Читаем вместе Кен Кизи. Над кукушкиным гнездом (4/20)

* Читаем вместе. Выпуск 361 *

Здравствуйте, уважаемые подписчики!

Кен Кизи. Над кукушкиным гнездом (4/20)

- Какому-то интересану поставить встроенный обтекатель любопытства. Она говорит, срочная работа, а я даже не уверен, есть ли у нас хоть штука в запасе?  - Можно позвонить в ибм, чтобы подослали, дай-ка я справлюсь в инструменталке..  - Эге, и прихвати там бутылку этой пшенной: до того дошел, что простейшего сопротивления сменить не могу, пока не поправлюсь. А-а, черт, все равно лучше, чем в гараже работать...  Речь у них слишком быстрая и звонкая на воспроизведении - как в мультипликации. Я отхожу со щеткой дальше, чтобы не застали за подслушиванием. Два больших санитара поймали Тейбера в уборной и волокут в матрацную. Одному он заехал по щиколотке. Кричит как резаный. Удивляюсь, до чего беспомощен в их руках - словно стянут черными обручами.  Они заваливают его ничком на матрац. Один сел ему на голову, другой рванул штаны на заду и растаскивает материю: персиковый зад Тейбера смотрит из продранной салатины. Он задушенно ругается в матрац, а тот, что сидит у него на голове, приговаривает: "О так от, миста Тейба, о так от..." По коридору подходит старшая сестра, обмазывая длинную иглу вазелином, закрывает за собой дверь, секунду их не видно, потом выходит, вытирая иглу лоскутом от штанов Тейбера. Банку с вазелином оставила в комнате. Пока санитар не закрыл за ней дверь, я вижу, что тот, который еще сидит на голове у Тейбера, промокает его бумажной салфеткой. Они там долго, наконец дверь открывается и Тейбера переносят в лабораторию напротив. Все зеленое с него сорвано, и он завернут в мокрую простыню.  Девять, молодые врачи-стажеры, все с кожаными локтями, пятьдесят минут расспрашивают острых, что они делали, когда были мальчиками. Старшей сестре их короткая стрижка подозрительна, и эти пятьдесят минут для нее - тяжелое время. Пока они здесь, в механизмах сбои, а сама хмурится и делает заметки - проверить личные дела этих ребят, не было ли нарушений за рулем и тому подобного...  Девять пятьдесят, молодые врачи уходят, механизмы снова заработали ровно. Сестра наблюдает за дневной комнатой из стеклянного ящика; в картине перед ней - снова чистота вороненой стали, четкое упорядоченное движение, как в цепочке комиксов.  Тейбера выкатывают из лаборатории на каталке.  - Пришлось сделать еще укол, когда очнулся во время пункции, - говорит ей техник. - Как считаете, раз уж занялись им, может, его прямо в первый корпус, прозвонить на эш - и снотворное сэкономим?  - Прекрасная мысль. А потом, пожалуй, на энцефалографию, проверим голову, нет ли показаний к тому, чтобы радикально заняться мозгом.  Техники рысцой убегают, толкая каталку с пациентом, как в комиксах или в кукольном представлении, где должно быть смешно, когда куклу лупцует черт или заглатывает улыбающийся крокодил...  Десять часов, приносят почту. Иногда дают надорванный конверт.  Десять тридцать, приходит во главе дамского клуба этот, по связям с общественностью. Хлопает толстыми ладонями в дверях дневной комнаты.  - А, привет, ребята; не вешать носа, не вешать... Оглядитесь, девочки, правда, светло, правда, чисто? Это мисс Гнусен. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Девочки, она как мать. Не в смысле возраста, вы понимаете, девочки...  Воротничок у связей с общественностью такой тесный, что у него распухает лицо, когда он смеется, - а смеется он почти все время, не понимаю над чем, смеется дробно, высоким голосом, как будто сам хотел бы перестать, но не может. Лицо раздутое, красное, круглое - прямо шарик с нарисованным лицом. Лицо без волос, да и на голове их столько, что даже считать не стоит; кажется, что он их когда-то наклеил, а они не держатся и падают, какие - в манжеты, какие - за шиворот, какие - в карман рубашки. Поэтому, наверно, и воротничок носит тугой - чтобы поменьше волос набивалось.  Потому, может, и смеется все время, что шею щекочут.  