. В кабинете имелось только одно небольшое оконце
с матовым стеклом, забранное к тому же массивной решеткой. У меня сразу возникло странное чувство, будто я сижу в тюремной камере, куда для разнообразия поместили на хранение сколько-то картин общей стоимостью в несколько сот тысяч долларов. Молочный свет из матового окошка напомнил мне о камере в швейцарской тюрьме, где я однажды просидел две недели за нелегальное пребывание в стране без документов, - самое распространенное эмигрантское правонарушение. Камера была вот такая же аккуратная и чистенькая, и я с удовольствием посидел бы в ней еще: кормежка в тюрьме была приличная, и топили не скупясь. Но через две недели непогожей ночью меня доставили в Дамас к французской границе, я получил на прощанье сигарету и дружелюбный тычок в спину: "Марш во Францию, приятель! И не вздумай больше у нас в Швейцарии показываться!" Должно быть, я задремал. Во всяком случае, звонок раздался для меня
неожиданно. Я спустился к Блэку. Внизу я узрел тучного мужчину с красными ушами и маленькими глазками. --Месье Зоммер, - пропел Блэк елейным тоном, - пожалуйста, принесите нам Сислея, тот светлый пейзаж. Я принес светлый пейзаж и поставил его перед гостем. Блэк долгое время ничего не говорил, он безучастно разглядывал в окно облака. --Ну как, вам нравится? - спросил он затем нарочито скучливым голосом. - Сислей своей лучшей поры. "Половодье". То, что все хотят заполучить. --Мура, - сказал клиент тоном еще более скучливым, чем Блэк. Блэк улыбнулся. --Тоже разновидность критики, - саркастически заметил он. - Месье Зоммер, - обратился он затем ко мне по-французски, - пожалуйста, унесите этого великолепного Сислея. Я на секунду замешкался, ожидая, что Блэк попросит меня принести что-нибудь еще. Но, поскольку просьбы не последовало,
я пошел с Сислеем к двери, уже на пороге услышав, как Блэк сказал клиенту: --Вы сегодня не в настроении, господин Купер. Лучше отложим до другого раза. "Хитер! - подумал я, сидя в своем матовом закутке. --теперь ход за Купером". Когда некоторое время спустя меня вызвали снова, я застал обоих в молчании: они курили дежурные сигары, которые Блэк держал для клиентов, - "партагас", как установил я позже, поднося очередные картины. Наконец прозвучал пароль и для меня. --Но этого Дега здесь нет, господин Блэк, - тактично напомнил я. --Как нет? Конечно, он здесь. Не украли же его, в самом деле. Я подошел к нему, слегка склонился к его уху и прошептал: --Картина наверху, в комнате у госпожи Блэк... --Где? Я повторил по-английски: картина у госпожи Блэк в спальне. Блэк стукнул себя по лбу. --Ах да, правильно!
