Мамай нашел потерпевших бедствие у того самого придорожного холмика, где ему нужно было сворачивать на проселок. Затормози они немного дальше, и он повернул бы к лагерю, не обратив внимания на стоящую впереди серую "Волгу". Но она не доехала до поворота и теперь стояла здесь на обочине, извергая из-под капота клубы пара; удивило Мамая то, что все пассажиры, включая водителя, преспокойно оставались на месте, словно им и дела никакого не было до того, что происходило с машиной.

Витенька свернул на лагерный проселок и, выскочив из "конвертибля", направился к "Волге" неторопливой ковбойской походочкой, вразвалку и держа руки в карманах джинсов - большими пальцами наружу.

С водительского места навстречу ему вылез небритый молодой мужчина в расстегнутой гавайке.

- Привет москвичам! - прокричал Мамай, бросив взгляд на номер "Волги". - Это что же у вас, испытательный пробег? Экспериментальная модель с двигателем системы Ползунова, понимаю. Не слишком ли долго приходится разводить пары?

- Вам смешно, - сказал небритый безнадежным тоном. - А мы с этой стервой намучились уже вот так...

- У меня есть канистра воды, - предложил Мамай.

- Теперь это ей уже как мертвому припарка.

- А что случилось?

- Помпа полетела. Размололо подшипники, ну и сальник, естественно, заклинился. Хлещет прямо струей...

Они подошли, открыли капот. Витенька, отворачивая лицо от пара, взялся за лопасть вентилятора, пошатал взад-вперед и присвистнул.

- Да-а-а, - сказал он уважительно, - это надо уметь...

Из машины тем временем появились еще двое пассажиров - женщина лет тридцати, коротко стриженная, с худощавым нервным лицом, и элегантный брюнет в огромных солнцезащитных очках, похожий на киношника. Четвертая пассажирка осталась в машине, лица ее Витенька разглядеть не мог - она сидела сзади, безучастно глядя в окно.

- Что ж это вы, друзья-однополчане? - сказал он. - Изредка ведь не мешает вспомнить и о том, что существуют на свете смазочные материалы, а? Сразу видно людей, далеких от техники. Что, небось гуманитарии?

- Анти, - томно произнес брюнет. - Скорее, антигуманитарии.

- Кончай выпендриваться, - раздраженно сказала женщина и обратилась к Мамаю: - Спасибо, что вы ради нас остановились, но тут, пожалуй, ничем не поможешь. Мы подождем встречной машины и попросим взять нас на буксир обратно до Феодосии...

Витенька поскреб в бороде, иронически прищурясь. - Странное у вас представление о Феодосии, - сказал он. - Вы что же думаете, запчасти там продают на базаре, рядом с солеными бычками? Или вручают бесплатно при въезде в город, как памятки ГАИ на Чонгарском мосту?

Москвичи удрученно молчали. Распахнулась задняя дверца, и на шоссе вышла четвертая пассажирка "Волги" - очень юная, в шортах и мужской рубашке с подвернутыми до локтя рукавами, с длинными черными волосами, свободно рассыпанными по плечам и подрезанными на лбу прямой челкой, как на некоторых древнеегипетских портретах. Небрежным кивком ответив издали на Витенькино приветствие, она отошла в сторону и, сорвав веточку полыни, стала растирать в ладонях.

- Нет, ну есть же там таксисты, - сказал небритый с надеждой. - Обычно у них можно достать что угодно...

- У здешних таксистов? Ха-ха, - сказал Мамай. - Вы никогда не интересовались историей Феодосии, хотя бы в объеме первой главы туристского путеводителя? Так вот запомните: когда-то это был ионийский торговый эмпорий. В Афинах еще не слыхали о Перикле, а феодоситы уже умели драть с ближнего семь шкур... причем весьма успешно, если судить по тому, что уже очень скоро заштатная колония сделалась самостоятельным полисом с правом чеканить монету. Страбон, во всяком случае, утверждает, что по грузообороту порт Феодосии не уступал Пантикапею. Эти имена говорят что-нибудь вашим антигуманитарным умам? - Он строго оглядел слушателей и добавил: - Так или иначе, я не советовал бы вам вступать в торговые - и тем более незаконные - отношения с потомками этих античных бизнесменов. Гены, знаете ли, штука устойчивая...

- Спасибо за лекцию, но я не понимаю одного, - сказала женщина и, запустив руку в карман к небритому, достала смятую пачку сигарет. - Я не понимаю, где мы теперь достанем эту проклятую помпу, если ехать за ней в Феодосию нет смысла?

- В Феодосию нет смысла ехать без надежного провожатого, - пояснил Мамай - Ибо это как раз то место, куда, как говорят испанцы, можно пойти за шерстью и вернуться остриженным. Поэтому сейчас я отбуксирую вас в лагерь, а в город мы поедем вместе, завтра утром. Мне все равно нужно в банк. И там я сведу вас с человеком, который может достать не только помпу, но и комплект новой ярославской резины.

- Это идея, - сказал небритый, протягивая стриженой зажигалку. - А в какой лагерь вы нас потащите? Вы что, дикари?

- От дикаря слышу, - ответил Витенька. - Я имею в виду лагерь Феодосийского отряда Восточно-Крымской экспедиции Института археологии Академии наук СССР. Ленинградского отделения, если уж быть точным до конца. Между прочим, наш институт был головным, пока Москва не узурпировала даже этого...

Черненькая тем временем подошла поближе и посматривала на Мамая, явно очарованная его бородой.

- И вы тоже археолог? - спросила она его негромко, с выражением застенчивого любопытства.

- Я был им, - сказал Витенька. - Пока меня не растоптала жизнь. Сейчас я уже не археолог, а арап чистой воды, как все завхозы, начснабы и прочие приматы. Плюс ко всему я еще и шофер. Трос хоть с собой возите? Давайте разматывайте...

Он пошел к своей машине, запустил мотор и с ревом, в облаках пыли, лихо вылетел на шоссе задним ходом.

- За руль сядете вы? - спросил он небритого, проверив зацепление буксирного троса. - Значит, так: ехать будем медленно, дорога плохая, поэтому следите за камнями и старайтесь не попасть в колею, иначе пробьете картер. Все ясно?

Небритый сказал, что все ясно. Витенька обошел "Волгу" сзади и покачал вверх-вниз, взявшись за бампер.

- Рессоры перегружены, - объявил он строго. - Чтобы вам не пришлось в придачу к помпе покупать еще и коренной лист, советую одному пересесть ко мне. Еще лучше было бы двоим, но у меня, к сожалению, сняты задние сиденья - возил вчера картошку для кухни.

- Можете забирать мою сестрицу, - сказала женщина и обернулась к черненькой: - Лягушонок, ступай-ка в ту машину, ты всю дорогу ныла, что тебе душно. Иди, иди, нечего!

Черненькая пожала плечами и направилась к фиолетовому "конвертиблю" с видом независимым и немного отрешенным. Витенька галантно помог ей забраться на высокое сиденье, прихлопнул дверцу, сел и, тронувшись, стал потихоньку выбирать слабину троса. Осторожно, избегая рывка, он сдвинул "Волгу" с места, благополучно вывел на проселок, прибавил газу и, переключив скорость, откинулся на спинку сиденья, закуривая.

- Как там ваши, волокутся? - спросил он у спутницы.

Та оглянулась, придерживая у щеки развеваемые ветром волосы. Теперь Мамай видел, что они не совсем черные, а просто очень-очень темные.

- Едут, - ответила она. - Только ужасно переваливаются с боку на бок.

- Такая дорога. Вас бы, Лягушонок, укачало в закрытой машине в два счета...

Скосив глаза, он увидел, что девушка покраснела до ушей.

- Меня зовут не Лягушонок, - сказала она сдержанно после некоторой паузы. - Если вы услышали, как называет меня сестра, это еще не дает вам права...

- А, ну извините, - сказал Витенька. - Я не знал, сейчас ведь бывают самые странные имена. У меня знакомые назвали дочку Радианой. Представляете? По мне, так уж лучше Лягушонок...

- Мое имя - Ника.

- А, это хорошо, - одобрил Мамай. - Ника Самофракийская! "Как звук трубы перед боем, клекот орлов над бездной, шум крыльев летящей Ники..." Чьи стихи?

- Если вы скажете, что ваши, я выброшусь из машины, - ответила она, снова покраснев, на этот раз совершенно необъяснимо.

- Да какие же они мои! - воскликнул изумленный Мамай. - Это из "Александрийских песен" Кузмина... был в древности такой поэт, современник Блока. Между прочим, меня зовут Виктор, а по фамилии я - Мамай. Звучит? Кстати, тот самый.

- Какой "тот самый"? - спросила Ника, оборачиваясь к нему.

- Ну, который бежал с Куликова поля. Мой прямой предок. Совершенно точно установлено. И знаете, где похоронен? В Старом Крыму. Вы ехали побережьем или через Белогорск?

- Не знаю, как мы ехали, но Старый Крым мы проезжали, и меня даже не отпустили посмотреть могилу Грина, - сердито сказала Ника. - Я не знала, что там похоронен ваш родственник, но про Грина-то я знаю! А они не пустили, эти психи...

- Кто они, кстати? Эта дама - ваша сестра, я усек. А те двое?

- Высокий, что с вами говорил, Светкин муж. Такой Юрка Кострецов. А другой с ними работает, в одном институте.

- Эмэнэсы, что ли?

- Светка - да, а Юрка уже доктор. И тот, другой, тоже, - добавила Ника с неудовольствием.

- А-а, - уважительно сказал Мамай. - Вы в таком случае, надо полагать, членкор? Или уже действительный?

- Да нет, они правда доктора, честное слово! Юрка защитил докторскую два года назад, что-то связанное с теорией плазмы...

- Ядерщик? Мать честная, - он глянул на нее с ошалелым видом. - Командор повесит меня на воротах лагеря, когда узнает, кого я привез!

- Послушайте, - обеспокоенно сказала Ника, - Виктор... как ваше отчество?

- Николаевич... Да что мне теперь отчество, - он покосился на нее унылым глазом. - Я теперь человек конченый.

- Нет, серьезно, Виктор Николаевич, может быть, это не совсем удобно - ехать в лагерь? Может быть, это не полагается? Этот ваш... командор - он кто? Начальник экспедиции?

- Так в том-то и дело, - похоронным тоном сказал Мамай. - А вы знаете, что такое начальник по экспедиционным законам? Это, как говорили в английском парусном флоте про капитана, "первый после бога". Ясно? Прикажет повесить - и повесят. Совершенно запросто, без разговоров. Что вы хотите, у нас с начала полевого сезона повесили уже двоих. А ведь работать-то еще все лето!

- Ужас какой, - улыбнулась Ника. - За что же их?

- А, так. Один дежурил и опоздал прозвонить побудку, а другая... практиканток, надо сказать, вешают даже чаще, чем практикантов... командор наш, между нами говоря, из закоренелых мизогинов.

- А что это - мизогин?

- То же, что мизантроп, только в отношении женщин.

- Женоненавистник?

