Поступило несколько писем, что вчерашний выпуск рассылки пришел "испорченным", поэтому выкладываю его на форуме
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (10/26).
Я тогда его не понимал. Слишком был сосредоточен на своих мыслях о несправедливости и отмщении. Но было в нем что-то бесконечно трогательное. Покуда он был в силах мы ходили с ним по церквям и музеям и сидели там. Это испытанные убежища эмигрантов - полиция туда не заглядывала. Лувр, Музей декоративных искусств, музей Же-де-Пом(прим: Jeu de Paume (буквально "игра ладонью", старофранцузское название тенниса) - один из выставочных залов Лувра, где прежде размещалось собрание импрессионистов; позднее собрание переместили в Музей Д'Орсэ.), где импрессионисты, и Нотр-Дам стали родным домом для эмигрантского содружества наций. Они дарили безопасность, утешение, а заодно расширяли духовный кругозор. И церкви тоже - но только, пожалуй, не по части Господней справедливости. На этот счет у нас были большие сомнения. Зато по части искусства - безусловно. Эти летние предвечерья
в светлых залах музея с полотнами импрессионистов по стенам! Это блаженство оазиса среди бесчеловечных бурь! Часами сидели мы перед картинами в музейной тиши, я и рядом со мной умирающий Зоммер, сидели, молчали, а картины были окнами, распахнутыми в бесконечность. Они были лучшим из всего, что создано людьми, среди худшего из всего, на что люди оказались способны. --Или меня могли заживо сжечь в лагере уничтожения в стране Гете и Гельдерлина, - медленно и блаженно произнес Зоммер немного погодя. - Забирай мой паспорт, - сказал он затем. - И живи с ним. --Ты его можешь продать, - возразил я. Я уже слыхал, что кто-то из эмигрантов, оказавшись совсем без бумаг, в отчаянии предлагал Зоммеру за его паспорт тысячу двести швейцарских франков, безумные деньги, на которые Зоммера можно было даже положить в больницу. Но Зоммер не захотел. Он захотел умереть на острове Сен-Луи
в своей мастерской, пропахшей олифой, рядом со своей коллекцией ковровых лоскутов. Бывший профессор Гуггенхайм, в прошлом медицинское светило, торговавший ныне носками вразнос, был его лечащим врачом, и вряд ли бы Зоммер где-нибудь сыскал лучшего. --Забирай паспорт, - сказал Зоммер. - По нему еще приличный кусок жизни можно прожить. А это тебе кусочек смерти в довесок. - Он сунул мне в ладонь маленькую металлическую коробочку вроде ладанки на тонкой цепочке. Внутри в слое ваты лежала капсула с цианистым калием. Как и некоторые другие эмигранты, Зоммер всегда носил ее при себе - на тот случай, если попадет в лапы гестаповцам; он знал, что не выдержит пыток, и хотел иметь возможность умереть тотчас же. А умер во сне. Мне он завещал всю свою одежду, несколько литографий и коллекцию ковровых лоскутов, которую я вынужден был продать, чтобы выручить деньги на погребение. Сохранил
я и капсулу с ядом, и паспорт. Зом-мера похоронили под моим именем. А еще я сохранил один маленький ковровый лоскут - кусочек бордюра с уголком голубой михрабной ниши, такой же голубой, как августовское небо над Парижем и как ковер, что я нашел у Силвера. Капсулу я еще долго таскал с собой и выбросил в воду лишь в тот день, когда мы прибыли на остров Эллис. Хотел избавить себя от лишних расспросов таможенников. С паспортом Зоммера я в первые недели чувствовал себя довольно странно - словно покойник в отпуску. Потом понемногу привык.
