--Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я. --Человек вообще не меняется, - мрачно возразил Лахман. - Когда его совсем прижмет, он клянется начать праведную жизнь, но дай ему хоть чуток вздохнуть, и он разом забывает все свои клятвы. - Лахман и сам вздохнул. - Одного не пойму, геройство это или идиотизм? --Геройство, - утешил я его. - В нашем положении надо украшать себя только доблестями. Лахман отер пот со лба. У него была голова тюленя. --Да и ты все тот же. - Он снова вздохнул и достал из кармана нечто, завернутое в подарочную бумагу. --Четки, - пояснил он. - Я этим торгую. Реликвии и амулеты. А также иконки, фигурки святых, лампадки, освященные свечи. Вхож в самые узкие католические круги. - Лахман приподнял четки. - Чистое серебро и слоновая кость, - похвастался он. - Освящены самим папой. Как ты думаешь, это ее сломит? --Каким папой? Он
растерялся. --Как каким? Пием. Пием Двенадцатым, кем же еще? --Лучше бы Бенедиктом Пятнадцатым. Во-первых, он умер, а это всегда повышает ценность, как с почтовыми марками. Во-вторых, он не был фашистом. --Опять ты со своими дурацкими шуточками! А я и забыл совсем. В последний раз в Париже... --Стоп! - сказал я. - Только без воспоминаний! --Как хочешь. - Лахман немного поколебался, но потом жажда сообщения все же взяла верх. Он развернул еще один сверток. - Обломок смоковницы из Гефсиманского сада, из Иерусалима! Подлинный, со штемпелем и письменным подтверждением! Если уж это ее не размягчит, тогда что? - Он смотрел на меня умоляюще. Я с увлечением разглядывал вещицы. --И много это приносит? - полюбопытствовал я. - Ну, торговля всем этим? Лахман вдруг насторожился. --Ровно столько, чтобы не подохнуть с голода,
а что? Или ты решил составить мне конкуренцию? --Да простое любопытство, Курт, и больше ничего. Он взглянул на часы. --В одиннадцать я должен за ней зайти. Ругай меня! - Он встал, поправил галстук и заковылял вверх по лестнице. Потом вдруг еще раз оглянулся. - Что я могу поделать? - жалобно простонал он. - Такой уж я страстный человек! Просто напасть какая-то! Вот увидишь, я когда-нибудь умру от этого! Но что еще остается?
Я захлопнул свою грамматику и откинулся в кресле. С моего места хорошо просматривался кусок улицы. Дверь была раскрыта, должно быть, по причине жары, и свет фонаря над аркой входа проникал снаружи в холл, выхватывая из темноты угол стойки и утыкаясь в черный проем лестницы. В зеркале напротив повисла серая муть, тщетно силясь отливать серебром. Я бессмысленно на нее таращился. Красные плюшевые кресла казались сейчас, против света, почти фиолетовыми, и на какой-то миг мне вдруг почудилось, что пятна на них - это потеки запекшейся крови. Где же я видел все это? Кровь, запекшиеся пятна небольшая комната, за окнами которой ослепительно рдеет закат, отчего все предметы в комнате стали как будто бесцветными и тонут в странной бесплотной дымке, где смешалось серое, черное, вот такое же темно-красное и фиолетовое. Скрюченные, окровавленные тела на полу и лицо за окном, которое внезапно отворачивается
отчего одну его половину разом высвечивают косые лучи закатного солнца, тогда как другая остается чернеть в тени. И высокий, гнусавый голос, который скучливо произносит: --Продолжайте! Следующего берем! Быстро встав, я снова включил верхний свет. И только после этого огляделся. Тусклый желтоватый свет люстры засочился вниз, неохотно и скудно освещая кресла и плюшевую софу, все такие же аляповатые и бордовые. Нет, это не кровь. Я посмотрел в зеркало; в нем отражалась только стойка у входа - и ничего больше. --Нет, - громко сказал я. - Нет! Только не здесь! Я подошел к стойке. Стоявший за ней Мойков поднял на меня глаза. --Не хотите сыграть партию в шахматы? Я покачал головой. --Попозже. Хочу еще немного пройтись. На витрины поглазеть, на все это нью-йоркское освещение. В Европе в это время бывало темно, как в угольной шахте. Мойков
взглянул на меня с сомнением. --Только не пытайтесь приставать к женщинам, - предупредил он. - Могут и полицию позвать. Нью-Йорк это вам не Париж. Европейцы обычно об этом забывают. Я остановился. --Что же, в Нью-Йорке нет проституток? Складки на лице Мойкова углубились. --Только не на улице. Там их гоняет полиция. --Тогда в борделях? --Там полиция их тоже гоняет. --Тогда как же американцы размножаются? --В честном буржуазном браке под присмотром всемогущественных женских союзов. Признаться, я был изумлен. Похоже, в Америке проституток преследовали не меньше, чем в Европе эмигрантов. --Я буду осмотрителен, - пообещал я. - Да и английский у меня не тот, чтобы с женщинами заигрывать.