Я же совсем забыл. День нашей свадьбы, - ну что ж, тогда ничего не выйдет... Я смотрел на него с неприкрытым восторгом: он опять предоставил право хода Куперу. Блэк не приказал мне все же принести картину, не сказал, что картина теперь принадлежит жене, - просто все подвесил в воздухе и спокойно ждал. Я отправился в свою горенку и тоже стал ждать. Мне казалось, Блэк поймал на крючок акулу, но я вовсе не был уверен, что акула при случае не проглотит Блэка. Впрочем, положение Блэка все же было предпочтительней. Самое скверное, что ему грозило, - это то, что акула откусит крючок и уплывет. Предполагать, будто Блэк продешевит, было глупо - такое просто исключалось. Впрочем, акула, надо признать, предпринимала довольно оригинальные попытки сбить цену. Дверь моя была приоткрыта, и в щелку я слышал, как разговор все больше склоняется к общим рассуждениям на тему сложного экономического
положения и войны. Акула, не хуже Кассандры, пророчила всяческие бедствия: крах биржи, долги, банкротства, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Короче, падать будет все. Единственное, что сохранит свою ценность, это наличные деньги. Тут акула с нажимом напомнила о тяжелом кризисе начала тридцатых. У кого тогда имелись наличные деньжата - тот был король и мог что хочешь купить за полцены, да что там, за треть, за четверть, за десятую долю цены! В том числе и картины! Особенно картины! И акула задумчиво добавила: --Предметы роскоши - мебель, ковры, картины всякие - тогда вообще подешевели раз в пятьдесят. Блэк невозмутимо налил гостю отменного коньяку. --Зато потом все эти вещи снова поднялись в цене, - изрек он. - А деньги упали. Вы же сами прекрасно знаете: сейчас деньги стоят вдвое меньше, чем тогда. Они-то снова в цене не поднялись, зато
картины подскочили во много раз. - Он издал короткий, притворный смешок. - Да-да, инфляция! Она началась два тысячелетия назад и все продолжается, продолжается. Реальные стоимости растут, а деньги падают, так уж устроен мир. --Тогда вам вообще ничего нельзя продавать, - парировал Купер с довольным хохотком. --О, если бы я мог, - отозвался Блэк, нисколько не сбитый с толку. - Я и так продаю только самую малость. Но ведь налоги надо платить. И оборотный капитал нужен. Да вы порасспросите других моих клиентов. Я же с ними просто благотворительностью занимаюсь! Вот недавно одну танцовщицу Дега, которую лет пять назад продал, выкупил у своего же клиента обратно за двойную цену. --У кого же? - не вытерпела акула. --Этого я вам, разумеется, не скажу. Вам ведь не понравится, если я всем раструблю, по каким ценам вы у меня покупаете? А потом иной раз перепродаете? --Ну
почему же? - Акула не давала себя обескуражить. --Зато другие этого очень не любят. И я вынужден с ними считаться. - Блэк слегка подался вперед, собираясь встать. - Жаль, что вы сегодня ничего не подобрали, господин Купер. Что ж, может быть, в другой раз. Правда, те же цены я вам, сами понимаете, гарантировать не могу. Акула тоже встала. --По-моему, вы хотели показать мне еще одного Дега? - спросил он как бы невзначай. --Это того, что в спальне у жены висит? - Блэк колебался. Потом я услышал звонок. - Господин Зоммер, моя жена у себя? --Она полчаса назад вышла. --Тогда, пожалуйста, принесите-ка нам того Дега, что висит у зеркала. --Боюсь, придется немного подождать, господин Блэк, - сказал я. - Стена там у вас ненадежная, пришлось деревянный дюбель вставить. Ну и картину к этому дюбелю на шурупе прикрепить. Но все равно снять
ее - минутное дело. --Оставьте, - сказал Блэк. - Лучше мы сами сходим туда и посмотрим. Как вы считаете, господин Купер? --Я-то не против. Я снова притаился в своем логове среди картин, как Фафнир на золоте Рейна(прим: Фафнир - в скандинавской мифологии и эпосе дракон, стерегущий клад; сын Хрейдмара и брат Отра и Регина, воспитателя героя Сигурда. Убив своего отца, Фафнир завладел чудесным кладом - золотом Андвари. Сам был убит Сигурдом по наущению Регина.). Через некоторое время они вернулись, и я был послан в спальню, дабы отвинтить крепежи и принести картину вниз. Поскольку отвинчивать было нечего, я провел в спальне несколько минут просто так. Окно спальни выходило во двор, и в противоположном окне, где кухня, я увидел госпожу Блэк. Она сделала вопросительный жест. Я энергично покачал головой: нет, пока нельзя! Госпоже Блэк все еще надлежало оставаться на кухне. Я
принес картину в серый плюшевый салон и вышел. Продолжение разговора я уже слышать не мог: Блэк плотно притворил за мной дверь. А мне так хотелось насладиться деликатностью, с которой он даст понять, что картина эта - его подарок жене к десятилетию их свадьбы и что, в сущности, он очень хотел бы ее сохранить; впрочем, в одном я не сомневался: Блэк сделает это столь искусно, что акула не учует ни малейшего подвоха. Прошло еще примерно полчаса, после чего Блэк сам явился ко мне и вызволил меня из моего эстетического затворничества. --Дега можете обратно не вешать, - сообщил он мне. - Завтра доставите его господину Куперу. --Поздравляю! Он скривился. --На что только не приходится пускаться! А ради чего? Через два года он будет в кулачок смеяться - так подскочат картины в цене! Я повторил вопрос Купера. --Тогда зачем вы вообще продаете? --Потому
что не могу без этого! Меня увлекает сам торг! Я по натуре игрок. Но в наши дни достойных противников уже не осталось. В сущности, я играю против самого себя. Кстати, придумка насчет привинченной картины была совсем недурна. Вы делаете успехи.
