Простите за нескромность, но расскажу вам небольшую историю: 25 июля 19... года в 6-20 утра, в небольшом уральском городке Нижнем Тагиле появился на свет маленький мальчик Саша aka Александр Романов, а потому жду от вас поздравлений, дифирамб и может быть чуть-чуть-чуть критики по e-mail или в форуме :-) Занавес.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (5/26)
______________________________
-Ты хоть что-нибудь смыслишь в этом деле? - беспокоился Мойков. - Пятьдесят долларов - приличные деньги. -Не слишком много, но кое-что. А кроме того, что мне еще остается? Надо же с чего-то начинать. -Где ты этому научился? -В Париже и в одном музее в Брюсселе. -Что, работал? - с изумлением спросил Мойков. -Прятался. -От немцев? -От немцев, которые вошли в Брюссель. -Чем же ты там еще занимался? -Французский учил, - ответил я. - У меня был учебник грамматики. Как и сейчас. Летом, когда музей закрывали, было еще не темно. А потом мне выдали карманный фонарик. Мойков понимающе кивнул. -И что же, музей не охраняли? -От кого? От немцев? Они бы и так взяли, что захотели! Мойков рассмеялся. -Да уж, жизнь, она чему только не научит. Я, когда в Финляндию бежал,
почти случайно прихватил с собой карманные шахматы. Пока прятался, играл сам с собой почти беспрерывно, лишь бы отвлечься. И постепенно стал вполне приличным шахматистом. Потом, в Германии, шахматы меня кормили. Уроки давал. Вот уж не думал, не гадал. И ты всегда занимался антиквариатом? -Примерно так же, как ты шахматами. -Я так и думал. Не мог же я ему рассказать про Зоммера и про мой фальшивый паспорт. В паспорте, кстати, было указано, что Зоммер по профессии антиквар, и на острове Эллис какой-то инспектор даже меня экзаменовал. Я выдержал экзамен: очевидно у Зоммера и в Брюсселе я и вправду кое-чего поднабрался Причем решающими оказались именно мои познания в китайской бронзе. Как ни странно, инспектор, по счастью, тоже кое-что в ней смыслил. Верующие христиане, вероятно, сочли бы случайную общность наших интересов милосердной волей провидения. С улицы
я еще издалека заслышал характерную припрыжку Лахмана. Мойкова позвали к телефону. Лахман, ковыляя, ввалился в плюшевый будуар. Он тут же углядел мою бронзу. -Купил? - спросил он с порога. -И да, и нет. -Промашка, - категорично заявил он. - Сразу видно, что ты новичок. В торговле надо начинать с малого. С мелких вещиц, которые нужны каждому. Носки, мыло, галстуки... -Четки, иконки, - подхватил я. - Особенно еврею, как ты. Он отмахнулся. -Это совсем другое. Для этого дар нужен. А у тебя какой дар? Так, нужда одна! Впрочем, о чем это я? - Он воззрился на меня горящим взором. - Все впустую, Людвиг! Она все забрала и сказала, что будет с этими святынями по вечерам за меня молиться! Мне-то что от ее молитв! При этом зад у нее, как у королевы! Все попусту! Теперь она хочет иорданскую воду. Воду из святой реки Иордан! Где, спрашивается, я ее
достану? Просто сумасшедшая какая. Ты, случайно, не знаешь, где достают иорданскую воду? -Из водопровода. -Что? -Старая бутылка, немного пыли и сургучная пробка. В Бордо двое мелких мошенников держали фирму и прокали таким манером святую воду из Лурда. Бутылка по пять франков шла. Именно так. Из водопровода. Я сам в газете читал. Их даже не посадили. Только посмеялись. Лахман погрузился в раздумье -А это не святотатство? -Не думаю. Просто мелкое надувательство. Лахман почесал свой бугристый череп. -Странно, с тех пор, как я продаю все эти медальоны и четки, у меня возникает совсем другое чувство к Богу. Я теперь в некотором роде шизофренический иудокатолик. Так это точно не святотатство? Не осквернение Бога? Нет, правда, ты-то как считаешь? Я покачал головой. -Я считаю, у Бога куда больше юмора, чем мы предполагаем.
