На форуме открылся новый раздел "Фантазии", пока там только 2 рассказика, так сказать для "любителей погорячее" в эротическом уклоне. Просматривать раздел могут только зарегистрированные пользователи, что сделано для того, чтобы отсеять праздно гуляющих интернет - серферов и чтобы было меньше критики :-) Сразу же оговорюсь, что рассказики не являются художественным чтением, так что людей с высокой нравственностью вполне может покоробить. В конце концов не хотите, не читайте, на то и сделана регистрация.
Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (9/26)
-Что тут происходит? - спросил я Мойкова, войдя вечером в плюшевый будуар. -Катастрофа! Рауль! Наш самый богатый постоялец! Апартаменты люкс, с гостиной, столовой, личной мраморной ванной и телевизором в спальне! Решил покончить с собой! -И давно? -Сегодня после обеда. Когда он потерял Кики. Друга, с которым Рауль жил четыре года. Где-то между полкой с цветами в горшках и пальмой в кадушке раздался громкий, душераздирающий всхлип. -Что-то уж больно много в этой гостинице плачут, - сказал я. - И все больше под пальмами. -В каждой гостинице много плачут, - заметил Мойков. -И в "Рице" тоже? -В "Рице" плачут, когда происходит биржевой крах. а и нас - когда человек вдруг в одночасье понимает, что он безнадежно одинок, хотя раньше так не думал. -Но ведь с тем же успехом этому можно радоваться. Даже отпраздновать
свою свободу. -Или свою бессердечность. -А что, этот Кики умер? -Хуже! Заключил помолвку. С женщиной! Вот где для Рауля главная трагедия. Если бы Кики обманул его с другим homo, это осталось бы в семье. Но с женщиной! Переметнуться в лагерь вечного врага! Это же предательство! Все равно что против святого духа согрешить! -Вот бедолаги! Им же вечно приходится воевать на два фронта. Отражать конкуренцию мужчин и женщин. Мойков ухмыльнулся. -Насчет женщин Рауль одарил нас тут не одним интересным сравнением. Самое незамысловатое было - тюлени без шкурок. И по поводу столь обожаемого в Америке украшения женщины - пышного бюста - он тоже высказывался. Трясучее вымя млекопитающих выродков - это еще самое мягкое. И лишь только он представит своего Кики прильнувшим к такому вымени - ревет, как раненый зверь. Хорошо, что ты пришел. Тебе к катастрофам
не привыкать. Надо отвести его в номер. Не оставлять же его здесь в таком виде. Поможешь мне? А то он весит больше центнера. Мы пошли в угол к пальмам. -Да вернется он, Рауль! - начал Мойков увещевающим тоном. - Возьмите себя в руки! Завтра все наладится. Кики к вам вернется. -Оскверненный! - прорычал Рауль, возлежавший на подушках, словно подстреленный бегемот. Мы попытались его приподнять. Он уперся в мраморный столик и заверещал. Мойков продолжал его уговаривать: -Ну оступился, с кем не бывает, Рауль? Это же простительно. И он вернется. Я такое уже сколько раз видывал. Кики вернется. Вернется, полный раскаянья. -И оскверненный, как свинья! А письмо, которое он мне написал?! Эта паскуда никогда не вернется! И мои золотые часы прихватил! Рауль снова взвыл. Пока мы его поднимали, он успел отдавить мне ногу. Всей своей стокилограммовой
тушей. -Да осторожнее, старая вы баба! - чертыхнулся я, не подумав. -Что? -Ну да, - сказал я, тут же остыв. - Вы ведете себя как плаксивая старая перечница. -Это я старая баба? - переспросил Рауль, от неожиданности заговорив более или менее человеческим голосом. -Господин Зоммер имел в виду совсем другое, - попытался успокоить его Мойков. - Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе. Это большой комплимент. Рауль отер глаза. Мы с тревогой ждали нового припадка истерики. -Это я-то баба? - уронил он неожиданно тихим и глубоко оскорбленным голосом. - Это мне сказать такое! -Он во французском смысле, - продолжал импровизировать Мойков. - Там это большая честь! Une femme fatale!(прим: Роковая женщина! (франц.).) -Вот так и остаешься один, - произнес Рауль трагическим голосом, поднимаясь без
всякой посторонней помощи. - Покинутый всеми! Мы без труда довели его до лестницы. -Несколько часов сна, - увещевал Мойков. - Две таблетки секонала, можно и три. А завтра утром крепкий кофе. Сами увидите, все будет выглядеть совсем иначе. Рауль не отвечал. Мы тоже его покинули. Весь мир его бросил! Мойков повел Рауля вверх по лестнице. -Завтра все будет проще! Кики ведь не умер. Просто юношеское заблуждение. -Для меня он умер! Мои запонки он тоже забрал! -Да вы ведь сами их ему подарили! На день рожденья. К тому же он в них вернется.