- Не совсем. Скорее - презирающий женщин. Так вот, студенточку эту он велел повесить из-за сущего пустяка. Раскапываем, понимаете ли, погребение... обычное такое, стандартное греческое погребение, костяк ориентирован на северо-восток, все как полагается. Ничего интересного, мы таких видели десятки... Это я к тому, что, будь еще что-нибудь уникальное, можно было бы понять. А так - кости как кости. И что же вы думаете, девчонка эта решила поднять череп, не обработав предварительно фиксативом, а он возьми и рассыпься. На глазах у командора.

- Кошмар, - сказала Ника. - И что?

- Что-что... Вздернули тут же, на краю раскопа. Коллектив хотел взять на поруки, так куда там! Повешу, говорит, и местком в полном составе. Я ж говорю - зверь, а не человек. Взгляните, будьте добры, как там ваши ядерщики...

Ника опять оглянулась и, привстав, помахала рукой.

- Еще живы, кажется. Только, знаете, они ведь, глотают всю пыль...

- Пусть глотают, - злорадно сказал Мамай. - Это все-таки не тот стронций, который они заставляют глотать всех нас. Вы не врете, они действительно ядерщики?

- Правда, не вру.

- Из Дубны, что ли?

- Нет, они из Новосибирска, там есть такой ИЯФ. А я с родителями живу в Москве, просто они взяли папину машину. Виктор Николаевич, а что вы здесь раскапываете? Что-нибудь интересное?

- По-своему оно все интересное. - Мамай пожал плечами. - Маленькое городище... возможно, поселение, которое входило в хору Феодосии, или один из пограничных городков Боспорского царства. Вот это мы и пытаемся выяснить. Конечно, ничего сногсшибательного вы тут не увидите, это вам не Херсонес. Вы на раскопках Херсонеса были?

- Нигде мы не были, - печально сказала Ника, придерживая рвущиеся волосы. - Мы вчера утром выехали из Москвы и сегодня по плану должны были ночевать под Новороссийском... у них же все расписано по минутам! Я очень рада, что там что-то поломалось.

- Может, это вы совершили диверсию?

- К сожалению, не умею портить машины, иначе давно бы уже испортила! Какие были красивые места на пути, так нет - все скорее, скорее, просто ненормальные какие-то...

- Ну ничего, у нас вы немного отдохнете. Если, конечно, командор будет в хорошем настроении.

- А вообще он может прогнать? - робко спросила Ника.

- Хорошо еще, если просто прогонит...

- Нет, серьезно!

- Не стремитесь заглянуть в будущее, - сказал Мамай зловеще, - оно может оказаться ужасным. Древние говорили, что человек счастлив своим неведением...

Они приехали в лагерь, когда только что кончился рабочий день. Мамай представил гостей Лии Самойловне, которая шла купаться вместе со старшей лаборанткой, и вся компания отправилась к берегу, где уже фыркали и гоготали "лошадиные силы".

- Командор там? - спросил Мамай им вслед.

- Нет, у себя! - крикнула лаборантка. - Из колхоза привезли почту, он разбирает!

Мамай задумчиво поскреб в бороде и пошел к палатке, которую занимал вместе с Игнатьевым. Тот сидел за складным дачным столиком, читая какое-то длинное письмо. Когда тень подошедшего ко входу Мамая легла на разбросанные по столу газеты, он рассеянно поднял голову.

- А, Витя, - сказал он. - Послушай, ты Лапшина знаешь, того, что работает с Бирман?

- Отдаленно, - сказал Мамай, закуривая. - По-моему, дурак чистой воды.

- Ты думаешь? Но дело не в этом! Лапшин теперь съест меня заживо, прямо хоть в Питер не возвращайся...

- А что такое?

- Он меня весной спрашивал, ехать ли ему с Криничниковым на Украину копать курганы. Ну, я отсоветовал. А Криничников вместе с киевлянами взял да и откопал совершенно фантастический клад...

- Ну уж и фантастический, - заметил Мамай с сомнением.

- Не знаю, так он пишет... Говорит, со времен Солохи и Куль-Оба не находили ничего подобного: уже извлечено более двухсот предметов из золота и серебра, и еще продолжают находить. Несомненно, царское погребение... Курган называется, - Игнатьев заглянул в письмо, - "Гайманова могила", где-то под Запорожьем...

- Интересно, - сказал Мамай. - Он что же, был не разграблен?

- Судя по всему, нет. Представляешь? Бедняга Лапшин.

- Ну, что делать. Не всем же быть Картерами! Ты лучше послушай, какая новость у меня. Отложи письмо, ну.

- Да-да, я слушаю, - сказал Игнатьев.

- У нас в лагере гости.

- Гости? - удивился Игнатьев. - Из Керченского Отряда?

- Гораздо хуже. Меа кульпа, как говорится, но я привез троих ядерщиков.

- То есть как это - ядерщиков?

- А вот так.

- Где ты их откопал?

- Командор, вы меня, боюсь, не так поняли, - виноватым тоном сказал Мамай. Это живые ядерщики, в полном расцвете сил. Супружеская пара примерно наших лет, еще один такого же возраста красавчик доктор и, наконец, совсем юная девица, которую ее старшая сестра-ядерщица почему-то зовет Лягушонком. И я должен вам сказать, командор, это еще тот Лягушонок.

- В каком смысле? - спросил Игнатьев, подумав.

- Во всех, - неопределенно ответил Мамай.

Игнатьев подумал еще.

- Собственно, зачем они к нам пожаловали?

- Необдуманная вспышка человеколюбия с моей стороны. У них сломалась машина, и я предложил им переночевать в лагере, а завтра свезти в Феодосию за запчастью.

- Ну, так, надеюсь, они тут не задержатся...

- Командор, - сказал Мамай, понижая голос, и посмотрел на него многозначительно, - а ведь они могут задержаться здесь очень надолго...

- Не понимаю.

- Поясню! Ты говорил как-то, что физиков надо убивать. Помнишь?

- Ах, вот ты о чем, - покивал Игнатьев. - Верно, но, понимаешь ли, законы гостеприимства...

- Не валяй дурака и подумай об ответственности перед человечеством! Как я уже сказал, все трое молоды, полны сил и - самое ужасное - творческих замыслов. А ты мне толкуешь о законах гостеприимства! Старик, никто не видел, как я брал их на буксир, - зароем тут же в раскопе, все будет шито-крыто. А машину - у них отличная "Волга" - сбагрим налево и обеспечим себя деньгами на четыре полевых сезона...

- Да, это мысль, - одобрил Игнатьев. - Но что делать с девушкой?

- Это с Лягушонком-то? А что с ней делать, - пренебрежительно сказал Мамай. - То же, что всегда делали с пленницами. Можешь взять себе, ссориться из-за нее мы не станем, она все-таки не тянет на Брисеиду...

- А ты тянешь на Агамемнона?

- Куда мне, - скромно сказал Мамай. - Агамемнон у нас ты. Водитель народов Атрид! Я вполне удовольствуюсь ролью Ахиллеса, Пелеева сына.

- Этого я представляю себе бритым, - задумчиво сказал Игнатьев, разглядывая своего помощника.

- Чепуха, греки были бородаты, как нынешние модники. Наденьте на меня шлем с гривой - вылитый Ахилл! Только вот нос, черт, не совсем того профиля...

- Да, нос у тебя скорее рязанский, - безжалостно согласился Игнатьев. - Ну что, пойти познакомиться с гостями?

- Не спеши, они пошли купаться вместе с остальными. Воображаю, как там "лошадиные силы" взыграли!

- Из-за ядерщицы?

- Нет, из-за ее сестрички... Ники Самофракийской.

- Только что, если не ошибаюсь, ты назвал ее Лягушонком?

- Да, но Ника - это ее имя.

Игнатьев задумчиво поскреб подбородок.

- М-да... компания, видно, не из приятных. Однако гости есть гости... придется потерпеть.

- Убивать, значит, не будем? - разочарованно спросил Мамай. - Жаль, я уже предвкушал этакую небольшую хорошо организованную резню!

- Да черт с ними, пусть живут. Их, Витя, все равно всех не перебьешь - столько развелось. Вот разве что дуст какой-нибудь придумать, избирательного действия - чтобы только физиков... Ну, хорошо, пойдем посмотрим сегодняшний раскоп, там уже пошел четвертый слой. Я, честно говоря, не предполагал, что здесь будет такая сложная стратиграфия.

- Сложная? В Фанагории этих слоев было четырнадцать!

- При чем тут Фанагория, - возразил Игнатьев, выбираясь из-за столика. - В Пантикапее найдено девятнадцать культурных слоев, но ведь нелепо же сравнивать...

- С чем? Откуда ты знаешь, что лежит у нас под ногами? А если мы раскапываем город, который был больше Пантикапея?

- И о котором не знал Страбон? Тебе бы, Витя, фантастические романы сочинять...

Неожиданный приезд гостей всколыхнул однообразную и не богатую событиями жизнь лагеря. Приезжие, в общем, произвели на весь отряд хорошее впечатление, им даже простили неприличную профессию. Когда за ужином Мамай начал прохаживаться насчет ответственности ученых за нависшую над человечеством ядерную угрозу, Кострецов лаконично заметил, что если бы не эта самая угроза, то от всех нас давно бы уже ничего не осталось. Возразить на это никто не мог.

Утром Кострецов и Адамян, вместе с присоединившейся к ним в последний момент Светланой, уехали искать новую помпу. Ника ехать отказалась, сказав, что Феодосия город скучный, что Айвазовского она не любит и лучше проведет день в лагере и посмотрит, как будут раскапывать четвертый культурный слой городища. Это она сказала сестре; но, оставшись одна, подойти к работающим в раскопе не посмела и до обеда бродила как неприкаянная - купалась в море, потом погуляла немного по степи, даже в сандалиях исколов себе ноги, потом помогала поварихе чистить овощи. Скучно ей не было.

Ей здесь нравилось все - тишина, пустынное море с плохим каменистым пляжем, скудная степная растительность, ветер, пахнущий полынью и гниющими водорослями. И люди были славные, и работа у них такая интересная... Ника издали посматривала на кучи земли у раскопов, одни свежие, другие уже поросшие прошлогодним бурьяном, видела, как неторопливо и ритмично взблескивает на солнце чья-то лопата - самого работающего не было видно за отвалом, - и снова думала о том, как здесь все замечательно и какая это, оказывается, великолепная профессия - археология...

Перед обедом она пошла к машине, чтобы взять из чемодана свежее полотенце; покрытая пылью тысячекилометрового пробега, утратившая столичную элегантность "Волга" заброшенно стояла в стороне от палаток, лобовое стекло ее - кроме двух протертых стеклоочистителями полукружий - было мутным от засохшей грязи, останки множества насекомых неопрятно облепили передний скос капота, фары, хромированную решетку радиатора. Когда Ника распахнула дверцу, изнутри пахнуло душным жаром; она подумала, что завтра уже не будет ни этого лагеря, ни этой тишины, а начнется опять то же самое, что было до вчерашнего дня: пролетающие мимо незнакомые места, которые не успеваешь даже разглядеть, гул и рев встречных машин, жара и одуряющая качка рессор, очереди в придорожных закусочных, невкусная еда, грязные столики с размазанными по голубому пластику остатками гречневой каши и липкими кольцами, оставленными донышками пивных бутылок, - словом, опять будет "автотуризм - лучший вид отдыха". Представив себе все это, Ника так расстроилась, что даже забыла, зачем пришла к машине. Так и не вспомнив, она с сердцем захлопнула дверцу и побрела обратно к палаткам, мечтая о том, чтобы во всей Феодосии не нашлось ни одной исправной помпы...

