Читаем вместе Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(9/16)
* Читаем вместе. Выпуск 459 *
Здравствуйте, уважаемые подписчики!
Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(9/16)
VIII
И все-таки инженер явился ко мне с поклоном и покорнейше меня попросил. Казалось бы, чего еще желать? Но я не искал этой победы, мне она была ни к чему. Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал: - Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо. Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и застыл у дверей. - Садись, пожалуйста! - сказал инженер и, подойдя к
столу, взял письмо.- Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует. И сама фру Фалькенберг указала мне на стул. Интересно, почему у них у обоих был такой встревоженный вид? Почему они вдруг стали такие обходительные и к каждому слову прибавляли "пожалуйста"? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга. - Возьми! - И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги. Обычное письмо. Короткое, вполне
дружеское, хотя начало слегка насмешливое. В общем так: я уехал из Эвребе раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вообразил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так внезапно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребе, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осенняя пахота, и, наконец, он был бы рад
заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях - высокий колос, в лугах - густые травы. "Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг". Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули! Наконец инженер сказал: - Так что я хотел спросить?
Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк. - Хотите прочесть? - предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо. - Нет, нет, спасибо, зачем же, я просто... Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо. - Так, так.- Инженер кивнул.- Значит, все в порядке. Спасибо.- И он хотел было вернуть письмо мне. Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично.
Письмо чуть дрожало у нее в руках. - А это тебе за работу - сказал мне инженер.- Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе, - Да, спасибо. Инженер, по-моему испытал большое облегчение, когда узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю: - Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел. А
фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать. Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой: - Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это письмо наизусть? Ведь человек ждет. - Ах, извини,- сказала фру и протянула мне письмо торопливо и смущенно. - Я просто забылась. - Да, уж не иначе, - заметил инженер. Я поклонился и вышел.
Летними вечерами на мосту полно гуляющих - учителя и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, останавливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное множество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, например, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: "Фру, уезжайте
отсюда первым же поездом!" Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: "Мой милый! Лучше сам уезжай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и советчик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению". Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу своего голоса - его заглушает рев водопада. "Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду",- говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь
над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время. Вдали от моря водопад служит для ушей ту же службу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабевать, а шум водопада - это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на двенадцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, получится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время. - Добрый вечер!
- говорит фру Фалькенберг, приблизясь ко мне. Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так вела себя, когда читала письмо мужа, можно было предугадать, что она пойдет еще дальше. Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчувствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребе. А может быть, она действует продуманней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера
уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капитана. Как видно, ни одна из моих глубокомысленных догадок не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее занимать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился? Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относительно поезда,
но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит. - Ты теперь поедешь в Эвребе,- так начала она,- вот мне и хотелось бы... Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что... - Это не играет роли. - Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребе. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно,
что ты... Она замялась. - Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно. - ...что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребе. Я сказал: - Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там. - Домой? - переспросила фру. - Я не вернусь домой. Пауза. Она нахмурила брови,
когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти. - Я вижу, ты простил меня! - добавила она. - Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? - спросил я. Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребе. Хочет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее словечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения? - Нет, нет, мне не
будет неприятно. Поезжай. И она ушла. Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог понять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следовало быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще - это не мое дело. Пусть так. Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка,
но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было. Но я не уехал. Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам - и не один раз - я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; проснулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозможные планы: а нельзя ли мне устроиться
на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, чтобы мне выслали приличное платье, заделаться джентльменом и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохновился ею чрезвычайно - настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровождал в отель какого-нибудь
коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей - этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст. Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря. Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со станции; утренним поездом прибыл
какой-то важный путешественник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые чемоданы, понадобилась лошадь и дроги. Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: "Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива". Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожидался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие - что рассыльный, что
я. Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приезжий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридоре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в одиночку разгуливать по отелю. Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком
случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил: - Вот именно. И так будет всегда. Одного не пойму - почему ты считаешь себя покинутой. - Ты прекрасно все понимаешь,- отвечает фру. - Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее. - Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удовольствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой. - Ей-богу, ты не в своем уме! - И он останавливается на
ступеньке. - Вот здесь ты прав,- отвечает она. Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язвительно? Он стоял, поглаживая рукой перила, потом он сказал: - Значит, по-твоему, мне доставляет удовольствие, что ты грустная? Если хочешь знать, меня это очень удручает. И уже давно удручает. - Меня тоже, - говорит она. - Но теперь пора положить этому конец. -
Так, так. Это ты уже не раз говорила. И на прошлой неделе тоже. - А теперь я уеду. Он поднял глаза. - Уедешь? - Да, и очень скоро. Тут ему, должно быть, стало неловко, что он так ухватился за эту мысль, даже радость не мог скрыть. И он сказал ей: - Будь лучше славной и веселой кузиной, тогда и уезжать незачем. - Нет, я уеду.- И она обошла его и спустилась вниз по лестнице. Он поспешил за ней. Но тут появился рассыльный, и мы вместе
вышли. Последний чемодан был поменьше остальных, я сказал рассыльному, чтобы он сам его внес, а я, мол, повредил руку. Я еще пособил ему взвалить чемодан на спину и ушел домой. Теперь я мог уехать хоть завтра. В этот же день рассчитали и Гринхусена. Инженер его вызвал и отругал за то, что он ничего не делает и пьет без просыпу, - такие работники ему не нужны. Я подумал: как быстро инженер воспрянул духом! Он ведь совсем молоденький, ему нужен был утешитель, который бы ему во всем поддакивал;
но теперь некая докучная кузина скоро уберется восвояси, значит, потребность в утешении отпадает. Или я по старости несправедлив к нему? Гринхусен был поистине раздавлен. Он-то надеялся провести в городе все лето, сделаться правой рукой инженера, выполнять всякие поручения, и вот на тебе. Нет, теперь уже не скажешь, что инженер ему все равно как отец родной. Гринхусен тяжко переживал свое огорчение. Рассчитываясь с Гринхусеном, инженер пожелал вычесть из его жалованья обе монеты по две кроны, которые
дал ему раньше, под тем предлогом, что они-де были выданы именно в счет жалованья, как аванс. Гринхусен сидел внизу, в трактире, рассказывал про свои обиды и не преминул добавить, что и вообще-то инженер рассчитался с ним, как сущий жмот. Тут кто-то расхохотался и спросил: - Да неужто? И ты так за здорово живешь отдал обе монеты? - Нет,- отвечал Гринхусен, обе-то он не посмел отобрать, взял одну только. Хохот усилился, и Гринхусена спросили: - А которую он у тебя
отобрал - первую или вторую? Господи, помереть можно, до чего смешно! Но Гринхусен не смеялся, он все глубже и глубже погружался в свою скорбь. Как теперь быть? Батраки, поди, давно уже все наняты, а он болтается тут как неприкаянный. Он спросил, куда я собираюсь. Я ему ответил. Тогда он спросил, не могу ли я замолвить за него словечко перед капитаном Фалькенбергом насчет лета. А он, пока суд да дело, останется в городе и будет ждать моего письма. Но если бросить Гринхусена в городе, он быстро
порастрясет свою мошну. Вот я и решил, что лучше всего сразу взять его с собой. Если и в самом деле придется красить, лучше работника, чем мой дружок Гринхусен, не сыскать - я своими глазами видел, как здорово он расписал дом старой Гунхильды на острове! И здесь он мне подсобит. А потом, глядишь, и другое дело найдется - мало ли работы в поле, на все лето хватит. Шестнадцатого июля я снова был в Эвребе! День ото дня я все лучше запоминаю даты, отчасти потому, что во мне пробудился с возрастом старческий
интерес к датам, отчасти потому, что я человек рабочий и мне приходится держать в голове сроки и числа. Но покамест старец бережно хранит в памяти даты, от него ускользают дела куда более важные. Вот и сейчас, например, я совсем забыл рассказать, что письмо-то от капитана Фалькенберга было выслано на адрес инженера Лассена. Да, да. Мне это обстоятельство показалось очень знаменательным. Стало быть, капитан навел справки, у кого я работаю. Я даже подумал про себя: а что, если капитану известно, кто, кроме меня,
проживает по тому же адресу? Капитан еще не вернулся с учений, его ждали через неделю; тем не менее Гринхусена встретили с распростертыми объятиями. Нильс, старший работник, был от души рад, что я прихватил приятеля, он сразу решил не отдавать Гринхусена мне в подручные, когда я буду красить дом, а сразу, на свой страх и риск, велел ему заняться картошкой и турнепсом. В поле пропасть работы, надо полоть, надо прореживать! И к тому же сенокос в разгаре! Нильс был все такой же расторопный земледелец!
В самый первый перерыв, когда кормили лошадей, он повел меня за собой и показал мне луга и поля. Все было в отменном порядке, но весна нынче выдалась поздняя и потому тимофеевка еле-еле начала колоситься, а клевер еще только зацветал. После недавнего дождя трава полегла, и местами так и не встала, и Нильс отправил на луга работника с косилкой. Мы шли домой через волнистые луга и поля; тихо шептались колосья озимой ржи и густого шестирядного ячменя, и Нильс вспомнил засевшие в памяти со школьных времен
дивные строки Бьернсона:
Словно шепот по ржи летним днем пробежал...
- Э, да мне пора выводить лошадей,- сказал Нильс и заторопился. Потом на прощанье обвел рукой поля и добавил: - Ну и урожай будет если уберемся в срок! Итак, Гринхусена поставили на полевые работы, а я принялся малярничать. Сперва я загрунтовал олифой ригу и те постройки, которые собирался выкрасить в красный цвет, потом - флагшток и беседку в кустах сирени. Господский дом я оставил напоследок. Дом был выстроен в старинном добром стиле сельских усадеб с тяжелыми, солидными, стропилами
и коринфским медальоном над парадными дверьми. Сейчас он был желтого цвета, и капитан снова купил желтую краску, но я решил на свой страх и риск вернуть ту желтую краску поставщику и затребовать вместо нее какую-нибудь другую. На мой вкус я бы выкрасил дом в темно-серый цвет; а рамы, переплеты и двери сделал бы белыми. Впрочем, пусть уж решает капитан. Хотя люди здесь держались приветливо, как только могли, хотя стряпуха правила кротко и неназойливо, а у Рагнхильд все так же блестели глаза, мы чувствовали
отсутствие хозяев. Только добряк Гринхусен ничего не чувствовал. Ему дали работу, его хорошо кормили, и он в несколько дней сделался довольный и толстый. Одно лишь портило ему настроение - он боялся, как бы капитан не выставил его, когда вернется. Но Гринхусена не выставили.