-И что ты так возишься с этим жирным боровом. - спросил я Мойкова, когда тот вернулся. -Он наш лучший постоялец. Ты его апартаменты видал? Если он съедет, нам придется поднять цены на остальные номера. И на твой тоже. -Боже правый! -Боров там или ангел небесный, только каждый страдает, как умеет, - заметил Мойков. - В горе нет знаков различия. И смешного тоже ничего нет. Уж тебе-то пора бы это знать. -Да я знаю, - сказал я пристыженно. - Хотя различия все-таки есть. -Это все относительно. У нас тут была горничная, так она в Гудзоне утопилась только из-за того, что сын стибрил у нее несколько долларов. Она не могла пережить такого позора. Может, скажешь, и это смешно? -И да, и нет. Не будем спорить. Устремив глаза к потолку, Мойков напряженно прислушался. -Хоть бы он ничего над собой не учинил, - пробормотал он.
- У этих экстремистов по жизни короткие замыкания случаются гораздо чаще, чем у нормальных людей. -Горничная, та, что утопилась в Гудзоне, тоже была экстремисткой? -Она была просто несчастной бедной женщиной. Ей казалось, что у нее нет выхода, - хотя ей были открыты все пути. Как насчет партии в шахматы? -С удовольствием. Но сначала давай-ка выпьем по рюмке водки. Или по две. А то и больше, если захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить. -С чего это вдруг? -Я работу нашел. Месяца на два. -Отлично! - Мойков прислушался, глядя на дверь. -Лахман, - сказал я. - Такую походку ни с чем не спутаешь. Мойков вздохнул. -Не знаю, может, это все от луны, но сегодня, похоже, нас вечер экстремистов.
После Рауля Лахман казался скорее почти спокойным. -Садись, - приказал я. - Ничего не говори, выпей рюмку водки и думай об изречении: "Бог кроется в детали". -Что? Я повторил изречение -Чушь какая! - фыркнул Лахман. -Ладно. Тогда вот тебе другое: "Будем отважны, раз уж нам не дано умереть". Благодаря Раулю все эмоции здесь на сегодня растрачены. -Я не пью водку. Я вообще не пью, пора бы тебе запомнить. Ты еще в Пуатье хотел напоить меня бутылкой вишневого ликера, которую ты где-то украл. По счастью, мой желудок вовремя взбунтовался, иначе я наверняка угодил бы в жандармерию. - Лахман обратился к Мойкову: - Она вернулась? -Нет. Пока нет. Только Зоммер и Рауль. Оба взвинчены до предела. По-моему, сегодня полнолуние. -Что? -Полнолуние. Давление повышает. Иллюзии окрыляет. Убийц и маньяков воодушевляет. -Владимир,
- простонал Лахман. - С наступлением темноты шуточки насчет других лучше бы оставлять при себе. У людей в эту пору своих забот хватает! А больше никого не было? -Только Мария Фиола. Пробыла ровно час и двенадцать минут. Выпила рюмку водки, потом еще полрюмки. Попрощалась и укатила в аэропорт. Вернется из вояжа дня через два. Поехала на показы одежды и съемки. Достаточно ли информации для агента безнадежной любви, господин Лахман? Лахман убито кивнул. -Я как чума, - пробормотал он. - Я знаю. Но для себя-то я даже хуже чумы! Мойков прислушался, глядя наверх. -Схожу-ка я на всякий случай взглянуть на Рауля. С этими словами он встал и направился вверх по лестнице. Для человека его возраста и комплекции у Мойкова была на редкость легкая походка. -Что мне делать? - вздохнул Лахман. - Ночью опять видел свой сон. Всегдашний мой кошмар.