Я вышел на улицу, которая распростерлась передо мной во всей своей стерильной непорочности. В этот час в Париже проститутки цокали по тротуарам на своих высоких каблучках либо стояли в полутьме под синими фонарями бомбоубежищ. Их живучее племя не ведало страха даже перед гестапо. Они же оказывались случайными спутницами нашего брата беженца, когда тот, одурев от одиночества и самого себя, наскребал немного денег на скоротечный час безличной покупной ласки. Я смотрел на прилавки деликатесных магазинов, что ломились от изобилия ветчин, колбас, сыров, ананасов. "Прощайте, милые подруги парижских ночей! - думал я. - Судя по всему, мне уготованы здесь муки анахорета и услады рукоблудия!"
Я остановился перед магазинчиком, на картонной вывеске которого значилось: "Горячие пастрами". Это была лавочка деликатесов. Даже в этот поздний час дверь была открыта. Похоже, в Нью-Йорке и впрямь нет комендантского часа. --Порцию горячих пастрами, - твердо сказал я. --On rye?(прим: С черным? (англ.).) - продавец показал на черный хлеб. Я кивнул. --И с огурцом. - Я ткнул в маринованный огурец. Продавец придвинул ко мне тарелку. Я уселся на высокий табурет возле стойки и принялся за еду. Я понятия не имел, что такое пастрами. Оказалось, это горячее консервированное мясо, очень вкусное. Все, что я ел в эти дни, было невероятно вкусно. К тому же я постоянно был голоден и ел с удовольствием. На острове Эллис вся еда имела какой-то странный привкус; поговаривали, что туда добавляют соду - для подавления полового инстинкта. Кроме меня
за стойкой сидела еще только очень хорошенькая девушка. Сидела так тихо, что казалось, лицо у нее из мрамора. Покрытые лаком волосы гладко облегали ее точеную головку египетского сфинкса. Она была сильно накрашена. В Париже я бы решил, что это проститутка; там только шлюхи так красятся. Мне вспомнился Хирш. Я был у него сегодня после обеда. --Тебе нужна женщина, - убеждал он меня. - И как можно скорее! Ты слишком долго был один. Лучше всего найди себе эмигрантку. Она тебя поймет. С ней ты сможешь разговаривать. Хочешь по-немецки, хочешь по-французски. Да и по-английски тоже. Одиночество - это болезнь, очень гордая и на редкость вредная. Мы с тобой свое отболели. --А американку? - спросил я. --Пока лучше не надо. Через несколько лет - может быть. Не добавляй себе лишних комплексов, у тебя своих достаточно. Я заказал себе еще и порцию шоколадного
мороженого. Вошли двое гомосексуалистов с парой абрикосовых пуделей, купили сигарет и пирожных с кремом. Все-таки чудно, подумал я. Все ждут, что я стану прямо бросаться на женщин, а у меня и желания-то нет. Непривычный свет ночных улиц возбуждает меня куда больше. Я медленно побрел обратно к гостинице.