Роберт Хирш и во второй раз отказался взять у меня деньги, которые я ему задолжал. --Но пойми, ведь я купаюсь в деньгах! - кипятился я. - К тому же у меня гарантированная работа в подполье еще как минимум на полтора месяца. --Расплатись сперва с адвокатами, с господами Левиным и Уотсоном, - твердил Хирш. - Это важно. Они тебе еще понадобятся. Долги друзьям плати в последнюю очередь. Друзья могут подождать. "Ланский катехизис", параграф четвертый! Я рассмеялся. --Ты все путаешь! В катехизисе как раз наоборот сказано. Сперва друзья, потом все остальные. --А это исправленное, улучшенное и дополненное нью-йоркское издание. Для тебя сейчас самое главное - вид на жительство. Или ты хочешь угодить в американский лагерь для интернированных? Их хватает - и в Калифорнии, и во Флориде. В Калифорнии для японцев, во Флориде для немцев. Тебе очень хочется,
чтобы тебя засунули в лагерь к соотечественникам-нацистам? Я покачал головой. --А что, могут? --Могут. В подозрительных случаях. А чтобы попасть под подозрение, многого не нужно. Сомнительного паспорта более чем достаточно, Людвиг. Или ты забыл древнюю мудрость: попасть в лапы закона легко, выбраться почти невозможно? --Да нет, не забыл, - ответил я, внутренне поежившись. --Или ты хочешь, чтобы тебя там в лагере забили до смерти? Нацисты, которых там подавляющее большинство? --Разве лагеря не охраняются? Хирш горько улыбнулся. --Людвиг! Ты же сам прекрасно знаешь, что в лагере на несколько сотен заключенных ночью ты абсолютно беззащитен. Придет "дух святой", устроят тебе темную и изметелят до полусмерти, даже синяков не оставив. Если не что похуже. Кому интересно расследовать какое-то лагерное самоубийство, пусть даже
мнимое, когда каждый день тысячи американцев гибнут в Европе? --А комендант? Хирш только рукой махнул. --Комендантами в этих лагерях обычно назначают старых отставных вояк, которые ничего, кроме покоя, от жизни уже не хотят. Нацисты с их дергающимся строевым шагом, замиранием по стойке "смирно" и вообще военной выправкой нравятся им, в сущности, куда больше, чем наша сомнительная публика с ее постоянными жалобами на притеснения. Да ты же сам знаешь. --Знаю, - отозвался я. --Государство - оно государство и есть, - продолжил Хирш. - Здесь нас не преследуют. Здесь нас просто терпят. Уже прогресс! Но упаси тебя Бог от легкомыслия! И никогда не забывай, что мы здесь люди второго сорта. - Он достал свое розовое эмигрантское удостоверение. - Вражеские иностранцы. Люди второго сорта. --А когда война кончится? Хирш усмехнулся. --Даже
став американцем, ты останешься здесь человеком второго сорта. Тебе никогда не быть президентом И где бы ты ни оказался, если у тебя кончается срок паспорта, тебе придется возвращаться в Америку его продлевать. В отличие от тех, кто американцем родился. Где спрашивается, взять столько денег? - Он достал из-под прилавка бутылку коньяка. - Все, шабаш! - объявил он. - Сегодня я свое отработал. Продал четыре приемника, два пылесоса и один тостер. Плохо. Не создан я для этого дела. --Тогда для какого? --Хочешь верь, хочешь нет - я хотел стать юристом. И это в Германии! В стране, где высший и главный закон всегда гласит одно и то же: право - это то, что во благо государству. В стране радостного попрания любых конституционных параграфов. Но с этой мечтой покончено. Что еще? Во что вообще остается верить людям, Людвиг? Я передернул плечами. --Не могу я так далеко