Будто меня кастрируют. Эсэсовцы в своем кабачке. Причем не ножом, а ножницами! Я проснулся от собственного крика. Может, это тоже из-за полнолуния? Я имею в виду - что ножницами. -Забудь, - сказал я. - Эсэсовцам не удалось тебя кастрировать, и это очень заметно. -Заметно, говоришь? Конечно, заметно! У меня на жизнь шок остался. К тому же отчасти им это все же удалось! У меня раны и тяжкие телесные повреждения. Перелом вон ужасный. Женщины надо мной смеются. А нет ничего ужаснее в жизни, чем смех женщины при виде твоей наготы. Этого забыть нельзя! Потому я и гоняюсь за женщинами, у которых у самих физические недостатки. Неужели непонятно? Я кивнул. Всю эту историю я знал наизусть - он мне ее рассказывал уже раз двадцать. Я даже не стал спрашивать его, чем кончилось дело с лурдской алкогольной водицей. Слишком уж он нервный сегодня. -Сейчас-то тебе здесь
что надо? - спросил я Лахмана. -Они собирались сюда зайти. Что-нибудь выпить. Сейчас, наверное, в кино пошли, лишь бы от меня отделаться. Обед я им оплатил. -На твоем месте я бы не стал их ждать. Пусть сами тебя дожидаются. -Ты считаешь? Да, вероятно, ты прав. Только трудно это. Если бы не клятое одиночество! -Неужели твоя работа никак тебя не выручает? Ты же торгуешь четками, иконками, общаешься с кучей всякого богобоязненного народа. Да и вообще - неужто к этому делу никак нельзя подключить Бога? -Ты с ума сошел! Он-то чем тут поможет? -Мог бы облегчить тебе смирение. Бога выдумали, чтобы люди не восставали против несправедливости. -Ты это всерьез? -Нет. Но в нашем шатком положении можно позволить себе лишь минимум твердых принципов. Надо хвататься за любую соломинку. -Какие вы все чертовски надменные, - сказал
Лахман. - Прямо диву даюсь. Что у тебя с работой? -Завтра с утра начинаю у одного антиквара: разборка и каталогизация. -За твердое жалованье? Я кивнул. -Ну и зря! - сказал Лахман, мгновенно оживляясь; порадовался возможности дать поучительный совет. - Переключайся на торговлю. Сантиметр торговли лучше, чем метр работы. -Я учту. -Только тот, кто страшится жизни, мечтает о твердом жалованье, - колко заметил Лахман. Поразительно, до чего быстро этот человек умел переходить от уныния к агрессии. "Еще один экстремист", - подумал я. -Ты прав, я страшусь жизни, прямо верчусь от страха как псина от блох, - заметил я миролюбиво. - Благодаря этому страху только и живу. Что против этого твой маленький сексуальный страх? Так что радуйся! По лестнице уже спускался Мойков. -Спит, - объявил он торжественно. - Три таблетки секонала
все-таки подействовали. -Секонал? - оживился Лахман. - А для меня не осталось? Мойков кивнул и вынул пачку снотворного. -Двух вам хватит? -Почему двух? Раулю вы дали три, почему же мне только две? -Рауль потерял Кики. Можно сказать, вдвойне потерял. Сразу на два фронта. А у вас еще остается надежда. Лахман явно собрался возразить - такого преуменьшения своих страданий он допустить не мог. -Исчезни, - сказал я ему. - При полнолунии таблетки действуют с удвоенной силой.