Водит экскурсии - серьезные женщины в клубных жакетах кивают головами, а он показывает, насколько тут все усовершенствовалось в последние годы. Показывает телевизор, кожаные кресла, гигиенические фонтанчики для питья; потом идут на пост пить кофе. А иногда стоит один и хлопает в ладоши (слышно, что влажные), хлопнет раза два-три, тут они совсем слипнутся, и, держа их под одним из своих подбородков, как молельщик, он начинает вертеться. Вертится, вертится посреди комнаты, дико глядит на телевизор, на стены с новыми картинками, на фонтанчик для питья. И смеется.  Что он увидел смешного, нам никогда не говорит; я смешного ничего не вижу - только что он вертится вроде резиновой игрушки... Толкнешь его, а у него низ утяжеленный, он сразу откачнулся назад - и дальше вертеться. Никогда-никогда не смотрит людям в лицо.  Десять сорок, сорок пять, пятьдесят, больные входят и выходят - на эт, на тт, на фт, на процедуры в странных комнатках, где стены никогда не бывают одинаковыми, а полы наклонные. Машины вокруг набрали обороты, гудят дружно.  Помню, так же как отделение, гудела прядильная фабрика, когда наша футбольная команда прилетела на матч с калифорнийской школой. Сезон у нас был удачный, и городские патриоты так увлеклись и возгордились, что отправили нас самолетом в калифорнию сыграть с местной школой. После прилета нам надо было сходить на предприятие. Наш тренер любил доказывать, что спорт способствует образованности - поездки расширяют кругозор, и в каждой поездке перед матчем вел команду на молочный завод, на консервный завод или на свекольную ферму. А в калифорнии это оказалась прядильная фабрика. Когда мы пришли на фабрику, большинство ребят быстренько посмотрели там кое-что и убрались в автобус играть в карты на чемоданах, а я остался в углу, чтобы не мешать негритянкам, бегавшим туда-сюда в проходах между машинами. Фабрика, весь этот гул, стук, стрекот машин и людей, это упорядоченное снование нагнали на меня какой-то сон. Вот почему я остался, а еще потому, что вспомнил, как под конец мужчины нашего племени подались из поселка на плотину - работать у камнедробилки. Тот же лихорадочный порядок, усыпленные однообразной работой лица... Я хотел уйти с командой, но не мог.  Дело было утром в начале зимы, и я еще не снял куртку, нам их дали за первое место в чемпионате, красно-зеленые куртки с кожаными рукавами и вышитым на спине футбольным мячом - эмблемой победителей, и вот многие негритянки стали поглядывать на мою куртку. Я снял ее, но они все равно поглядывали. Тогда я был гораздо больше.  Одна девушка бросила свою машину, огляделась в проходе - нет ли поблизости мастера - и подошла ко мне. Спросила, будем ли мы играть сегодня вечером с местной школой, сказала, что брат ее играет у них центральным защитником. Мы поговорили о футболе, о том о сем, и я заметил, что ее лицо кажется нечетким, как в тумане. Это хлопковый пух носился в воздухе.  Я сказал ей про пух. Сказал, что глядишь на ее лицо как будто в тумане утром во время охоты на уток; она повела глазами и прыснула в кулак. "Скажи, зачем бы это я тебе понадобилась в шалаше на охоте?" Я сказал, что дал бы ей поиграть моим ружьем, и девушки по всей фабрике тоже прыснули в кулаки. Я и сам немного посмеялся своему находчивому ответу. Так мы болтали и смеялись, и вдруг она схватила мои запястья, впилась в них пальцами. Лицо ее стало четким-четким, и я увидел, что ей очень страшно.  "Да, - зашептала она, - да, большой, увези меня. С этой фабрики, из этого города, от жизни этой. Куда-нибудь, на охоту, в шалаш. Все равно куда. А, большой?"  Ее темное красивое лицо сияло передо мной. Я разинул рот, не знал, что ответить. Мы стояли, сцепившись, секунды две; потом в фабричном гуле послышался сбой, и что-то потащило ее от меня. Какая-то струна, которой я не видел, была прицеплена к цветастой красной юбке и теперь утаскивала девушку назад. Ногти ее проскребли по моим ладоням, и, как только мы расцепились, темное лицо снова смазалось за летучей пеленой волокон, стало мягким и поплыло, как тающий шоколад. Она засмеялась, повернулась, и под взлетевшей юбкой мелькнуло желтое бедро. Подмигнула мне через плечо и побежала к машине, где лента хлопка уже стекала на пол, подхватила ее, легко и беззвучно кинулась в проход между машинами, чтобы сунуть ленту в приемник, и скрылась за углом.  