Старшее поколение хорошо помнит выставки 70-80 годов, которые назывались авангардистскими. На них были представлены картины Владислава Провоторова.
Теперь отец Владислав – протоиерей, настоятель храма Благовещения Пресвятой Богородицы в селе Павловская Слобода Истринского района Московской области.
-Почему вы рисовали на духовные темы? – спрашиваю священника.
-Вообще-то я не хотел бы обозначать мое творчество как духовное, - говорит он. - Живопись может быть на сюжеты из Евангелия, Ветхого Завета, и при этом духовной ее назвать нельзя.
Как по-вашему: «Вечерний звон» Левитана – духовная вещь?
-Да. И его «Над вечным покоем» - тоже.
-А сотни художников, написавших нечто подобное, сделали чисто коммерческие вещи... Я себе оценку не давал. Ее дают зрители.
Искусствоведческий термин «авангард» означал определенный период в искусстве. Его стали неправильно употреблять по отношению к движению конца 60 - начала 70-х годов. И термин, в силу некоторого невежества, прижился. По сути, авангард – это попытка неких новаций в искусстве. А в движении, о котором мы говорим, их почти не было.
-Что же происходило?
-Попробую объяснить. Тогда все искусство было официальное, организованное в творческие союзы. Все, что существовало вне их, просто не признавалось. Но оно существовало. И в конце 60-х годов проявило себя в сфере литературы, театра, музыки, живописи.
-Художники, которые выставлялись рядом с вами, имели профессиональное образование?
-Некоторые – да. Но были и из частных школ отдельных мастеров. Были те, которые учились на каких-то альбомах, в музеях.
-К какому разряду относились вы?
-У меня профессиональное образование, закончил Строгановку.
На тех выставках была такая лукавая уловка – все смешать в одну кучу. И доказать: если человек находится вне идеологической структуры, вне Союза художников, то он не может мыслить правильно, потому что лишен руководства. Даже те, кто делает вещи интересные, достойные, все равно с каким-то ущербом.
А ведь этот «ущерб» и был самым главным в их творчестве. Это было искреннее, истинное видение того, что делал художник.
Народ начал ходить на наши выставки, в том числе и товарищи, которые все это контролировали. И когда они увидели, что движение объединило несколько сотен художников, то в 1976 году создали интересную организацию – Городской комитет художников-графиков. По сути, он являлся творческим союзом, а формально – профсоюзом. Союз художников не посчитал возможным принять нас к себе – даже в виде секции.
-Почему?
-Они люди умные и понимали, что тем самым подпишут себе смертный приговор: рядом с ними будут художники, которые делают то, что хотят.
С конца 70-х до начала 90-х годов прошло порядка тринадцати выставок двадцати московских художников, в которых я принимал участие. Выставки проводились в небольших зальчиках в течение примерно месяца. Приходили на них и простецы, и мудрецы. Только по билетам – более 100 тысяч человек. А многих пускали и так.
Как оказалось, это слой думающих, ищущих людей. Он определял атмосферу, которой жила и дышала московская интеллигенция. И даже здесь, на приходе, я постоянно сталкиваюсь с теми, кто бывал на наших выставках и вспоминает о них, как о глотке свежего воздуха.
Бывают даже забавные ситуации. Подходит ко мне серьезный муж и говорит: «Батюшка, когда я был маленьким, меня мама приводила за ручку на выставку, я смотрел на ваши картины, и мне было так страшно!»
-Бедняжка!
-Слава Богу, нам удалось показать людям (а художник не для себя работает – для зрителей) много неплохих, интересных работ. В какой-то степени сформировать сознание свободного человека – в смысле понимания истинной ценности мира, созданного Богом. Вот почему мои картины были на духовные темы.
В то время что-то сделать на тему из Священного Писания было актом гражданского неповиновения. Ты же касался вещей, которые не должны существовать в сознании советского человека.
-А сами-то вы как к ним пришли?
-Я был человеком православным, ходил в церковь. Мне кажется, любой мыслящий человек неизбежно приходит к вере, размышляя о жизни, о себе, о том, что его окружает. А потом любой художник, музыкант, поэт – это же человек культурный. И, естественно, я изучал историю искусства не только в институте. Просто жил искусством.
-Родители передали вам веру?
-Нет. Отец у меня был офицер – со всеми вытекающими отсюда последствиями: частыми переездами, жизнью в гарнизонах. Когда я был маленьким, то смотрел журнал «Огонек», видел там портреты сталеваров. Но и картины Пластова, Левитана. А его «Вечерний звон», по-моему, может обратить в Православие даже старого сотрудника НКВД.