вперед заглядывать. Он посмотрел на меня. --Счастливый ты человек. --Это чем же? Он мягко улыбнулся. --Да хотя бы тем, что счастья своего не ведаешь. --Ну хорошо, Роберт, - ответил я нетерпеливо. - Человек - единственное живое существо, которое осознает, что оно должно умереть. Что ему дало это знание? --Он изобрел религию. --Правильно. А вместе с религиями - нетерпимость. Только его религия истинно верная, остальные нет. --Ну да, а как следствие - войны. Самые кровопролитные всегда велись как раз именем Бога. Даже Гитлер без этого не обошелся. Мы подавали друг другу реплики, как во время литании. Хирш вдруг рассмеялся. --А помнишь, как мы в курятнике под Ланом в такой же вот литании упражнялись, чтобы в отчаяние не впадать? И лакировали коньяк сырыми яйцами? Знаешь, по-моему, ни на что стоящее
мы уже не годимся. Так и останемся эмигрантским перекати-полем, цыганами. Чуть грустными, чуть циничными и в глубине души отчаявшимися цыганами. Тебе не кажется? --Нет, - ответил я. - Так далеко вперед я тоже не могу загадывать. За окном опускалась душная летняя ночь; здесь, в магазине, работало воздушное охлаждение. Компрессор тихо жужжал, и от этого почему-то казалось, что мы с Хиршем на корабле. Некоторое время мы молчали. В прохладном, искусственном воздухе и коньяк пился не так вкусно. В нем почти не чувствовалось аромата. --Тебе сны снятся? - спросил наконец Хирш. - О прошлом? Я кивнул. --Чаще, чем в Европе? Я снова кивнул. --Остерегайся воспоминаний, - сказал Хирш. - Здесь они опасней. Гораздо опаснее, чем там. --Знаю, - согласился я. - Только снам разве прикажешь? Хирш встал. --Опасны как раз
потому, что здесь мы в относительной безопасности. Там-то мы постоянно были начеку и не давали себе расслабиться. А здесь появляется беспечность. --А Бэр в Париже? А Рут? А Гутман в Ницце? Здесь нет закономерности, - возразил я. - Но следить за собой надо. --Вот и я о том же. - Хирш зажег свет. - В субботу наш меценат Танненбаум устраивает скромный прием. Спросил, не могу ли я привести тебя. К восьми. --Хорошо, - согласился я. - У него в квартире такое же воздушное охлаждение, как здесь у тебя? Хирш рассмеялся. --У него в квартире все есть. Что, в Нью-Йорке жарче, чем в Париже, верно? --Тропики! И душно, как в парилке. --Зато зимой стужа, как на Аляске. А наш брат, разнесчастный торговец электротоварами, только за счет этих перепадов и выживает. --Я представлял себе тропики совсем иначе. Хирш внимательно посмотрел
на меня. --А вдруг, - проговорил он, - вдруг эти наши с тобой посиделки когда-нибудь покажутся нам лучшими минутами всей нашей горемычной жизни?
У себя в гостинице я застал необычную картину. Плюшевый будуар был празднично освещен. В углу возле пальмы и цветов в горшках стоял большой стол, за которым собралось весьма пестрое и оживленное общество Верховодил всем Рауль. В бежевом костюме он огромной, влажно поблескивающей жабой восседал во главе стола! К немалому моему изумлению, стол был даже накрыт белой скатертью, а гостей обслуживал официант, которого я прежде никогда здесь не видел. Рядом с Раулем сидел Мойков, напротив них Лахман возле своей пассии пуэрториканки. Разумеется, и мексиканец был здесь же - в розовом галстуке, с неустанно шныряющими глазами и каменным лицом. Помимо них две девицы неопределенного возраста, от тридцати до сорока, испанского вида, темноволосые, смуглые, яркие, молодой человек с завитыми локонами и неожиданно низким басом, хотя напрашивалось скорее сопрано, графиня в неизменных серых кружевах
и, по другую руку от Мойкова, Мария Фиола. --Господин Зоммер! - вскричал Рауль. - Окажите нам честь! --По какому случаю торжество? - спросил я. - День рожденья? Получение гражданства? Выигрыш в лотерею? --Ничего подобного. Просто праздник человечности! Посидите с нами, господин Зоммер! - воззвал ко мне Рауль, уже не без труда ворочая языком. - Это один из моих спасителей, - объяснил он белокурому обладателю баса, указывая на меня. - Пожмите друг другу руки. Это Джон Болтон. Вместо ожидаемого энергичного рукопожатия я ощутил в ладони нечто вроде тухлой форели. --Что желаете выпить? - наседал Рауль. - У нас есть все, что душе угодно. Скотч, бурбон, водка хлебная, кока-кола и даже шампанское. Как вы тут сказали, когда сердце мое исходило печалью? Все течет! Ничто не вечно под луной, стареет и еврей младой! И любовь стареет. Все течет. Как это верно
