Переход в десятый класс не столько обрадовал, сколько обескуражил Нику. Последнее время она упорно твердила всем, что останется на второй год, сама в это поверила и на успевающих одноклассников уже посматривала с жалостью и чувством тайного превосходства. Еще бы! Им через год предстоят все муки, уготованные абитуриентам, она же будет еще беззаботно порхать по жизни, не думая ни об экзаменах, ни о конкурсах.

Лишний год - это великая вещь, думала она, неизвестно еще, что за этот год произойдет. А произойти в наше эпохальное время может все что угодно - например, отменят высшее образование для девушек. Или, например, сделают его всеобщим - тоже выход...

И все эти сладкие мечты вдруг рассыпались в прах, развеялись по ветру. Получив табель, Ника даже не стала звонить родителям - еще начнут поздравлять, чего доброго. Придя домой, она достала из холодильника початую банку сгущенного молока и поставила катушку с записями Клиберна, - сидела на тахте с поджатыми ногами, ела молоко ложкой и слушала музыку, от которой хотелось плакать и в более счастливые времена.

Когда банка опустела, а пленка кончилась, Ника подумала, что вот так кончается в жизни вообще все - и молодость, и любовь. Теперь ей очень хотелось пить, все-таки сгущенки оказалось многовато; она с наслаждением выпила стакан ледяной воды из сифона, добралась обратно до тахты и легла, чувствуя себя объевшейся и несчастной.

А вечером, конечно, было торжество и ликование. Оказалось, что родители все уже давно знали от завуча, только ей не говорили; и с работы явились с подарками: отец принес отличную кожаную папку, взамен того злополучного портфельчика, а мама - рижский кулон ручной работы, кусок неровно отшлифованного янтаря с мушкой внутри, оправленный в темное оксидированное серебро.

Сегодня янтарь произвел на всех большое впечатление, и Ренка немедленно предложила обменять его на свои знаменитые голубые очки. Кулон ходил по рукам, его трогали, терли, царапали вилкой, смотрели на свет и даже брали на зуб.

- Вот паразитство, - задумчиво сказал Игорь, разглядывая мушку. - Лежит, тварь, три миллиона лет, и как живая... А ведь от нас, братья и сестры, через три миллиона лет даже радиоактивного пепла не останется.

- Это произойдет гораздо раньше, - утешил Пит. - У урана не такой уж большой период полураспада.

- Может, придумаете что-нибудь повеселее? - спросила Катя Саблина. - Ника, забери у них свой янтарь, он на них плохо действует.

- А на меня тоже, - сказала Ника и отпила глоток терпкого прохладного цинандали. - Мне вот тоже лезут в голову всякие грустные мысли, когда я смотрю на эту муху.

- Ты-то сама не муха, - резонно заметила Рената.

- Ах, никто не знает, кто он такой, - вздохнула Ника. - В смысле - никто не знает сам себя...

- Что это вы сегодня расфилософствовались? - усмехнувшись, сказал Андрей. Он сидел, отодвинувшись от стола, и, положив ногу на ногу, рассеянно оглядывал публику в зале.

- Знаете, мне очень печально, что я перешла в десятый класс, - заявила Ника.

Игорь и Пит переглянулись и, уставившись на нее, как по команде сделали одинаково скорбные лица и одновременно постучали себя по лбу.

- Готова, - сказал Игорь.

- Доучилось наше дитя-цветок, - сказал Пит. - Вот тебе и "науки юношей питают, отраду старцам подают". Правда, там про дев ничего не говорилось.

- А девам науки никогда еще не шли на пользу, - сказал Андрей.

- Вы смеетесь, - вздохнула Ника, - а смешного нет ничего. Это все не так просто, как вам кажется. Хорошо кончать школу, когда знаешь, что дальше...

- Как - что дальше? - изумился Игорь. - Дальше известно что: гранит науки, светлые дали и сияющие вершины. Какого рожна тебе еще надо?

- Я сама не знаю, какого мне нужно рожна, - сказала Ника. - В том-то и дело. Хорошо грызть гранит науки, когда ты знаешь, ради чего стачиваешь зубы...

- Ничего, - утешил Игорь. - Сточишь - поставят новые. Из нержавейки!

- Это хорошо Андрею, - продолжала Ника, не обращая на него внимания. - Потому что он художник, а они все одержимые. Или тебе, Катрин, - вы с Питом тоже знаете, чего будете добиваться. Всякие там вычислительные устройства, программирование... Если это интересно - конечно, почему же не учиться. Но вот я не знаю. И Рената не знает. И ты, шут гороховый, тоже не знаешь.

- Это кто шут? Я бы попросил!

- Тоже мне... млекопитающее, - фыркнула Ника. - У тебя ведь тоже нет никаких серьезных интересов!

- Я бы попросил, - повторил Игорь. - Что значит - нет интересов? Я буду подавать во ВГИК. Ясно?

Все застонали хором:

- Во ВГИК!

- Спятил!

- Да тебя там затопчут на дальних подступах!

- Почем знать, - сказал Игорь. - Может, я сам кого-нибудь - под копыто? А?

- Я, например, буду подавать в медицинский, - сказала Рената. - А не пройду - устроюсь манекенщицей.

- Это хоть обдуманная программа, - усмехнулся Андрей, - заранее иметь запасной вариант, на случай "если не пройду". Впрочем, - добавил он, продолжая рисовать, - это нужно только вам, девочки. Для нас запасным вариантом будет армия.

- Точно! - воскликнул Игорь. - Возьму я автомат, надену каску! В защитную покрашенную краску!

- Нас выведут, - предупредила Катя.

- Ударим шаг по улицам горбатым, - немного понизив голос, продолжал Игорь, бренча на воображаемой гитаре, - как славно быть солдатом, солдатом... Ну что, братья и сестры, дрогнем?

Он разлил по бокалам остатки вина и посмотрел бутылку на свет.

- Увы, пусто. Как, мужики, скинемся еще на одну?

Пит и Андрей согласились, что скинуться необходимо - бутылка на шестерых это вообще не дело. После этого все дружно выпили, молча и не чокаясь; кто-то от кого-то слышал, что чокаться теперь не принято, Андрей ободрал апельсин и подал Нике.

- Спасибо, - сказала она. - Половинку. Нет, нет, бери, мне столько не съесть.

- Кстати, - сказал Андрей. - Я читал где-то, что у Евы на самом деле это был апельсин, а не яблоко.

- Ну, тем лучше, - улыбнулась Ника. - Считай, что я тебя соблазнила.

- Кто, кто кого соблазнил? - не расслышав, заинтересовалась Рената.

- Я соблазнила Андрея, - непринужденно пояснила Ника.

Какой-то пожилой человек, вставший из-за соседнего столика, глянул на нее изумленными глазами, проходя мимо.

- Вы уже совершенно неприлично себя ведете, - сказала Катя. - Дождетесь, что нас действительно выведут.

- А мы ничего не делаем, - возразил Игорь. - С каких это пор компания взрослой молодежи не может посидеть днем в кафе за бутылкой вина?

- Вообще-то нужно было прийти сюда вечером, - с сожалением сказала Рена. - Куда интереснее.

- Вечером нас могли и не пустить...

- Ох, не знаю, а я так ужасно рада, что остался всего этот последний год, - сказала Рена. - Это ж действительно офонареть можно - того нельзя, этого нельзя... Ну ничего, - добавила она угрожающе, - мне летом обещали сшить брючный костюм. Тогда увидим.

- А может, он тебе не пойдет, - сказала Ника.

- Да? - прищурившись, с невыразимо язвительным видом спросила Рената. - Мне не пойдет? Ты так думаешь?