Лахман, ковыляя, удалился. -Надо было мне аптекарем стать, - задумчиво изрек Мойков. Мы начали новую партию. -А Мария Фиола правда была здесь сегодня вечером? - спросил я. Мойков кивнул. -Хотела отпраздновать свое освобождение от немецкого ига. Городок в Италии, где она родилась, заняли американцы. Раньше там немцы стояли. Так что она тебе уже не подневольная союзница, а новоиспеченная врагиня. В этом качестве просила передать тебе привет. И, по-моему, сожалела, что не может сделать этого лично. -Боже ее упаси! - возразил я. - Я приму от нее объявление войны, только если на ней будет диадема Марии Антуанетты. Мойков усмехнулся. -Но тебя, Людвиг, ждет еще один удар. Деревушку, в которой я родился, русские на днях тоже освободили от немцев. Так что и я из вынужденного союзника превращаюсь в твоего вынужденного
неприятеля. Даже не знаю, как ты это переживешь. -Тяжело. Сколько же раз на твоем веку этак менялась твоя национальность? -Раз десять. И все недобровольно. Чех, поляк, австриец, русский, опять чех и так далее. Сам-то я этих перемен, конечно, не замечал. И боюсь, эта еще далеко не последняя. Тебе, кстати, шах и мат. Что-то плоховато ты сегодня играешь. -Да я никогда хорошо не играл. К тому же у тебя, Владимир, солидная фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать смененных родин. Включая Америку. -А вот и графиня пожаловала. - Мойков встал. - Полнолуние никому спать не дает. Сегодня к старомодному, под горло закрытому кружевному платью графиня надела еще и боа из перьев. В таком наряде она напоминала старую, облезлую райскую птицу. Ее маленькое, очень белое личико было подернуто мелкой сеткой тончайших морщин. -Ваше сердечное, графиня?
- спросил Мойков с невероятной галантностью в голосе. -Благодарю вас, Владимир Иванович. Может, лучше секонал? -Вам угодно секоналу? -Не могу заснуть Да вы же знаете, тоска и мигрень замучили, - посетовала старушка. - А тут еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный царь! -А это господин Зоммер, - представил меня Мойков. Графиня милостиво скользнула по мне взглядом. Она явно меня не узнала. -Тоже беженец? - спросила она. -Беженец, - подтвердил Мойков. Она вздохнула. -Мы вечные беженцы, сначала от жизни, потом от смерти, - в глазах у нее вдруг блеснули слезы. - Дайте мне сердечного, Владимир Иванович! Но только совсем немножко. И две таблетки секонала. - Она повела птичьей головкой. - Жизнь необъяснимая вещь. Когда я еще была молоденькой девушкой, в Санкт-Петербурге, врачи махнули на меня рукой. Туберкулез. Безнадежный
случай Они давали мне от силы два-три дня, не больше. А что теперь? Их всех давно уж нет - ни врачей, ни царя, ни красавцев офицеров! И только я все живу, и живу, и живу! Она встала. Мойков проводил ее до дверей, потом вернулся. -Выдал ей секонал? - спросил я. -Конечно. И бутылку водки. Она уже пьяна. А ты даже и не заметил, верно? Старая школа, - сказал Мойков с уважением. - Этот божий одуванчик по бутылке в день высасывает. А ведь ей за девяносто! У нее ничего не осталось, кроме призрачных воспоминаний о призрачной жизни, которую она оплакивает. Только в ее старой голове эта жизнь еще и существует. Сначала она жила в "Рице". Потом в "Амбассадоре". Потом в русском пансионе. Теперь вот у нас. Каждый год она продает по одному камню. Сперва это были бриллианты. Потом рубины. Потом сапфиры. С каждым годом камни становились все меньше. Сейчас их почти не осталось. -А
секонал у тебя еще есть? - поинтересовался я. Мойков посмотрел на меня изучающим взглядом. -И ты туда же? -На всякий случай, - успокоил я его. - Все-таки полнолуние. Это только про запас. Наперед никогда не знаешь. Снам ведь не прикажешь. А мне завтра рано вставать. На работу. Мойков помотал головой. -Просто поразительно, до чего человек в своей гордыне заносчив, ты не находишь? Вот скажи, ты плачущего зверя когда-нибудь видел?