За обедом все были очень оживлены и говорили о том, что наконец-то "пошел материал". Ника слушала с завистью, чувствуя себя чужой и никому не нужной; когда кто-то из студентов спросил у нее, не хочется ли ей помочь им немного, она так обрадовалась, что даже покраснела и не нашлась что ответить.

- Дмитрий Палыч, - сказал студент, обращаясь к сидящему во главе стола командору. - Я вот уговариваю девушку поработать с нами. Дадим ей заступ?

Игнатьев посмотрел на Нику, которая смутилась еще больше.

- Зачем же заступ, - сказал он, - в отряде хватает мужских рук. И потом для этого нужно согласие самой девушки... у которой, кстати, есть имя. Как, Вероника? Удалось ему вас уговорить?

- Конечно, я... была бы рада вам помочь, - прошептала Ника.

- Тогда поработайте на разборке вместе с Лией Самойловной. Это не очень утомительно, и заодно увидите, с чем нам тут приходится иметь дело...

Сам раскоп, когда Ника туда спустилась, несколько разочаровал ее: она ожидала увидеть нечто подобное помпейской улице, открытку с видом которой прислал ей однажды отец из Италии, а здесь был просто прямоугольный котлован глубиною метра в полтора, с остатками грубой каменной кладки вдоль одной из длинных сторон. Обе студентки, вместе с командором и высоким студентом-армянином в массивных роговых очках, сидели на корточках в углу раскопа, осторожно ковыряя землю обыкновенными столовыми ножами. Трое других практикантов, в том числе и пригласивший Нику работать, лопатами углубляли котлован с другого конца. Словом, все было очень прозаично.

И уж совсем удивил и разочаровал Нику "материал", кучки которого лежали на чисто разметенной площадке рядом с раскопом. Это оказались самые обыкновенные глиняные черепки, грязные и облепленные землей. Впрочем, такой уж неожиданностью они не были: Ника прочитала в свое время несколько популярных книг по археологии и знала, что черепки - это очень важно; просто она представляла их себе как-то иначе. В ее представлении они были гораздо красивее - покрытые черной или красной глазурью, с фрагментами изображений и орнамента, которые нужно было складывать, как головоломку. Она видела склеенные из таких кусочков вазы и амфоры в музее на Волхонке. Здесь же оказались просто обломки обыкновенных глиняных горшков - ни за что нельзя было сказать, что у них такой почтенный возраст.

- Вот этим мы и займемся, - сказала Лия Самойловна, вручая Нике обыкновенную малярную кисть. - Принесите ведро воды и мойте их хорошенько. Смотрите, некоторые различаются по цвету, иногда по фактуре, старайтесь заодно сортировать их по этим признакам. Если вам встретится черепок с выдавленным узором или частью надписи - ну, вот здесь, посмотрите, ясно видна "сигма", - такие вы передавайте мне, мы их складываем отдельно... Между прочим, вы бы надели юбку, со здешним солнцем лучше не шутить.

- Вы думаете? - неуверенно спросила Ника. Все работающие в раскопе, кроме самой Лии Самойловны, тоже были в шортах; к тому же ей не хотелось сейчас идти к машине, доставать вещи, переодеваться. - А, ничего, я ведь уже тоже немного загорела, еще в Москве...

Сидя на корточках, она погрузила черепок в ведро и благоговейно, осторожными движениями принялась обмывать кистью со всех сторон - выпуклую поверхность, вогнутую поверхность, неровные изломы краев.

- На этом ничего нет, - сказала она разочарованно и, положив вымытый черепок на землю, взяла из кучи следующий.

В два часа приехал Мамай один, без спутников. Оказалось, что помпа будет только завтра, а Кострецовы встретили на базаре отдыхающих в Феодосии знакомых и решили пока в лагерь не возвращаться, чтобы не гонять лишний раз машину туда-сюда.

- Завтра они, как только получат помпу, приедут сюда на такси, - объяснил Мамай Нике. - И этот фазан тоже остался в городе - он, мне кажется, уже подклеился там к одной дамочке. А это вам, Лягушонок!

Он достал с заднего сиденья целую стопку сложенных вместе соломенных сомбреро и бесцеремонно нахлобучил одно ей на голову.

- Эй, "лошадиные силы"!! - заорал он, обернувшись в сторону раскопа. - Дамы и господа! Посмотрите-ка, что я вам привез!

Через минуту отряд стал похож на шайку мексиканских бандитов. Мамай, надев набекрень свое сомбреро, подбоченился и выставил бороду торчком.

- Карамба и кукарача, сеньоры! - крикнул он. - Перед вами блистательный дон Фернандо Родриго де Клопоморро - гроза сильных и защита слабых! За мной, мизерабли!!!

Узнав, что Светка с "мальчиками" осталась в городе и что с ремонтом задержка, Ника так обрадовалась, что ей даже стало неловко. "Это из-за Адамяна, - утешила она себя. - Вот уж действительно фазан..."

Кончился рабочий день. Все, как и вчера, пошли купаться, потом отдыхали, ужинали. Быстро, по-южному, стемнело. "Лошадиные силы" затеяли петь под гитару туристские песни, командор писал что-то в своей палатке при свете аккумуляторной лампочки, Лия Самойловна с Никой и практикантками помогали поварихе мыть посуду. Ника едва держалась на ногах от усталости, но была счастлива: хоть на сутки она стала участницей археологической экспедиции!

Плохо было одно - как ей и предсказывали, она действительно сожгла себе ноги выше колен. Кожа, несмотря на обманчивый московский загар, покраснела и воспалилась так, что нельзя было прикоснуться; Ника с ужасом подумала о завтрашнем солнце и о том, что уже теперь-то надеть юбку она просто не сможет и ей, по всей вероятности, придется весь день просидеть в палатке. Когда уже ложились спать, она не выдержала и созналась в своей беде Лии Самойловне. Та, осветив ее ноги фонариком, заохала и засуетилась, принесла одеколон, послала одну из студенток за мазью от ожогов. В ее хлопотах было что-то материнское: Ника внезапно почувствовала к ней большое доверие.

- Лия Самойловна, я хотела попросить, - сказала она с замирающим сердцем. - Вы не могли бы поговорить с Дмитрием Павловичем... может быть, он разрешит... мне так хотелось бы остаться поработать здесь этот месяц, пока мои не вернутся с Кавказа... Он позволит, как вы думаете? Мне все равно, что делать, хоть на кухне, правда, мне совершенно все равно - ужасно не хочется отсюда уезжать...

На другой день, перед обеденным перерывом, Игнатьев пришел на разборочную площадку. Лии Самойловны не было, она понесла фотографировать заинтересовавшее ее горлышко амфоры с хорошо сохранившимся гончарным клеймом, и Ника трудилась в одиночестве.

- Ну, как работается? - спросил он, постояв рядом.

- Спасибо, очень интересно, - ответила Ника из-под своего сомбреро, но выглянуть не отважилась.

- Я слышал, вы вчера обгорели?

- О, это ничего, сегодня уже совсем не болит, мне дали мазь...

- Со здешним солнцем нужно быть осторожным, у нас первое время многие ходят в волдырях.

- Да, Лия Самойловна меня предупреждала, - с раскаянием в голосе сказала Ника. - Сегодня вот я уже решила надеть платье...

- Правильно, - сказал Игнатьев, подумав, что это так называемое "платье" ненамного длиннее шорт, в которых юная модница щеголяла вчера. - Этот черепок отложите в сторону, он орнаментирован. Мне сказали, что вы хотите поработать в отряде?

У Ники, хотя она и ждала этого вопроса, отчаянно заколотилось сердце.

- Я очень-очень хотела бы, - сказала она едва слышно.

Игнатьев помолчал, разминая в пальцах папиросу.

- Как относится к этому ваша сестра?

- Я ей еще не говорила...

- Она ведь может и не разрешить вам остаться.

- Пусть попробует! - вспыхнула Ника. - Как это она может не разрешить, у меня есть паспорт!

- Дело не в паспорте. Хорошо, - он взглянул на часы, - сейчас будет обед, потом зайдете ко мне в палатку, там и поговорим. Вам, вероятно, хотелось бы решить в принципе этот вопрос до возвращения Светланы Ивановны?

- Ну, конечно, было бы лучше... если бы я уже знала!

- Хорошо Так я вас жду у себя.

Он ушел, а через минуту от лагеря донесся звон рельса, которым повариха звала на обед. Из раскопа бодро полезли "лошадиные силы", показалась бандитская борода Витеньки Мамая - голого по пояс, в джинсах с клеймом на заду и в сомбреро набекрень.

- Пошли рубать, Лягушонок! - заорал он, обернувшись к разборочной площадке. - А то не останется!

"Рубать" Нике вдруг совершенно расхотелось - аппетит пропал от волнения при мысли о предстоящем разговоре с командором. Командор сам по себе был не так уж страшен, разве только немного суховат, - впрочем, может быть, это только так казалось по контрасту с неуемным гаерством Мамая, - но от этого разговора так много зависело, что она сидела за столом сама не своя.

- Что у вас за вид такой, - обеспокоенно спросила Лия Самойловна, - может, вам вообще нельзя быть на солнце?

И еще Ника очень боялась внезапного приезда сестры. Тогда ей пришлось бы уговаривать сразу двоих, а на это может не хватить ни настойчивости, ни аргументов. Вот если бы к моменту возвращения Светки у нее было бы уже принципиальное согласие командора... Она украдкой посмотрела на него, сидящего на другом конце стола, и вдруг прямо столкнулась с его взглядом - внимательным, словно изучающим. Ей панически захотелось провалиться, исчезнуть, вообще перестать быть. "Как я пойду к нему?" - подумала она с отчаянием.

Но идти все равно пришлось. Настал момент, когда оттягивать визит стало уже нельзя, и Ника поплелась к командорской палатке, совершенно не представляя себе, что будет говорить и какими доводами подкрепит свою просьбу, чтобы она не показалась бессмысленной и несерьезной.

Игнатьев сидел за своим дачным столиком, осторожно раскладывая на листе бумаги какие-то бесформенные плоские комки, коряво обросшие ржавчиной. Палатку, одно полотнище которой было поднято с северной стороны, приятно продувало ветром, и угол бумажного листа на столе все время шевелился, словно пытаясь приподняться и улететь.

- Садитесь, - коротко сказал Игнатьев, указав ей на складной стул из алюминиевых трубок, обтянутых брезентом. - Я сейчас, одну минутку.

- Пожалуйста, это совершенно не к спеху... - прошептала Ника.

Командор повозился еще немного с бурыми комочками, бережно перекладывая их так и эдак, словно решая головоломку; потом осторожно, взяв за углы, передвинул лист с ними на край стола и, положив перед собой переплетенные пальцами кисти рук, посмотрел на Нику - опять так же в упор и изучающе, как за столом во время обеда.

- Итак, вы хотите остаться в отряде, - сказал он. - Почему?

- Здесь так хорошо, - пробормотала Ника. - Очень тихо... Я так хотела побыть где-то, где тихо и где можно... ну, просто сидеть, думать... никуда не спешить...

- Сидеть, думать. А через неделю вам это занятие надоест, и тогда что прикажете с вами делать? Давать провожатого До Москвы?