- Я просто предполагаю, - Ника пожала плечами.

- Странные у тебя предположения! Очки, например, почему-то не пошли именно тебе, а мне они, как видишь, прекраснейшим образом идут.

- Ренка, и тебе не идут, - вмешался Игорь. - Ты в них на сову похо... ой! - Он отшатнулся на полсекунды позже, чем следовало, и Ренкин кулак задел его по уху. - Обалдела ты, что ли, на людей кидаться!

- Я тебе покажу "сову", - пообещала Рената.

- А что такого я сказал? Брючный костюм, например, тебе пойдет, этого я не отрицаю. Как видишь, я справедлив. Между прочим, братья и сестры, я тоже шью себе новые брючата. Клеш с разрезами и...

- Цепочками, - подсказала Ника.

- Старуха, - Игорь сожалеюще покачал головой, - нельзя так отставать от моды. Цепочки носили в каменном веке.

- Тогда с бубенчиками!

- Тоже плешь.

- Почему плешь? - спросил Пит. - Женька Карцев пришил себе колокольчики, которые привязывают к удочкам. Можно купить в "Спорттоварах", полтинник штука. Получилось очень стильно.

- Плешь, - решительно повторил Игорь. - Я сделаю иначе. Только не растреплете? У меня будут лампочки.

Ренка ахнула, за столом стало тихо. Игорь обвел всех взглядом победителя.

- Что, дошло? Обычные лампочки от карманного фонарика. Нашиваются внизу вдоль разреза, а питание от четырех плоских батареек. По две в каждом кармане. Сила? Техника на грани фантастики! Да, кстати! С меня библиотека требует Стругацких, а я их кому-то отдал и не помню кому. Старик, они случайно не у тебя?

- Нет, не у меня, - отозвался Андрей.

Он искоса глянул на Нику и сказал:

- Между прочим, мы, наверное, видимся в последний раз. В смысле - до осени. Недели через две я еду на целину со стройотрядом.

- Вот как, - небрежно сказала Ника и обернулась к Саблиной. - Катрин, покажи-ка сумочку, я хотела посмотреть...

- Тебя берут в стройотряд? - заинтересовался Игорь. - А практика?

- Половину отработаю здесь, а остальное мне зачтут. Не отдыхать же еду.

- А куда это?

- Кажется, в Кустанайскую область куда-то, точно еще неизвестно. - Эх, черт, - вздохнул Игорь, - я бы тоже не отказался. А то представляешь удовольствие - целый месяц вкалывать здесь на авторемонтном!

- Повкалываете, пижоны, ничего с вами не сделается, - злорадно сказала Рената.

- Вас бы самих туда, - огрызнулся Игорь. - Небось сразу бы забыли о маникюрах!

- А мы что, не будем работать? Не знаю еще, что лучше - ваш завод или наше овощехранилище. Целыми днями перебирать картошку!

- Насчет овощехранилища, кстати, еще ничего толком не известно, - сказала Ника. - Геннадий Ильич говорил, что девочек, возможно, пошлют в совхоз. Где-то тут в Подмосковье. Хорошо бы, правда?

- ...А вся эта фантастика - вот уж бодяга так бодяга, - говорил Пит, очищая апельсин. - У американцев, правда, иногда здорово завинчен сюжет... и мысли бывают интересные - в смысле социального прогнозирования, - только мрачные все, просто читать страшно...

- Стра-а-ашно, аж жуть! - вполголоса пропел Игорь, втянув голову в плечи.

- Именно жуть. У Витьки Звягинцева есть несколько журнальчиков - его предок был в Штатах, привез оттуда, - специально журнал научной фантастики, называется "Аналог"... маленького такого формата, карманный, с иллюстрациями... ты, кстати, Андрюха, возьми поинтересуйся, графика там потрясная. Так вот, я прочитал несколько рассказиков...

- Ух ты, пиж-жон несчастный, - сказала Рена. - Так это небрежно - "прочитал несколько рассказиков"...

- Ну а чего? Со словарем запросто, не такой уж трудный текст. Так вот я что хотел сказать - мрачняга там совершенно невыносимая, все насчет перенаселения, истощения природных ресурсов, словом в таком плане...

- Наверное, это не так уж и фантастично, - заметил Андрей.

Пит дочистил апельсин, разделил его на дольки и принялся симметрично раскладывать их по столу.

- Да, но у них сгущены краски, - сказал он. - Между прочим, нашу фантастику читать тоже невозможно. Я, например, не могу. У тех одна крайность, у нас другая...

- Литература должна быть бодрой, - сказала Рената, - оптимистической и - какой еще?

- Жизнеутверждающей, - подсказал Игорь. - Ну, дрогнули!

Пит выпил, сжевал дольку апельсина. Андрей, полуотвернувшись, смотрел в окно, за которым непрерывно, словно по обезумевшему конвейеру, летел с Нового Арбата разноцветный поток машин и дальше мерцала на солнце листва тополей Суворовского бульвара, а над всем эти стояло синее безоблачное небо; цветовое состояние начало уже подвергаться неуловимым вначале послеполуденным изменениям. Чем, какими средствами можно передать вот такое? Скопировать нельзя - даже цветная фотография с максимально приближенной колористической гаммой все равно ничего не передаст. Значит, дело не в верности воспроизведения частных составляющих, а в том, чтобы найти, вылущить и показать что-то главное, общее, всеобъемлющее...

- ...Я начинал два раза, да так и бросил, - говорил Пит. - Уж такое всеобщее сю-сю, что просто с души воротит. Такие все талантливые, и красивые, и сверхблагородные - сплошное умиление. И друг к другу, разумеется, все необычайно заботливы, чутки, - да ну их к черту, эти сказочки для детей преклонного возраста. Тоже, литература...

- Послушай, Пит, ну, может быть, когда-нибудь так действительно будет, - нерешительно сказала Ника. - Ведь там отражено очень-очень далекое будущее...

- Никакое будущее там не отражено, - возразил Пит. - По-моему, там отражен только несокрушимый исторический оптимизм автора... причем оптимизм, который целиком высосан из пальца. Я ни одному его слову не верю, когда он рассказывает об этих своих сверхраспрекрасных героях... Еще могу поверить в биполярную математику, со всякими там кохлеарными и репагулярными исчислениями, - ладно, допустим, когда-нибудь разработают и биполярную... А герои, люди все эти, - просто маниловщина самая безответственная.

- Ну, хорошо, - Ника отвела от щеки волосы. - Люди вообще меняются к лучшему?

- Ты, бабка, меняешься только к худшему, - вмешался Игорь. - В смысле - глупеешь не по дням, а по часам.

- Нет, ты скажи, разве вообще люди не становятся лучше, постепенно, пусть хотя бы медленно?

- Не знаю, - сказал Пит. - Представь себе, не знаю! Вероятно, меняются. Но как медленно! Разве что произойдет какой-то внезапный скачок, какой-то перелом, сразу... тогда можно допустить, что они действительно станут когда-нибудь хоть в чем-то похожими на тех. Но рассчитывать на случай - это же ненаучно, детка. Прогноз должен опираться на что-то реальное. Если хочешь, американцы - по методу - более правы: они исходят из того, что, уже имеется. Такие явления, как перенаселенность, загрязнение воды и воздуха, - это уже имеется, это уже налицо; вот из этого они и исходят. Кое в чем перехлестывают, это уже дело другое.

- Петька совершенно прав, - сказал Андрей. - Вот вам простой вопрос: за последние пятьдесят лет люди стали лучше или не стали?