сказано! Так что вам угодно выпить? - Рауль императорским жестом подозвал официанта. - Альфонс! Я подсел к Марии Фиоле. --А что пьете вы? --Водку - ответила она радостно. --Хорошо, мне тоже водки, - сказал я Альфонсу, чье крысиное личико выжидательно смотрело на меня мутными, усталыми глазками. --Двойную! - гаркнул Рауль, слегка покачнувшись. - Сегодня все вдвойне! Я посмотрел на Мойкова. --Его снова осенило вечное таинство человеческого сердца? - спросил я - Неземная сила любви? Мойков с ухмылкой кивнул. --Она самая. С тем же успехом можно назвать это таинство и иллюзией: субъект ошибочно полагает, что объект страсти всецело пленен им и только им. --Быстро же его скрутило. --Le coup de foudre(прим: Как ударом молнии (франц.).), - деловито пояснила Мария. - И, как всегда, поразило только одну
из сторон. Другая об этом даже не догадывается. --Когда вы вернулись? - спросил я и посмотрел на нее. На всеобщем испанском фоне и в ней вдруг тоже появилось что-то испанское. --Позавчера. --И снова идете на съемки? --Сегодня нет. А что? Хотели пойти со мной? --Да. --Наконец-то хоть одно внятное слово в этом царстве всеобщей умиленности. Ваше здоровье! --И ваше! --Всеобщее здоровье! Salute! Salve! - заорал Рауль со своего места, чокаясь со всеми подряд. - Твое здоровье, Джон! Он попытался встать, но его качнуло назад и бросило обратно в троноподобное, кособокое кресло, которое угрожающе затрещало. Наряду с другими своими уродствами будуар был частично обставлен такими вот чудищами в новоготическом стиле. --Сегодня вечером! - шепнул мне Лахман. - Я подпою мексиканца! Он-то думает, что я пью текилу наравне
с ним, но я подкупил Альфонса, официанта, и он подает мне только воду. --А твоя пассия? --Она ничего не знает. Все получится само. --На твоем месте я бы спаивал ее. Ведь это она не хочет. Мексиканец-то вроде не против, ты же сам говорил На секунду Лахман задумался. --Неважно! - заявил он затем, отметая все сомнения. - Как-нибудь получится! Нельзя все до мелочей рассчитывать заранее, этак точно ничего не выйдет. Случаю тоже надо дать шанс. Я смотрел на него почти с завистью. Он склонился к моему уху. Меня обдало его жарким, влажным дыханием. --Надо только страстно желать, тогда ни одна не устоит, - засипел он мне в ухо. - Это как закон сообщающихся сосудов. Чувство передается другому постепенно, как медленный удар молнии. Своего рода перетекание космической энергии. Но природе надо немножко пособить. Ибо она безлична и капризна. На
секунду я просто обомлел. Это тоже было как удар молнии, причем отнюдь не медленный: слишком уж грандиозен был масштаб его заблуждений. Потом я отвесил ему почтительный поклон. Эта надежда, почерпнутая из бездн безнадежности, эта беззаботная наивная вера в чудеса черной и белой магии заслуживали отдельного тоста. --В твоем лице я пью за звездные грезы любви! - сказал я. - За управляемый удар молнии! За зрячий удар, а ни в коем случае не за слепой! --Брось ты свои шуточки! - простонал Лахман. - Мне-то совсем не до шуток. Это вопрос жизни! По крайней мере на сегодня. --Браво! - одобрил я. - Особенно похвальна оговорка. Лахман замахал официанту, требуя себе новую рюмку чистейшей воды. --Еще один удар молнии, - сказала мне Мария Фиола. - Похоже, мы с вами попали под обстрел молний, как в летнюю грозу. Вас, случайно, не задело? --Нет. К сожалению.