- Мне не надоест, - сказала Ника негромко и убежденно.

Игнатьев посмотрел на нее, помолчал.

- Вы что, увлекаетесь археологией? - спросил он. - Работали в каком-нибудь кружке? Или просто начитались Керама?

- Керама я читала, - кивнула Ника. - И "Библейские холмы" тоже... не помню автора, тоже немец, по-моему...

- Церен, - подсказал Игнатьев. - Ясно. Вы, значит, решили, что мы тут тоже раскопаем какое-нибудь восьмое чудо света.

- Вовсе нет, - Ника покачала головой. - Дмитрий Павлович, я ведь могла бы сейчас сказать что угодно... что с детства увлекалась археологией и все такое. Но я не хочу врать. Эти книжки... мне их было интересно читать, и только. А здесь мне нравится. Я, конечно, понимаю, что это не такие уж важные раскопки... ну, наверное, работать в Египте, или в Мексике где-нибудь, или в Ираке - это ведь, наверное, интереснее, чем раскапывать такие вот маленькие городища, как здесь...

- В принципе - интереснее, - Игнатьев улыбнулся. - Но я должен сказать, что настоящий археолог испытывает одинаковое волнение, какой бы важности объект он ни вскрывал... если относиться к делу серьезно. Однако мы отклонились. Почему вы вдруг решили не продолжать путешествие вместе с сестрой? Вы поссорились в пути?

- Нет, мы не ссорились...

- Что же тогда произошло? Если бы не наш лагерь, вы бы захотели остаться в другом месте при возможности?

- Я не знаю... наверное, - сказала Ника. - Просто... мне не нравится такая манера проводить время. Я люблю, чтобы было тихо... А у них наоборот - чем больше шума, тем им интереснее. Я ведь знаю, они и на Кавказе остановятся где-нибудь в самом шумном месте... чтобы побольше народу, чтобы можно было играть в волейбол и все такое...

- Наши ребята тоже играют в волейбол, - заметил Игнатьев. - И у нас тут не так уж тихо, в этом вы могли убедиться.

- Да, но все равно... - Ника помолчала, словно подыскивая слова, и беспомощно пожала плечами. - Я не знаю, как это объяснить... У вас тут все иначе. У вас и работа какая-то... другая. Задумчивая, что ли...

- Ну, думать, вероятно, приходится при всякой работе, - улыбнулся Игнатьев. - Ваши физики, они что ж, не думают?

- Ах, вы меня не понимаете... я не умею объяснить! Конечно, физик думает, но это совсем другое. Этого я совершенно не могу себе представить, понимаете? А вам здесь приходится думать... очень по-человечески. Нужно посидеть вот так с закрытыми глазами - правда? - и попытаться себе представить, как это все было... здесь, на этом самом месте, только давно-давно...

Игнатьев слушал, положив перед собою руки, взглядывая то на лицо девушки, то на обломки ржавчины, разложенные на листе белой бумаги. Перед ним были две загадки, очень разного возраста - одной шестнадцать, другой две тысячи триста. Да, вероятно, это пятый-четвертый века. Но неужели железо... Любопытно, что покажет металлографический анализ. А девочка говорит ужасно путано, - что, их там, в школах теперешних, не учат связно излагать мысли, что ли? - но она, безусловно, искренна. В сущности, нет никаких препятствий к тому, чтобы взять ее на время в отряд. Раз уж ей так этого хочется.

Он слушал ее голос - очень своеобразный, сильный и мягкий, грудной голос, который она все время словно сдерживала, стараясь говорить негромко, - слушал и думал о том, что удовлетворить ее просьбу можно, но лучше бы она с этой просьбой к нему не обращалась. Если бы этой не любящей шума девочке с серыми глазами и древнеегипетской прической вообще не пришло в голову остаться поработать в отряде - было бы куда лучше. Спокойнее, во всяком случае. Намного спокойнее.

- Вы перешли в десятый? - спросил он.

- Да, этой весной, - ответила она своим негромким голосом и тут же снова покраснела, сообразив, что сказала глупость: как будто можно перейти осенью!

Игнатьев подумал, что слишком уж часто она вспыхивает и заливается краской до самых ушей. И вот еще что странное было в ее манере разговаривать: то, что она все время понижала голос, словно сдерживая его, придавало ему особую доверительную интонацию. Что бы эта девочка ни говорила, она говорила так, словно делилась тайной.

- Ясно, - сказал он - Что ж, десятиклассники у нас иногда работали. Мне нужно подумать.

- Если это слишком сложно...

- Да нет, что ж тут сложного. Я подумаю, Ника.

- Мне можно идти?

- Пожалуйста. А впрочем, одну минуту. Вы Гомера читали?

- По-настоящему - нет. У нас есть дома, ну, знаете, в этой "Всемирной библиотеке", - я пробовала почитать, но мне показалась как-то... скучно или трудно, я даже не знаю...

- Понятно, - кивнул Игнатьев. - Но о чем идет речь в "Илиаде", вы приблизительно знаете?

- Да, это... о Троянской войне, да?

- Верно. А как вы считаете, это чистый вымысел или отзвук реальных исторических событий?

Ника подумала, прикусив губу.

- Ну, если нашли саму Трою, - начала она неуверенно, - наверное, что-то было?

- Вероятно, - сказал Игнатьев. - А кто и когда нашел Трою?

- В прошлом веке, кажется, - сказала Ника. - Ее нашел этот немец, банкир... ой, ну как же его... который знал много языков...

- Шлиман его звали. Генрих Шлиман. У вас что, по истории была пятерка?

- Обычно - да.

- А по другим предметам? Вы вообще пятерочница?

- Ой, что вы! По математике одни тройки, - созналась Ника. - Это вот только история, литература... Я даже один раз начала читать Тацита, но тоже не осилила.

- Понятно, - сказал Игнатьев. - Только не Тацит, а Тацит. Публий Корнелий Тацит. Ну хорошо, можете поработать с нами этот месяц, если хотите. Я вас оформлю как помощника ассистента. За вычетом питания получите на руки рублей тридцать. Устраивает?

- Я же не из-за денег, Дмитрий Павлович!

- Понимаю, что не из-за денег. Но работа есть работа, она оплачивается. И учтите, Ника, - если уж вы остаетесь, то остаетесь до приезда Светланы Ивановны.

- Конечно, - сказала Ника.

- Я хочу сказать, что если вы через неделю передумаете и решите удрать, то я вас не отпущу.

- Нет, я удирать не собираюсь, куда же мне удирать?

- В таком случае договорились.

Они вышли из палатки вместе.

- Мне продолжать работать с Лией Самойловной? - спросила Ника.

- Да, продолжайте пока там...

Когда Игнатьев сказал Мамаю, что разрешил гостье остаться на месяц в отряде, тот выразительно и невежливо постучал согнутым пальцем себя по лбу.

- Сомбреро надо носить, командор, - сказал он. - А то торчите целый день на солнце, вот вам и приходят в голову гениальные идейки.

- А что тут, собственно, такого? - спросила Лия Самойловна. - Я сама порекомендовала Дмитрию Павловичу оставить девочку - она меня об этом просила, и я не вижу в ее просьбе ничего странного.

- Странно не то, что она попросилась, - сказал Мамай. - Странно то, что вы согласны ее оставить. Чего ради? У нас нехватка рабочих рук, мы собирались нанять кого-нибудь из колхоза...

- Денисенко сказал, что ни одного человека больше к нам не отпустит.

- Отпустит как миленький! То есть теперь-то, понятно, не отпустит, потому что просить не будем. Потому что мы этого недостающего человека уже взяли. Нашли, нечего сказать! Московскую стиляжку, десятиклассницу с наманикюренными пальчиками! Вы видели, что у нее Маникюр?

- Бесцветный, - сказала Лия Самойловна. - Совершенно бесцветный.

- Да хоть всех цветов радуги! Если девчонка в таком возрасте делает себе маникюр...

- Что это ты таким ригористом вдруг стал? - улыбнулся Игнатьев.

- Вы, Виктор, не правы, - сказала Лия Самойловна. - Девочка в шестнадцать лет вполне может делать себе маникюр бесцветным лаком, тут нет ничего такого. Кстати, у Ники уже от этого маникюра почти ничего не осталось, она вчера мыла посуду. Так что зря вы волнуетесь.

- А чего, собственно, мне волноваться, - сказал Мамай. - Я ведь не отвечаю за план работ. Я просто считаю, что на эти деньги разумнее было бы нанять настоящего рабочего, а не исполнять каприз какой-то... лягушки-путешественницы!

- Ты же сам привез ее сюда, - напомнил Игнатьев, продолжая улыбаться.

- Совершенно верно, и именно поэтому считаю своим долгом предупредить.

- Спасибо, буду иметь в виду твое предупреждение.

- Да, уж пожалуйста, - сказал Мамай. - Чтобы потом никаких претензий!

- Да чем она вам не угодила, не понимаю? - спросила Лия Самойловна.

- При чем тут угодила она мне или не угодила! Я считаю, что у нас не детский сад... а в общем, как знаете. Неизвестно еще, разрешит ли ей остаться ее сестрица. Та, насколько я мог заметить, дамочка с характером... младшая, впрочем, не лучше. Она только снаружи тихоня, вы в этом еще убедитесь!

- Я всегда говорил, что ты у нас женоненавистник, - сказал Игнатьев.

- Да, женоненавистник! И горжусь этим! - вызывающе заявил Мамай, выставляя бороду.

Ядерщики к ужину не вернулись. Помогая убирать и мыть посуду, Ника уже порядочно беспокоилась - Мамай такого наговорил о местных жителях, что можно было ожидать чего угодно. Покончив с хозяйственными делами, она вышла из лагеря и поднялась на пригорок; стоял тихий, безветренный вечер, только с моря, если вслушаться, доносился ровный шум волн, набегающих на галечный пляж. Далеко на юго-западе кучкой рассыпанных по берегу огней сверкала Феодосия; за нею, постепенно уступая место ее электрическому зареву, гасли в небе последние отсветы дня. Ника оглянулась на восток - оттуда, из-за Керчи, через пролив, стремительно падала на Крым непроглядная, вскипающая звездами южная ночь.

- Не хочу, не хочу туда, не поеду, - прошептала Ника упрямо и, снова оборачиваясь лицом к западу, увидела в ночной степи белый колеблющийся свет. Скоро он раздвоился - теперь уже не было никаких сомнений: машина с включенными на полную мощность фарами шла к лагерю по проселку, ныряя на ухабах, отчего лучи то взметывались к небу, то почти гасли, утыкаясь в дорогу.

Перед самым лагерем машина остановилась, погасив огни Видно было, как зажегся свет внутри, потом снова погас, вспыхнули фары, и машина стала разворачиваться, на секунду ослепив лучом Нику, сбегавшую с пригорка навстречу приехавшим.

- Ой, я уже так беспокоилась! - крикнула она. - Здравствуйте, ну как вы там, все достали?

- Лягушонок? - спросила Светлана, вглядываясь в темноту. - Ты что тут делаешь?

- Как это - что? Я вышла вас встретить...

- Ну, как трогательно. Мы все достали, сейчас мужики возьмутся за работу, чтобы выехать с утра...

- Успеем ли, не знаю, - сказал Юрка. - Радиатор нужно снимать, иначе не доберешься.