Вечером я пошел к Джесси Штайн. И застал ее с заплаканными глазами, в состоянии крайней подавленности. У нее в гостиной сидели еще несколько знакомых, которые, судя по всему, пришли ее утешить. --Может, я некстати? Я и завтра могу прийти, мне только хотелось поблагодарить. --За что? - Джесси смотрела на меня с недоумением. --За помощь с адвокатом, - объяснил я. - За то, что ты послала к нему Бранта. Мне продлили визу еще на два месяца. Она вдруг залилась слезами. --Да что случилось? - спросил я у актера Рабиновича, который обнял Джесси и начал ее успокаивать. --Вы разве не знаете? - шепотом спросил меня Липшютц. - Теллер умер. Позавчера. Рабинович подал мне знак больше вопросов не задавать. Он препроводил Джесси на софу, после чего вернулся. В кино Рабинович играл маленькие роли злодеев-нацистов, а в жизни был очень добрый,
мягкий человек. --Теллер повесился, - сообщил он мне. - Его нашел Липшютц. Он уже сутки висел, если не двое. У себя в комнате. На люстре. Все лампы горели. В люстре тоже. Должно быть, не хотел умирать в темноте. Так что, наверное, ночью повесился. Я собрался уходить. --Лучше останьтесь, - сказал Рабинович. - Чем больше у Джесси людей, тем для нее лучше. Она не выносит одиночества. Воздух в комнате был спертый и душный. Из какого-то загадочного, первобытного суеверия Джесси не позволяла Открывать окна: дескать, скорбь об умершем нельзя выпускать на свежий воздух, это нанесет покойному ущерб. Когда-то я слыхал, что если в доме покойник, то, наоборот, надо все окна открыть, дабы выпустить на волю его блуждающую душу, но о таком странном обычае - закрыть окна, чтобы сберечь в доме скорбь, когда сам усопший уже лежит где-то в морге, - мне слышать не доводилось. --Старая
я дура, - сказала Джесси и решительно высморкалась. - Пора взять себя в руки. - Она встала. - Сейчас я сварю вам кофе. Или вы чего-нибудь другого хотите? --Да ничего мы не хотим, Джесси! Оставь, пожалуйста! --Нет-нет, сейчас я сделаю кофе. В своем пышном, шуршащем платье она проследовала на кухню. --Известна хотя бы причина? - спросил я у Рабиновича. --А разве нужна причина? Я вспомнил теорию Хирша о двойных и тройных упадках в жизни каждого человека и о том, что люди без корней, вырванные из привычной жизни, особенно подвержены опасности, когда такие упадки совпадают по времени. --Да нет, - согласился я. --Он не был особенно беден, так что это не от бедности. И болен не был. Недели две тому назад Липшютц его видел. --Но он хотя бы работал? --Он все время писал. Но не печатался. За последние лет десять
у него ни строчки не опубликовали, - сказал Липшютц. - Но это со многими так. Чтобы только из-за этого - вряд ли. --И ничего не оставил? Ни письма, ни записки? --Ничего. Висел на люстре, лицо синее, язык вывален, глаза раскрыты, и мухи по ним ползают. В общем, довольно жуткая картина. Эти глаза... - Липшютца передернуло. - Самое скверное: Джесси обязательно хочет с ним попрощаться. --А где он сейчас? --В похоронном бюро. Их тут называют Funeral Home. Дом упокоения. Звучит-то как! Трупы там прихорашивают. Еще не бывали в этих заведениях? Непременно сходите. Американцы народ молодой, они не желают признавать смерть. Своих мертвых они гримируют, будто те просто спят. А многих и бальзамируют. --Если он будет накрашен, Джесси может и не... - он недоговорил.