И куда меньше сострадания. Лахман встал. Он уже принял решение. -Я ведь даже не продаю эту воду. Значит, это не будет бесчестной сделкой. Я ее просто дарю. Уж это-то наверняка не возбраняется. - Он внезапно осклабил щербатые зубы в вымученной улыбке. - Это же ради любви! А Бог - это любовь! Ладно! Последняя попытка! А какую взять бутылку, как ты думаешь? -Только не из-под мойковской водки. Ее-то она узнает наверняка. -Да конечно же, нет. Какую-нибудь совсем простую, анонимную бутылку. Из тех, какие бросают в океан матросы. Бутылочная почта. Запечатанная! Вот в чем весь фокус! Попрошу у Мойкова немного сургуча. У него-то определенно есть - для водки. Может, у него и старая русская монета найдется, с кириллицей, ею и припечатаем. Как будто бутылка из древнего монастыря на Иордане. Как ты думаешь, это ее проймет? -Нет. Думаю, тебе лучше на несколько
недель вообще о ней забыть, это скорее подействует. Лахман обернулся. Гримаса отчаяния перекосила его лицо. Блекло-голубые глаза таращились, как у снулой пикши. -Опять ждать! Не могу я ждать! - завопил он. - Я и так живу наперегонки с годами! Мне уже сильно за пятьдесят! Еще год-другой, и я импотент! Что тогда? Одна только бессильная похоть, тоска и никакого удовлетворения! Это же ад! Как ты не понимаешь?! А много ли у меня было в жизни? Только страх, изгнание и нищета. А жизнь одна! - Он достал носовой платок. - И та на три четверти считай, что уже прошла! - прошептал он. -Не реви! - резко сказал я. - Все равно не поможет. Уж этому надеюсь, жизнь тебя научила. -Да не реву я - ответил он с досадой. - Просто высморкаться хочу У меня все переживания на нос перекидываются На глаза ни в какую. Если бы я мог плакать - разве такой я имел бы успех? А так - кому
нужен Ромео, у которого от полноты чувств из носа течет? Я же продохнуть не могу. - Он несколько раз оглушительно высморкался. Потом, взяв на прицел Мойкова, заковылял к стойке.
Я отнес вазу к себе в комнату. Поставил ее на подоконник и стал разглядывать в угасающем вечернем полусвете. Был примерно тот же час, что и в Брюсселе, когда музей закрывался и я выходил на свободу из своей кладовки. Я медленно поворачивал вазу, изучая ее со всех сторон. В свое время я прочел почти всю, не слишком, кстати, обширную литературу по этой теме и помнил множество иллюстраций. Я знал, что копии распознаются по крохотным деталям орнамента: если на бронзе эпохи Чжоу обнаруживаются мельчайшие декоративные элементы, освоенные ремеслом лишь в эпоху Хань, не говоря уж об эпохах Мин или Тан, то эти мелкие неточности безошибочно изобличают вещь как гораздо более позднюю подделку. Ни одной такой погрешности я на своей бронзе не обнаружил. Похоже, это и вправду была вещь эпохи Чжоу, самого расцвета ее, шестого-пятого столетия до нашей эры. Я улегся на кровать, поставив бронзу
рядом на тумбочку. Со двора, перекрывая унылое побрякивание мусорного бачка, доносились звонкие, истошные крики поварят и гортанный бас негра, выносившего отбросы. Я и сам не заметил, как заснул. А когда проснулся, была уже ночь. Сперва я вообще не мог понять, где я и что со мной. Потом увидел вазу на тумбочке, и мне на секунду показалось, что я опять в своей музейной конуре. Я сел на кровати, стараясь не дышать громко. Только тут я понял, что спал и что мне снился сон, он еще смутно брезжил в моем сознании, но такой, что вспоминать не хотелось. Я встал и подошел к распахнутому окну. Внизу был двор, там привычно чернели в темноте бачки для мусора. Я свободен, сказал я в темноту и повторил это себе еще и еще раз тихо и настоятельно, как не однажды твердил за годы изгнания. Я почувствовал, что постепенно успокаиваюсь, и снова взглянул на бронзу, которая и теперь едва заметным поблескиванием