- Успеем, - отозвался из темноты голос Адамяна. - Это на два часа работы, в крайнем случае призовем на помощь туземцев...

- Да, вы уж как хотите, но чтобы на рассвете в путь, - сказала Светлана. - Мы уже черт знает как выбились из графика. Ты тут не завела роман за это время, лягушонок?

- Нет, не завела.

- Умница. А то оставила бы позади чье-нибудь разбитое сердце. Вечер сегодня потрясающий...

- Да, вечер хороший, - согласилась Ника. - Света, отстанем немного, мне нужно тебе что-то сказать.

- Что? Случилось что-нибудь?

- Нет, ничего не случилось... нового. Просто, понимаешь... я не поеду с вами, - негромко, но твердо сказала Ника. - Вы потом заедете за мной на обратном пути.

- Умнеешь ты, лягушонок, прямо не по дням, а по часам...

- Света, пожалуйста, без иронии. Это серьезно, понимаешь? Я договорилась с начальником отряда, они берут меня на месяц, и я буду работать здесь до вашего возвращения. Ты помнишь наш разговор в Москве? Насчет Адамяна - помнишь? Ты сказала, что я не должна отказываться от поездки - это выглядело бы странно, - и я тогда согласилась. А сейчас можешь не беспокоиться, никому не покажется странным то, что я здесь остаюсь. И, пожалуйста, не уговаривай меня. Иначе действительно получится скандал. Ты сейчас пойдешь к Дмитрию Павловичу и скажешь ему, что разрешила мне остаться. Понимаешь?

- Вероника, - Светлана, остановившись, взяла ее за плечи и повернула лицом к себе. - Давай-ка без дураков! Что у тебя произошло с Адамяном?

- Да оставь ты меня, что у меня могло с ним произойти! - возмущенно заявила Ника. - Он мне не нравится, понимаешь? И я не хочу быть с ним в одной компании, потому что он лгун и притвора, и вообще... фазан. Мамай очень правильно про него сказал, он именно фазан! Ты не думай, Светка, у меня совершенно ничего нет против тебя или Юрки, и вообще Юрка твой очень славный, зря ты постоянно на него рычишь...

- Господи, что ты во всем этом понимаешь, лягушонок, - каким-то очень вдруг усталым голосом сказала Светлана. - Ладно, оставайся, если хочешь... Только от матери тебе здорово влетит за эту самодеятельность, вот увидишь.

- Неважно, - сказала Ника упрямо. - Пусть влетает...

Когда они подошли к лагерю, Юрка, Адамян и Мамай уже потрошили "Волгу" при свете подвешенной к поднятому капоту переноски. Светлана отправилась к Игнатьеву, а Ника вошла в женскую палатку. Младшая из практиканток, Рита Гладышева, лежала на раскладушке, пытаясь поймать танцевальную музыку транзисторным приемничком; старшая, Зоя, вместе с Лией Самойловной приводили в порядок подзапущенную за последние дни полевую документацию. Когда в палатке появилась Ника, Рита вопросительно глянула на нее и, выключив приемник, сунула под подушку.

- Ну что, приехали твои? - спросила она, зевнув. - С сестрой уже говорила?

- Да, все в порядке, - сказала Ника.

- Дурочка ты, - сказала Рита. - Иметь возможность целый месяц пропутешествовать, и вместо этого засесть тут в этой пылище...

- Если тебе не нравится пылища, - сказала Зоя, - то не нужно было идти на археологическое.

- А кто тебе сказал, что мне вообще не нравится? - возразила Рита. - Мне нравится копать. Только нельзя ж до опупения, верно?

- Риточка, ну что за язык, в самом деле, - укоризненно сказала Лия Самойловна. - Неужели вы думаете, что вульгаризмы делают речь выразительнее?

- Какой же это вульгаризм - "опупеть"? - возразила Рита.

Ника молча сидела на своей раскладушке, щурясь на яркий свет аккумуляторной лампочки над столом. Ей вдруг стало страшновато: все-таки, действительно, оставаться одной среди совершенно чужих людей... Она начала торопливо, почти испуганно перебирать тех, с кем ей предстояло провести эти четыре недели. Самая надежная, конечно, это Лия Самойловна. "Лошадиные силы" - ребята как ребята, Мамай симпатичный, но слишком много шутит, - это присущая некоторым людям способность непрерывно шутить и балагурить всегда казалась Нике несколько утомительной. У них в Москве был один такой знакомый, в больших дозах он становился непереносим...

Командор - вот это загадка. В том смысле, что совершенно не знаешь, что про него сказать как про человека. Наверное, ученый он настоящий. А вот человек? Ничего не разглядеть, слишком застегнут на все пуговицы - вот уж полная противоположность Мамаю. В присутствии командора чувствуешь себя такой девчонкой, что душа в пятки уходит. "Почему, собственно, вы решили остаться в отряде? Вы увлекаетесь археологией? А Гомера вы читали? О чем говорится в "Илиаде"? Кто и когда раскопал Трою?" Бр-р-р...

А ведь этот экзамен она выдержала! Непонятно как, но выдержала. В начале разговора командор явно не знал, брать ее или не брать, а потом сразу согласился. Хотя отвечала она далеко не на пятерку, скажем прямо. Может быть, ему понравилось, что она говорит правду? Тогда это хорошо. Хорошо, если человек любит, когда говорят правду.

- Лия Самойловна, добрый вечер, - сказала Светлана, входя в палатку. - Привет, девочки. Как живете-можете?

Она присела к столу и усталым жестом достала из карманов штормовки сигареты и зажигалку.

- Как вам нравится затея моей сестрички? - спросила она, закуривая. - Хоть бы вы ее отговорили, что ли...

- Зачем же, - сказала Лия Самойловна, - пусть Ника поработает здесь, это ведь действительно интересно. Вы не представляете, сколько молодежи просится ехать с нами каждую весну...

- Да пусть остается, я не возражаю, - сказала Светлана. - Лия Самойловна, к вам персональная просьба: не спускайте с нее глаз. В случае чего надерите хорошенько уши, это иногда помогает.

Ника возмущенно фыркнула в своем углу.

- Надеюсь, обойдемся без этого, - засмеялась Лия Самойловна. - Присматривать мы, разумеется, будем все, но ваша сестра производит впечатление достаточно серьезной девушки.

- Серьезной? - переспросила Светлана. - Господи, вот уж попали пальцем в небо. Она не серьезная, она тихоня, это совсем разные вещи. Никогда не знаешь, что такая тихоня выкинет в следующую секунду, вот в чем беда. Ты чего молчишь, лягушонок? Скажешь, я не права?

- Можешь издеваться сколько угодно, - сказала Ника обиженным тоном, - я уже привыкла.

- Ну вот, пожалуйста, - сказала Светлана. - Сама же пьет мою кровь и при этом еще глубоко убеждена, что над нею издеваются. Ты отдаешь себе отчет, какой крюк нам теперь придется делать на обратном пути, чтобы забрать тебя отсюда? Мы-то обратно думали ехать напрямик - через Ростов и Воронеж!

- А я не прошу меня забирать, - возразила Ника, - я сама могу сесть на поезд в Феодосии и приехать в Новороссийск или куда вам удобнее...

- Я тебе сяду! - пригрозила Светлана. - Я тебе приеду! Заруби себе на носу; я договорилась с Игнатьевым, что тебя из лагеря одну не будут выпускать никуда и ни под каким предлогом. Так что, милая моя царевна-лягушка, если вы потихоньку рассчитывали за этот месяц насладиться свободой, то получили вместо нее блистательную фигу с маком. Ясно?

Утром путешественники решили ехать, не дожидаясь завтрака. Все равно какое-то время придется ждать парома на керченской переправе, объяснил Юрка, вот эту вынужденную остановку они и используют на то, чтобы подзаправиться. Слушая его, Ника опять подумала о том, что человек, садясь за руль, превращается в психа, одержимого бессмысленной манией торопиться - неважно зачем и куда, лишь бы скорее, скорее, без задержек!

- А знаешь, без тебя и в самом деле лучше, - сказала Светлана, устраиваясь на заднем сиденье. - Сейчас я тут раскинусь, как царица Савская, и буду дрыхнуть аж до самой Керчи...

После рукопожатий, напутствий и пожеланий счастливо оставаться одновременно захлопнулись дверцы, "Волга" мягко заурчала отдохнувшим двигателем и пошла, плавно покачиваясь, по вьющемуся между холмами проселку. Когда она, в последний раз блеснув на утреннем солнце стеклами правого борта, скрылась в ложбине, Игнатьев посмотрел на часы.

- Завтракать, друзья, и побыстрее, - сказал он. - Сегодня у нас трудный день, а уже половина шестого...

Ника, зевая и дрожа от пронзительной утренней свежести, поплелась вместе с другими к столовой палатке. Огромное алое солнце вставало из моря, неправдоподобно тихого, словно стеклянного, каким увидеть его можно лишь в такой ранний час; пахло росистой травой и - уже почти неощутимо - бензиновым перегаром и пылью, поднятой колесами уехавшей "Волги". Почувствовав на плече руку, Ника обернулась и снизу вверх глянула на командора.

- Ну? - спросил тот улыбаясь. - Почему такой несчастный вид? Уже раскаиваетесь, что не поехали?

- Н-нет, что вы, - поспешила ответить Ника, бодро постукивая зубами. - Просто мне ужасно почему-то холодно... это сейчас пройдет...

- Да, поедите и согреетесь, - сказал Игнатьев и, ободряюще пожав ее плечо, убрал руку. - А через час вообще будет жарко. Кстати, вы боитесь скелетов?

- Скелетов? - Ника даже остановилась. - Не знаю, я их не видела никогда... хотя нет, видела! По анатомии. Нет, они не особенно страшные, по-моему. А что?

- Потом объясню, - сказал Игнатьев и крикнул Мамаю: - Витя! Захвати с собой план третьего раскопа с некрополем!

За столом сначала было тихо, как обычно по утрам, даже буйные "лошадиные силы", не выспавшись, пребывали в состоянии полуанабиоза, потом стали оживать. Ника, съев свою тарелку пшенной каши, с наслаждением тянула чай из обжигающей руки и губы эмалированной кружки, чувствуя, как с каждым глотком разливается по телу тепло.

- Лия Самойловна, - сказал Игнатьев, когда завтрак подходил к концу, - вы с Виктором Николаевичем продолжайте на четвертом, а я сегодня хочу заняться некрополем. Вы сможете пока обойтись без помощницы на разборке?

- Да, какое-то время смогу, главное мы уже просмотрели.

- Прекрасно, тогда я забираю у вас Гладышеву и Ратманову...

Рита подтолкнула локтем сидящую рядом Нику.

- Ну, все, - шепнула она.

- Что? - не поняла Ника.

- ...и еще с нами пойдут... скажем, Осадчий и Краснов, - сказал Игнатьев.

- Есть, командор, - в один голос ответили оба названных.

- Что ты мне хотела сказать? - спросила Ника у Гладышевой, когда все встали из-за стола.

- Да нет, просто нам мертвяков сегодня копать придется, - ответила Рита. - Скукотища - жуть. Раскопаешь его, а потом каждую кость кисточкой обметай, да еще не дай бог чтобы рассыпалась, а они такие бывают: тронь его - одна труха остается... Ну, повезло нам с тобой. Дурочка, катила бы сейчас в своей "Волге", и никаких тебе мертвяков...