- Да ты что, Андрей, - испуганно сказала Катя. - Мы уже в космос летаем, а ты такие вещи дикие спрашиваешь!

- А космос тут совершенно ни при чем, американцы тоже летают. Я говорю, в смысле человеческих качеств - стали мы лучше?

- Ну, ты даешь, старик, - неопределенно высказался Игорь.

- Во всяком случае, - сказал Пит, - до тех, кто делал революцию и кто дрался на гражданской войне, нам далеко. Это я могу сказать совершенно точно...

- На основании собственного опыта, - ехидно закончила Рена.

- Тут собственный опыт не так уж и необходим, - возразил Андрей. - Это безусловный факт, что комсомольцы двадцатых годов были лучше нас. Среди них не было ни тунеядцев, ни этих папенькиных сынков, которые...

- Мешают нам жить, - быстро подсказал Игорь. - И они же позорят наш город. Дурную траву из поля вон. Дрогнем?

На этот раз его никто не поддержал, он выпил сам и закусил конфетой. Пожилая официантка принесла мороженое. Расставляя по столу запотевшие мельхиоровые вазочки, она подозрительно оглядела примолкшую компанию.

- Что, молодежь, по домам не пора?

- Ой, тетенька, а можно, мы еще посидим? - пропищал Игорь. - Мы хорошие, вот чес-слово, тетенька!

- Сидите, кто вас гонит, только без озорства. Чего празднуете - аттестаты, что ль, получили?

- Нет, только перешли в десятый, - улыбнулась Ника.

- Во-он что! Я-то думала, выпускники. Ну, празднуйте на здоровье...

- Не будем даже говорить о двадцатых годах, - негромко сказал Андрей, когда официантка отошла. - Возьмем тридцатые или сороковые... Ну, время молодости наших предков...

- А что предки? - перебил Игорь. - Воевали, да? Старик, нам это все известно с первого класса - Чайкина, Матросов, Космодемьянская, - так что можешь не продолжать. Знаешь, мне эти разговоры о "том поколении" сидят уже в самых печенках. Двойку принесу домой, ну или там еще какое-нибудь чепе в том же духе...

- Не знала, что двойка для тебя чепе, - сказала Ника.

- Вот именно, - подхватила Рената. - Помните, он раз пятерку оторвал - это было чепе...

- А ну, тихо! - Игорь несильно постучал по столу кулаком. - Я что хочу сказать? Предки теперь, чуть что не так, начинают предаваться воспоминаниям. Вот вы, дескать, ничего не знаете, ничего не испытали, а мы были не такими, мы верили, мы не сомневались, мы метро построили, мы войну выиграли, - ну прямо зло берет жуткое! Да елки, думаю, палки, а кто ж строил Братскую ГЭС? А кто вот теперь на Доманском дрался, ну? Не наше поколение? И если мне теперь начнут заливать, что Матросов или Космодемьянская не получали двоек и во всем были образцово-показательными - то я в это ни фига не поверю. Потому что показуха есть показуха, а жизнь есть жизнь. И ты, старик, тоже начинаешь теперь крутить ту же волынку: "время молодости наших предков". Мы-то тут при чем, если на их молодость пришлась война, а на нашу не пришлась? Те парни с Доманского, пока были дома, тоже наверняка и твистовали, и в стильных брючатах не прочь были прошвырнуться...

- Чего ты ломишься в открытую дверь? - сказал Андрей. - Кто с тобой на эту тему спорит? Уж нам-то ты можешь не доказывать, что мы не все сплошь стиляги и тунеядцы. Я хочу сказать другое: если предыдущему поколению нечего особенно перед нами заноситься - по той простой причине, что мы еще ни в чем не проявили себя менее стойкими, чем они, - то и у нас, во всяком случае, нет ровно никаких оснований заноситься перед ними. Ну, или сформулируем так: пусть они не лучше нас, но и мы ничем не лучше их. Люди не стали лучше за эти тридцать лет, а ведь все остальное изменилось черт знает как - и техника, и... вообще все. Вот, в космос стали летать. Тут несоответствие какое-то, понимаете? Поэтому я и говорю, что прав Петька, когда сомневается в таком уж безоблачном будущем для человечества...

- Слушайте, ну вы действительно нашли, о чем беседовать в такой день! - решительно вмешалась Катя. - "Будущее человечества" - просто странно слушать, честное слово! Девочки, ну почему вы молчите?

- А если мне интересно, - сказала Ника.

- Вруша бессовестная, - сказала Рена. - Ей, видите ли, интересно. Ты еще скажи, что ты в этом что-то понимаешь! Я вот, например, не понимаю и понимать не хочу. И вообще, по-моему, пора отсюда уматывать. Такая погода, а мы сидим в этой духоте, как шесть кретов. В самом деле, мальчики, кончайте треп, и пошли проветриваться, а?

- Вот разумная мысль, - сказал Андрей. - Здесь и в самом деле душно. Ты, Ника, как на это смотришь?

- Можно, - задумчиво сказала та, глядя в окно.

- Что "можно"?

- Можно пойти. Можно погулять здесь или в Сокольники поехать...

- Сокольники! - Игорь поморщился. - Это не место для белого человека. Но что-нибудь придумаем, поэтому вставайте, братья и сестры, и организованно хиляйте к выходу.

- Надо не забыть расплатиться, - напомнила Катя.

- Правда? Ух ты, моя радость, какая же ты у нас сознательная! Пит, можно ее поцеловать?

- А по шее не хочешь? - спросил Пит.

Выйдя из "Праги", компания свернула направо и потащилась по Арбату, лениво обсуждая планы дальнейшего времяпрепровождения; однако, несмотря на оптимизм Игоря, ничего достойного придумать не удалось, и, дотащившись до Смоленской площади, они расстались под сенью МИДовского чертога, пообещав друг другу позванивать и вообще не терять контакта. Рената с Игорем побежали на троллейбусную остановку, Пит с Катей отправились разыскивать в районе Киевского вокзала какую-то комиссионку, где, по непроверенным слухам, были дешевые японские транзисторы, а Ника с Андреем, проводив их до моста, побрели вниз по Ростовской набережной.

- Это правда, что ты уезжаешь с отрядом на целину? - спросила Ника.

- Правда и только правда, ничего кроме правды.

- Странно...

- Что странно?

Ника не ответила, заинтересовавшись вдруг речным трамваем, который медленно отходил от причала "Киевский вокзал".

- Странно, что я узнала об этом только сегодня, - сказала она наконец. - Тебе не кажется, что ты мог бы и раньше поделиться со мной своими летними планами?

- А ты делилась со мной своими?

- А у меня, представь себе, их вообще не было! Все зависело от того, получит ли Светка отпуск, а она не знала, только вчера наконец позвонила: отпуск у них в июле, они с мужем собираются на Юг, спрашивала, будет ли свободна машина. Зовет меня ехать вместе.

- Поезжай, конечно.

- Разумеется, поеду, но это выяснилось только вчера! А ты когда решил насчет стройотряда?

- Решил давно, но оформили меня тоже вот только что.

- Решил - и молчал?

- Последнюю неделю ты вообще не изволила меня замечать.

- Ах вот что! Но у меня, согласись, на это были основания.

- Например?

- Не притворяйся, пожалуйста. Ты ходил в театр с Мариной?

- Первой, если помнишь, я пригласил тебя.

- А я не смогла пойти, меня не пустили.

- Не пустили?

- Да, не пустили! За то, что я тогда потеряла портфель и не пошла в школу.

- Первый раз слышу, - сказал Андрей, пожимая плечами. - Мне ты сказала, что сама не хочешь идти.