А вас? --Меня-то уже давно. - Она со смехом потянулась за своей рюмкой. - Только на меня эти молнии недолго действуют, вот что грустно. --Что же тут грустного. Как-никак все-таки разнообразие в жизни. --Самое грустное как раз в том, что они повторяются, - вздохнула девушка. - Они неоднократны. И с каждым разом делаются все смешней и все болезненней. Разве это не парадокс? Чудо не должно иметь повторений. --Это почему же? --От повторений чудо ослабевает. --Лучше ослабленное чудо, чем совсем никакое. К тому же кто заставляет нас видеть в ослабленности нечто недостойное? Мария глянула на меня искоса. --А вы еще и учитель жизни? - спросила она с иронией в голосе. Я покачал головой. --Выражение-то какое жуткое - учитель жизни, - сказал я. - И это вместо простой благодарности. Она вдруг с изумлением
уставилась на свою рюмку. --Кто это мне вместо водки воды налил? --Это мог быть только Альфонс, наш официант. - Я посмотрел на Лахмана. - Как тебе твой напиток? Ты ничего особенного не заметил? --Какой-то странный. Вроде не вода. Не знаю, что это, но на воду точно не похоже. Я алкоголя в жизни не пил. Какой-то вкус острый. Что это? --Все, хитрец великий, считай, что ты пропал, - объявил я ему. - Это водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Скоро сам почувствуешь. --А как она действует? - спросил Лахман, бледнея от ужаса. - Я же всю рюмку залпом опрокинул. С мексиканцем чокнулся и выпил. Боже мой! Я так хотел, чтобы он свою текилу выпил до дна! --Вот сам себя и обдурил. Но ничего, может, это еще к счастью! --Ну почему всегда страдают безвинные? - прошептал Лахман в отчаянии. - О каком таком счастье ты говоришь? --Может,
ты твоей пуэрториканочке больше понравишься, когда будешь под хмельком. Не такой целеустремленный. Неуклюжий, но милый. Рауль тем временем сумел-таки подняться на ноги. --Господа! - вещал он. - Как подумаю, что еще совсем недавно я чуть было не лишил себя жизни из-за этого паскуды Кики, я готов сам себя отхлестать по мордасам Какими же мы бываем идиотами, причем как раз тогда когда мним себя на вершине благородства! В широком жесте недоумения он развел руками, не замедлив опрокинуть большой бокал зеленого ментоловогс ликера, стоявший перед одной из испанок. Липкий напиток вялым ручейком пробежал по скатерти и выплеснулся на платье. В ту же секунду все мы словно оказались в первобытных джунглях, где только что вспугнули стаю попугаев. Обе испанки заорали на Рауля пронзительными, металлическими голосами. Их руки, сверкая дешевой бижутерией, так и мелькали в воздухе. --Я
куплю новое! - в панике вопил Рауль. - Лучше этого! Завтра же! Помогите! Графиня! Новый взрыв негодования. Разъяренные глаза и хищные зубы прямо над потной лысиной Рауля. --Я ни во что не вмешиваюсь, - невозмутимо заявила графиня. - Научена горьким опытом. Когда в семнадцатом в Петербурге... Крики, впрочем, мгновенно стихли, едва только Рауль извлек из кармана бумажник. Он медленно и с достоинством раскрыл его. --Мисс Фиола, - обратился он к Марии. - Вы профессионал. Я хотел бы проявить щедрость, но не хочу, чтобы меня ограбили. Сколько, по-вашему, стоит это платье? --Его можно отдать в чистку, - невозмутимо заявила Мария. Опять поднялся невообразимый шум. --Осторожно! - крикнул я, успевая парировать летящую прямо в Марию тарелочку со взбитыми сливками. Испанки, забыв про Рауля, готовы были уже вцепиться в Марию зубами и когтями,