Крутились, вертелись веретена, мелькали челноки, катушки захлестывали удавками воздух, среди беленых стен, серо-стальных машин сновали девушки в цветастых юбках, сплошная паутина бегучих белых нитей стягивала фабрику в одно целое - все это засело в голове, нет-нет да и вспомнится, как погляжу на наше отделение.  Да. Это я знаю точно. Отделение - фабрика в комбинате. Здесь исправляют ошибки, допущенные в домах по соседству, в церквах и школах, - больница исправляет. Когда готовое изделие возвращают обществу полностью починенное, не хуже нового, а то и лучше, у старшей сестры сердце радуется; то, что поступило вывихнутым, неродным, теперь исправная, пригнанная деталь, гордость всего коллектива, наглядное чудо. Смотри, как он скользит по земле с припаянной улыбкой и плавно входит в жизнь уютного квартальчика, где как раз роют траншеи под городской водопровод. И счастлив этим. Наконец-то приведен в соответствие...  "Ох, никогда не видела, чтобы человек так переменился, как Максвелл Тейбер после больницы; небольшие синяки вокруг глаз, чуть осунулся, но вы знаете - это другой человек. Ей-богу, современная американская наука просто..."  И свет в полуподвальном окне у него горит за полночь, элементы замедленного действия, установленные техниками, придали его пальцам нужную ловкость и проворство, и он склоняется над усыпленными телами жены, обеих дочерей, четырех- и шестилетней, соседа, с которым играет в кегли по понедельникам, - приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяют.  Через заданное число лет, когда он сработался, город любит его, как родного, газета печатает прошлогодний снимок, где он помогает бойскаутам в день уборки кладбища, жена получает от директора школы письмо о том, что Максвелл Уилсон Тейбер заражал своим примером молодежь нашей прекрасной общины.  Даже бальзамировщики, эта парочка выжиг и крохоборов, и те не устояли. "Нет, ты глянь: а все-таки макс Тейбер был правильный мужик. Давай-ка пустим его под дорогой тридцаткой и разницу с жены не возьмем. Гори оно огнем, давай за наш счет".  Такая удачная выписка - это изделие, которое радует старшую сестру, говорит о ее мастерстве и успехах производства в целом. Такая выписка - общая радость.  А первично поступивший - другое дело. Даже над самым смирным поступившим надо потрудиться, чтобы вошел в колею, а кроме того, неизвестно же, когда поступит именно такой чересчур вольный, который станет все портить налево и направо, устроит черт знает что, нарушит плавность работы в отделении. А я ведь говорю, что если что-то нарушает плавность, старшая сестра выходит из себя.    Перед полуднем опять завели туманную машину, но пустили не на полную мощность - он не такой густой, кое-что вижу, если напрягусь. Когда-нибудь перестану напрягаться, сдамся окончательно, заблужусь в тумане, как случалось уже с некоторыми хрониками, - но пока что меня занимает этот новенький, интересно, как ему понравится групповое собрание.  Десять минут первого, туман совсем рассеялся, санитары велят острым расчистить место для собрания. Из дневной комнаты все столы переносят в ванную напротив, пол свободен, говорит Макмерфи, можно начинать танцульку.  Старшая сестра наблюдает через окно. Вот уже три часа она не сходит со своего места перед окном - даже пообедать. Столы из комнаты вынесены, и в час из своего кабинета в конце коридора идет доктор, проходит мимо наблюдательного окна, кивает сестре, садится на стул слева от двери. Больные садятся после него, потом собираются младшие сестры и молодые врачи. Все уселись, старшая сестра встает за окном, уходит в глубину поста к стальному пульту с кнопками и ручками, переводит все хозяйство на какой-то автопилот - пока сама в отлучке - и является в дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей. Она пробыла тут полдня, но форма на ней по-прежнему такая накрахмаленная и жесткая, что нигде не гнется, а только ломается на суставах с треском мороженой холстины.  