--Ну что, не нашли? - поинтересовался Мойков. --Да я и не искал. --Тем лучше. Коли так, можно без помех сыграть тихую партию в шахматы. Или вы устали? Я покачал головой. --На свободе не так быстро устаешь. --Это кто как, - возразил Мойков. - Обычно эмигранты, прибыв сюда, прямо на глазах разваливаются и сутками только и знают, что спать. Должно быть, реакция организма на долгожданную безопасность. У вас нет? --Нет. По крайнем мере, я ничего такого не чувствую. --Значит, еще накатит. Никуда не денетесь. --Ну и ладно. Мойков принес шахматы. --Лахман уже ушел? - спросил я. --Нет еще. По-прежнему наверху у своей ненаглядной. --Думаете, сегодня ему повезет? --С чего вдруг? Она потащит его ужинать вместе со своим мексиканцем, а он за всех заплатит. Он что, всегда такой был? --Он
уверяет, что нет. Говорит, что приобрел этот комплекс вместе с хромотой. Мой ков кивнул. --Может быть, - сказал он задумчиво. - Впрочем, мне все это безразлично. Вы даже представить не можете, сколько всего становится человеку безразлично в старости. --А вы давно здесь? --Двадцать лет. Краем глаза я заметил в дверях какую-то легкую тень. Чуть подавшись вперед, там стояла молодая женщина и смотрела на нас. Строгий овал бледного лица, ясный и твердый взгляд серых глаз, рыжие волосы, которые почему-то показались мне крашеными. --Мария! - Мойков от неожиданности вскочил. - Когда же вы вернулись? --Вчера. Я тоже встал. Мойков чмокнул девушку в щечку. Ростом она оказалась чуть ниже меня. На ней был узкий, облегающий костюм. Голос низкий и с хрипотцой, как будто чуть надтреснутый. Меня она не замечала. --Водки? - спросил
Мойков. - Или виски? --Лучше водки. Но на мизинец, не больше. Мне надо бежать. У меня еще сеанс. Говорила она очень быстро, почти взахлеб. --Так поздно? --Фотограф только в это время свободен. Платья и шляпки. Очень маленькие. Прямо крохотульки. Тут я заметил, что на ней и сейчас шляпка, вернее, очень маленький берет, этакая черненькая финтифлюшка, косо сидящая в волосах. Мойков пошел за бутылкой. --Вы ведь не американец? - спросила девушка по-французски. Она и с Мойковым по-французски говорила. --Нет. Я немец. --Ненавижу немцев, - отрезала она --Я тоже, - ответил я. Она вскинула на меня глаза. --Я не то имела в виду! - выпалила она смущенно. - Не вас лично. --Я тоже. --Вы не должны сердиться. Это все война. --Да, - отозвался я как можно равнодушней. - Это
все война, я знаю. Уже не в первый раз меня оскорбляли из-за моей национальности. Во Франции это случалось сплошь и рядом. Война и вправду золотое время для простых обобщений. Мойков вернулся, неся бутылку и три маленькие стопочки. --Мне не нужно, - сказал я. --Вы обиделись? - спросила девушка. --Нет. Просто пить не хочу. Надеюсь, вам это не помешает. Мойков понимающе ухмыльнулся. --Ваше здоровье, Мария! - сказал он, поднимая рюмку. --Напиток богов, - вздохнула девушка и опустошила рюмку одним махом, резко, как пони, запрокинув голову. Мойков схватился за бутылку. --Еще по одной? Рюмочки-то малюсенькие. --Grazie, Владимир. Достаточно, Мне надо бежать. Au revoir! Она протянула мне руку. --Au revoir, monsieur. Рукопожатие у нее оказалось неожиданно крепкое. --Au
revoir, madame. Мойков, вышедший ее проводить, вернулся. --Она вас разозлила? --Да нет. Я сам все спровоцировал. Мог бы сказать, что у меня австрийский паспорт. --Не обращайте внимания. Она не хотела. Просто говорит быстрее, чем думает. Она поначалу почти каждого исхитряется разозлить. --Правда? - спросил я, почему-то только сейчас начиная злиться. - Вроде бы не такая уж она и красавица, чтобы так заноситься. Мойков усмехнулся. --Сегодня у нее не лучший день, но чем дольше ее знаешь, тем больше она располагает к себе. --Она что, итальянка? --Вроде того. Зовут ее Мария Фиола. Помесь, как и почти все здесь; мать, по-моему, была то ли испанской, то ли русской еврейкой. Работает фотомоделью. Раньше жила здесь. --Как и Лахман, - заметил я. --Как Лахман, как Хирш, как Левенштайн и многие другие, -