Жизнь внесла поправки и в летние планы Андрея Болховитинова. Прежде всего, он не попал ни на какую целину; еще в день отправления, в Москве, все думали, что едут в Кустанайскую область, но затем место назначения было изменено, и на вторые сутки пути, за Куйбышевом, отряд высадился на маленькой степной станции, дальше их повезли в машинах куда-то на юг. В общем-то, конечно, это было не так уж и важно - здесь им предстояло строить такое же зернохранилище, какое пришлось бы строить в другом месте, и нужда в их рабочих руках была совершенно одинакова что в Кустанайской области, что в Куйбышевской. Однако здесь все это представлялось Андрею менее романтичным, да и к тому же он рассчитывал на более долгий путь, и соответственно, больший запас новых впечатлений.

Но главная неприятность ждала впереди. Однажды, пробегая по мосткам под внезапно хлынувшим проливным дождем, Андрей поскользнулся на облепленных глиною досках и всей тяжестью упал на левую руку. В первый момент он даже ничего не заметил, просто было очень больно; но через полчаса запястье посинело от глубокого внутреннего кровоподтека и распухло так, что страшно было смотреть. Пока ребята бегали за машиной, ему показалось, что прошли целые сутки. В районной больнице рентген показал перелом сустава; словом, невезение пошло по программе-максимум.

Таким образом, через три недели после торжественного отъезда из Москвы Андрей снова очутился на том же Казанском вокзале - в обмявшейся и уже чуть повыгоревшей на степном солнце форме строителя, с рукой на перевязи и висящим на одном плече рюкзаком. Он не сразу направился к подземному переходу в метро - стоял на тротуаре, с удовольствием оглядываясь вокруг, словно вернулся из долгого странствия по чужим краям. Москва была хороша даже в такой знойный июльский день, и хороша была Комсомольская площадь с ее просторами, многолюдьем, шумом, с ее хаотической застройкой в немыслимом смешении эпох и стилей: этот вокзал, гигантский караван-сарай, ежедневно пропускающий через себя полстраны; и строгий фасад Ленинградского напротив - безликий, холодный, весь в духе казенного николаевского псевдоампира; и Ярославский, поставленный рядом словно для контраста; и увенчанная шпилем тридцатиэтажная башня высотной гостиницы по левую руку; и убегающая вдаль широкая перспектива Стромынки - по правую; и сгрудившееся перед метро стадо разноцветных такси, и величественно проплывающие туши троллейбусов, и суматошная толпа на тротуарах - все казалось Андрею родным и праздничным, хотя это был самый обычный день, четверг, семнадцатое июля.

Самый обычный день, - утром, в вагоне, Андрей узнал о том, что вчера с космодрома на мысе Кеннеди стартовала первая лунная экспедиция.

Он был первоклассником, когда апрельским днем над планетой прогремело имя Гагарина. Что тогда делалось на улицах! А сейчас - прошло только восемь лет - уже отправление человека на Луну кажется чем-то будничным. Пассажиры в вагоне отнеслись к сообщению довольно спокойно; на многих, пожалуй, большее впечатление произвел не сам факт первого межпланетного путешествия, а то, что его совершили не мы, а американцы. Чудаки, как будто это так уж важно...

Андрей закинул голову и посмотрел в безоблачное небо, пытаясь представить себе за этой обманчивой синевой его истинный вид: бездонную черную пустоту, пылающую косматыми звездами, миллиарды и миллиарды километров пустоты - и тех троих, одетых в белые скафандры и запечатанных в тесном отсеке "Аполлона", их полет сквозь эту черную пустоту со скоростью, в десять раз превышающей начальную скорость артиллерийского снаряда. Да, молодцы ребята. В общем-то, конечно, и в самом деле жаль, что не русская речь звучит сейчас на полпути к Луне; но главное то, что звучит - человеческая речь, черт побери, речь твоих земляков, землян!

Да, а здесь, внизу, все оставалось как всегда - неспешно подплывали троллейбусы, люди толпились возле голубых тележек с мороженым, у пивного ларька жаждущие, предвкушая первый глоток, сдували с кружек легкие хлопья пены, носильщики катили свои мягко постукивающие тележки, ошалело толкались многосемейные транзитные пассажиры. Андрей спустился в подземный переход. Звонить отцу или не звонить? Мама была в доме отдыха, он вообще ничего не сообщил ей о том, что с ним произошло; теперь нужно еще как-то объяснить свое возвращение в Москву, чтобы это выглядело правдоподобно и не заставило ее волноваться и ломать себе голову. Ладно, это он придумает. Может быть, родитель подкинет идейку.

Из автомата у станции метро он позвонил отцу на работу; ему ответили, что Кирилл Андреевич в командировке, вернется где-то в конце месяца. Андрей присвистнул и осторожно нацепил трубку на рычаг. Вот это да - полная творческая свобода на целых десять дней! Даже как-то страшно.

Первой мыслью, которая тут же пришла Андрею в голову, была мысль - и сожаление - о том, что Ники Ратмановой нет в Москве. Почему именно Ника вспомнилась ему в этот момент, Андрей не понял; вернее, ему показалось лишним задумываться над этим вопросом. Ну, вспомнилась и вспомнилась. Просто ассоциативная связь: в их компании всегда кто-нибудь ныл, что негде собраться, негде провести время. Нет хаты! А тут вдруг хата в полном распоряжении, но собраться некому. Хоть бы этот крет Игорь был на месте, не говоря уж про Пита, - отлично можно было бы пожить такой мужской коммуной. Но тогда уж что-то одно, старик, - либо мужская коммуна с полным исключением женского элемента, вроде Запорожской Сечи, либо Ника Ратманова. Андрей подумал и не смог решить, какой вариант лучше.

Не успел он добраться до дому и войти в прихожую - душную, с нежилым запахом пыли и рассыхающейся мебели, какой обычно появляется летом в обезлюдевших квартирах, - как немедленно, словно только и дожидался его прихода, зазвонил телефон. Андрей швырнул в угол рюкзак, снял трубку.

- Слушаю, - сказал он. - Кто это? А, дядя Сережа, здравствуйте! Откуда вы взялись?

- А ты-то сам откуда, - отозвалась трубка знакомым хрипловатым голосом, - мать вроде писала, ты на целине?

- Я только сейчас вернулся, едва успел войти...

- Что ж это, дезертировал с трудового фронта? - со смешком спросил голос.

- Руку сломал! К счастью, левую.

- Левая - это ничего. Срастется - крепче будет. Где старики-то?

- Мама в дом отдыха уехала, отец в командировке.

- Э, как неудачно...

- Вы в Москве? Надолго?

- Дня на три, от силы на неделю... Ну ладно, Андрюшка, что делать - хоть с тобой пообщаюсь. Лишнее койко-место найдется? Я тогда через час буду, каких-нибудь полуфабрикатов прихвачу по пути. Ты знаешь что? Ты за пивом сбегай, сунь его в холодильник...

- Слушаюсь, товарищ генерал! Разрешите выполнять?

- Действуй!

Андрей положил трубку и, весело насвистывая, отправился действовать.

В угловом "Гастрономе" ему повезло: только что привезли пиво разных марок и даже любители еще не успели набежать. Вернувшись домой, он пораспахивал настежь все окна, пустив по квартире знойные сквозняки, сделал необходимую приборку, кое-как помылся. С одной рукой это было не так просто, хотя он уже и приобрел некоторый опыт. Ровно в обещанное время у двери коротко тренькнул звонок - дядя Сережа был точен, как и положено военному, да еще в генеральских чинах.

Собственно, этот полноватый и уже седеющий брюнет несколько цыганского обличья не приходился Андрею никаким дядькой; он был старым другом семьи, старым не в смысле возраста - Сергею Даниловичу было под пятьдесят, - а в смысле давности отношений. Мама говорила, что они учились вместе, еще до войны. Во всяком случае, Андрей помнил его с детства и с детства же привык называть "дядей".

- Как же это ты, брат? - Генерал полуобнял его, осторожно похлопывая по спине. - Не вышло, значит, из тебя покорителя целинных земель...

- Да нас и не довезли до целины, мы в Куйбышевской области работали.

- Ну, тогда не так обидно. А вырос ты еще больше. Длинный стал, прямо коломенская верста. Куда это вас прет? Мой Борька тоже на полголовы выше меня, а я-то ведь никогда низкорослым себя не считал... в классе, помнится, из пацанов был чуть ли не самым высоким, да и в армии обычно на правом фланге торчал. А вас вон как несет, как на дрожжах...

- Что Борис?

- Да что ему сделается, на третий курс перешел. Он же в "моем" институте, - посмеялся Сергей Данилович. - Я до войны собирался в Ленинградский электротехнический... еще с матерью твоей думали ехать вместе, она в университет хотела поступать. Почему-то нас именно в Ленинград тянуло! Да, а потом - двадцать второе июня, и пошло все кувырком... Ну ладно, Андрюшка, ты мне лучше скажи, ванная действует?

- В полной боевой!

- Совсем хороша Значит, так: я сейчас принимаю душ, а ты тем временем... хотя нет, отставить, тебе, безрукому, и банку теперь не открыть, - идем-ка на кухню, я это вскрою, а ты его на сковородку, понимаешь... Пива-то достал?

- Да и не просто пива, а "Двойного золотого".

- Молодец, знаешь службу! А я какие-то "Почки в томатном соусе" приобрел... не пробовал? Женщины там говорили, что ничего. Разогреть только надо. Ничего другого не было подходящего! Так, давай мне чем открыть, а сам ставь сковородку...

Через двадцать минут, когда Сергей Данилович вышел из ванной в пижаме и шлепанцах, почки в томатном соусе уже шипели на столе в окружении запотелых бутылочек.

- А чего, вполне съедобный харч, - сказал генерал, подцепив вилкой прямо со сковородки. - Положим, с таким пивом все сойдет. Ну, бывай здоров, брат. Чтобы твой перелом поскорее сросся!

- Срастется, - сказал Андрей. - Почки действительно вкусные.

- Отличные, я ж говорю! И пиво у тебя прямо марочное. В нашем захолустье, брат, такого днем с огнем не достанешь.

- А вы перебирайтесь в Москву, дядя Сережа.

- Рад бы в рай, да грехи не пускают. И потом, кому-то нужно ведь и по захолустьям торчать.

- Как у вас там сейчас обстановка, после Доманского?

- Сейчас поспокойнее стало. А вообще, издалека это все выглядит несколько не так, Там ведь эти штучки не вчера начались, было время привыкнуть...

- Вы думаете; войны все-таки не будет?

- Какая там война, чепуха все это. - Сергей Данилович прожевал, долил свой стакан пива и с наслаждением выпил. - Ты понимаешь... фанатизм фанатизмом, но ведь там тоже не сумасшедшие сидят, верно? Это хорошо в дацзыбао писать насчет "бумажного тигра"... для поддержания хунвэйбинского духа. А в действительности они не хуже нас с тобой понимают, чем это все может обернуться для них... в ином случае.

- А американцы-то нас обштопали, дядя Сережа, - помолчав, сказал Андрей.