VIII
Уже две недели я работал у Силвера. Подвал под магазином оказался огромным, лабиринт его помещений уходил далеко под улицу. В нем было множество ответвлений и тупиков, битком набитых всяческим старьем. Включая даже допотопные детские коляски, подвешенные под самым потолком. Силверам все это барахло в свое время досталось по наследству, и они несколько раз даже предпринимали слабые попытки как-то его упорядочить и каталогизировать, но вскоре от этой затеи отказались. Не для того же, в конце концов, они бросили адвокатское ремесло чтобы сменить его на жалкий удел сортировщиков и учетчиков в катакомбах. Если есть в подвале что-нибудь ценное, то с годами оно станет только еще ценней - так решили они и отправились пить кофе. Ибо к своим обязанностям бонвиванов Силверы относились всерьез. Рано поутру я исчезал в катакомбах, точно крот, и обычно появлялся на поверхности лишь к
обеду. Подвал был скудно освещен лишь несколькими тусклыми лампочками. Он напоминал мне о моих брюссельских временах, и поначалу я даже слегка побаивался, не слишком ли назойливым будет напоминание; потом, однако, решил помаленьку и осознанно привыкать, тем самым постепенно изживая в себе болезненный комплекс. Мне уже не однажды в жизни случалось проделывать над собой подобные эксперименты, превозмогая непереносимые воспоминания сознательным привыканием к чему-то сходному, но не столь непереносимому. Силверы часто приходили меня навещать. Для этого им нужно было спуститься в подвал по приставной лестнице. В тусклом электрическом свете сперва появлялись лакированные штиблеты, фиолетовые епископские носки и клетчатые штаны Александра Силвера, затем лакированные штиблеты, шелковые носки и черные брюки его брата Арнольда. Оба были любопытны и общительны. И приходили вовсе не для того,
чтобы меня контролировать. Просто им хотелось поболтать. Мало-помалу я притерпелся к темным сводам катакомб и к шуму грузовиков и легковушек над головой. К тому же мне постепенно удалось разгородить некоторые участки свободного пространства. Часть вещей оказалась таким барахлом, что его и хранить-то не стоило. Тут были и поломанные кухонные табуретки, и две никуда не годные драные кушетки стандартного фабричного производства. Подобный хлам Силверы просто выставляли к ночи на улицу, а рано утром его забирала бригада городских мусорщиков. Однажды, уже после нескольких дней работы в подвале, под грудой ветхих, не имеющих почти никакой ценности фабричных ковров я вдруг обнаружил два молитвенных ковра, один с изображением голубого, другой - зеленого михраба(прим: Михраб - молитвенная ниша в стене мечети, обращенная к Мекке, украшается орнаментальной резьбой, инкрустацией, росписью.).
И это были не современные копии, а оригиналы, каждому лет по сто пятьдесят, и оба в хорошей сохранности. Гордый, как терьер с добычей, я вытащил их наверх. В магазине восседала помпезная дама, вся увешанная золотыми цепями. -А вот и наш эксперт, сударыня, - глазом не моргнув, сказал Силвер, едва заметив меня. - Месье Зоммер, из Парижа, прямо из Лувра. Предпочитает говорить по-французски. Что вы скажете об этом столике, господин Зоммер? -Превосходный Людовик Пятнадцатый. Дивная чистота линий. И сохранность отменная. Редкая вещь, - отрапортовал я с сильным французским прононсом. А затем, для пущего эффекта, еще раз повторил все то же самое по-французски. -Слишком дорого, - решительно заявила дама, брякнув цепями. -Но позвольте, - слегка опешил Силвер. - Я вам пока что и цены-то не называл. -Неважно. Все равно слишком дорого. -Хорошо,
