Читаем вместе Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(11/16)
* Читаем вместе. Выпуск 461 *
Здравствуйте, уважаемые подписчики!
Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(11/16)
Х
Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище. Когда господа вышли из экипажа, я стоял неподалеку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгласы, когда она вступила в прихожую,- должно быть, увидала лестницу с красным ковром. Не успев толком развести
лошадей по стойлам, Гринхусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать: - Быть этого не может! Какая же это фру Фалькенберг? Неужто капитан женат на ней? - Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь? - Но ведь это же кузина, голову дaю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера! - Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что? - Голову даю на отсечение, что я встречал
ее у инженера, и не раз. - Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого? - Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать... Только я вот чего не понимаю... Она, значит, отсюда?.. - Какой тебе показалась фру? Грустной или веселой? - спросил я. - Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она.- Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что
фру и кузина - одно лицо.- А ты, разве ты не встречал ее у инженера? - спросил он.- Разве ты не узнал ее? - Какая она была, веселая или грустная? - Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. "Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова,- это она ему говорит,- но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения".- "И я тоже",- это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь
слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. "Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил". А она ему: "Вот как?" Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: "Мне кажется, все они лежат там, где лежали". Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! "Твои вещи",- это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно
было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ничего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она приехала от инженера. Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребе. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю. - Заруби себе на носу,- сказал я,- что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от
капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами. - Твоя правда, да-да,- как-то уклончиво ответил Гринхусен.- Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у
кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благородная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно - сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть
их при окончательном расчете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеленишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмотом, только подумай - две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно. Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказывала, что он узнал фру и ни
минуты не сомневается в том, кто она такая.
Теперь все было в полном порядке - господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать! Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала: - Эвребе теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен. Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусеном. Значит, мое присутствие не тяготит ее,- подумал я, обрадовавшись. Только почему
она не оставила свою новую привычку часто моргать... На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово. - К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, - продолжала фру. - Тут ты что-то напутал. - Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет. - Лестница тоже прелестна и комнаты наверху.
Они стали вдвое светлей. Мне-то ясно - это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг - ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть! Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту - словно сегодня
у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках. Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал. - Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан? - Нет. - И так уже два с половиной месяца. Что ты скажешь, ежели я спорю эту штуку?
- И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника.- Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом. Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему. Мы еще немножко с ним толкуем - он только о земле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно получается - Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы - нет,
мы руками будем сеять. - Это почему же? - Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так половина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно. - Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером. - Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать. Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и предсказывает ведро, потом говорит, что надо бы скосить здесь,
в саду, траву, которая получше. - Ты так и будешь сидеть? - вдруг спрашивает он. - Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу. Нильс делает несколько шагов, потом возвращается. - Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной. - Так-таки и должен? - И я тотчас встаю. Я понимаю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет. Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится,
я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было. - Я не из любопытства, но в чем, собственно, дело? - спрашиваю я Нильса. - Ни в чем, - отвечает Нильс. - Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело? Тогда, значит, женщины меня разгадали, - подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только
Нильс не хочет мне все выкладывать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна? Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед. Рагнхильд - вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может подняться наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься. - Не понимаю я нашу фру, - говорит Рагнхильд, - ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан
ей сказал: "Ловиса, ну будь же благоразумна!" - так сказал капитан, "Прости, я больше не буду", - ответила фру и расплакалась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд... - Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, - прерывает ее Нильс, - Некогда нам разговоры разговаривать. Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый
хлеб, и предпочитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. Наступило ненастье, погода может стать еще хуже. Значит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изготовили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силосных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там
все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с бороной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле. Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим
последнее зерно. Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он сильный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым. Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой. - Бог в помощь, - говорит она. - Спасибо, - отвечает он. - Так любят говорить у нас в Нурланне, - продолжает она. - Чего, чего? - Так любят говорить
у нас в Нурланне. - А-а-а. Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспрашивать. Это раздражает обоих. - Овес созрел? - спрашивает она. - Да, созрел, слава богу. - Но еще не высох? - Ты что говоришь? - Ничего не говорю. Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа. - Значит, ты вышла понаблюдать
за своими работниками,- шутит он. - А на картофельном поле ты уже побывала? - Нет еще, - отвечает она. - Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть. Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспоминаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови. Фру глядит на меня в упор и спрашивает: - Ты почему это хмуришься? - Что, что, ты хмуришься?
- Капитан заставляет себя улыбнуться. Фру немедля хватается за этот предлог: - Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь! - Ах, Ловиса, Ловиса, - говорит он. Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу. Капитан спешит за ней и спрашивает: - Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой? - Ничего, ничего, ступай, - отвечает она. Я слышу,
что у нее начинается рвота, она стонет и кричит. - Господи, помоги! Господи, помоги! - Что-то жене сегодня нездоровится, - говорит мне капитан. - А в чем дело - мы оба не можем понять. - По округе ходит какая-то мудреная болезнь, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать. - Какая-то осенняя лихорадка. Я это на почте слышал. - Да ну? Ловиса, слышишь? - кричит он.- По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты заразилась. Фру не отвечает. Мы продолжаем снимать
овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна. - Проводить тебя домой? - спрашивает капитан. - Нет, спасибо. Ни к чему. - И она уходит. А капитан остается с нами и до вечера возит овес.
Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось капитану и его жене. Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто презрела свои супружеские обязанности и по вечерам запиралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорбленный капитан объясняется с женой через дверь. Но нынче вечером
капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и состоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы - это Нильс и я, - и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным. - Если они и сейчас не поладят, все пропало,- говорит Нильс.- Летом мне думалось, что наша фру заслужила хорошую взбучку; теперь-то я
понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана? - Как же, как же, - ответила Рагнхильд и продолжала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно назвать хворью. "Я внушаю тебе отвращение?" - "Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищно много ешь..." - "Так уж и чудовищно? - спрашивает капитан.- Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ".-
"Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит".- "Зато теперь я не пью,- говорит он,- значит, все стало лучше, чем прежде". - "Нет, нет, гораздо хуже". Тогда капитан говорит: "По правде сказать, я надеялся на большую снисходительность в память о том... ну хотя бы в память о том, что было летом". "Да, ты прав", - говорит фру и начинает плакать. "Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом".- "Не
упрекнул",- повторяет она и плачет еще горше. "А кто, как не я, попросил тебя вернуться?" - спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: "Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать". - "За чем, за этим? - переспрашивает он.- Ты поступала и поступаешь так, как тебе заблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе
нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай..." - "Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, - говорит она. - Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить
это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку". - "В том-то и вопрос, - подхватил капитан, - достаточно ли ты себя упрекаешь". - "Да, - говорит фру, - более чем достаточно, а что?" - "Не нахожу. По-моему, ты вполне собой довольна".- "А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?" - "У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе
понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!" - "Господи, дались тебе эти фотографии!" - сказала она. "Пойми меня правильно,- ответил он,- даже если ты сейчас уберешь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвращения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и носовой
платок с его инициалами".- "Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить,- говорит фру.- Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой".- "Его женой?" - "Да, я называю это именно так. Не все смотрят на мои отношения с Гуго твоими глазами". Послe этого капитан надолго смолк, только головой покачивал. "Кстати, ты сам во всем виноват,- опять заговорила фру. - Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком много
пили в тот вечер, и у меня голова закружилась..." Капитан еще немного помолчал, потом ответил: "Да, напрасно я уехал с Элисабет". - "А я о чем говорю? - И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не желал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь".- "Есть все-таки разница, - возразил капитан. - Я-то никогда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком". Фру только вздохнула. "Понимаешь ли: никогда!" - повторил
капитан и ударил кулаком по столу. Фру разрыдалась, а сама все смотрит на него. "Но тогда я не понимаю, почему ты ходил за ней по пятам, и прятался с ней в беседке и во всех укромных местах",- сказала фру. "Ну, в беседке, положим, была ты, а не я", - ответил капитан. "Да, все я и всегда я, а ты ничего и никогда",- сказала фру.- "А для чего я ходил за Элисабет? Да для того, чтобы вернуть тебя,- сказал он.- Ты от меня отдалялась, я хотел тебя вернуть". Фру задумалась, потом вдруг вскочила, да как бросится к нему
на шею: "Ах, выходит, ты меня любил хоть немножко? А я-то думала, что ты меня давно разлюбил. Ты ведь тоже отдалялся от меня, много лет подряд, разве ты не помнишь? Как глупо все получилось. Я не знала... я не думала... А ты, выходит, любил меня... Дорогой мой, но тогда все хорошо!.." - "Сядь! - сказал капитан. - С тех пор произошли некоторые перемены". - "Что произошло? Какие перемены?" - "Вот видишь, ты уже все забыла. А я-то хотел спросить у тебя, сожалеешь ли ты об этих переменах?" Тут фру снова вся окаменела
и говорит: "Ах, ты про Гуго? Но ведь сделанного не воротишь".- "Это не ответ".- "Сожалею ли я? А ты? Ты себе кажешься невинной овечкой?" Тут капитан встал и начал расхаживать по комнате. "Вся беда в том, что у нас нет детей,- сказала фру.- У меня нет дочери, которую я могу воспитать так, чтобы она стала лучше, чем я". - "Я думал об этом, - говорит капитан,- возможно, ты права.- Тут он подходит к ней вплотную и еще добавляет: - Лавина обрушилась на нас, жестокая лавина. Но разве нам, благо мы остались в живых,
не следует разгрести камни, и бревна, и щебень, и все, под чем мы были погребены много лет, чтобы наконец вздохнуть полной грудью. У тебя еще может быть дочь!" Фру встала, хотела что-то сказать, но не решилась. "Да, - только и проговорила она. И повторила еще раз: - Да".- "Сейчас ты устала и взволнована, но подумай о том, что я сказал. Доброй ночи, Ловиса". - "Доброй ночи!" - ответила она.