Села справа от двери. Только села, поднимается на ноги старик Пит Банчини, качает головой и хрипит:  - Я устал. Ох боже мой. Ох, ужасно устал...  Каждый раз так, когда в отделении появился новый человек, который будет его слушать.  Старшая сестра не оглядывается на Пита. Просматривает бумажки из корзины.  - Пусть кто-нибудь сядет рядом с мистером Банчини, - говорит она. - Успокойте его, чтобы мы могли начать собрание.  Отправляется Билли Биббит. Пит повернулся к Макмерфи и наклоняет голову то налево, то направо, как красный сигнал на железнодорожном переезде. Он проработал на железной дороге тридцать лет, полностью износился, но еще действует - по памяти.  - Я уста-ал, - говорит он и качает головой перед Макмерфи.  - Успокойся, Пит, - говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.  - Ужасно устал...  - Я знаю, Пит. - Похлопал по костлявому колену, и Пит убирает голову, понимает, что сегодня никто не прислушается к его жалобе.  Сестра снимает с руки часы, смотрит на настенные, заводит свои, кладет в корзину, чтобы видеть циферблат. Вынимает из корзины папку.  - Итак. Начнем собрание?  Обводит взглядом публику - не вздумает ли кто-нибудь прервать ее еще раз, - лицо с застывшей улыбкой поворачивается над воротником. Люди прячут глаза, все ищут у себя заусеницы. Кроме Макмерфи. Он добыл себе кресло в углу, уселся так, словно завладел им навеки, и наблюдает за каждым ее движением. Шапочка туго натянута на рыжую голову, как будто он сейчас поедет на мотоцикле. Колода карт у него на коленях разваливается надвое, снятая одной рукой, и со звучным хлопком в тишине соединяется вновь. Рыщущий взгляд сестры задержался на нем. Она видела, что все утро он резался в покер, и, хотя деньги в игре не ходили, она подозревает, что он не из тех, кто вполне удовлетворится здешним правилом играть только на спички. Колода с шелестом распадается и снова захлопывается, после чего вдруг исчезает под одной из широких ладоней.  Сестра смотрит на свои часы, вытягивает из папки бумажную полоску, смотрит на нее и всовывает обратно в папку. Кладет папку, берет вахтенный журнал. Эллис, прибитый к стене, закашлялся; она ждет, когда он перестанет.  - Итак. В пятницу мы закончили собрание разговором о том, что у мистера Хардинга... Сложности с его молодой женой. Он заявил, что его жена наделена необычайно большой грудью и это смущало его, так как привлекало на улице взгляды мужчин. - Она раскрывает вахтенный журнал на страницах, заложенных бумажными полосками. - Согласно записям, оставленным в журнале нашими пациентами, от мистера Хардинга слышали, что она "Дает мерзавцам все основания смотреть". Слышали также его признание, что он, возможно, давал ей основания искать внимания на стороне. Слышали и такое его высказывание: "Моя милая, но малограмотная жена считает, что любое слово или жест, лишенные налета портовой грубости и животной силы, - это слово и жест изнеженного декадента".  Дальше читает про себя, потом закрывает журнал.  - Кроме того, он заявлял, что большая грудь жены иногда вызывала у него ощущение собственной неполноценности. Итак. Кто-нибудь желает коснуться этой проблемы?  Хардинг закрыл глаза, все молчат. Макмерфи оглядывает их - не хочет ли кто ответить, - потом поднимает руку, как мальчишка на уроке, щелкает пальцами; сестра кивает ему.  - Мистер... Ээ... Макмерфи?  - Чего коснуться?  - Что? Коснуться...  - По-моему, вы спросили: "Хочет ли кто-нибудь коснуться..."  - Коснуться... Этого вопроса, мистер Макмерфи, сложностей с женой, которые беспокоят мистера Хардинга.  - А-а. Я думал, коснуться... Ну, этой, как ее...  - Так о чем вы хотели...  