продолжала ловить розоватые отсветы огней ночного города. У меня вдруг появилось чувство, что ваза - живая. Ее патина не была мертвой, не казалась наклеенной или искусственно выделанной воздействием кислот на специально загрубленную поверхность; она была выросшей, медленно созревшей в веках, она несла на себе следы вод, которые по ней текли, земных минералов, с которыми она соприкасалась, и даже, судя по лазурному ободку на ножке, следы фосфористых соединений от соседства с мертвецом, длившегося не одно тысячелетие. Кроме того, от нее исходило тихое мерцание - точно так же, как от древних, не знавших полировки экспонатов эпохи Чжоу в музее; мерцание это создавалось пористостью природной патины, которая не поглощала свет, как искусственно обработанная бронза, а придавала поверхности матовый, чуть искристый оттенок, не гладкий, а скорее слегка шершавый, как на грубых старинных шелках. И на
ощупь она не казалась холодной. Я снова сел на кровать и выпустил бронзу из рук. Я смотрел прямо перед собой, в глубине души отлично понимая, что всеми этими соображениями стараюсь заглушить совсем другие воспоминания. Я не хотел воскрешать в памяти то утро в Брюсселе, когда дверь кладовки внезапно резко распахнулась, и ко мне ворвалась Сибилла, шепча, что отца взяли, увели на допрос, мне надо бежать, скорей, никто не знает, будут его пытать или нет и что он под пытками расскажет. Она вытолкала меня за дверь, потом снова окликнула, сунула в карман пригоршню денег. -Иди, уходи, только медленно, как будто ты посетитель, не беги! - шептала она. - Да хранит тебя Бог! - добавила Сибилла напоследок, вместо того чтобы проклясть меня за то, что я, по всей видимости, навлек на ее отца такую беду. - Иди! Да хранит тебя Бог! - А на мой растерянный, торопливый вопрос, кто же предал
ее отца, только прошептала: - Не все ли равно! -Иди, пока они сюда с обыском не заявились! - Наспех поцеловав, она вытолкнула меня в коридор и прошептала вслед: - Я сама все приберу! Беги! И не пиши! Никогда! Они все проверяют! Да храни тебя Бог! Как можно спокойнее, стараясь ничем не выделяться, я спустился по лестнице. Людей вокруг было немного, и никто не обратил на меня внимания. Только перейдя улицу я оглянулся. Толи мне почудилось, то ли на самом деле в одном из окон белым пятном мелькнуло чье-то лицо.
Я встал и снова подошел к окну. Через двор на меня глядела противоположная стена гостиницы, почти вся темная в этот час. Лишь одно-единственное окно горело напротив. Шторы были не задернуты. Я увидел мужчину, в одних трусах он стоял перед большим зеркалом в позолоченной раме и пудрился. Потом снял трусы и какое-то время красовался перед зеркалом нагишом. На груди у него была татуировка, зато волос не было. Он надел кружевные черные трусики и черный бюстгальтер, после чего не торопясь, со вкусом принялся набивать чашечки бюстгальтера туалетной бумагой. Я бездумно смотрел на все это, не вполне осознавая, что, собственно, происходит. Потом прошел в комнату и зажег верхний свет. Когда вернулся, чтобы задернуть занавески, увидел, что и в окне напротив шторы уже задернуты. Шторы были красного шелка. В других номерах они были кофейно-коричневые, хлопчатобумажные. Я спустился вниз