--Вот и мы так подумали. Но у Теллера это почти невозможно скрыть. Столько грима просто не бывает. Да и очень уж дорого. Смерть в Америке ужасно дорогая штука. --Не только в Америке, - проронил Липшютц. --Но только не в Германии, - сказал я. --Во всяком случае, в Америке это очень дорого. Мы и так выбрали самое скромное похоронное бюро. И все равно, даже по самому дешевому разряду, это обойдется во много сотен долларов. --Будь у Теллера такие деньги, он бы, глядишь, и не повесился, - мрачно заметил Липшютц. --Может быть. В комнате, где у Джесси висели фотографии, я заметил перемены. Теллера уже не было среди живых, его фото переехало на противоположную стену. На нем, правда, еще не было траурной рамки, но к обычной золоченой окантовке Джесси уже прикрепила траурную вуаль черного тюля. Теллер улыбался из этого странного обрамления
и выглядел лет на пятнадцать моложе - фотография была чуть ли не юношеская. И само фото, и траурная вуаль - все было нескладно. Но даже в этой нескладности чувствовалась боль, и боль неподдельная. Вошла Джесси с подносом и из кофейника с цветочками стала разливать кофе по чашкам. --Вот сахар и сливки, - объявила она. Все принялись за кофе. Я тоже. --Похороны завтра, - сказала она мне. - Ты придешь? --Если смогу. --Все его знакомые должны прийти! - Голос Джесси взволнованно зазвенел. - Завтра в половине первого. Мы специально так выбрали время, чтобы мог прийти каждый. --Я приду, Джесси. Само собой. Это где? Липшютц назвал мне адрес. --Дом упокоения Эшера. На Четырнадцатой улице. --А хоронят где? --Его не хоронят. Его кремируют. Крематорий дешевле. --Как? - переспросил я. --Его
кремируют. Сожгут. --Сожгут? - повторил я, думая о многих вещах сразу. --Ну да. Все это улаживает похоронное бюро. Тут снова вступила Джесси.
--Он там лежит, совсем один, среди чужих людей, - запричитала она. - Нет бы положить его здесь, среди друзей, до самых похорон. - Она снова обратилась ко мне. - Что ты еще хочешь знать? Кто опять внес за тебя деньги? Конечно, Танненбаум. --Танненбаум-Смит? --Ну да, кто же еще? Он же у нас капиталист. И за похороны Теллера он заплатил. Так ты точно завтра придешь? --Точно, - сказал я. Да и что я мог еще сказать? --Рабинович проводил меня до дверей. --Нам придется как-то задержать Джесси, - прошептал он. - Она не должна увидеть Теллера. Вернее, то, что от него осталось. Там ведь еще и вскрытие делали - из-за самоубийства. Джесси об этом понятия не имеет. Вы же знаете, какая она - своего всегда добьется. Хорошо хоть, она сейчас кофе подала. Липшютц подбросил ей в чашку таблетку снотворного. Она ничего не заметила: мы-то все этот кофе пили
и нахваливали. А когда ее хвалят, Джесси не может устоять, иначе она и глотка не выпила бы. Мы ведь уже предлагали ей успокоительное, но она - ни в какую. Этим, говорит, она предаст Теллера. Дикость, конечно, как и с закрытыми окнами. Но, может быть, мы сегодня сумеем подсунуть ей еще одну таблетку в еду. А завтра утром будет самое трудное: ума не приложу, как ее удержать. Вы правда придете? --Да. В дом упокоения. А в крематорий его кто повезет? Или это там же? --По-моему, нет. Это все похоронное бюро делает. Почему вы спрашиваете? --О чем это вы там шепчетесь? - крикнула Джесси из комнаты. --Она еще и недоверчивая стала, - шепнул Рабинович. - Спокойной ночи. --Спокойной ночи. Сквозь полумрак прихожей, на стенах которой красовались фото Романского кафе в Берлине, он двинулся обратно в душную комнату. А я вышел на улицу и с облегчением
окунулся в ее шум и вечернюю суету. "Крематории! __ думал я. - В Америке тоже! Никуда от них не деться!"