- Не говори, - улыбнулся Сергей Данилович. - Жалко, конечно. Я представляю, каково сейчас нашим ребятам в Звездном городке, а? Но это ведь уже как спорт теперь - идут двое ноздря в ноздрю, то один вырвется на полкорпуса, то другой. И потом, программы совершенно разные. Если бы эта "лунная гонка" шла у нас и у них по одной программе, было бы обиднее, а так что ж... Они посылают людей, мы считаем целесообразнее посылать автоматы, вот и вся разница. Между прочим, я тебе электробритву привез - последняя модель, говорят, с какими-то там плавающими ножами, я в этом не разбираюсь...

Андрей смутился.

- Спасибо большое, дядя Сережа, только я ведь еще не бреюсь, - пробасил он. - А вообще, спасибо, пригодится...

- Еще бы не пригодилась! Я, если не путаю, где-то в десятом начал бриться... хотя... я старше был, верно, верно.

- Вы ведь старше мамы?

- Еще бы! На два года.

- А как же... Мне помнится, мама говорила, что вы учились в одном классе.

- Точно, - кивнул Сергей Данилович. - Я должен был кончить школу еще в тридцать девятом, а кончил в сорок первом. Видишь, что значит быть второгодником? Меня два раза оставляли.

- Что ж это вы? - улыбнулся Андрей. - Не хотелось учиться?

- Сначала не хотелось. А потом хотелось, да не тому, чему учили. Я в девятом классе увлекся техникой, понимаешь, решил стать инженером... ну, а инженеру что нужно? Математика, физика, черчение. Да, и еще, помню, признавал немецкий язык. До войны в школах больше учили немецкий, английского почти нигде не было. Вот так. А остальные предметы решил игнорировать, они для меня перестали существовать. Ну, и сел, естественно, на второй год. Тут-то мы с твоей матерью и познакомились, благодаря этому обстоятельству. Ну что ж, ты подливай себе, пиво не водка.

- Я пью, - отозвался Андрей рассеянно. - Странно представить себе то время. Я вот совершенно не могу. Может быть, потому, что у нас нет ни одной фотографии... Вы понимаете, в других семьях что-то осталось, у нас в классе ребята - почти у каждого в семье что-то сохранилось от довоенных времен... ну, чаще всего снимки. Или довоенные, или военные, фронтовые. А у нас вот так получилось, что отец вообще приехал сюда только после войны...

- Я знаю. А что, собственно, тебе от этого?

- Да нет, ничего, - Андрей пожал плечами. - Просто странное такое иногда ощущение - будто... ну, вы понимаете, будто у нашей семьи нет корней...

- Ну, брат, зарапортовался, - прервал его внимательно слушавший Сергей Данилович. - Мы вот с тобой сходим завтра на Новодевичье, навестить деда... может, это тебе напомнит, какие у тебя корни. Что ты, в самом деле, ахинею какую-то придумал себе! Или у отца твоего, что ли, корней не было в этой земле? Так чего ж он тогда приехал, скажи на милость? Чего б он ехал, если бы не было корней? Они ведь с матерью могли бы и там остаться, верно? Во всяком случае, это им наверняка было бы проще...

- Вы меня не совсем так поняли, дядя Сережа. Вернее, я не так сказал. Я ведь не в смысле неполноценности, что ли, упомянул об отсутствии корней. Ну, согласен, выражение неудачное. Просто мне трудно представить себе то время... ваше время.

- Трудное оно было, Андрюшка, - Сергей Данилович покрутил головой, разливая пиво по стаканам. - А в чем-то нам было и проще, если подумаешь.

- В чем, например?

Сергей Данилович помолчал.

- Знаешь, я два года назад, когда Борька был на первом курсе, ездил к нему туда, во время зимних каникул. Идем мы раз с ним по Литейному, мимо Дома офицеров, а там афиша - встреча с каким-то писателем; мне он не запомнился, я и не читал его, а Борька знал какие-то из его книг - сходим, говорит, вечером, послушаем. Ну, пошли. Писатель оказался примерно моего возраста, чуть помоложе. И вот, помню, задают ему такой вопрос: скажите, дескать, чем, по-вашему, отличается нынешняя молодежь от прежней? А он, понимаешь, книгу как раз выпустил о том поколении - о нашем то есть, о "поколении сорок первого года". Собственно, об этой книге и шел разговор, одни ругали, другие хвалили - словом, такая читательская конференция, - и кто-то из выступавших задал этот вопрос насчет разницы поколений. Так он знаешь что ответил? "Если, говорит, попытаться сформулировать очень коротко, то я бы сказал, что нынешняя молодежь стала более рационалистичной; мы, говорит, в девятнадцать лет жили преимущественно сердцем, а сегодня девятнадцатилетние живут рассудком". Борьке моему это страшно понравилось - сразу меня локтем в бок, знай, мол, наших. А я сначала не согласился, чушь, думаю, сказанул людовед, решил блеснуть афоризмом...

- Это не чушь, дядя Сережа, - негромко сказал Андрей.

- Потом-то я сообразил, что это не чушь. А вначале, говорю, не согласился: как же это, думаю, мы "сердцем жили"? Наше ведь поколение тоже не учили разводить сентименты, да и жизнь у нас была суровая, не в пример нынешней. С Борькой мы тогда до двух часов ночи спорили - все-таки он меня убедил, понял я наконец, что этот писатель хотел сказать, и действительно, вижу - ничего не возразишь. Мы ведь и в самом деле над многими вещами не задумывались, принимали все на веру... а вера никогда не идет от рассудка - только от сердца.

- Конечно, - кивнул Андрей.

- Поэтому я и говорю: нам было в чем-то проще. Верить - это ведь всегда путь наименьшего сопротивления... А когда человек хочет до всего дойти своим умом, своим собственным, то ему, естественно, труднее.

- Ничего, дядя Сережа, - улыбнулся Андрей. - "Счастье трудных дорог" - слыхали такое выражение?

- Дороги-то, брат, тоже бывают... разные. И кривые, и путаные, и черт-те какие еще...

- Я не знаю, почему так получается, но старшие все время подозревают каждого из нас в ужасном желании вильнуть куда-то не туда...

- Ты считаешь, что с молодежью все обстоит благополучно?

- Нет, не все, - сказал Андрей. - Конечно, не все.

- Ну, вот тебе. А ты говоришь: старшие нас подозревают! Мы, дескать, такие все правильные и хорошие, а нас подозревают! Значит, Андрюшка, подозрения-то эти не всегда неоправданны, верно?

Андрей долго молчал, глядя в открытое окно. Сергей Данилович закурил, откинулся назад вместе со стулом, балансируя на двух задних ножках и поглядывая на сидящего напротив юношу. Теперь это был действительно юноша, завтрашний мужчина; ничего не скажешь, с подарком он угадал почти-почти. Полтора года назад, когда они виделись в последний раз, Андрюшка выглядел еще теленком - настоящим теленком, какими обычно и бывают пятнадцатилетние мальчишки, - нелепый, неуклюжий, весь какой-то лопоухий, расплывчатый, губастый. Теперь от расплывчатости ничего не осталось - лицо нынешнего Андрея Болховитинова было уже настоящим, почти мужским лицом; широколобое, скуластое, с широко расставленными глазами и упрямой линией рта и подбородка, оно сейчас отдаленно - почти неуловимо - напоминало генералу Дежневу другое лицо, снившееся ему когда-то фронтовыми ночами.

- А ведь ты становишься похожим на мать, - сказал он.

Андрей повернул голову и удивленно поднял брови:

- Я - на маму? Никогда не замечал.

- Про себя никто не может сказать, на кого он похож. У меня братишка был, погиб в финскую войну, - так я только недавно вот, увидев рядом его карточку и свою, понял, что похож на него. А ведь так видишь себя каждый день, когда бреешься, и никакого сходства не замечаешь. Нет, ты на мать похож. Я имею в виду - на мать, какою она была до войны.

- Может быть, - сказал Андрей. - Я не видел ни одного снимка.

- Знаешь, я тебе, пожалуй, пришлю, - подумав, сказал Сергей Данилович. - У меня ведь одна карточка сохранилась... последний ее довоенный снимок, можешь себе представить. Двадцать первого июня у нас был выпускной вечер, а накануне она снялась. Вот я его тебе и пришлю, и будет у тебя хоть одна довоенная фотография.

- Спасибо, дядя Сережа, я буду очень рад. И маме будет интересно увидеть себя молодой...

- Нет, Андрюшка, ты ей лучше не показывай.

- Почему? - удивленно спросил Андрей.

- Ну... так вот, - ответил Сергей Данилович. - Не нужно ей показывать, это будет наш мужской секрет. Договорились?

- Хорошо, дядя Сережа. Как странно, что у вас сохранился этот снимок, - сказал Андрей задумчиво.

- Да, сохранился... вместе со мной. Всю войну. Знаешь, Андрюшка... я ведь твою маму любил когда-то.

- Я догадался.

- Давно?

- Нет. Только что. А... мама вас - тоже?

- И она меня - тоже. Ну, а война все это поломала. Вернее, не столько сама война, сколько оккупация. Оставайся она по эту сторону фронта... Хотя кто его знает. Это ведь, Андрюшка, только в книгах так бывает, что люди ждут годами...

- Вы думаете, только в книгах?

Сергей Данилович помолчал.

- Нет, конечно, не только, - сказал он, - Брякнул не подумав, ты извини. Просто, брат, жизнь есть жизнь, и все в ней происходит не по схемам. Или, точнее, эта антисхематичность жизни тоже укладывается в какую-то схему, но в схему слишком сложную, чтобы мы могли в ней разобраться. А схемы простенькие и успокоительные - они к жизни, видимо, неприменимы. Так я тебе карточку пришлю. Как только вернусь.

- Спасибо. Между прочим, дядя Сережа...

- Да?

- Вы сказали, что познакомились с мамой в девятом классе?

- Первое знакомство состоялось чуть раньше, а по-настоящему в девятом.

- И сразу после десятого вы ушли на фронт...

- Да, в то же лето. А что такое?

- Нет, просто я подумал... Вы тогда сказали: "я любил". Но когда же вы могли - ну, успеть?

- Вот те раз, - изумленно сказал Сергей Данилович. - Это за два года-то?

- Да нет, дело не в сроке. Я понимаю, влюбиться можно и за один день... наверное. Но просто - какая же это любовь, в девятом классе?

- А, ты об этом! Ну, во-первых, я был старше, я же тебе сказал. Я старше был на два года, а это порядочно в таком возрасте. И вообще... это все относительно. Почему не может быть любви в девятом классе? Другой вопрос - насколько она окажется прочной... А по интенсивности чувства она, пожалуй, посильнее будет всех других. Я не понимаю, Андрюшка, - ты извини, но раз уж у нас такой мужской разговор, - ты что, ни разу до сих пор не влюблялся?

Андрей подумал.

- Я не знаю, можно ли это назвать влюбленностью, - сказал он басом. - Просто... ну, есть одна девочка у нас в классе... она мне, в общем, нравится. Во всяком случае, она не вызывает во мне активного протеста.

- Даже так? - сочувственно спросил Сергей Данилович.

- Нет, не вызывает. У нее привлекательная внешность, и потом, она не такая дура, как другие девчонки. Хотя тоже, конечно, в чем-то... ну, неважно. Так я хочу сказать, что мне было приятно с ней бывать, и... она как-то поддается хорошему влиянию.