Она осеклась. И чуть ли не смутилась на секунду. Кое-кто из острых прячет ухмылку, а Макмерфи мощно потягивается, зевает, подмигивает Хардингу. Тогда сестра с каменным лицом опускает журнал в корзину, берет оттуда другую папку и читает:  - Макмерфи Рэндл Патрик. Переведен органами штата из пендлтонской сельскохозяйственной исправительной колонии для обследования и возможного лечения. Тридцати пяти лет. Женат не был. Крест "За выдающиеся заслуги" в Корее - возглавил побег военнопленных из лагеря. Затем уволен с лишением прав и привилегий за невыполнение приказов. Затем уличные драки и потасовки в барах, неоднократно задерживался в пьяном виде, аресты за нарушение порядка, оскорбление действием, азартные игры - многократно - и один арест... За совращение ма...  - Совращение? - Встрепенулся доктор.  - Совращение малолетней...  - Хе. Это им воткнуть не удалось. Девчонка не стала показывать.  - ...Девочки пятнадцати лет.  - Сказала, что ей семнадцать, док, и очень хотела.  - Судебный эксперт установил факт сношения... В протоколе сказано, неоднократного.  - Честно сказать, так хотела, что я стал брюки зашивать.  - Ребенок отказался давать показания, несмотря на результаты экспертизы. Очевидно, подвергся запугиванию. Обвиняемый сразу после суда покинул город.  - Да, поди не покинь... Док, я вам честно скажу. - Он наклонился и, облокотившись на колено, тихим голосом, через всю комнату говорит доктору: - к тому времени, когда ей стукнуло бы законных шестнадцать, эта маленькая дрянь оставила бы от меня одни шкварки. До того дошло, что подставляла мне ногу, а на пол поспевала первая.  Сестра закрывает папку и перед дверью протягивает доктору.  - Доктор Спайви, это наш новый больной. - Как будто в желтую бумагу заложила человека и передает для осмотра. - Я собиралась ознакомить вас с его делом чуть позже, но поскольку он, видимо, хочет заявить о себе на групповом собрании, можно заняться им и сейчас.  Доктор вытягивает за шнурок очки из кармана, усаживает их на нос. Они немного накренились вправо, но он наклоняет голову влево и выравнивает их. Листает бумаги с легкой улыбкой - наверно, его, как и нас, насмешила нахальная манера этого новенького, но, как и мы, он боится засмеяться открыто. Перелистал до конца, закрыл папку, прячет очки в карман. Смотрит на Макмерфи - тот сидит в другом конце комнаты, все так же подавшись к нему.  - Насколько я понял, мистер Макмерфи, раньше психиатры вами не занимались?  - Мак-мер-фи, док.  - Да? Мне послышалось... Сестра назвала...  Опять открыл папку, выуживает очки, с минуту смотрит в дело, закрывает, прячет очки в карман.  - Да, Макмерфи. Верно. Прошу прощения.  - Ничего, док. Это с дамы началось, она ошиблась. Знавал людей, которые делают такие ошибки. Был у меня дядя по фамилии Халлахан, гулял с одной женщиной, а она все прикидывалась, будто не может правильно запомнить его фамилию, звала хулиганом, дразнила, значит. И не один месяц - но он ее научил. Хорошо научил.  - Да? Как же он научил? - Спрашивает доктор.  Макмерфи улыбается и трет нос большим пальцем.  - Ха-ха, это я не скажу. Способ дяди Халлахана я держу в большом секрете, на всякий случай, вы поняли меня? Самому может пригодиться.  Говорит он это в лицо сестре. Она улыбается в ответ, а он переводит взгляд на доктора.  - Так что вы там спрашивали про психиатров, док?  - Да. Я хотел выяснить, занимались ли вами раньше психиатры. Беседовали, помещали в другие учреждения?  - Ну, если считать окружные и штатные тюряги...  - Психиатрические учреждения.  - А-а. Вы об этом? Нет. Вы первые. Но я ненормальный, док. Честное слово. Вот тут... Дайте покажу. По-моему, врач в колонии...  Он встает, опускает карточную колоду в карман куртки, идет через всю комнату к доктору, наклоняется над ним и начинает листать папку у него на коленях.  - По-моему, он что-то написал, вот тут вот где-то, сзади.  - Да? Я не заметил. Минутку. - Доктор опять выуживает очки, надевает, смотрит, куда показал Макмерфи.  - Вот тут, док. Сестра пропустила, когда читала мое дело. Там говорится: "У Макмерфи неоднократно отмечались, - док, я хочу, чтобы вы меня поняли до конца, - неоднократно... Эмоциональные взрывы, позволяющие предположить психопатию". Он сказал, психопат означает, что я дерусь и... - Извиняюсь, дамы, - означает, он сказал, что я чрезмерно усердствую в половом отношении. Доктор, это что, очень серьезно?  