Она всегда, ничуть не кокетничая, говорила о себе: «Я композитор, а не писатель». Музыки её – ораторий, кантат, торжественных песнопений – пожалуй, никто и не помнит нынче.
Но всю жизнь она писала - рассказывала историю, которая и произошла, и могла бы произойти, и неотступно происходила с нею, потому что век был такой.
«Все твои волны и бури прошли надо мною»…
Одна из беззаветных, обожаемых, незамеченных, потаённых – одна из тех, кто упорно и бережно нёс по жизни свой светильник.
Этель Войнич.
У, скажете, знаем-знаем. Читали-видели.
Ну, и я читала-видела. Как все. Но одно из сокровищ моей библиотеки, - двухтомник романов и повестей. Где, кроме грозного, звенящего «Овода», есть ещё и «Прерванная дружба». И «Оливия Лэтам». И «Сними обувь твою».
Я не просто люблю или уважаю Этель Войнич – как человека и писателя. Это-то само собою, но книги её вызывают у меня глубокое изумление.
Я дивлюсь, как они могли прорасти в жёстком укладе конца девятнадцатого века, в манерной философической смуте начала двадцатого – такой искренностью, такой точностью в отображении не самых простых человеческих характеров, таким сочетанием острой интриги, романтизма и бытового описания… пожалуй, только выросший почти поколением позже из журналиста Сименон, автор «человечного» детектива, приключенческого романа подробностей, вызывает у меня сходное ощущение тепла и так же стискивает
горло волнением узнавания.
Мало что может доставить заядлому читателю такое же удовольствие, как книга со своей собственной внутренней жизнью. Книга, взрослеющая вместе с читателем. Таким был для меня «Овод» - сначала возвышенной и страшной сказкой о безвинно оклеветанном, ложно погибшем, вернувшемся отомстить. Потом – о, какое это было палючее открытие – дерзким зеркалом Нового Завета, где отец снова приносил сына в жертву (и судить его я не смела, и сердце моё рвалось к седому безумному старику, бормотавшему:
«Возьмите его, христиане… и ешьте…»). Потом это был роман о том, как больно мы раним сами себя и тех, кого любим. О том, какую страшную цену приходится платить и за ложь, и за ненависть, и за слишком пылкую любовь. О том, как ничего нельзя было сделать… и о том, что в самой страшной слабости может быть сила.
Глубокое внимание к тому, что творится в душе человеческой – при этом зачастую едва ли не диагностически точное, способность обрисовать личность двумя-тремя штрихами, вырвавшимся словом, умолчанием, взглядом – вот что выводит Войнич за пределы «романтизма», «сентиментализма», «женского романа», сводит её героев с книжной полки в жизнь живую.
Я люблю и вспоминаю их с благодарностью: Артура Бёртона, заплатившего страшную цену за то, чтобы раз и навсегда решать свою судьбу самому. Рене Мартереля и его сестру Маргариту – ох, не суждено им было удержать того, кто Артуром Бёртоном уже не был, а Оводом ещё не успел стать. Юную Оливию Лэтам – как бросилась она без оглядки в ледяное пламя переустройства жизни, едва не погибла, и всё же возродилась снова – душа ведь не умирает, если хотя бы капля любви для неё найдётся.. Беатрису
Телфорд из «Сними обувь твою» – о, как я люблю Беатрису – за то, что в холодной судьбе своей и она прорастила немного любви.
А ещё Этель Войнич, считавшая себя искренне композитором, наполнила свои истории до краёв тихой музыкой – цитатами, образами, картинами и стихами. И если встали рядом, заглянули в меня Евангелист Матфей, юноша Рафаэля и Беноццо Гоццоли с его наивным, детским, дивно радостным «Поклонением волхвов» - то в этом заслуга Войнич – «значит, нужные книги ты в детстве читал».