и поискал глазами Мойкова. Его нигде не было видно. Должно быть, вышел. Решив дождаться его, я устроился в плюшевом будуаре. Спустя некоторое время мне показалось, будто я слышу чей-то плач. Плач был негромкий, и поначалу я не хотел обращать на него внимание, но постепенно он стал действовать мне на нервы. В конце концов я не выдержал и направился в глубь будуара, где возле полки с цветами в горшках, на софе, обнаружил свернувшуюся в комочек, спрятавшуюся ото всех Марию Фиолу. Я хотел тут же повернуться и уйти. Только этой истеричной особы мне сейчас не хватало! Но Мария уже заметила меня. Она и плакала с широко раскрытыми глазами, от которых, судя по всему, невзирая на слезы, не ускользало ничто. -Вам чем-нибудь помочь? - спросил я. Она помотала головой и одарила меня взглядом кошки, которая вот-вот зашипит. -Хандра? - спросил я. -Да, - ответила
она. - Хандра. Тоже мне мировая скорбь, подумал я. Это все было хорошо для другого, романтического столетия. Не для нашего, с его пытками, массовыми убийствами и мировыми войнами. А тут, видно, несчастная любовь. -Вы, должно быть, Мойкова искали? - спросил я. Она кивнула. -А где он? -Понятия не имею. Сам его ищу. Наверно, разносит клиентам свою водку. -Ну конечно. Когда он нужен, его никогда нет. -Тяжкое прегрешение, - заметил я. - К тому же и весьма частое, как ни жаль. Вы хотели выпить с ним водки? -Я поговорить с ним хотела! Он все понимает! При чем тут водка! А где, кстати, водка? -Может, за стойкой бутылка припрятана? - предположил я. Мария помотала головой. -Шкафчик заперт. Я уже пробовала. -Шкафчик он, конечно, зря запер. Как русский человек, он должен предчувствовать отчаянья
час. Боюсь, правда, что тогда его сменщик, ирландец Феликс О'Брайен, был бы уже пьян в стельку и перепутал бы все ключи. Девушка встала. Я отшатнулся. На голове у нее бесформенным мешком возвышался шелковый черный тюрбан, из которого дулами револьверов торчали какие-то металлические гильзы. -Что такое? - спросила она растерянно. - Я что, похожа на чудовище? -Не совсем. Но как-то уж больно воинственно. Она потянулась к тюрбану и одним движением распустила его. Моему взгляду открылись пышные волосы, все сплошь увешанные трубочками бигуди, которые своей конструкцией из металла и проволоки сильно напоминали немецкие ручные гранаты. -Вы про это? - спросила она. - Про прическу? Мне скоро фотографироваться, вот я и завилась. -Вид у вас такой, будто вы изготовились палить из всех орудий, - сказал я. Она вдруг рассмеялась. -Я
бы с удовольствием, если б могла. -Вообще-то у меня в комнате вроде еще оставалась бутылка, - признался я. - Могу принести. Рюмок здесь хватает. -Какая светлая мысль! Что же она сразу вам в голову не пришла?
В бутылке оставалась еще добрая половина. Мойков отпустил мне ее по себестоимости. В одиночку я не пил, зная, что от этого скорбь на душе только еще безутешнее. Ничего особенного от девицы с пистолетами в волосах я не ждал, но от своей пустой комнатенки ожидал и того меньше. Уходя, я снял со стола бронзу и сунул в шкаф. Когда я вернулся, меня ждала совершенно другая Мария Фиола. От слез не осталось и следа, личико напудренное и ясное, а волосы избавились от уродливых металлических трубок. Против ожидания, они не рассыпались бесчисленными мелкими локонами, а свободно падали вниз, образуя элегантную волну только вокруг затылка. К тому же они не были крашеными и жесткими, вроде соломы, как мне сперва показалось. Волосы у нее были светло-каштановые, с чуть красноватым отливом. -А с какой стати вы пьете водку? - поинтересовалась она. - У вас на родине водку не пьют. -Я