то бишь ногтями. Одним движением я затолкал девушку под стол. --Они уже бросаются бокалами с красным вином, - сказал я, указывая на большое пятно, расплывающееся по краю скатерти. - Насколько я знаю, такие пятна в чистке не выводятся. Или я не прав? Мария тщетно пыталась высвободиться. --Уж не намерены ли вы драться с этими гиенами, урезонивал я ее. - Сидите тихо! --Я забросаю их цветами в горшках! Да пустите же меня! Я не отпускал. --Похоже, не слишком вы любите ваших сестер по разуму? - спросил я. Мария снова начала вырываться. Она была куда сильней, чем я предполагал. И вовсе не такой худышкой, как мне казалось. --Я вообще никого не люблю, - процедила она. - От этого все мои несчастья. Да отпустите же меня! Тарелка с сервелатом приземлилась на пол рядом с нами. Потом стало тише. Я по-прежнему удерживал Марию. --Потерпите
еще немного, - увещевал я. - Последний всплеск. Представьте на минуту, что вы императрица Евгения, чьи бриллианты вы так бесподобно носите. Мария вдруг начала хохотать. --Императрица Евгения велела бы расстрелять этих дур на месте! - сказала она. Я выпустил ее из-под скатерти, аккуратно отводя в сторону заляпанную вином кайму. --Осторожно! - предупредил я. - Калифорнийское бургундское. Рауль положил конец сражению с величием истинного полководца. Вынув из бумажника несколько купюр, он швырнул их в самый дальний угол плюшевого будуара, где испанки, словно две разгневанные индюшки, уже торопливо их подбирали. --А теперь, милые дамы, - заявил он, - нам пора прощаться. Примите искренние извинения за мою неловкость, но на этом мы и расстанемся. Он махнул Альфонсу. Мойков тоже привстал. Но оказалось, мы напрасно ожидали новой свары.
Разразившись на прощанье короткой тирадой пылких проклятий и гордо колыхнув юбками, испанки удалились. --Откуда они вообще взялись? - поинтересовался Рауль. Как выяснилось, этого никто не знал. Каждый считал приятельницами кого-то из присутствующих. --Впрочем, неважно, - рассудил Рауль, вновь обретая прежнее великодушие. - Откуда что вообще появляется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними как-то все время оказываешься смешным. - Он обратился к Марии: - Вы не пострадали мисс Фиола? --Разве что морально. Тарелку с салями успел перехватить господин Зоммер. --А вы, графиня? Старая дама отмахнулась. --Какие пустяки! Даже пальбы не было. --Хорошо. Альфонс! В таком случае всем еще по одной на прощанье! И тут пуэрториканка вдруг запела. У нее был глубокий, сильный голос, и пока она
пела, она не сводила глаз с мексиканца. Это была песнь безудержного и неприкрытого желания, даже не песня, а почти жалоба, настолько далекая от всякой мысли, всякой цивилизации, настолько близкая к непреложности смерти, что казалось, возникла она задолго до того, как человечество обрело юмор, смех и вообще человеческий облик, - это была песня-призыв, прямая, бесстыдная и невинная одновременно. Ни один мускул не дрогнул на лице мексиканца. И в женщине тоже все было неподвижно - за исключением глаз и губ. Эти двое смотрели друг на друга, не моргая, а песня звучала все громче, все сильней, все неодолимей. Хотя они не притронулись друг к другу, то было соитие, и каждый понял это, и каждый почувствовал. Все молчали, в глазах Марии я увидел слезы, а песня лилась и лилась, и все внимали ей, глядя прямо перед собой, - и Рауль, и Джон, и Мойков, даже Лахман и графиня, - на короткий миг песня захватила
их всех и всех заставила забыться, благодаря невероятному чувству этой женщины, которая никого не желала знать, кроме своего мексиканца, только в нем, в его заурядном лице типичного жиголо, была вся ее жизнь, и это даже не казалось ни странным, ни смешным.