- Мало ли что я сказала! Ты все равно не должен был приглашать Марину...

- Почему это? Ты отказалась, я предлагал билеты родителям - они в тот вечер были заняты А Марина давно хотела побывать в "Современнике".

- Все равно, - упрямо повторила Ника. - Я на тебя очень обижена. Ты действительно уже оформился в стройотряд?

- Да, уже. А что?

- Да нет, я просто подумала... Собственно, я могла бы и не ехать со Светкой, - неуверенно сказала Ника. - С ними еще будет какой-то Юркин сотрудник, я его совершенно не знаю...

- Поезжай, что тебе делать летом в Москве.

- Да, наверное, поеду, - вздохнула Ника. - Ты рад, что перешел в десятый класс?

- Я не сомневался в этом, так что радоваться особенно нечему. А вообще, конечно, хорошо - еще всего-навсего один год, и...

- И? - насмешливо переспросила Ника. - В том-то и дело, что ты сам не знаешь!

- В каком смысле?

- А во всех решительно. Со мной вдруг случилось что-то непонятное. Понимаешь... Еще недавно я так хотела поскорее стать взрослой. Так радовалась, когда весной получила паспорт! А сейчас я... сейчас мне... не то чтобы расхотелось стать взрослой - мне вдруг стало страшно...

- Но чего именно?

- Не знаю, не знаю... Вдруг все получится вовсе не так, как ожидаешь, и потом... еще эта ответственность! Я вдруг подумала: какая это ответственность - быть взрослой...

- А чего ты, собственно, ожидаешь от жизни? - спросил после паузы внимательно слушавший Андрей.

- Не знаю, но чего-то... настоящего, наверное.

- Нет, но все-таки - более конкретно?

- Не знаю, - беспомощно повторила Ника.

- Послушай-ка. Ты Чехова любишь?

- Чехова? Нет, не очень, а что?

- Почему не любишь?

Ника подумала и пожала плечами:

- Ну... мне скучно его читать. Нет, не потому, что он плохо пишет, - пишет он хорошо, но просто... очень уж скучно то, что он описывает.

- Скучно - или страшно?

- Да, пожалуй, и страшно... если задуматься, - согласилась Ника.

- Помнишь рассказ про человека, который всю жизнь мечтал купить усадьбу и есть собственный крыжовник?

- Да, помню Это действительно очень страшный рассказ...

- Очень страшный, - подтвердил Андрей. - И знаешь чем? Самое страшное в этом рассказе - это то, что такие люди всегда были, есть и будут. Чеховский герой копил деньги на усадьбу, а сегодня такой будет копить на машину - десять лет будет копить, потом получит и будет дрожать над каждой царапиной. Представить себе такую жизнь...

- Да, это страшно. Если нет ничего другого...

- В том-то и дело. Я ведь не против того, чтобы что-то приобретать, если есть возможность, - добавил Андрей. - От машины, например, я бы не отказался, но мечтать о ней считаю ниже своего достоинства.

- Я понимаю... А о чем ты мечтаешь? Поступить в Строгановку?

- Я мечтаю стать художником. Это главное. А Строганова - это уже деталь. Рано или поздно я туда поступлю, вероятно, но даже если нет... В Ленинграде тоже есть хорошее училище - имени Мухиной, можно будет попытаться туда Но это все детали, самое главное - хватит ли способностей...

- У тебя есть способности, - твердо сказала Ника.

- В обычном понимании - да. Но мне этого мало, мне нужно другое.

- Талант?

- Да, если хочешь, талант, - с вызовом подтвердил Андрей. - Я считаю, в искусстве нельзя быть средним. Где угодно можно, а в искусстве - нельзя. Понимаешь, средний инженер или средний закройщик - они все равно делают полезное дело, пусть немного хуже, чем получается у других, но все равно. А средний художник, средний композитор, средний писатель - они приносят вред. Понимаешь? Человек не имеет права быть средним, если он хочет заниматься искусством. Первым - или никаким!

- Не могут же все быть первыми, - рассудительно заметила Ника.

- Ты права, я не так выразился. Не первым - в смысле единственным, - но одним из первых. В первом разряде, скажем так.

Ника долго молчала.

- Это, наверное, трудно определить... в каком кто разряде Ты рассказывал про импрессионистов - их ведь никто не признавал, помнишь? Всем они казались самыми что ни на есть последними...

- Они опередили свою эпоху, в этом все дело. Настоящий художник всегда опережает эпоху, иначе и быть не может.

- Поэтому я и говорю: кто тогда может правильно определить твой "разряд"? Если другие тебя не понимают...

- Другие, конечно, не поймут.

- А ты сам? Помнишь, в "Творчестве", этот художник, ну, главный герой, - он сам был все время недоволен своей работой...

- Да это совсем другое дело! Он был недоволен именно потому, что чувствовал себя в силах писать лучше, понимаешь? Это просто повышенная требовательность к себе...

- А-а, ну ясно. - Ника опять помолчала. - Я, конечно, мало что понимаю, но ты, по-моему, будешь настоящим художником.

- Посмотрим...

- Я уверена. Слушай, если нас не отправят в совхоз на практику... Ты ведь через две недели уезжаешь?

- Приблизительно. А что?

- Нет, я просто подумала... - Щурясь на солнце, Ника отвела от щеки волосы. - Пока ты еще будешь в Москве, мы могли бы куда-нибудь съездить... вместе. В Останкино, например, там неплохой пляж. Конечно, если ты хочешь.

- Можно, - сказал Андрей. - Это неплохая идея.

Неистовое солнце полыхнуло ему навстречу, едва он перешагнул выгнутый алюминиевый порог и ступил на площадку трапа и вместо профильтрованного, пахнущего нагретой пластмассой, кофе, духами и еще чем-то синтетическим, нежилого воздуха пассажирского салона полной грудью вдохнул горячий и свежий степной ветер. Ветер дул спереди, вдоль фюзеляжа, и керосиновым чадом тянуло от умолкших турбин - видно было, как над их остывающими черными соплами еще струятся зыбкие потоки раскаленного воздуха, - но еще сильнее над аэродромом чисто и первозданно пахло степью, чебрецом, полынью, пастушьими нагорьями древней Тавриды. Щурясь" он поднял глаза к слепящей бездонной синеве, вспомнил мокрые тротуары Невского, Московские ворота за туманной сеткой мелкого косого дождя - и побежал вниз, радуясь как мальчишка, волоча по ступенькам трапа брезентовую дорожную сумку.

Витенька Мамай появился, когда он получал багаж.

- Привет, командор! - заорал он жизнерадостно, размахивая руками и вытыкиваясь на цыпочках из толпы. - Вы уже здесь! А я вас ищу там!

Он протолкался к Игнатьеву, выхватил чемодан, вскинул на плечо лямку рюкзака. Толпа медленно понесла их к выходу; Мамай шумно расспрашивал об институтских делах, о погоде в Питере и общих знакомых.

- Ты хоть скажи, что в отряде? - сказал Игнатьев, прерывая своего помощника. - С транспортом удалось что-нибудь придумать?

- С транспортом? - переспросил Витенька. - Ха! Пора бы вам, шеф, знать мои организаторские способности. Машина у нас уже есть - роскошная, легковая. До осени в полном распоряжении! Правда, без шофера, но у меня есть права.

- Кто же это расщедрился?

- Колхоз, колхоз! Сам Денисенко, Роман Трофимович. Я с ним такую тут баталию выдержал - хоть вторую "Илиаду" пиши...