знаю. В Германии пьют пиво и шнапс, это такая разбавленная водка. Но я забыл свою родину и ни пива, ни шнапса не пью. Да и по части водки не такой уж большой любитель. Но вы-то с какой стати водку пьете? Вроде бы в Италии это тоже не самый популярный напиток? -У меня мама русская. И потом, водка единственный алкогольный напиток, который ничем не пахнет. -Тоже веская причина, - заметил я. -Для женщины - очень веская. А что предпочитаете вы? "Очень содержательная беседа", - пронеслось у меня в голове. -Да что придется, - ответил я. - Во Франции пил вино, если было. -Франция! - вздохнула она. - Что немцы с ней сделали! -Я в этом не участвовал. Я в это время сидел во французском лагере для интернированных лиц. -Ну разумеется. Как представитель вражеской страны. Как враг. -Как беженец из Германии. - Я засмеялся. -
Вы, кажется, забыли, что Италия и Германия союзники. Они и на Францию вместе напали. -Это все Муссолини! Ненавижу его! -Я тоже. -Я и Гитлера ненавижу! -Я тоже, - поневоле повторил я. - Выходит, что по части неприятия мы с вами почти союзники. Девушка глянула на меня с сомнением. Потом заметила: -Наверное, можно и так посмотреть. -Иногда это единственная возможность. Кстати, по вашей логике Мойков до недавних пор тоже был в когорте извергов. Немцы заняли его родную деревню и всех жителей сделали тевтонами. Но сейчас это все позади. Русские вернулись, и он теперь снова русский. Наш с вами враг, если по-вашему. Мария Фиола рассмеялась. -Интересно у вас получается. Кто же мы на самом деле? -Люди, - сказал я. - Только большинство, похоже, давным-давно об этом забыли. Люди, которым предстоит умереть, но большинство,
похоже, давным-давно забыли и об этом. Меньше всего человек верит в собственную смерть. Еще водки? -Нет, спасибо. - Она встала и протянула мне руку. - Мне надо идти. Работать. Я проводил ее глазами. Она уходила совершенно бесшумно, не семеня, не цокая каблучками, не уходила, а плыла, скользила мимо уродливых плюшевых рыдванов, словно их и не было с нею рядом. Должно быть, профессиональный навык манекенщицы, подумал я. Шелковый платок теперь туго облегал ее плечи, сообщая всей фигуре неожиданную гибкость и худобу, но никак не хрупкость - скорее какую-то стальную, почти грозную элегантность. Я отнес бутылку обратно в номер и вышел на улицу. Резервный портье Феликс О'Брайен стоял у подъезда - пивом от него несло, как из бочки. -Как жизнь, Феликс? - спросил я вместо приветствия. Он передернул плечами. -Встал, поел, отбатрачил свое, пошел спать.
Какая это жизнь? Вечно одно и то же. Иногда и впрямь не поймешь, чего ради небо коптить. -Да, - согласился я. - Но ведь коптим же.
V
-Джесси! - вскричал я. - Возлюбленная моя! Благодетельница! Радость-то какая! Круглая мордашка с румяными щечками, угольками глаз и седым пучком пышной прически ничуть не изменилась. Джесси Штайн стояла в дверях своей маленькой нью-йоркской квартирки, как стояла прежде в дверях просторных берлинских апартаментов и как стаивала потом, уже в изгнании, в дверях самых разных жилищ и прибежищ во Франции, Бельгии, Испании, - неизменно улыбчивая, готовая помочь, словно у нее самой никаких забот нету. У нее и не было своих забот. Ее единственная забота, сущность всего ее "я" состояла в том, чтобы помогать другим. -Бог ты мой, Людвиг! - запела она. - Когда же мы в последний раз виделись? Самый расхожий эмигрантский вопрос. Я уже не помнил. -Наверняка еще до войны, Джесси, - сказал я. - В те счастливые времена, когда за нами гонялась французская полиция.