IX
Направляясь на прием к моему благодетелю Танненбауму, я зашел за Хиршем заранее. --Сегодня там не обычная ежемесячная кормежка для бедных эмигрантов, - объяснял мне Хирш. - Сегодня нечто большее! Торжество! Прощание, смерть, рождение, новая жизнь - все вместе. Завтра Танненбаумы получают гражданство. По этому случаю и праздник. --Они так долго здесь живут? --Пять лет. Без обмана. Да и въехали сюда по настоящей номерной квоте. --Как им это удалось? Квота на много лет вперед расписана. --Не знаю. Может, они уже раньше здесь бывали. Или у них влиятельная американская родня. А может, просто повезло. --Повезло? - усомнился я. --Ну да, повезло, случай помог. Чему ты удивляешься? Разве мы не живем все эти годы только за счет везения? Я кивнул. --Хорошо бы еще то и дело не забывать об этом. Проще было бы жить. Хирш
рассмеялся. --Уж кому-кому, а тебе грех жаловаться. Не ты ли говорил, что из-за твоего английского переживаешь тут вторую молодость. Так наслаждайся прелестями возраста и не сетуй на жизнь. --Хорошо. --Сегодня вечером мы отдадим последние почести и самой фамилии Танненбаум, - сообщил Хирш. - С завтрашнего утра она прекратит свое существование. В Америке при получении гражданства разрешается поменять фамилию. Танненбаум, разумеется, этим правом воспользуется. --Его трудно за это осуждать. И как же он хочет назваться? Хирш усмехнулся. --Танненбаум долго над этим размышлял. Он так со своей фамилией намучился, что теперь, в качестве компенсации, его даже самая красивая не устраивает. Хочет, чтобы было как можно ближе к великим именам истории. Вообще-то он человек довольно сдержанный, но видно, прорвалась обида всей жизни. Домашние предлагали
ему и Баум, и Танн, и Небау, - сокращения и производные от прежней фамилии. Куда там! Он выходил из себя будто его склоняли к содомии Тебе-то этого не понять. --Почему же? И оставь антисемитские шуточки, которые вертятся у тебя на языке. --С фамилией Зоммер жить куда проше, - рассуждал Хирш. - Тебе-то с твоим еврейским двойником сильно подфартило. С такой фамилией и христиан полным-полно. С Хиршем уже потяжелее будет. Ну, а с фамилией Танненбаум всякий раз нужны поистине героические усилия, прежде чем тебя вообще соизволят заметить. И так всю жизнь.
--На какой же фамилии он в итоге остановился? --Поначалу он вообще хотел сменить только имя. Ведь его вдобавок ко всему еще и Адольфом назвали. Адольф Танненбаум. Адольф - как Адольф Гитлер. Но мало-помалу, припомнив все хамские выходки, которые ему пришлось вытерпеть в Германии, он решил заодно обзавестись и какой-нибудь красивой английской фамилией. Потом эта фаза тоже прошла, а Танненбаум вдруг захотел максимально приблизиться к полной анонимности. Он стал изучать телефонные книги, пытаясь понять, какая фамилия в Америке самая распространенная. И выбрал себе в итоге фамилию Смит. Смитов здесь десятки тысяч. Теперь он станет одним из них: Фредом Смитом. Для него это почти то же самое, что носить фамилию Никто. Теперь он счастлив, что наконец-то сможет до полной неразличимости раствориться в море других Смитов. Завтра это свершится.