Тут поднажавшая толпа разделила их, и Игнатьев так и не услышал подробностей эпической схватки с председателем колхоза. Выбравшись наружу из душного павильона, он огляделся - Витенька махал ему, тыча рукой куда-то в сторону.

- Сюда, сюда пробивайся! - закричал Мамай. - Вон она, на стоянке, наша красавица! Та, что с краю!

Они подошли к стоянке, и Витенька с гордостью распахнул перед Игнатьевым дверцу самой странной из собравшихся здесь разношерстных машин. Это была облупленная, грязно-фиолетового цвета "Победа" без крыши, на нелепо высоком шасси повышенной проходимости.

- Ну что ж, прекрасный автомобиль, - сказал Игнатьев одобрительно. - Если не ошибаюсь, это почти вездеход. И цвет такой изысканный. А... крыши вообще не будет?

- Вот чего нет, того нет, - признал Витенька. - "Победы" первых выпусков имели вместо жесткой крыши брезентовый тент, но в данном случае он пришел в негодность и был вообще снят. В здешних климатических условиях это, я бы сказал, преимущество. В Америке, например, в южных штатах, все поголовно ездят только в открытых машинах. Там это называется "конвертибль"- машина с опускающейся крышей. Миллионеры других просто не признают!

- Здесь, насколько я понимаю, опускаться нечему, а? Ладно, дареному коню в зубы не смотрят. Меня удивляет одно: в прошлом году мне приходилось встречаться с этим председателем, и у меня сложилось впечатление, что у него снега зимой не выпросишь, не то что машину...

- В прошлом году! - Витенька засмеялся, заталкивая чемодан в багажник. - С прошлого года здесь многое изменилось. Я всегда считал, что руководитель экспедиции должен внимательно читать местные газеты... Ну давай, забирайся. В город заезжать не будем? Ты дверцу только поплотнее захлопни, иногда отскакивает...

Игнатьев уселся на продавленное сиденье, кустарно обтянутое горячим от солнца дерматином, прихлопнул дверцу и подергал ее для верности.

- Что ж, трогай свой "конвертибль". Надеюсь, его не нужно крутить ручкой или толкать?

- Иди к черту, это абсолютно надежная машина, месяц как прошла техосмотр. Через три часа будем в отряде, можешь засечь время.

- Ох, Витя, не искушал бы ты судьбу...

Фиолетовый "конвертибль" заскрежетал, зафыркал, взревел и, круто вывернувшись со стоянки, резво побежал по шоссе, поскрипывая и побрякивая чем-то внутри. Сразу уплотнившись, туго ударил в лицо ветер, перехлестывая через лобовое стекло. Игнатьев достал из нагрудного кармана ковбойки дымчатые очки, подышал на них и тщательно протер обрывком бумажной салфетки.

- Ну вот, - произнес он удовлетворенно, окидывая взглядом обесцвеченный солнечным маревом горизонт и синевато-сиреневые, словно подернутые дымком, массивы Бабуган-Яйлы на юге, за курящимися в ложбине фабричными трубами Симферополя. - Так расскажи, что произошло с председателем?

- Произошло прежде всего то, что прошлой осенью, уже после нашего отъезда, колхоз этот вышел в передовые. Что-то они там выполнили и перевыполнили. Словом, раззвонили о них на всю Украину, а председателя объявили маяком и дали ему Героя. Я обо всем этом узнал от аборигенов в первый же день, как только приехали. Ну, и у меня сразу сработало! Я решил бить на тщеславие. Ибо тщеславие, командор, - это незаконное дитя славы. Между прочим, почти афоризм, хотя придумал я сам, только что. Словом, приехал я к Денисенке, добился приема, - между прочим, это теперь не так просто! - ну, и пустил в ход красноречие. Послушайте, говорю, к вам теперь делегации ездят, еще, глядишь, из-за границы навалятся, - ну, говорю, овцы и виноград дело хорошее, однако французов каких-нибудь или австралийцев вы этим, пожалуй, не удивите, вам, говорю, о другом пора думать. Культура, говорю, новый быт, стирание граней! Он мне на это - что ж, говорит, мы вон какой Дом культуры отгрохали, еще и кинотеатр широкоэкранный будем строить. Господи, говорю, да где их теперь нет, широкоэкранных... Дворцами культуры и кинотеатрами, говорю я Денисенке, вы теперь никого не поразите. А вот если колхоз вложит свою, так сказать, лепту в научные изыскания - вот это действительно примета нового, да еще какая! Этак и во всесоюзном масштабе можно прославиться...

- Ты что, поддал в тот день для храбрости?

- Циник ты, Димка. Не можешь себе представить вдохновения без поддачи? Я по системе Станиславского работал - вошел в образ, вжился. И вот тебе, пожалуйста, результат, - он нежно погладил растрескавшийся обод руля и победоносно покосился на шефа. - И учти, Денисенко не такой простофиля, чтобы ему можно было легко заморочить голову Как он спорил! Это была битва титанов, гигантомахия! Когда я сказал о науке, он тут же меня срезал, заявив, что колхоз уже "до биса грошей" всадил в селекционные работы и в изыскания по борьбе с филоксерой; что ж филоксера, говорю я ему, она вас по карману бьет, еще бы вы с ней не боролись! Это и на Западе любой дальновидный хозяин вкладывает средства в выгодные для него исследования, нанимает себе ученых. Вы, говорю, пожертвуйте на чистую науку - бескорыстно, понимаете ли, из высоких побуждений... Сидит мой Роман Трофимович, набычился, глаза хитрые, маленькие... А я вам, говорит, не меценат, не Савва Морозов какой-нибудь! Представляешь? Знает же, стервец, тоже читал. Помилуйте, говорю, не о меценатах речь, от меценатов мы, слава тебе господи, еще в семнадцатом году избавились вполне радикально, - но вы, спрашиваю, отдаете себе отчет в том, что на территории вашего колхоза может быть скрыт второй Херсонес или еще один Неаполь Скифский?

Он рассмеялся и ловко закурил, придерживая руль коленом.

- Угробишь ты нас, - сказал Игнатьев. - Мне всю зиму снились автомобильные кошмары - начинаю понимать, к чему.

- Не угроблю, - возразил Мамай. - Напротив, командор, я вас спасаю. В смысле - всех нас, весь отряд. Я этого куркуля Денисенку обрабатывал два дня подряд, охрип, честное слово, - тут уж у меня все пошло в ход: и крито-микенская культура, и черные полковники, и хитроумный царь Одиссей, и Микис Теодоракис... Короче, раскололся мой председатель! Денег, правда, не дал - да я на них и не рассчитывал, - но машину предоставил в безвозмездное пользование, продукты распорядился отпускать по себестоимости, словом частично взял нас на свое иждивение. Ничего, мужик он хороший. Второго Херсонеса мы ему, конечно, не раскопаем, но насчет материала в местную прессу можно будет сообразить. Что-нибудь вроде: "Колхозный руководитель нового типа"!

- Все это хорошо, Витя, но ты скоро превратишься в настоящего арапа. Устанавливать контакты и достигать взаимопонимания с местным руководством - дело, конечно, полезное. И все же...

- Что вы хотите, командор, в каждой экспедиции должен быть свой штатный арап! Меня Денисенко спрашивает с подковыркой: "Вон у вас бумаги какие - с печатями Академии наук, так что ж она, ваша Академия, грошей-то не дает на эту самую "чистую науку"?.."

Они замолчали. Игнатьев, пригнувшись от ветра, тоже закурил и спрятал папиросу в кулаке. Впереди, в солнечной дымке, уже угадывались очертания мелового плато над Карасубазаром.