Только вот где? На каком из этапов "страстного пути"? Случайно не в Лилле? Джесси покачала головой. -А не в тридцать девятом в Париже? Перед самой войной? -Ну конечно же, Джесси! Отель "Интернациональ", теперь вспомнил. Ты угощала нас с Равичем картофельными оладьями, причем пекла их прямо у него в номере. И даже брусничное варенье к оладьям принесла. Это было последнее брусничное варенье в моей жизни. С тех пор я брусники в глаза не видел. -Это целая трагедия, - заметил Роберт Хирш. - В Америке ты ее тоже не увидишь, здесь брусники нет. Вместо нее тут другие ягоды - loganberries(18). Но это совсем не то. Впрочем, надеюсь, ты не сбежишь из-за этого обратно в Европу, как актер Эгон Фюрст. -А ему-то чего не хватало? -Ни в одном ресторане Нью-Йорка он не мог получить салат из птицы. Он эмигрировал, приехал сюда, но отсутствие салата из птицы
приводило его в отчаяние. Так и вернулся в Германию. Вернее, в Вену. -Это нечестно, Роберт, - вступилась за Фюрста Дженни. - Просто он тосковал по родине, по дому. И потом, он не мог здесь работать. Он не знал языка. А здесь никто не знал его. В Германии-то Фюрста всякий знает. -Он не еврей, - насупился Хирш. - По родимой Германии только евреи и тоскуют. Парадоксально, но факт. -Это он про меня, - пояснила Джесси со смехом. - Какой же он злюка! Но у меня сегодня день рожденья, и мне на его выпады плевать! Заходите! У нас сегодня яблочный штрудель и крепкий свежий кофе! Совсем как дома. Настоящий кофе, а не та разогретая бурда, которую американцы почему-то называют этим словом.
Джесси, ангел-хранитель всех эмигрантов. Еще до тридцать третьего, у себя в Берлине, она была второй матерью всем нуждающимся актерам, художникам, литераторам и просто интеллигентам. Наивный, не омраченный и тенью критичности энтузиазм позволял ей каждый день пребывать в состоянии эйфории. Это состояние, однако, находило себе выход не только в том, что она держала салон, где ее толпами осаждали режиссеры и продюсеры, но и в повседневной помощи ближним: она спасала распадающиеся браки, выслушивала исповеди и утешала отчаявшихся, понемножку давала в долг, помогала влюбленным, посредничала между авторами и издателями и благодаря своему упорству добивалась многого: издатели, продюсеры, директора театров хоть и считали ее назойливой, но противостоять ее бескорыстию и столь очевидной доброте были не в силах. Приемная мать многочисленных и непутевых питомцев, она жила сотнями их жизней,
своей собственной по сути уже не имея. Какое-то время, еще в Берлине, при ней находился некто Тобиас Штайн, неприметный господин, заботившийся о том, чтобы гостям всегда было что есть и пить, но в остальном скромно державшийся в тени. Потом, уже в изгнании, он так же тихо и неприметно умер от воспаления легких в одном из городов великого "страстного пути". Сама Джесси переносила изгнание так, будто это несчастье постигло не ее, а кого-то другого. Ее нисколько не удручало то, что она лишилась дома и всего состояния. Она продолжала опекать теперь уже беглых и изгнанных художников, встречавшихся ей на пути. Способность Джесси создавать вокруг себя атмосферу домашнего уюта, равно как и ее неколебимая жизнерадостность, были поразительны. Чем больше в Джесси нуждались, тем лучистей она сияла. При помощи пары подушечек и одной спиртовки она исхитрялась превратить замызганный гостиничный
номер в некое подобие родины и домашнего очага, где она кормила, поила и обстирывала своих непрактичных, беспомощных, а теперь еще и неведомо куда судьбою заброшенных чад; а когда после смерти господина Тобиаса Штайна вдруг выяснилось, что скромный покойник и после смерти о ней позаботился, завещав ей приличную сумму в долларах в парижском филиале нью-йоркского банка "Гаранта Траст", она и ее почти целиком истратила на своих подопечных, оставив себе лишь самую малость на жизнь и еще на билет до Нью-Йорка океанским лайнером "Королева Мэри". Не слишком интересуясь политикой, она, конечно, понятия не имела, что билеты на все заокеанские рейсы уже много месяцев как распроданы, поэтому даже не удивилась, когда билет ей тем не менее достался. Случилось так, что, когда она стояла у кассы, произошло неслыханное: в кассу сдали билет, Кого-то накануне отплытия хватил удар. Поскольку именно Джесси была
в очереди первой, она и стала обладательницей билета, за который другие отдали бы целое состояние. Что до Джесси, то она даже не намеревалась оставаться в Америке, она хотела лишь снять со счета вторую часть своих денег, которую дальновидный супруг предусмотрительно оставил ей уже в головном, нью-йоркском отделении "Гаранта Траст", и тут же плыть обратно. Она уже третий день была в плавании, когда разразилась война. В итоге Джесси так и пришлось остаться в Нью-Йорке. Обо всем этом мне рассказал Хирш.