- согласился Силвер, мгновенно обретая присутствие духа. - В таком случае, сударыня, назначьте цену сами. Теперь настал черед дамы слегка опешить. Поколебавшись немного, она спросила: -А это сколько стоит? - и ткнула в ковер с зеленой нишей. -Ему нет цены, - ответил Силвер. - Это фамильная реликвия, перешедшая мне по наследству от матушки. Она не продается. Дама рассмеялась. -Реликвия - тот, что зеленый, - встрял я. - А вон тот, голубой, это моя собственность. Я принес показать его господину Силверу. Если он его купит, у него будет пара к зеленому. Это повышает стоимость обоих ковров процентов на двадцать. -У вас что, вообще ничего купить нельзя? - ехидно поинтересовалась дама. -Отчего же? Столик и все прочее, что на вас смотрит, - смиренно ответил Силвер. -И зеленый ковер тоже? Загвоздка с коврами состояла в
том, что Силвер явно не знал, что это вообще такое, а я понятия не имел, сколько они могут стоить в долларах. И у нас не было никакой возможности сговориться. Дама в цепях восседала между нами и пристально следила за каждым нашим движением. -Так и быть, - решился наконец Силвер. - Только для вас - и зеленый ковер. Дама хмыкнула. -Так я и думала. И сколько же? -Восемьсот долларов. -Слишком дорого, - изрекла дама. -Похоже, это ваше любимое присловье, сударыня. Сколько бы вы хотели заплатить? -Нисколько, - отрезала дама, вставая. - Просто хотела послушать, что вы еще придумаете. Одно надувательство! Бряцая цепями, дама направилась к выходу. По пути она опрокинула голландский светильник и даже не подумала его поднять. Силвер поднял его сам. -Вы замужем, милостивая государыня? - спросил он вкрадчиво. -А вам-то
какое дело? -Никакого. Просто мы, мой коллега и я, сегодня вечером включим вашего достойного всяческого сочувствия супруга в нашу ночную молитву. По-английски и по-французски.
-Эта больше не придет, - сказал я. - Разве что с полицией. Силвер отмахнулся. -Зря я, что ли, столько лет был адвокатом? А купить эта корова все равно ничего не купила бы. Такие стервы разгуливают по городу тысячами. Им скучно, вот они и не дают жизни продавцам. Главным образом, в магазинах одежды и обуви: сидят часами, примеряют без конца и ничего не покупают. - Он перевел взгляд на ковры. - Так что там у нас с фамильной реликвией моей матушки? -Это молитвенный ковер, начало девятнадцатого века, быть может, даже конец восемнадцатого. Малая Азия. Очень миленькие вещицы. Считаются полуантиком Настоящий антик - шестнадцатое и семнадцатое столетия. Но таких молитвенных ковров очень мало. И они обычно персидские. -Сколько же, по-вашему, они должны стоить? -До войны в Париже у торговцев коврами цена была около пятисот долларов. -За
пару? -За штуку. -Черт побери! Вам не кажется, что было бы неплохо это отметить чашечкой кофе? Мы начали переправу через улицу, причем Силвер - с такой самоубийственной удалью, что немедленно принудил к остановке заверещавший всеми тормозами "форд", водитель которого осыпал его целым градом нелестных эпитетов. "Баран безмозглый" было из них самым мягким. Силвер с ослепительной улыбкой помахал ему вслед. -Так, - сказал Силвер, - теперь мое самолюбие удовлетворено. А то эта стерва изрядно его потрепала. - Поймав мой недоуменный взгляд, он пояснил: - К сожалению, я очень вспыльчив. Этот водитель имел полное право меня обругать, а стерва - никакого. Теперь все уравновесилось, внутренний покой восстановлен. Как насчет круассана к кофе? -С удовольствием. Я не вполне оценил логику Силверовых рассуждений, но был готов оценить круассан. Голодные