- Да, нашего брата нынче не балуют, - сказал Игнатьев. - Немодная наука, что ты хочешь. Физика, молекулярная биология - это сейчас главное, а кто принимает всерьез историю? Моя бывшая руководительница раскапывала Керкинитиду, - ты в Евпатории бывал? - там часть стены вскрыта прямо в городском парке, возле музея, это получилось удачно; но зато другой раскоп оказался на территории какой-то здравницы, и вот тут пришлось драться за место под солнцем. Понимаешь, это был военный санаторий, Министерства обороны, а полковники медицинской службы народ решительный: налево кругом, марш, и никаких разговоров. Однако та тоже дама упорная, добилась каким-то образом разрешения через Москву и прокопалась весь сезон до победного конца. А на следующую весну возвращается - раскоп засыпан! Ей-богу. Даже, черти, деревца там какие-то понасажали, как будто так и было...

- И что же она? - смеясь спросил Витенька. - Снова через Москву действовала?

- Нет, собственными руками повыдергивала древонасаждения и стала копать дальше.

- Правильно, - одобрил Мамай, - знамя советской исторической науки следует держать высоко. В Белогорске придется заскочить на станцию. Я, когда туда ехал, не заправился, боялся опоздать к самолету. Ничего, мы это сейчас мигом...

Подкатив к заправочной станции, они убедились, однако, что "мигом" тут ничего не выйдет: семьдесят второго в продаже не было, и к единственной исправной колонке, отпускавшей шестьдесят шестой, выстроилась длиннейшая очередь. Когда фиолетовый "конвертибль" занял место за надраенной голубой "Волгой" с московским номером и хромированным багажником на крыше, в заднем окне щегольской машины немедленно появились любопытные физиономии.

- Смотрите, завидуйте, - пробормотал Мамай, - это не то что ваше серийное убожество... Димка, ты сумеешь выжать сцепление и воткнуть первую скорость?

- Воткнуть - что и куда? - спросил Игнатьев.

- Ну, вот этот рычаг на себя и вниз. Это чтобы в случае необходимости продвинуться вперед. Я бы тем временем сходил на разведку.

- Лучше не надо, - отказался Игнатьев. - Я еще продвинусь не в ту сторону. Ты сиди тут, а на разведку я схожу сам.

Он выскочил из машины, с удовольствием разминая ноги, и прошел под навес, где, озабоченно пересчитывая талоны, толпились бледнолицые частники в мятых джинсах и пропотевших на спине гавайках, похожие на летчиков-испытателей мотоциклисты со своими столь же замысловато обмундированными подружками и темно-медные от постоянного загара, выдубленные степными ветрами и прокопченные соляркой водители "ЗИЛов" и "МАЗов". Когда Игнатьев подошел, толпа начала волноваться и выражать даже нечто вроде коллективного протеста, теснясь к окошку, но оттуда послышался пронзительный женский голос, который в неповторимом тембре уроженки Северного Причерноморья стал выпаливать какие-то местные вариации на тему "вас много, а я одна"; потом окошко с треском захлопнулось и за стеклом закачался плакатик неразличимого издали содержания.

- Ну не паразитка? - сказал кто-то рядом с Игнатьевым. - Еще двадцать минут до передачи смены, так она талоны села считать, шоб ей сто чирьев повыскочило на том самом месте! А смену станут передавать - это еще полчаса с гаком. Ну до чего ж поганая баба, шо ты с ней сделаешь...

Игнатьев вернулся к фиолетовому вездеходу, возле которого трое мальчишек уже спорили - трофейная это машина или самодельная, на конкурс "ТМ-69"; Мамай невозмутимо дремал за рулем, надвинув себе на нос треуголку из "Литературной газеты". Игнатьев подошел, прочитал наполовину срезанное заломом интервью Евгения Сазонова и, посмеиваясь, щелкнул по гребню треуголки. Витенька встрепенулся.

- Что, уже? - спросил он сонным голосом, хватаясь за ключ зажигания.

Игнатьев остановил его руку:

- Не спеши, у нас впереди еще как минимум час времени.

- А что там такое?

- Там, насколько я понял, готовится какая-то пышная церемония - вроде смены караула. А королева бензоколонки приводит в порядок свою отчетность и никому, бензина не отпускает.

- На то она и королева, - философски заметил Мамай и, зевнув, добавил: - Туды ее в качель. Знаешь, Димка, больше всего мне бы хотелось воскресить дюжину-другую радетелей за женское равноправие. И погонять их, стервецов, по нашей сфере обслуживания...

- Ну, ты женоненавистник известный, - сказал Игнатьев. - Увидишь, когда-нибудь наши отрядные дамы подсыпят тебе толченого стекла в кашу. Так что, будем ждать или попытаемся доехать до Феодосии?

- Это семьдесят километров, - с сомнением сказал Витенька. Щелкнув ключом зажигания, он пригнулся к приборному щитку и постучал по нему кулаком. - Я бы не рисковал, бензина у нас практически нет. А стоять на обочине, протягивая за подаянием канистру, - как-то, знаешь, унизительно. - Ну что ж, тогда подождем. А пока пошли пить

пиво!

- Да, пивка бы сейчас не мешало. Но крымская ГАИ, понимаешь, это такие звери! Нешто рискнуть?

- Ах да, верно, тебе же нельзя! Ну, хоть кваску попьем, если найдется.

- Да нет, иди уж сам, нет хуже самоистязания из солидарности. Чеши, старик, я тут подремлю пока, сегодня чего-то не выспался...

- Так и будешь спать на солнцепеке?

- Ничего, жар костей не ломит. Идите, командор, не терзайте шоферскую душу.

Игнатьев послушно удалился. Он выпил кружку неожиданно хорошего и даже холодного пива, отстояв очередь в душном павильоне, потом купил для сравнения три пачки "Беломора" - ростовской, одесской и симферопольской фабрик. Дальше делать было нечего, он чувствовал себя легко и беззаботно и немного неприкаянно, как школьник, на которого вдруг свалились внеплановые каникулы. У него, правда, никаких каникул не было, напротив, для него сейчас начиналась работа - главная, та самая, ради которой он всю зиму высиживал бесконечные заседания в старом великокняжеском особняке на набережной Невы, проводил дни в читальных залах БАНа и Публички, мучился за пишущей машинкой. По идее, камеральный период должен был быть временем творческим, когда осмысливались и приводились в систему вороха полевого материала - сырого, необработанного, зачастую противоречивого; но Игнатьев всегда почему-то ощущал, может быть вопреки здравому смыслу, что истинное творчество начинается именно там, в поле. Возможно, он просто был не из породы теоретиков.

В общем-то, он довольно рано защитил вполне приличную кандидатскую, и у него были уже припасены мысли, которые со временем могут стать опорными точками для докторской, - так что голова, вероятно, работала у него не хуже, чем у других. Он регулярно печатался, и пишущая машинка была для Игнатьева таким же привычным инструментом, как и лопата. Работа за столом доставляла ему много радостей (и огорчений, понятно, на то и работа), но никогда, пожалуй, придумав наконец точную формулировку и выстукав ее двумя пальцами на своей портативной "Колибри", не испытывал он такого всепоглощающего творческого подъема, как в те минуты, когда, сидя на корточках в жарком, как устье печи, раскопе, он откладывал нож и начинал осторожно, как хирург, прикасающийся к обнаженному сердцу, обметать кисточкой сыроватую еще землю с зеленого от окислов металла, пролежавшего во мраке двадцать столетий...