На его широком задубелом лице такая простодушная детская тревога, что доктор, не совладав с собой, наклоняет голову и хихикает куда-то в воротник; очки падают с носа прямехонько в карман. Все острые заулыбались и даже кое-кто из хроников.  - Чрезмерно усердствую - а вы, док, никогда этим не страдали?  Доктор вытирает глаза.  - Нет, мистер Макмерфи, признаюсь, никогда. Любопытно, врач в колонии сделал такую приписку: "Следует иметь в виду, что этот человек может симулировать психоз, дабы избежать тяжелой работы в колонии". - Он поднимает голову. - Что скажите, мистер Макмерфи?  - Доктор... - Макмерфи выпрямился, наморщил лоб и раскинул руки - мол, я весь перед вами, смотрите. - Похож я на нормального?  Доктор так старается сдержать смех, что не может ответить. Макмерфи круто поворачивается к старшей сестре и спрашивает то же самое:  - Похож?  Не ответив, она встает, забирает у доктора папку и кладет в корзину под часы. Садится.  - Доктор, наверно, стоит ознакомить мистера Макмерфи с порядком ведения наших собраний.  - Сестра, - вмешивается Макмерфи, - говорил я вам про моего дядю Халлахана, как женщина коверкала его фамилию?  Она смотрит на него долго и без обычной улыбки. Она умеет превратить улыбку в любое выражение, какое ей нужно для разговора с человеком, но от этого ничего не меняется - выражение все равно такое же механическое, специально сделанное для определенной цели. Наконец она говорит:  - Прошу извинить меня, Мак-мер-фи. - И поворачивается к доктору. - Да, если бы вы объяснили...  Доктор складывает руки и откидывается на спинку.  - Что ж. Коль скоро об этом заговорили, я, пожалуй, должен объяснить теорию нашей терапевтической общины. Хотя обычно приберегаю ее к концу. Да. Отличная мысль, мисс Гнусен, превосходная мысль.  - И теорию, разумеется, но я имела в виду правило: во время собрания пациенты должны сидеть.  - Да. Конечно. А потом я объясню теорию. Мистер Макмерфи, одно из первых условий: во время собрания пациенты должны сидеть. Иначе, понимаете ли, мы не сможем поддерживать порядок.  - Понял. Я встал только показать это место в моем деле. - Он отходит к своему креслу, опять с наслаждением потягивается, зевает, садится и устраивается поудобнее, как собака. Наконец умостился и выжидательно смотрит на доктора.  - Итак, теория... - Начинает доктор с глубоким довольным вздохом.  - На ... Жену, - говорит Ракли.  Макмерфи приставляет ладонь ко рту и скрипучим шепотом спрашивает его через всю комнату:  - Чью жену?  А Мартини вздергивает голову и таращит глаза.  - Да, - говорит он, - чью жену? А-а. Ее. А-а, вижу ее. Да!  - Дорого бы я дал, чтобы иметь его глаза, - говорит Макмерфи и больше ничего не говорит до конца собрания. Только сидит, смотрит, слушает, не упуская ни единой мелочи, ни единого слова.  Доктор все рассказывает свою теорию; наконец, старшая сестра решила, что с него хватит, просит его замолчать, ведь надо все-таки заняться Хардингом, и они толкуют о нем до конца собрания.  Во время собрания Макмерфи еще раза два наклоняется вперед, будто хочет что-то сказать, но передумывает и откидывается обратно. На лице его озадаченность. Тут творится что-то странное, смекает он. Но не может взять в толк, что именно. Например, никто не смеется. Когда спросил у Ракли: "Чью жену?" - Он думал, точно засмеются, но никто даже не улыбнулся. Воздух сжат стенами, слишком туго, не до смеха. Странное место, где люди не позволяют себе засмеяться, странное дело, как они пасуют перед этой улыбчивой мучнистой мамашей с красными-красными губами и большими-большими сиськами. Надо подождать, разобраться, что к чему в этом месте, думает он, не лезть в игру с бухты-барахты. Хороший игрок всегда помнит это правило: к игре присмотрись, а потом уж за карты берись.

*** До завтра! Ведущий - Романов Александр, mailto:forex_raa@mail.ru Форум рассылки http://www.forum.alerom.com Сайт рассылки с архивом выпусков http://www.alerom.com P.S.: Очень хотелось бы получить от Вас обратную связь - что бы хотелось почитать, предложения.