Ночью я проснулся как от толчка. Я не сразу понял, где сон, а где явь, и включил свет, чтобы поскорее избавиться от наваждения. Это был не тот обычный эмигрантский сон, какие видишь часто, - когда эсэсовцы гонятся за тобой по пятам, потому что ты, по глупости перейдя границу, вдруг снова в Германии, и вокруг одни убийцы, и деться некуда, и... От таких снов просыпаешься иной раз и с криком, но это нормальные сны отчаяния, сны про западню, куда ты угодил по недосмотру и легкомыслию. Достаточно вытянуться на постели, увидеть в окне красноватый мрак ночного города, чтобы понять: ты спасен. Этот сон был совсем другой, невнятный, тягучий, склеившийся из нескольких кусков, какой-то гибельный, тоскливый, рыхлый и неотвязный, без начала и конца. Мне снилась Сибилла, она беззвучно кричала что-то, я пытался подойти к ней, но уже по колено увяз в липкой густой мешанине из смолы, грязи
и кровавых сгустков, я видел ее глаза, в страхе устремленные на меня и кричавшие мне без слов: "Беги! Беги!", а потом: "Помоги! Помоги!" - и я видел черный зев ее раскрытого в немом вопле рта, к которому подступала та же клейкая жижа, и вдруг это оказалась уже не Сибилла, а вторая жена Зигфрида Розенталя, и что-то приказывал резкий голос с корявым саксонским выговором, и черный силуэт на фоне нестерпимого закатного зарева, и сладковатый запах крови, языки пламени из топки, приторная вонь паленого мяса, рука на земле с едва шевелящимися пальцами, и чей-то наступающий на руку сапог, и потом крик со всех сторон и дробное, на многие голоса, эхо. В Европе мне не так уж часто виделись сны. Слишком я был озабочен тем, как выжить: погибель-то была совсем рядом, дышала в затылок. Когда ты в опасности, тут не до самокопания, а сны расслабляют, вот примитивный инстинкт самосохранения и не дает
им воли, наоборот, вытесняет их из подсознания. Потом между мной и моими воспоминаниями пролег океан, и в повседневной суете мне казалось, что я и от них избавился навсегда, - так пригасивший все огни корабль ускользает от вражеских субмарин бесшумной призрачной тенью. Были у меня, как и у всякого эмигранта, обычные сны преследования и бегства, - но теперь я знал: ни от кого и ни от чего я не ускользнул, как ни старался, чтобы не подохнуть, прежде чем успею отомстить. Теперь я знал, что при всем желании не могу держать свою память под контролем, воспоминания просачиваются в мой сон, в мои сновидения, в тот не подвластный мне мир, что каждую ночь воздвигается по своим призрачным законам, зиждясь на зыбком фундаменте, и каждый день развеивается без следа; только воспоминания не развеиваются, они остаются. Я уставился в окно. Над плоскостями крыш взошла луна. Где-то истошно заорала
кошка. В мусорных бачках во дворе что-то шуршало. В окне напротив зажегся свет и тут же погас. Я боялся засыпать снова. Роберту Хиршу решил не звонить - слишком поздний час, да и чем он мне поможет? С этим я сам должен справиться. Я встал, оделся. Решил выйти и бродить по городу до тех пор, пока не устану до смерти. Хотя и это всего лишь увертка. Я уже много раз так делал, и в неосознанном стремлении обрести в этих ночных прогулках какую-то опору, создать себе из них приют и забвение, нарочно поэтизировал их до крайности, будто не зная, что все эти светящиеся небоскребы воздвиглись на угрюмой почве жадности, преступлений, эксплуатации и людского эгоизма, будто забыв, что помимо них тут же рядом ютятся убогие кварталы нищеты. Я выпестовал в себе этот выморочный американский урбанизм в противовес кровавым годам моего европейского прошлого, которые хотел из себя вытравить. Но я прекрасно