Гостиная у Джесси оказалась небольшая, но совершенно в ее стиле. Повсюду подушечки, множество стульев, шезлонг и уйма фотографий на стенах, почти все с велеречивыми посвящениями хозяйке. Часть из них в черной траурной окантовке. -Список Джессиных утрат, - сказала изящная дама, сидевшая под фотографиями. - Там вон Газенклевер. - Она указала на один из фотоснимков в траурной рамке. Газенклевера я хорошо помнил. В тридцать девятом его, как и всех эмигрантов, кого удалось сцапать, французы бросили в лагерь для интернированных. Когда немцы были всего в двух километрах от этого лагеря, Газенклевер ночью покончил с собой. Он не хотел попадаться в руки соотечественников, которые определили бы его уже в свой концлагерь и там замучили бы до смерти. Однако, против всех ожиданий, немцы в лагерь так и не вошли. В последний момент частям было приказано совершить обходной маневр,
и гестаповцы второпях просто проскочили лагерь. Но Газенклевер был уже мертв. Я заметил, что Хирш рядом со мной тоже смотрит на портрет Газенклевера. -Я не знал, где он, - сказал он. - Я хотел его спасти. Но в то время повсюду был такой кавардак, что труднее было найти человека, чем его вызволить. Бюрократия в сочетании с французской безалаберностью - страшная вещь. Они даже не хотели никому зла, но те, кто угодил в эти путы, были обречены. Чуть в стороне от списка утрат я заметил фото Эгона Фюрста, без черной рамки, но с косой траурной полосой в нижнем углу. -А это как понимать? - спросил я у изящной дамы. -Или траурная лента означает, что его убили в Германии? Дама покачала головой. -Тогда он был бы в рамке. А так Джесси просто скорбит о нем. Поэтому у него всего лишь полоска. И висит он поодаль. Все настоящие покойники висят вон где,
рядом с Газенклевером. Их там уже много. Похоже, в мире воспоминаний у Джесси был большой порядок. Даже смерть можно окружить мещанским уютом, думал я, не отрывая взгляда от пестрых подушечек на шезлонге под фотографиями. Иные из актеров были в костюмах персонажей, с успехом сыгранных когда-то в Германии или в Вене. Должно быть, Джесси привезла эти фотографии с собой. Теперь, в нафталинном бархате, в бутафорских доспехах, кто с мечом, кто при короне, они счастливо и победительно улыбались из своих траурных рамок. На другой стене гостиной висели фотографии тех друзей Джесси, которые пока что были живы. И здесь большинство составляли актеры и певцы. Джесси обожала знаменитостей. Среди них нашлось место и паре-тройке писателей и врачей. Трудно сказать, какой из этих паноптикумов производил более загробное впечатление - тех, что уже умерли, или тех, что еще живы и не ведают
своей смерти, но уже как бы чают ее: в потускневшем ореоле былых триумфов - в облачении ли вагнеровского героя с бычьими рогами на голове, в костюме ли Дон-Жуана или Вильгельма Телля, - они грустно глядели со стены, став с годами куда скромней и безнадежно состарившись для ролей, в которых запечатлены на фото. -Принц Гомбургский! - продребезжал скрюченный человечек у меня за спиной. - Это когда-то был я! А теперь? Я оглянулся. Потом снова посмотрел на фото. -Это вы? -Это был я, - с горечью уточнил старообразный человечек. - Пятнадцать лет назад! Мюнхен! Театр "Каммершпиле"! В газетах писали, что такого Принца Гомбургского, как я, десять лет не было. Мне пророчили блестящее будущее. Будущее! Звучит-то как! Будущее! - Он отвесил судорожный поклон. - Позвольте представиться: Грегор Хаас, в прошлом - актер "Каммершпиле". Я пробормотал свое имя. Хаас все еще