годы войны и эмиграции пробили во мне ненасытимую брешь - я могу есть в любое время суток и что угодно. Вот и во время долгих пеших прогулок по Нью-Йорку я то и дело замирал перед витринами продовольственных магазинов, самозабвенно глазея на выставленные в них яства - огромные окорока, деликатесы, торты. Силвер извлек из кармана бумажник. -Сделка с вазой состоялась, - заявил он тоном триумфатора. - Я получил телеграмму из музея. Они берут бронзу обратно. И платят больше, чем мы предполагали. А того эксперта уже заменили. И не по нашей вине. Он успел совершить еще несколько промахов. Вот ваша доля. - Силвер положил две стодолларовых купюры возле моей тарелочки с круассаном. - Вы довольны? Я кивнул. -А что с авансом? - спросил я. - Я его должен вам вернуть из этих денег или вычтете из моего жалованья? Силвер рассмеялся. -Мы квиты. Вы заработали триста
долларов. -Только двести пятьдесят, - не согласился я. - Пятьдесят я сам заплатил. -Верно. И если мы продадим ковры, вы тоже получите премию. Мы люди, а не автоматы по загребанию денег. Автоматами мы были раньше. Правильно я говорю? -Правильно. Даже очень. Вы вдвойне человек, господин Силвер. -Еще круассан? -С удовольствием. Они восхитительны, но очень маленькие. -Замечательно здесь, правда? - радовался Силвер. - Я об этом мечтал всю жизнь: хорошее кафе рядом с работой. - Он устремил взгляд поверх потока машин на противоположную сторону улицы: нет ли у нас покупателей. И сразу стал похож на отважного и деловитого воробья, высматривающего пропитание прямо под конскими копытами. Внезапно он издал глубокий вздох. - Все бы хорошо, если бы не эта безумная идея моего братца. -Что за идея? -У него есть подруга. Шикса. Так представляете,
он вздумал на ней жениться! Трагедия! Нам всем тогда крышка! -Шикса? Что такое шикса? Силвер воззрился на меня с изумлением. -Вы и этого не знаете? И вы еврей? Ах да, вы же агностик. Так вот, шикса - это христианка. Христианка с выдавленными перекисью лохмами, глазами селедки и пастью о сорока восьми зубьях, каждый из которых наточен на наши кровью и потом скопленные доллары. Это не блондинка, а гиена крашеная, обе ноги кривые и обе правые! Мне понадобилось некоторое время, чтобы уяснить себе этот образ. -Бедная моя матушка, - продолжал Силвер. - Да она в гробу перевернулась бы, если бы ее восемь лет назад не сожгли. В крематории. Я с трудом поспевал за скачками его мысли. Однако последнее слово оглушило меня, как гром набата. Я отодвинул тарелку. Все вокруг вдруг заполнил тошнотворный сладковатый запах, который я слишком хорошо знал. -В
крематории? - переспросил я. -Да. Здесь это самое простое. И, кстати, самое чистое. Она была набожная иудейка, еще в Польше родилась. Вы же знаете... -Знаю, - резко оборвал я его. - И что же ваш брат? Почему ему нельзя жениться? -Только не на шиксе! - Силвер кипел от возмущения. - Да в Нью-Йорке порядочных еврейских девушек больше, чем в Палестине! Здесь треть жителей евреи! Чтобы уж тут-то не найти? Где еще, как не здесь? Так нет же, вбил себе в голову! Это все равно, что в Иерусалиме жениться на Брунгильде. Я выслушал этот взрыв возмущения молча, поостерегшись указать Силверу на парадокс обратного антисемитизма, скрытый в его словах. С такими вещами не шутят, тут даже тень иронии неуместна. Силвер пришел в себя. -Я вообще-то не собирался вам об этом говорить, - сказал он. - Не знаю, способны ли вы понять, какая тут трагедия. -Боюсь,
не вполне. В моем понимании трагедия - это что-то связанное со смертью. А не со свадьбой. Но я очень примитивная натура. Он кивнул. И даже не усмехнулся. -Мы набожные евреи, - снова попытался он объяснить. - Мы не вступаем в брак с людьми другой веры. Так требует наша религия. - Он посмотрел на меня. - Вас наверняка воспитали вне религии, верно? Я покачал головой. Я все время забывал, что он считает меня евреем. -Атеист, - сказал он. - Вольнодумец! Неужто и вправду? Я задумался. -Я атеист, который верит в Бога, - ответил я наконец. - По ночам.