знал, что все это только иллюзия: преступление неотъемлемо от этих замков Парсифаля, как и от всяких иных цитаделей. Я спустился вниз. Мойков сегодня должен быть на месте. Я хотел взять у него пару таблеток снотворного. Сколько бы я ни норовил справиться со своими трудностями самостоятельно, глупо пренебрегать химическим подспорьем забвению, когда у тебя такой острый приступ. В плюшевом будуаре еще слабо горел свет. - Водки или секонала? - тотчас спросил Мойков восседавший под пальмами в обществе графини. - Или приятной беседы? Дабы потеребить основы существования? Стряхнуть с себя животный страх? Графиня сегодня спустилась вниз, закутанная в несколько шалей. --Если б это знать, - протянула она. - По-моему, сперва хочешь общества, потом водки, потом секонала, потом всего прочего - а в итоге носишься, как курица с отрубленной головой, и себя не помнишь. Мойков
раскрыл свои глаза мудрого попугая. --А потом все начинается сначала, - проронил он. - Все идет по кругу, графиня. --Вы так полагаете? И деньги тоже? На стойке портье раздался звонок. --Наверное, Рауль, - вздохнул Мойков. - Что-то ночь сегодня беспокойная. Он поднялся и пошел выяснять, в чем дело. Графиня обратила ко мне свое птичье лицо, на котором, как сапфиры в мятом шелку, мерцали ее голубые глаза. --Деньги не возвращаются, - прошептала она. - Текут и текут. Надеюсь, я умру прежде, чем они кончатся совсем. Не хочется подыхать в богадельне. - Она жалко улыбнулась. - Я и так стараюсь не затягивать. - Из-под ее шалей без всякого видимого участия рук на секунду вынырнула бутылка водки и тут же исчезла. - Вы плакать не пробовали? - спросила она затем. - Если уметь, это успокаивает. Выматывает. Потом наступает безутешный покой. Только не
всегда это получается. Время плача быстро проходит. Лишь потом понимаешь, какое это хорошее было время. Затем приходит страх, и оцепенение, и отчаяние. И тогда единственное, что держит человека в жизни, это его воспоминания. Я поднял глаза на бледно-восковое лицо ветхого шелка. О чем она? Все как раз наоборот, по крайней мере, для меня. --Что вы имеете в виду? - переспросил я. Лицо графини слегка оживилось. - Воспоминания, - повторила она. - Они живые, них тепло, в них блеск, в них юность и жизнь. --Даже если вспоминаете о мертвых? --Да,- ответила хрупкая старушка после паузы. - Какие же это воспоминания, если о живых? Я больше не спрашивал. --Воспоминания держат человека в жизни, - повторила она тихо. - Пока ты жив, живы и твои воспоминания. Иначе что? Но к ночи они выходят из тени и умоляют: "Не уходи! Не убивай нас! У нас же никого
нет, кроме тебя!" И хоть сам ты в отчаянье, и устал до смерти, и хочется бросить все, но они-то еще больше тебя устали и больше тебя отчаялись, а все молят и молят: "Не убивай нас! Вызови нас к себе снова, и мы придем под бой курантов!" - и зазвенит мелодичный хрустальный смех, и оживут фигуры, и совершат свои механические поклоны и книксены, и поплывут перед тобой любимые лица, воскресшие, только чуть бледней, чем прежде, вот они перед тобой и все молят, молят: "Не убивай нас! Мы живы только в тебе!" Как же им отказать? И как их выдержать? Ах... - На секунду графиня жалобно умолкла. - Но я не хочу в богадельню, со всеми в одну кучу, в эти людские отбросы, которые едва копошатся... Снова появился Мойков. --Где они, нынешние герои? - пробурчал он. - Куда они пропали? - процитировал он песенку Марлен Дитрих. - Их могил и ветер не знает, и трава над ними не растет. - Он поднял