смотрел на свое Неузнаваемое фото. -Принц Гомбургский! Разве тут можно меня узнать? Конечно, нет! У меня тогда еще не было этих жутких морщин, зато были все волосы! Только за весом надо было следить. Я питал слабость к сладкому. Яблочный штрудель со взбитыми сливками. А сегодня? - Человечек распахнул пиджак, висевший на нем мешком, - под ним обнаружился жалкий, впалый живот. - Я говорю Дженни: сожги ты все эти фотографии! Так нет же, она дорожит ими, как родными детьми. Это у нее называется "Клуб Джесси"! Вы это знали? Я кивнул. Так именовались подопечные Джесси уже во Франции. -Вы тоже в нем состоите? - спросил Хаас. -Время от времени. Да и кто не состоит? -Она мне тут работу устроила. Немецким переводчиком на фирме, которая ведет обширную переписку со Швейцарией. - Хаас озабоченно оглянулся. - Не знаю, надолго ли. Эти швейцарские фирмы все чаще
норовят сами писать по-английски. Если и дальше так пойдет, мои услуги вскоре не понадобятся. - Он глянул на меня исподлобья. - От одного страха избавишься, так другой уже тут как тут. Вам это знакомо? -Более или менее. Но к этому привыкаешь. -Кто привыкает, а кто и нет, - неожиданно резко возразил Хаас. - И однажды ночью лезет в петлю. Он сопроводил свои слова каким-то неопределенным движением руки и снова поклонился. -До свидания, - сказал он. Только тут я осознал, что мы говорили по-немецки. Почти все вокруг говорили по-немецки. Я вспомнил, что Джесси еще во Франции придавала этому особое значение. Она считала, что, когда эмигранты говорят друг с другом не на родном языке, это не просто смешно, а чуть ли не предательство. Она, несомненно, принадлежала к той школе эмигрантов, в восприятии которых нацисты были чем-то вроде племени марсиан, вероломно
захвативших их беззащитную отчизну; в отличие от другой школы, которая утверждала, что в каждом немце прячется нацист. Была также третья школа, которая шла еще дальше и заявляла, что нацист прячется вообще в каждом человеке, про сто это состояние по-разному называется. Эта школа, в свою очередь, делилась на два течения - философское и воинствующе практическое. К последнему принадлежал Роберт Хирш. -Ну что, Грегор Хаас поведал тебе свою историю? - спросил он, подходя. -Да. Он в отчаянье из-за того, что Джесси вывесила у себя его фотографию. Он бы предпочел все прошлое забыть. Хирш рассмеялся. -Да его комнатенка сплошь обклеена фотографиями времен его недолгой славы. Он скорее умрет, чем позабудет о своих несчастьях. Это же прирожденный актер. Только теперь он играет не Принца Гомбургского на сцене, а горемыку Иова в реальной жизни. -А что с Эгоном
Фюрстом? - спросил я. - На самом-то деле почему он уехал? -Ему не давался английский. И кроме того, у него просто в голове не укладывалось, как это его никто здесь не знает. С актерами такое бывает. В Германии он же был знаменитость. И с первых шагов, начиная с паспортного контроля и с таможни, никак не мог привыкнуть, что о нем никто слыхом не слыхал, что свою прославленную фамилию ему приходится диктовать чуть ли не по буквам. Его это просто убивало. Сам знаешь - что для одного пустяк, для другого трагедия. А уж когда на киностудии ему, как какому-нибудь безвестному новичку, предложили пробные съемки, это был конец. После такого позора он твердил только одно - домой. Вероятно, еще жив. Иначе Джесси наверняка знала бы. А вот играет он там, в Германии, или нет - неизвестно.