с готовностью подтвердил Мойков. --Здесь у нас дешевый интернациональный караван-сарай. Но все- таки это на разряд выше, чем национальные гетто, где поначалу обычно поселяются новоприбывшие. --Гетто? Здесь они тоже есть? --Их так называют. Просто многих эмигрантов тянет жить среди земляков. Зато дети потом мечтают любой ценой вырваться оттуда. --Что, и немецкое гетто тоже есть? --А как же. Йорквилл. Это в районе Восемьдесят шестой улицы, где кафе "Гинденбург". --Как? "Гинденбург"? И это во время войны? Мойков кивнул. --Здешние немцы иной раз похлеще нацистов. --А эмигранты? --Некоторые тоже там живут. На лестнице раздались шаги. Я тотчас же узнал хромающую поступь Лахмана. Ее сопровождал глубокий, очень мелодичный женский голос. Должно быть, пуэрториканка. Она шла впереди Лахмана, не слишком заботясь
о том, поспевает ли за ней ее обожатель. Не похоже было, что у нее парализованная нога. Говорила она только с мексиканцем, который вел ее под руку. --Бедный Лахман, - сказал я, когда вся группа удалилась. --Бедный? - не согласился Мойков. - Почему? У него есть то, чего у него нет, но что он хотел бы заполучить. --И то, что остается с тобой навсегда, верно? --Беден тот, кто уже ничего не хочет. Не хотите ли, кстати выпить рюмочку, от которой недавно отказались? Я кивнул. Мойков налил. На мой взгляд, расходовал он свою водку как-то уж слишком расточительно. И у него была очень своеобразная манера пить. Маленькая стопка полностью исчезала в его громадном кулаке. Он не опрокидывал ее залпом. Мечтательно поднеся руку ко рту, он медленно проводил ею по губам, и только затем в его длани обнаруживалась уже пустая стопка, которую он бережно ставил на стол.
Как он ее выпил, понять было нельзя. После этого Мойков снова открывал глаза, и в первый миг казалось, что они у него совсем без век, как у старого попугая. --Как теперь насчет партии в шахматы? - спросил он. --С удовольствием, - сказал я. Мойков принялся расставлять фигуры. --Самое замечательное в шахматах - это их полная нейтральность, - заявил он. - В них нигде не прячется проклятая мораль.
IV
Всю следующую неделю мой второй, нью-йоркский возраст стремительно прогрессировал. Если во время первой прогулки по городу мои познания в английском соответствовали уровню пяти-шестилетнего ребенка, то неделю спустя я находился уже примерно на девятом году жизни. Каждое утро я проводил несколько часов в гостиничном холле, в красном плюшевом кресле с английской грамматикой в руках, а после обеда старался не упустить любую возможность мучительного, косноязычного общения. Я знал: мне обязательно нужно научиться хоть как-то изъясняться еще до того, как у меня кончатся деньги, - без этого я просто не смогу зарабатывать. Это был краткий языковой курс наперегонки со временем, к тому же весьма ограниченным. Так в ходе обучения у меня последовательно появлялся французский, немецкий, еврейский, а под конец, когда я уже наловчился уверенно различать чистокровных американок среди официанток
и горничных, даже бруклинский акцент. --Надо тебе завести роман с учительницей, - советовал Мойков, с которым мы тем временем перешли на "ты". --Из Бруклина? --Из Бостона. Говорят, там лучший английский во всей Америке. Здесь-то, в гостинице, акценты кишат, как тифозные бациллы. У тебя, похоже, хороший слух только на крайности, норму, к сожалению, ты вообще не слышишь. Атак чуток эмоций, и дело глядишь, веселее пошло бы. --Владимир, - урезонивал я его, - я и так достаточно стремительно развиваюсь. Каждый день мое английское "я" взрослеет чуть ли не на год. К сожалению, при этом и мир вокруг теряет обаяние волшебства. Чем больше слов я понимаю, тем дырявее покров неизведанности. Надменные небожители из драгсторов мало-помалу превращаются в заурядных торговцев сосисками. Еще несколько недель, и оба моих "я" сравняются. Тогда, вероятно, и наступит окончательное
прозрение. Нью-Йорк перестанет казаться сразу Пекином и Багдадом, Афинами и Атлантидой, а будет только Нью-Йорком, и мне, чтобы вспомнить о южных морях, придется тащиться в Гарлем или в китайский квартал. Так что лучше уж ты меня не торопи. И с акцентами тоже. Неохота мне так уж быстро расставаться со своим вторым детством.