- Твоему?

- Да, в смысле взглядов. Во всяком случае, мне удалось кое-что в ней исправить. Раньше она в своих вкусах была где-то на уровне ликбеза... Ну, достаточно сказать, что ей нравились передвижники, представляете?

- А мне они тоже нравятся, - сказал Сергей Данилович. - Это что, теперь считается неприличным?

Андрей немного смутился.

- Нет, конечно, но... Тут сказывается, вероятно, разница уровней эстетического воспитания. Я не в обиду вам, дядя Сережа, это вообще относится ко всему старшему поколению. Отец молодость прожил в Париже, а вы думаете, он хоть что-нибудь понимает? Я однажды заговорил с ним о Шагале, он спрашивает: "Это Тот сумасшедший, у которого лиловая коза?" Так что взгляды старших меня больше не удивляют. Но когда моя сверстница вдруг говорит, что Репин был великим художником...

- А что, не был? - улыбаясь спросил Сергей Данилович.

- Конечно, не был! Да вы подумайте сами: ведь писать "Бурлаков" или "Ивана Грозного", когда уже были Врубель, Ван-Гог, наконец Серов, - это или слепота, полная слепота! - или просто непонимание каких-то элементарнейших вещей... ну, хотя бы того, что искусство не может стоять на месте. Понимаете, не может! Оно или идет вперед, или просто начинает отмирать...

- Ну, хорошо, - сказал Сергей Данилович, - ты вот "Ивана Грозного" вспомнил - в том смысле, что не стоило, дескать, его писать. Однако в Третьяковке перед этой картиной всегда толпа!

- Ой, дядя Сережа, ну что вы говорите, - Андрей страдальчески поморщился. - Ведь именно толпа, недаром вы это слово и употребили...

- Я не в пренебрежительном смысле его употребил!

- А получилось в пренебрежительном, и правильно получилось, потому что толпа - она толпа и есть, ей всегда ближе ремесленнические поделки, чем настоящее искусство...

- А искусство, значит, для немногих избранных?

- Разумеется! - закричал Андрей. - Так в этом же и есть его смысл, вы понимаете, - всегда быть впереди толпы, вести за собой, а как же иначе, дядя Сережа? И так не только с искусством получается, а с идеями - с научными, с политическими, с какими хотите! Всегда новая идея обращена к немногим...

- Стоп, - сказал Сергей Данилович. - Вот тут ты заврался! Если ты хочешь сказать, что новая идея не сразу доходит до большинства, а поначалу воспринимается и распространяется передовым меньшинством, это верно. Но идея сама по себе - мы говорим, понятно, об идеях прогрессивных, - она всегда обращена к большинству. Это ты, брат, не путай.

- Ладно, согласен! Искусство в конечном счете тоже обращено к большинству, потому что оно делается для всего человечества. Но поначалу - как вы говорите - всякое настоящее искусство тоже воспринимается меньшинством. А большинство любуется Репиным. От него, кстати, и поползли все эти Герасимовы и лактионовы...

- Тише, тише, - посмеиваясь, сказал Сергей Данилович. - Ты мне лучше вот что объясни - ты-то сам что считаешь настоящим искусством? Только давай на конкретных примерах! Репин тебе не нравится, передвижники для тебя труха...

- Труха самая настоящая, - подтвердил Андрей.

- Тогда кто же не труха? Только те, у кого ничего не поймешь - человек это или ящик?

- Нет, отчего же, - Андрей пожал плечами. - Вовсе нет! Есть отличные художники, работавшие во вполне реалистической манере.

- Ну, например?

- Да Петров-Водкин хотя бы! У него все понятно, и человека с ящиком не спутаешь. Или Кончаловский - уж куда более реалист! А натюрморты писал совершенно потрясающие - по композиции, по цвету... Колорит сочный, насыщенный... нет, это настоящая живопись. Да мало ли! У Дейнеки раннего есть отличные вещи, совершенно чеканного лаконизма, предельно графичные.

- В общем, тебя не поймешь. - Сергей Данилович покрутил головой. - Дейнека ему нравится, Лактионов нет. Но ведь оба они изображали все как есть, без вывертов. Так почему же?

- Дядя Сережа, ну я не знаю, - снисходительно сказал Андрей. - Да просто потому, что один - это художник, вы понимаете, художник! - а другой просто способный ремесленник. А вы смотрите и не видите разницы. И еще хотите, чтобы вам ее объяснили! Да как я вам ее объясню, если вы не умеете смотреть? Значит, у вас слепота какая-то к живописи. Ну, или просто недостаток подготовки, я уж не знаю...

- Верно, - сказал Сергей Данилович. - Насчет слепоты не знаю, а подготовки, конечно, маловато. Все верно. Но ты забываешь, что таких, как я, - сотни миллионов, этих самых слепых и неподготовленных. Практически все человечество. А ты только что признал, что искусство, мол, делается для всего человечества. Признал ведь, а?

- Ну, допустим, признал, - не очень охотно согласился Андрей. - Но что из этого? Для всего человечества - в том смысле, чтобы всякий, даже самый неподготовленный, кто встречает настоящее явление искусства, мог... ну, получить что-то для себя от этой встречи. Вы меня понимаете? Настоящее искусство - это ведь всегда откровение... или открытие, что ли, скажем так. Это и есть единственный критерий оценки. Только это! Рембрандт мне всегда говорит что-то новое - всякий раз, сколько бы я на него ни смотрел. Да что Рембрандт! У Кончаловского, помните, есть портрет Алексея Толстого - сидит за столом такой барин, написано это летом сорок первого года... совершенно потрясная вещь. Понимаете? А фотография в "Огоньке" мне ничего нового о жизни не скажет, и Лактионов тоже. Как же можно сравнивать?

- Да, мудрено все это, - Сергей Данилович хмыкнул и перевел разговор: - Так что, говоришь, у тебя с той девушкой?

- С какой? - переспросил Андрей. - А, с Ратмановой. Да ничего, собственно. Она мне нравится... в общем.

- Ну, если просто нравится, да еще "в общем", - Сергей Данилович махнул рукой и засмеялся. - Ничего, брат, у тебя еще все впереди. А в одноклассниц лучше Не влюбляться, ничего из этого не выходит...

Встав из-за стола, он посмотрел на часы.

- Так, - произнес он задумчиво. - Половина пятого... Ладно, мы вот что сделаем: мы это сейчас все быстро уберем, а потом я завалюсь часа на два, Я, понимаешь, не спал сегодня ни черта.

- А вы ложитесь сейчас, убирать ничего не надо, это я сам все сделаю, - сказал Андрей, - Тут уборки на пять минут, даже с одной рукой. Ложитесь, в той комнате все готово.

- Ну, добро, - согласился генерал. - Слушай, я обычно просыпаюсь в заданный час, но ты на всякий случай шугани меня в девятнадцать ноль-ноль. Договорились?

- Вы лучше поставьте себе будильник, а то вдруг я к тому времени не вернусь.

- Добро. Собрался куда-нибудь?

- Да так, выйду пройтись. Давно по Москве не бродил, я люблю ходить по улицам. Да, вот вам ключи...

- А ты как же?

- Возьму у соседей, мы всегда держим у них запасной ключ, на случай, если кто-нибудь потеряет свой.

Не успел Андрей убрать остатки трапезы, как из другой комнаты уже послышался бодрый генеральский храп. Он присел к своему столу, полистал альбом - оказалась сплошная Ратманова, даже самому странно. Когда только успел? В профиль, анфас, так и этак, прямо выставка. А вот это он рисовал на пляже - почти обнаженная натура. Хорошо было в Останкине в тот последний день, и Ратманова сама была какой-то другой, не такой, как всегда в школе...

Вздохнув, Андрей захлопнул альбом и сунул под стопку книг, подальше. Чего ее понесло к этим археологам? Жаль, что предки у нее не очень располагающие, а то можно было бы зайти и толком все разузнать. Из письма он ровно ничего не понял, - видимо, девчонки и в самом деле все какие-то умственно неполноценные, нельзя ведь себе представить, чтобы парень написал такое бестолковое письмо; пытаться выяснить что-то по почте - и думать нечего. В начале августа она все равно вернется, через каких-нибудь две недели...

Без пяти пять Андрей включил приемник, дождался позывных "Маяка" и сигналов точного времени. Диктор объявил, что, согласно сообщениям из Хьюстона, полет "Аполлона-11" проходит успешно; к четырнадцати часам московского времени корабль удалился от Земли на расстояние ста двадцати тысяч километров, бортовые системы в исправности, космонавты Армстронг, Олдрин и Коллинз чувствуют себя хорошо.

- Молодцы, - сказал Андрей и выключил "Спидолу", Теперь до субботы вряд ли будет что-нибудь новое; еще двое суток они будут находиться в свободном полете. А в субботу вечером, когда им нужно будет переходить на селеноцентрическую орбиту, - вот тогда настанет опасный момент. Не сработает двигатель - и конец. Впрочем, все это, наверное, проверено и перепроверено...

Он вышел из квартиры, взял у соседей запасной ключ и спустился вниз. На улице было жарко, пахло пылью, нагретым асфальтом, бензином, но Андрей с удовольствием вдыхал эту смесь, привычно пахнущую Москвой. Конечно, в степи воздух лучше, но современному человеку, горожанину, нужно что-то и помимо чистого воздуха. Наверное, плохо, но это так. Просто мы все привыкли в городу, как курильщик привыкает к никотину...

Свернув направо на Большую Полянку, Андрей побрел медленно, с удовольствием поглядывая по сторонам. Прошедшая мимо девушка с высоко открытыми загорелыми ногами заставила его опять вспомнить Ратманову и вообще тот день - останкинский пляж, рев автобусов на улице Академика Королева, летящее в облаках острие новой телевизионной башни. Они лежали рядом на горячем песке и смотрели на эту исполинскую бетонную иглу, и она все падала и падала, рассекая шпилем легкие июньские облака, а Ратманова вслух раздумывала над тем, долетит самая верхушка до дворца-музея или не долетит, когда башня наконец свалится, - должна же она когда-нибудь свалиться. Пятьсот метров, сказала она, это даже как-то противоестественно; непременно свалится, вот пусть подует какой-нибудь ураган. Ничего противоестественного, возразил он, башня построена из предварительно-напряженного железобетона с колоссальным запасом прочности и отлично работает на изгиб; никуда она не денется, разве что от термояда - но тогда кому будет нужно это телевидение? Никому, согласилась Ратманова.

В тот день она вообще соглашалась со всем, что бы он ни сказал. Она и в самом деле была какой-то другой, не такой, как всегда. Обычно ей нравилось поддразнить его, затеять спор просто так, из вредности, или устроить какой-нибудь розыгрыш; а в тот день, в Останкино, Ратманова была тише травы - прямо паинька. Как будто всем своим поведением хотела показать, какая она хорошая и послушная. Если бы он не уезжал на эту целину, сказала она, ни в какой Крым она бы не поехала, честное слово. Но он-то ведь едет, сказал он, что об этом говорить...

А теперь он вспоминал все это, идя без цели по жаркой, пахнущей бензином и пылью Полянке, и думал, как нескладно все получилось. Ужасно нескладно. Ни целины, ни Ратмановой, и вообще лето пошло к черту. Ладно, с завтрашнего дня он всерьез займется графикой.