-Как показывает практика, нечасто.
-И все-таки может. Вообще классическое искусство отражает чувство Бога, веры и, естественно, того предания и Писания, которое служит основанием нашего представления о жизни.
Отец выписывал Большую советскую энциклопедию, где на букву «б»...
-Есть слово «Бог»?
-Что вы! Там был Берия Лаврентий Павлович. Причем, его уже расстреляли, когда том вышел в 53-м году. Мне было 6 лет. И Берию я запомнил, потому что родители говорили о нем.
Но в этом же томе была статья, посвященная Боттичелли. Я сидел и смотрел картинки. Они для меня стали откровением.
Крестился я поздно – в 26 лет. После института. А дальше долгое время был прихожанином и членом причта храма Николы в Кузнецах. Там я вошел в двадцатку. Узнал жизнь храма изнутри.
-То, что вы ходили в церковь, влияло на вашу художническую карьеру?
-Участие в деятельности, которая не благословляется государством, конечно, приводило к поражению в некоторых правах. Но я был человеком, не организованным в какую-то структуру, поэтому неуправляемым. И не испытывал тут скорбей. Хотя тогда не так уж много прихожан было даже в Николо-Кузнецком храме.
Я прекрасно понимал, что должен сам решать свои проблемы.
-Вам это удавалось?
-Это любому удастся. Я никогда не жил как «совок». Кстати, «совков» сейчас не стало меньше. Это слово отражает сущность иждивенческого – рабского по сути положения: раз в две недели окошечко откроется, и тебе дадут хоть маленькую, но зарплату, на которую ты купишь отвратительную, но колбаску. Настоящие продукты были непонятны, недосягаемы.
Теперь все изменилось. Человек должен сам зарабатывать на жизнь, отвечать за свои действия, отстаивать свою линию. А у меня так было всегда.
Я без катаклизмов пришел в храм, с радостью там трудился. Потом наступил момент, когда духовный отец благословил меня на принятие священного сана. Прошло 10 лет – и мы можем с вами сидеть и беседовать в прекрасном храме.
-Он как-то в одно мгновение вырос из руин.
-Чужие дети растут быстро! А это огромная часть моей жизни.
-Вы сразу пришли сюда настоятелем?
-В Московской епархии тогда храмов было много, священников – мало, их, как правило, сразу назначали настоятелями. А сейчас у нас появились второй священник, диакон.
-Мне сказали, что в алтаре есть икона, которую вы написали.
-Запрестольный образ – «Спас в силах». Это копия, и она сделана в силу необходимости. Храм был пустой.
Я не считаю себя иконописцем. Это отдельная серьезная работа. Между делом ею заниматься невозможно. А я шесть лет служил один – даже без диакона. Поэтому за иконопись не брался. Может быть, в дальнейшем...
-Где вы взяли столько старинных икон?
-Через реставраторов находили, когда иконы состояли, например, из трех обсыпавшихся досочек. Оплачивали реставрацию – это нам по силам.
Люди, которые входят в храм, сразу ощущают тот ток, который исходит от старых намоленных икон.
-У вас большая семья?
-Обычная, двое детей.
-Когда вы были свободным художником...
-Свободным – от чего?
-Хороший вопрос. А как точно это, оказывается, называлось! Семья ваша не бедствовала?
-Знаете, как профессиональный художник я мог заработать. Мы в Строгановке изучали архитектуру – мать искусств, проектирование интерьеров, экстерьеров, дизайн, полиграфию... Я всем занимался.
-Поэтому у вас в храме проходит архитектурная секция Рождественских образовательных чтений?
-И поэтому тоже.
-Вы сами проектировали новое здание, которое здесь рядом строится?
-Не совсем. У нас работает творческая группа, в которую я тоже вхожу. Сейчас мы достраиваем дом причта. Он включает в себя храм в честь Царственных мучеников, библиотеку с компьютерным центром, трапезную, просфорню...
-Так когда же жизнь лучше – сейчас или в советские времена?
-Ни тогда, ни сейчас. Человек всегда борим страстями и искушениями, которые попускает Господь. Тогда было искушение идеологическим монстром, следившим за каждым нашим шагом. А сейчас – иллюзиями многочисленных «возможностей». Появились всякие бисексуалы, неформалы, партии.
Но, по сути, ни тогда, ни сейчас общество не дает человеку главного – понимания свободы во Христе.