Вскоре я уже хорошо знал все антикварные магазины и лавочки на Второй и Третьей авеню. Людвиг Зоммер, чей паспорт обрел во мне своего второго владельца, при жизни был антикваром. Я побывал у него в обучении, а он свое дело знал хорошо. В этой части Нью-Йорка были сотни подобных магазинчиков. Больше всего я любил совершать такие экскурсии под вечер. Об эту пору солнце уже заглядывало сюда как бы искоса, и казалось, сквозь витрины на другой стороне улицы оно заталкивает в лавочки белесые призмы пыли, словно факир, бесшумно проникающий сквозь стекло, как сквозь тихую воду. Тогда, будто по таинственному приказу, старинные зеркала на стенах разом оживали, заполняясь серебристыми омутами пространства. Только что они были подслеповатыми пятнистыми плоскостями - и вдруг становились окнами в бесконечность, погружая в себя многоцветные туманности картин с противоположного тротуара. Словно
по мановению мага, витрины, эти скопища запыленной рухляди и допотопного хлама, вдруг оживали. Ведь обычно казалось, что время остановилось, жалобно замерло в них, что они как бы отрезаны от всей это бурной уличной жизни, которая течет мимо, никак их не затрагивая. Витрины стояли неживые, потухшие, будто старинные печи, которые уже никого не греют, но все еще силятся создать хотя бы видимость былого тепла. Они были мертвы - однако тем безболезненным и нескорбным омертвением, каким остается в нас пережитое, утратившее свой трагизм прошлое: воспоминаниями, которые уже не причиняют и, вероятно, никогда не причинят боли. За их стеклами, будто диковинные рыбы, жили своей бесшумной жизнью антиквары - то вяло блеснув толстыми окулярами очков и просунув сазанью голову между одеяниями китайских мандаринов, то невозмутимо восседая под старинными гобеленами в окружении лакированных тибетских демонов
с детективным романом или газетой в руках. Но все это разом преображалось, едва золотистые косые лучи предвечернего солнца охватывали правую сторону авеню своим медовоцветным волшебством, в то время как витрины напротив уже начинали затягиваться мглистой паутиной вечерних сумерек. Это был миг, когда мягкий свет уходящего дня сообщал лавчонкам обманчивую видимость жизни, обволакивая их заемным мерцаньем призрачного Зазеркалья, где они разом просыпались - словно рисованные часы над лавкой часовщика в ту секунду, когда время, запечатленное на них, вдруг ненароком совпадает с действительным.
Дверь антикварного магазинчика, перед которым я стоял, внезапно распахнулась. Из нее бесшумно вышел худенький, невысокий человечек с орлиным носом и в зеленоватых брюках в мелкую клеточку. Видимо, он уже давно наблюдал за мной. --Славный вечерок, правда? - заговорил он. Я кивнул. Он продолжал меня разглядывать --Вам что-нибудь понравилось в витрине? - спросил он. Я показал на бронзовую китайскую вазу, которая стояла на псевдовенецианском постаменте. --Это что? --Бронзовая ваза, Китай. Совсем недорого. Да вы зайдите, взгляните. Я последовал за ним. Продавец достал вазу с витрины. --Она старинная? --Не очень. - Он посмотрел на меня чуть пристальнее. --Это копия старинного оригинала. Эпоха Мин(Мин - китайская императорская династия в 1368--1644 гг.), я так полагаю. --И сколько же она может стоить?