Танненбаум родился в Германии, там и жил, но ни немцам, ни вообще европейцам никогда до конца не верил. Немецкую инфляцию с восемнадцатого по двадцать третий он хотя и пережил, но вышел из нее банкротом. Как и многие евреи при Вильгельме I, когда антисемитизм в Германии еще считался проявлением невоспитанности, а евреям был открыт доступ в аристократические круги, он был страстным патриотом. В четырнадцати чуть ли не на все свои деньги подписался на военный заем. Когда в двадцать третьем инфляция вдруг кончилась миллиард превратился в четыре марки, ему пришлось объявить себя банкротом. Он об этом никогда не забывал и с тех пор все, что ему удавалось сберечь на черный день, доверял только американским банкам. Наученный горьким опытом, он внимательно следил за событиями в Европе поэтому французская и австрийская инфляции его капиталов уже не затронули. К тридцать первому,
за два года до нацистов, когда была объявлена блокада немецкой марки, Танненбаум большую часть своего состояния успел благополучно переправить за границу. Но свое дело в Германии тем не менее не закрыл. Блокаду с марки так и не сняли. Это была настоящая катастрофа для тысяч евреев, которые не могли теперь перевести свои средства за рубеж и вынуждены были оставаться в Германии. Трагическая ирония судьбы состояла в том, что до блокады этой страна дошла при демократическом правительстве, а "покачнувшийся" банк, из-за которого блокада началась, конечно же, был еврейским банком. В итоге многим евреям не удалось покинуть страну, и они потом оказались обречены на гибель в концлагерях. В высших национал-социалистских кругах все происшедшее считалось одной из самых удачных шуток всемирной истории. В тридцать третьем Танненбауму быстро дали понять, что происходит. Для начала его облыжно обвинили
в мошенничестве. Потом к нему заявилась мать ученицы продавца и стала уличать в изнасиловании своей несовершеннолетней дочери, хотя Танненбаум девчонку даже в глаза не видал. Уповая на руины немецкой юстиции, он предоставил матери подать в суд, отвергнув ее вымогательские притязания на пятьдесят тысяч марок. Однако его быстро научили уму-разуму. Вторичному требованию шантажистки Танненбаум вынужден был уступить. Однажды вечером важный чин из криминальной полиции, за которым стоял еще более важный партийный чин, посетил его на дому и растолковал по-хорошему, что ждет Танненбаума, если он сам вовремя не одумается. На сей раз речь шла о существенно большей сумме. Но за эти деньги Танненбауму и семье была обещана возможность бежать - через голландскую границу. Танненбаум обещаниям не поверил, однако другого выхода все равно не было. В конце концов подписал все, что от него требовалось. А затем
случилось то, чего он никак не ожидал: его семью действительно переправили через границу. Два дня спустя, получив от жены открытку из Голландии. Танненбаум вручил вымогателям последний остаток своих немецких акций А три дня спустя и сам оказался в Голландии. Ему повезло - он наткнулся на честных мерзавцев. В Голландии начался второй акт трагикомедии. Пока Танненбаум хлопотал об американской визе, истек срок его паспорта. Пришлось хлопотать о продлении паспорта в немецком посольстве Но в Голландии у него почти не было денег. А вклады в Америке хранились на таких условиях, что снимать с них деньги мог только он лично. Короче, в Амстердаме Танненбаум оказался миллионером без гроша за душой. Он был вынужден просить деньги в долг. По счастью, ему их легко дали. Потом ему чудом продлили немецкий паспорт, и он даже получил американскую визу. В Нью-Йорке, вынув из банковского сейфа толстую пачку
принадлежавших ему акций, Танненбаум поцеловал верхнюю и твердо решил стать американцем, поменять фамилию и забыть Германию навсегда. Последнее удалось ему не вполне: он помогал новоприбывшим соотечественникам.