Людвиг Зоммер, под чьим именем я теперь жил, в Париже работал реставратором картин на одного антиквара-француза. Но и сам понемногу приторговывал антиквариатом. Одно время я трудился у него носильщиком: у Зоммера было слабое сердце, он и сам-то еле ходил. Он специализировался по старинным коврам и разбирался в этом деле лучше, чем большинство музейных директоров. Он брал меня с собой в походы к сомнительного вида туркам, продавцам ковров, и объяснял всевозможные уловки, с помощью которых ковровщики подделывают свои ковры под старину, и как эти уловки можно раскусить. Хитрости оказались примерно такие же, как с китайской бронзой: надо было досконально знать и уметь сравнивать виды ткани, цвета, а также узоры орнамента. Копиисты подлинных старинных ковров сплошь и рядом совершали одну и ту же ошибку, исправляя многочисленные неправильности древнего орнамента. Но как раз эти неправильности
и есть верная примета их подлинности: не бывает старинных ковров, совершенно одинаковых на все четыре стороны. По верованиям ковровых дел мастеров, эти мелкие погрешности отводили несчастье, они-то и вдыхали жизнь в древний рисунок. В поддельных коврах, напротив, как правило, чувствуется какая-то натужность, в них нет свободы. У Зоммера имелась целая коллекция ковровых лоскутов, по ней он растолковывал мне различия. По воскресеньям мы ходили в музеи, изучали там ковры-шедевры. Почти идиллическое было время, едва ли не лучшее за все годы моего изгнания. Но оно продлилось недолго. Всего одно лето. Тогда-то я и обучился всему, что теперь знал о коврах, в том числе о двух найденных в подвале. То был последний год жизни Зоммера. Он это знал и не обманывался иллюзиями. Знал он и то, что реставрирует картины для отъявленного мошенника, который выдает их за неизвестные полотна знаменитых
мастеров, но не растрачивал по данному поводу никаких эмоций, даже иронии. У него просто не было на это времени. Он столько пережил и перенес столько утрат, но остался при этом до того рассудителен, что изгнал из этих последних месяцев своей жизни всякое чувство горечи. Он был первым, кто пытался приучить меня знать меру в спорах с судьбой, чтобы не сгореть до срока. Я так этому и не научился, как не научился и другому: лелеять в себе месть, отложив отмщение в долгий ящик. Это было странное, почти неправдоподобное лето. Большей частью мы сидели на острове Сен-Луи, где у Зоммера была мастерская. Он любил просто так, молча, посидеть у Сены, глядя на бездонное, все в барашках облаков, небо, поблескивающую на солнце рябь реки, арки мостов и снующие под ними буксиры. В последние недели он был весь уже как бы по ту сторону слов. Слова были беспомощны перед тем, что ему предстояло покинуть,
да и не хотел он высказывать никакого сожаления или иных сантиментов. Вот оно небо, а вот твое дыхание, вот глаза, а вот жизнь, которая от тебя ускользает и разлуке с которой ты можешь противопоставить только одно - легкую, почти бездумную веселость, благодарение, почти исчерпавшее себя, и собранность человека, который на пороге небытия встречает подступившую кончину с широко раскрытыми глазами, без судороги ужаса, стремясь в тихой сосредоточенности боли и ухода, прежде чем когти агонии вцепятся тебе в глотку, не упустить ни единого мига жизни. Зоммер был мастером сослагательных сравнений. Этакий меланхолический эмигрантский юмор по принципу "все могло быть гораздо хуже". В Германии можно было не только потерять все свое состояние, но и угодить за решетку; там тебя могли не только подвергнуть пыткам, но и замучить непосильной работой в лагере; и не только замучить непосильной работой
в лагере, но и отдать на растерзание эсэсовским врачам для их экспериментов и медленной вивисекции; и так далее до самой смерти, которая тоже была возможна как минимум в двух разновидностях: либо тебя сожгут, либо бросят истлевать в массовой могиле. -У меня мог бы быть рак желудка, - рассуждал Зоммер, - и плюс к тому рак гортани. Или я мог ослепнуть. - Он улыбнулся. - Столько возможностей! А сердце - такая чистая болезнь! Лазурь! Ты посмотри на эту лазурь! Какое небо! Лазурь старинных ковров!