- Я как можно безразличнее смотрел на улицу. "Александр Силвер и Ко", прочел я задом наперед на стекле витрины. --Пятьдесят долларов - и она ваша, - сказал Александр Силвер. - И резная подставка тикового дерева в придачу. Ручная работа. Я взял бронзу в руки. Она была хороша. Рельефы хотя и резкие, но не производили впечатления новых; патина не была отполирована и потому не имела того мерцающего бледно-зеленого отлива, которым отличаются большие вазы в музеях. Малахитовых инкрустаций на ней тоже не было. Я закрыл глаза и начал долго, медленно ощупывать вазу. Я частенько проделывал то же самое в Брюсселе. В приютившем меня музее была очень приличная коллекция бронзы эпохи Чжоу(Чжоу - название эпохи в истории Древнего Китая и китайской династии в 1027--256 гг. до н. э.). Там и ваза похожая была, и про нее тоже думали сначала, что это копия эпохи Тан(Тан - китайская императорская
династия в 618--907 гг. н. э.) или Мин. Что и не удивительно. Китайцы еще в эпоху Хань(Хань - китайская императорская династия в 206 г. до н. э. - 220 г. н. э.), как раз на рубеже нашей эры, начали подделывать старинную бронзу эпох Инь(Инь - древнекитайское государство в 14--11 вв. до н. э.) и Чжоу, закапывая новые изделия в землю, дабы скорее придать их патине оттенок подлинной старины. Всем этим тонкостям меня еще Зоммер обучил. Ну, а кое-чему я и сам уже в Брюсселе доучился. Силвер все еще наблюдал за мной. --Вы уверены, что это на самом деле копия эпохи Мин? - спросил я. --Я мог бы сказать и "нет", - ответил он. - Но мы работаем честно. Я вижу, вы разбираетесь. - Он поставил ногу на низенький голландский стул. Только тут я заметил что клетчатые штаны сочетаются в его туалете с лакированными туфлями и лиловыми носками. - Я купил эту вещь как копию восемнадцатого века,
- продолжал он. --Это, конечно, не так, но она не старше шестнадцатого. Нашей эры, разумеется. Я поставил бронзу обратно на псевдовенецианский постамент. Она стоила очень дешево, и я приобрел бы ее с радостью, но мне было невдомек, кому ее перепродать, а инвестировать свои скудные средства я мог только в краткосрочные сделки. Кроме того, я должен быть твердо уверен, что не ошибся. --А нельзя ли мне забрать ее на день? - спросил я. --Вы можете забрать ее хоть на всю жизнь. За пятьдесят долларов. --Нет, на пробу. На сутки. --Послушайте, дорогой мой, - сказал Александр Силвер. - Я ведь вас совсем не знаю. В последний раз я вот так же отдал одной внушающей безусловное доверие даме две изумительные фарфоровые статуэтки. Мейсенский фарфор, восемнадцатый век. Тоже на пробу. --И что? Дама так и не вернулась? --Вернулась. С расколотыми
статуэтками. В переполненном омнибусе какой-то работяга ящиком с инструментами выбил их у нее из рук. Она рыдала так, будто потеряла ребенка. А что мы могли поделать? Денег у нее нет. Просто хотела пустить пыль в глаза подружкам по бриджу. Пришлось списать в убытки. --Бронза так легко не бьется. Особенно если это копия. Силвер стрельнул в меня взглядом. --Я вам даже скажу, где я ее купил. Ее выбраковали в одном провинциальном музее. Как копию. Где вы видели подобную честность? Я молчал. Силвер мотнул головой. --Хорошо! - сказал он. - Вы настойчивы, и мне это нравится Я вам предлагаю другое решение Вы платите пятьдесят долларов, забираете бронзу и можете вернуть мне ее через неделю. Я возвращаю вам деньги. Либо вы оставляете бронзу себе. Что скажете? Я лихорадочно соображал. Полной уверенности у меня не было - с китайской бронзой это почти
всегда так. Да и откуда мне было знать, сдержит Силвер свое слово или обманет. Но где-то же надо рискнуть, а тут возможность сама плыла в руки. Ведь здесь, в Америке, я даже посудомойщиком устроиться не могу - и на такую работу нужно иметь разрешение, а у меня его нет. Даже пытаться бесполезно: если полиция не сцапает, так профсоюзы донесут. --Идет! - решился я и полез за своим тощим бумажником.