свою рюмку. - А ты? - спросил он меня. --Я нет. --У него горе все еще комом в горле стоит, - пояснил Мойков, обращаясь к графине. - У нас-то оно давно песком в ноги ушло и теперь к сердцу поднимается, пока совсем не засыплет, - это как долгие похороны. Но и без сердца жить можно, верно, графиня? --Это все слова, Владимир Иванович. Вы любите слова. Вы поэт? Может, и без сердца жить можно. Только чего ради? - Графиня встала. - Сегодня на ночь две, да, Владимир? Спокойной ночи, месье Зоммер. Какая красивая фамилия. В детстве нас и немецкому тоже немного учили. Хороших вам снов. Мойков повел хрупкую даму к лестнице. Я посмотрел на пузырек, из которого он выдал графине две таблетки. Это было снотворное. --Дай и мне две, - попросил я, когда он вернулся. - Почему она всегда берет их у тебя поштучно? - полюбопытствовал я. - Почему бы ей не держать весь
пузырек у себя в ночном столике? --Она себе не доверяет. Боится, что как-нибудь ночью выпьет все. --Несмотря на все свои воспоминания?
--Тут не в воспоминаниях дело. Она страшится нищеты. Хочет жить, покуда живется. Но боится внезапных приступов отчаяния. Отсюда и меры предосторожности Но она заставила меня пообещать, что как только попросит, я ей достану большой пузырек снотворного. --И ты сдержишь слово? Мойков посмотрел на меня своими выпуклыми, будто вовсе без век, глазами. --А ты бы не сдержал? Он медленно раскрыл свою большую, сильную ладонь. На ней лежало изящное, явно старинной работы, кольцо с рубином. --Просила продать. Камень небольшой, но ты только посмотри на него. --Да я ничего в этом не смыслю. --Это звездный рубин. Большая редкость. Я посмотрел на рубин внимательней. Он был очень чистого и глубокого темно-красного тона, а если держать на просвет, в нем начинала лучиться крохотная шестиконечная звездочка. --Жаль, купить
не могу, - сказал я неожиданно для себя. Мойков засмеялся. --Зачем тебе? --Так просто, - ответил я. - Потому что это вещь, не сделанная людьми. Чистая и неподкупная в своей чистоте. Это вовсе не для Марии Фиолы, как ты, верно, подумал. Та и так носит изумруды с ноготь величиной в диадемах императриц. Императрицы, где они все? Куда они пропали? - процитировал я в свою очередь. - Это, часом, не ты сочинил? Графиня тебя поэтом назвала. Может, ты и вправду был поэтом? Мойков покачал головой. --Профессии мои, куда они пропали? - напел он все тот же мотив. - В первые двадцать лет эмиграции все русские только о том и рассказывали, кем они были на родине. И врали страшно. С каждым годом все больше. А потом все меньше. Пока вовсе не забыли о своем прошлом. Ты еще очень молодой эмигрант со всеми недугами этого нелегкого ремесла. В тебе еще все взывает к
отмщению, и ты считаешь, что это глас справедливости, а не эгоизм и безмерное самомнение. Наши вопли об отмщении! Как хорошо я их помню. Куда они пропали? Все развеяно ветром и быльем поросло. --У вас просто случая не было, - сказал я. --Был, был у нас случай, и не один, ты, приготовишка несчастный, мечтающий выучиться на гражданина мира. Чего ты от меня хотел? Ты же не просто так пришел? --Того же, что и графиня. Две таблетки снотворного. --А не весь пузырек? --Нет, - ответил я. - Пока нет. Не в Америке.