Все это ждало его теперь там, впереди, в двух часах езды отсюда, и на целое лето, до осени! Игнатьев сел на камень в тени чахлой акации, закурил папиросу, выбрав для начала симферопольскую, и стал машинально следить за пробегающими по шоссе машинами. Редкая тень почти не давала прохлады на этом знойном ветру, от шоссе несло цементной пылью, но жара казалась Игнатьеву превосходной и очень полезной для здоровья жарой, а пыль-то и вовсе была не помехой! К пыли на раскопках привыкаешь прежде всего, без этого уж нельзя. Работка, как говорят, не денежная, но весьма пыльная...

Он чувствовал себя просто отлично - как блудный сын, завидевший вдали кровлю родного дома. Ни бестолочь на заправочной станции, ни скверная симферопольская папироса не могли сейчас омрачить его благостного мировосприятия. В Питере-то, бывало, подобные штучки изрядно портили ему настроение: газетный киоск, например, закрытый в те самые часы, когда ему - согласно висящей тут же табличке - положено быть открытым, или отсутствие в магазинах хорошей гознаковской бумаги, на которой он привык работать, или обнаруженный в начинке "Беломора" обрезок шпагата... Мелочи, конечно, но очень уж противными кажутся они там, на Севере. Впрочем, Питер это всегда умел - превращать людей в неврастеников.

- Ну, ничего, - бодро сказал Игнатьев и втоптал окурок в пыль - Впереди целое лето!

Через полтора часа, оставив позади райские долины Отузы и Карасевки, они были уже на Ак-Монайском перешейке - пороге Керченского полуострова. За Феодосией ландшафт изменился, пошли пологие, бурые от колючки холмы, степь, поля зеленой пшеницы. Здесь начиналась Киммерия. Пробежав по шоссе еще десяток километров, фиолетовая "Победа" свернула на проселок.

- Старик, можешь вылезти из машины и облобызать бетон, - сказал Мамай. - Цивилизации больше не будет, мы въезжаем в рабовладельческую эпоху. В сущности, наш фиолетовый драндулет - это почти машина времени... Во всяком случае, когда мы захотим проветриться или возникнет надобность обмыть, скажем, какое-нибудь эпохальное открытие - мы всегда сможем погрузиться в нее всей бандой и снова совершить большой скачок через двадцать три века...

- Куда это ты намерен скакать?

- Ну, в ту же Феодосию, там есть заведения. Конечно, просто выпивку можно организовать где угодно, Денисенко распорядился отпускать нам местное молодое вино по полтиннику за литр... Но я говорю, в случае, если мы раскопаем что-нибудь достойное быть отмеченным этаким симпозионом в цивилизованных условиях...

- Ты раскопай сначала, - скептически сказал Игнатьев. - Между прочим, Витя, с вином нужно поосторожнее. Учти, в отряде студенты.

- Шеф, я все учел! О том, сколько это вино стоит, знаем только мы с тобой... Но какой стервец Денисенко, хоть бы ухабы велел засыпать...

Машина, скрипя еще жалобнее, медленно ковыляла по выбоинам и колеям, взбираясь на невысокое плоскогорье. В стороне, на буром склоне холма, вроссыпь паслись грязно-серые овцы; неподвижная фигура пастуха, стоящего вверху на гребне с длинной герлыгой на плече, казалась какой-то ненастоящей, поставленной здесь для колорита.

- Библейская идиллия, - улыбнулся Игнатьев. - Витя, ты читал "Иосиф и его братья"?

- Манна? Нет, не успел еще. Стоит?

- Очень стоит. Если можно, пришпорь свой "конвертибль", если ускорение не будет связано с материальным ущербом. Последние километры всегда кажутся мне самыми Длинными.

- Не только вам, командор, это все говорят. Ничего, мы уже у цели...

Действительно, не прошло и десяти минут, как с широкого перевала перед ними раскрылась вдали туманная синева залива, кучка палаток отрядного лагеря на берегу и в стороне темные прямоугольники прошлогодних раскопов.

Когда они подъехали, весь личный состав высыпал им навстречу из большой, с поднятыми боковыми полотнищами, столовой палатки - шестеро практикантов, обладателей коллективного прозвища "лошадиные силы", две практикантки, повариха и единственный, кроме Мамая и самого Игнатьева, научный сотрудник отряда Лия Самойловна, маленькая застенчивая женщина в очках без оправы, с облупленным от загара носом.

- Ура-а-а! - нестройным хором прокричали "лошадиные силы". - Виват командору! Бхай! бхай!

- Ладно вам, черти, - сказал Игнатьев, выбираясь из машины. Он начал пожимать руки, отвечая на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. От кухоньки под навесом пахло дымом и кулешом, и он вдруг почувствовал, что голоден - голоден и счастлив, как давно уже не был там, дома, в Ленинграде...

- Нам сделаны! Прививки! От мыслей! Невеселых! - диким голосом и во все горло распевала Ника в соседней комнате, стараясь перекричать вой электрополотера. - От дурных болезней! И от бешеных! Зверей!

- Вероника! - строго окликнула Елена Львовна. - Поди сюда!

Ника, не слыша и продолжая упиваться своими вокализами, прокричала еще громче, что теперь ей плевать на взрывы всех сверхновых - на Земле, мол, бывало веселей. Потеряв остатки терпения, Елена Львовна вскочила, распахнула дверь в комнату дочери и выдернула шнур из розетки. Полотер умолк, дочь тоже.

- От каких это "дурных болезней" тебе сделана прививка? - со зловещим спокойствием спросила Елена Львовна.

- Понимаешь, - сказала Ника, подумав, - там могут быть всякие неизвестные нам вирусы. Пит говорит, что американцев, если они вернутся благополучно, - разумеется, неизвестно еще, полетят ли они вообще, - так вот, он говорил, что их будут год держать в карантине. Чтобы не занесли какую-нибудь новую болезнь, понимаешь? Я думаю, об этих дурных болезнях в песне и говорится. Это же про космос, мама. Она так и называется - "Космические негодяи..."

- Сам он негодяй, если сочиняет подобную пошлость. Ты мне не так давно заявила: "Эти песенки - уже пройденный этап, они меня больше не интересуют!" А сама поешь черт знает что! Я сожгу все твои катушки, так и знай, Вероника, сожгу или выкину в мусоропровод, если еще раз услышу от тебя эту мерзость!

- Если посчитать, сколько раз в день ты меня ругаешь и сколько хвалишь, то можно подумать я не знаю что, - печально сказала Ника. - Что я вообще чудовище какое-то. Обло, озорно и вообще. Другие матери просто не налюбуются на своих дочек!

- Другие матери воспитывают из своих дочерей черт знает что, - непреклонно сказала Елена Львовна. - А я хочу воспитать из тебя человека - порядочного, обладающего чувством собственного достоинства, ясно представляющего себе свою жизненную цель и умеющего ее достичь... словом, настоящего советского человека. А ты даже не даешь себе труда задуматься над своим будущим, ведешь себя безобразно, во всеуслышание распеваешь хулиганские песни. Разве мать может смотреть на это равнодушно?

- Наверно, не может, - согласилась Ника. - Но неужели я действительно такая уж гнусная? Ведь другие этого не считают. Например, Андрей, - только я тебя очень прошу: это ужасный секрет, и ты никому, понимаешь, никому-никому не должна об этом рассказывать! - так вот, Андрей, когда я его провожала, сказал, что ему будет меня не хватать, и когда я спросила, почему это ему будет меня не хватать, что во мне такого особенного, то он сказал, что уважает меня как человека. И еще он сказал, что такие, как я, встречаются редко. Значит, он совсем ничего во мне не понимает?

Елена Львовна долго молчала, потом спросила:

- Тебе серьезно нравится Андрей?