Брюссельский музей, где мне пришлось прятаться, располагал очень богатым собранием китайской бронзы. Вечерами, когда музей закрывался, директор на всю ночь выпускал меня из кладовки. Мне, правда, не разрешалось зажигать свет и подходить близко к окнам, зато можно было ходить в туалет и вообще разгуливать по музею сколько угодно. Рано утром, до прихода уборщиц, я должен был снова запереться. Странное это было приобщение к искусству, уединенное, призрачное и пугающее. Сперва я вообще только прятался за портьерами, глазея на ночную улицу, - точно так же потом, с острова Эллис, я разглядывал ночной Нью-Йорк. Но, заприметив однажды среди солдатни и штатской публики черные эсэсовские мундиры, я это занятие бросил. Стараясь впредь как можно меньше думать о своем положении, я принялся в тусклых ночных отсветах изучать картины и художественные собрания музея. Практика, приобретенная в Париже
у Людвига Зоммера, когда я работал на него носильщиком, сослужила мне добрую службу. Кроме того, в Германии я как-никак два семестра изучал историю искусств, прежде чем решил посвятить себя журналистике. Конечно, после изгнания на журналистике пришлось поставить крест: ни одним иностранным языком я не владел настолько, чтобы на нем писать. Теперь же, коротая гробовую тишину ночи в пустых, отзывающихся гулким эхом залах музея, я старался пробудить в себе истовый интерес к искусству, чтобы поменьше думать о собственной участи. Я знал: если буду продолжать глазеть на улицу- мне крышка. Надо было двигаться, как-то себя развлекать. И первым что меня всерьез захватило, оказалась коллекция китайской бронзы Светлыми лунными ночами я принялся ее изучать Она мерцала, как нефрит, матово отливая зеленью и голубизной блеклого шелка. Вместе с переменами зыбкого ночного освещения менялись и оттенки патины.
В эти месяцы я научился понимать: надо уметь долго смотреть на вещи прежде чем они с тобой заговорят. Конечно, я научился этому от отчаяния, силясь во что бы то ни стало победить страх, и долгое время это упорное глазение было всего лишь бегством от самого себя, покуда в одну из ночей, при ясном свете умытого весенней грозой лунного полумесяца, вдруг не обнаружил, что впервые начисто позабыл о своем страхе и на несколько мгновений как бы слился с этой бронзой. Меня ничто больше от нее не отделяло, и на короткое время, пока длилось это чудо, рядом со мной ничего не было - только эта неспокойная ночь, безмолвная бронза, лунный свет, который так ее оживлял, и что-то еще в ней, должно быть, ее душа, которая была тут, подле меня, тихо жила, дышала и слушала, тоже на миг позабыв о своем "я". С тех пор мне все чаще удавалось вот так забываться, напрочь убегая от самого себя. А еще через пару недель
директор принес мне карманный фонарик, чтобы я не сидел по ночам в своей кладовке совсем уж впотьмах. Должно быть, он понял, что мне можно доверять и что у меня хватит ума пользоваться этим фонариком только в кладовке, а не в музейных залах. А для меня это была такая радость, будто мне вернули дар зрения. И чтения. Теперь я мог выискивать в библиотеке книги и брать их на ночь в кладовку. А к утру относил обратно. Когда же директор заметил мой интерес к бронзе, он разрешил мне иногда забирать с собой в кладовку какой-нибудь из экспонатов, который утром, когда он приносил бутерброды, я ему возвращал. О том, что я прячусь в музее, кроме него знал еще только один человек - его дочь Сибилла. Как-то директор заболел и в музей прийти не смог, вот и пришлось ему все ей рассказать. Сибилла приходила музей за отцовской почтой и приносила мне бутерброды и пергаментной бумаге, пряча их у себя между грудей,
когда они еще хранили тепло ее кожи, а от бумаги веяло едва слышным ароматом гвоздики. Я был страстно влюблен в Сибиллу, но это была почти анонимная любовь, о которой девушка, вероятно, почти не догадывалась. Я любил в ней то, чего сам поневоле лишился: свободу, беззаботность, трепет надежды и сладостное томление юности, которого во мне больше не было. Совместную жизнь с ней я вообразить не мог; она была для меня слишком символична; это был теплый, близкий, но все равно недосягаемый символ всего, что я давно утратил. Моя юность оборвалась вместе с предсмертными криками отца. Он кричал весь день, и я знал, по чьему приказу его убивают.
