Что делать, когда тебе уже сорок пять? Когда сильное тело, созданное для любви, превратилось в бегемотью тушу, кою почти что не держат ноги? Когда один глаз уже не видит и слепота подбирается ко второму? Когда позади двадцать лет песен по барам и кабакам, десять лет в обнимку с бутылкою коньяка, трое детей от разных отцов и ни следа обручального кольца на пальце? Когда впереди маячат глухая бедность и тяжелая, страшная старость городской сумасшедшей из нищей столицы крохотного острова в
Атлантическом океане?
«Я бы повесилась» - скажет семнадцатилетняя девушка и шмыгнет розовым носиком. «Диета, врачи и социальная помощь» - мудро заметит двадцатипятилетняя женщина. Сорокалетняя – промолчит и грустно посмотрит в зеркало – ничего не поделаешь, такова жизнь… В сорок пять оказаться пьяной жирной полуслепой старухой, чтобы в сорок семь записать первый золотой диск.
Она вошла в музыку босиком. Как жила, как бродила по жарким улицам Манделы, как плясала по раскаленной брусчатке улиц и площадей. Как проходила, колыхая мощными бедрами, мимо всех кому приходилась не по душе – независимостью, гордым нравом, величавым пренебрежением к мнению общества, законам приличий, правилам – какой должна быть женщина и певица. Молодой и красивой, сексапильной, обворожительной и трагичной… а вот вам – смеялась она и шла дальше. Какая есть – с неизменной сигаретой в большой
ладони, с дикарской чалмой на седой голове, с коньяком – если хочется и без коньяка – если достало. Говорят, женский алкоголизм неизлечим? Она бросила пить в пятьдесят, после десяти лет глухого запоя. И уже пятнадцать лет как на концертах Сезарии Эвора не бывает свободных мест.
Традиция «детей мостовых» в музыке неистребима. Ни Элле Фицджеральд ни Дженис Джоплин ни Эдит Пиаф судьба не припасла кружевных пеленок и серебряных ложечек. Нищие и шальные они взяли мир только лишь красотой голосов и отчаянной дерзостью девчонок с улицы. Шансонье – тот певец, что умеет волшебными пальцами дотянуться до тонких струн самой грубой души. И неважно – поет он рок или джаз или «морну». Так называются песни португальских креолов с островов Зеленого Мыса.
Если блюз – песня о том, как плохо хорошему негру, а рэп – рифмовка про то как хорошо плохому, то «морна» сродни «Саэтам темной любви» - извечной страсти, танцу между жизнью и смертью, под шорох волн, на глазах у безбрежного неба. Это грусть, медовая горечь печали, пронзительной красоты закат, цепочка следов на песке, уплывающий парус… И никакого отчаяния, надрыва, бесстыдной боли. Только жизнь. Непростая, не то, чтобы слишком веселая – но когда-нибудь все будет хорошо. Голос Сезарии словно
укачивает малютку-душу, напевает ей о любви и море. В нем терпение, мудрость женщины, прошедшей до края жизнь и не утратившей радости, умеющей любить искренне и горячо – как и в пятнадцать лет. И слова у нее просты, как маслины и хлеб и сыр – простая пастушья пища. «Коровка, коровка, ты уже заработала славу потаскушки, и твоя уступчивость сбила на тебя цену. Не ровен час, Бог разозлится и подкинет тебе в овин сверточек».
Она курит и курит, теребит золотые цепочки на шее, рассказывает сказки про свои больные глаза. Тот глаз, который видит, она называет Паулино; тот, зрачок которого вслепую дрейфует по озерцу белка, - Камуче. Паулино и Камуче - братья; Паулино видит, но парализован, Камуче слеп, зато ходяч. Так и идут они по жизни, помогая друг другу двигаться в верном направлении. Она выглядит грузной и безразличной, оживая только на сцене. Когда у Сезарии спросили, почему ее не видят в городах, где
она гастролирует, певица объяснила просто – ноги болят. Она стара. Но ей-богу – я согласилась бы так выглядеть и так тяжело болеть – лишь бы получить в обмен такой голос как у нее. Чтобы выйти на сцену и выплеснуть в зал душистую темноту южной ночи, шорох белого платья креольской девчонки, поцелуй моряка и прощание у причала, долгий вечер в прибрежном баре, запах толстых сигар, перебранку рояля и саксофона, хрипловатую нежность креольской речи… Аве, Сезария!