- Нравится, конечно, только не так, как ты думаешь, - ответила Ника. - Может быть, он нравился бы мне и в этом смысле, но только я все время чувствую, что ему это ни к чему. Ты понимаешь, вот бывают люди, которых в жизни интересует только что-то одно, да? По-моему, Андрей такой и есть. Его интересует только искусство. Наверное, он женится когда-нибудь, но все равно... для него это будет так, где-то в сторонке. Я бы не хотела быть его женой.

- Глупышка, - усмехнулась Елена Львовна и, обняв дочь за плечи, на секунду крепко прижала ее к себе. - Тебе рано об этом думать. Беги, кончай уборку, они скоро приедут...

- Иду, мамуль. Послушай, если Светка станет тянуть с отъездом, ты ей особенно не потакай, хорошо? А то начнется беготня по магазинам, хождение по театрам... Нет, ну правда, мамочка, - ехать так ехать, а то ведь и лето не заметишь как пройдет!

- Не беспокойся, вряд ли они станут задерживаться, у них тоже ведь время ограничено, - сказала Елена Львовна.

Минут через сорок - Ника едва успела покончить с уборкой квартиры, принять ванну и одеться - гости наконец явились. В прихожую, пропустив перед собой Светлану, шумно ввалился отец, потом боком, пронося чемоданы, протиснулся Светланин муж, Юрка. За Юркой, нагруженный пакетами и футлярами, появился незнакомый Нике молодой мужчина в спортивной одежде, отдаленно похожий на какого-то киноактера, то ли итальянца, то ли француза.

- Ох, наконец добрались! - кричал Иван Афанасьевич, стаскивая пиджак. - Два часа ехали от Домодедова, уму непостижимо! Ну и жарища сегодня, - Ника, тащи-ка нам пива из холодильника, давай-давай, не помрем, мы народ крепкий! Ну, вы знакомьтесь, кто кого не знает...

- Так рассказывай, как ты тут живешь, - сказала Светлана, войдя к Нике в купальном халате и резиновой шапочке. - Уф, хорошо помылась...

Она опустилась на тахту, усталым жестом стащила шапочку и растрепала волосы.

- Жара в Москве немыслимая, я уж отвыкла немного, у нас все-таки чуть попрохладнее... На море хочется - ты себе представить не можешь. Послушай, лягушонок, если не трудно, принеси из столовой меньший чемодан - тот, что на молнии, только не черный, а коричневый.

Ника выскочила в столовую, где мужчины сидели в креслах возле раскрытой на балкон двери, расставив пивные бутылки прямо на полу. Нагнувшись над сложенным в углу багажом гостей, она искоса глянула на Юркиного приятеля, безуспешно пытаясь вспомнить, на кого же он все-таки похож. Тот обернулся в эту самую секунду и ласково улыбнулся ей, показывая великолепные зубы. Ника вспыхнула - еще подумает, что она подглядывает за ним! - и, выдернув из-под большого чемодана маленький, коричневый, быстро вернулась к себе в комнату.

- Спасибо, роднуля, - сказала Светлана. - Брось на кресло. Ты почему такая красная?

- Ничего подобного, просто я долго стояла вниз головой, и вообще ужасно жарко сегодня...

- Господи, лягушонок, чего это тебе вздумалось стоять вниз головой? - удивилась Светлана. - Ты занимаешься по системе йогов?

Ника отошла к открытому окну, задернула штору и, спрятавшись за нее, легла грудью на подоконник.

- Я не занимаюсь ни по какой системе йогов, - сообщила она. - Доставала твой чемодан, он оказался в самом низу. Слушай, этот... ну, Адамян, - он на кого-то похож, правда?

- Артур? - Светлана засмеялась. - Он похож на испанца, на тореадора, у нас его называют Дон Артуро. Смотри не влюбись, институтские девчонки бегают за ним как пришитые... впрочем, он женат. Иди сюда, помоги мне застегнуться.

Ника, помахав перед лицом растопыренными пальцами, чтобы охладить щеки, выбралась из своего укрытия.

- Интересно, чего это я стану в него влюбляться, - пробормотала она, - ты с ума сошла - говорить такие глупости...

- Это еще что за тон со старшей сестрой? - притворно строго спросила Светлана и, поймав Нику за руку, притянула к себе и шлепнула - Смотри у меня! Застегивай молнию, только осторожно, чтобы не заело... Готово? Ну, спасибо А ты прехорошенькая стала, лягушонок, откуда что взялось. На свидания бегаешь, признавайся? И платьице миленькое, очень. Шила или готовое?

- Готовое. Это лен с лавсаном, очень прохладное. Только немного колется, если надевать без рубашки...

- Ну, прекрасно. Идем поможем маме, а то мы никогда не сядем обедать, я проголодалась немыслимо.

- Да, сейчас иду, - рассеянно отозвалась Ника. Проводив взглядом старшую сестру, она присела на край тахты и вздохнула. Она почему-то многого ждала от встречи со Светланой, а теперь ей уже казалось, что ждала напрасно. Она не знала теперь, получится ли у нее со Светланой долгожданный разговор о самом важном. Конечно, человек устал с дороги, это понятно; но все-таки, что это за манера - спросить: "Как ты поживаешь?" - и тут же перевести разговор на другое: "Ах, какое платьице Миленькое. Колется? Ну, прекрасно!" Что, спрашивается, в этом прекрасного? Ника поежилась - платье действительно кололось, - потом, вздохнув еще печальнее, встала и отправилась помогать матери и сестре. Очень важно было, проходя через столовую, постараться как-нибудь не взглянуть ненароком на этого - ну, как его - Дона Артуро...

За обедом он, как назло, оказался сидящим напротив. Ника ела, не подымая глаз от тарелки, но все время слышала его голос - кажется, он говорил больше всех за столом. Юрка вообще был не из разговорчивых, Светлана казалась то ли усталой, то ли чем-то подавленной, зато Адамян был в ударе, болтал без умолку. О чем только не успел он рассказать за какой-нибудь час - и о своей туристской поездке на Байкал, и о встречах с американскими физиками в Штатах (зимой они с Кострецовым были там в командировке), и об особенностях исполнительской манеры Святослава Рихтера, и как ловят форель, и как однажды ему пришлось выступать в концерте под чужим именем, выручая запьянствовавшего приятеля-пианиста.

Собеседник он, надо сказать, был не из тех, с которыми скучно за столом; но Ника не могла подавить растущего раздражения. "Что же мне прикажете делать, - казалось, говорил Адамян всем своим видом, - если я красив и знаю об этом, потому что вижу, какими глазами смотрят на меня женщины; что же мне прикажете делать, если я талантлив и во всех отношениях незауряден, если я сумел почти одновременно окончить физмат и консерваторию, если я за роялем отдыхал от работы над диссертацией, - что же мне теперь, скромности ради изображать из себя этакого серенького иван-иваныча?" Все это было так, Юрка по сравнению с Доном Артуро выглядел вахлак вахлаком, и все же этот блестящий и заслуженно упивающийся своим блеском физик-тореадор с модными бачками и обольстительной улыбкой был ей чем-то удивительно неприятен...

Это очень огорчало ее, потому что им предстояло вместе ехать на Юг, пробыть вместе почти полтора месяца. Ника до сих пор никуда не ездила без родителей и автомобильное путешествие этого года предвкушала еще и как первую свою вылазку в заманчивый мир взрослых, обладателей священных прав - ходить в кино когда угодно и вообще располагать собою по своему усмотрению. Разумеется, такую поездку желательно было бы совершить в обществе людей приятных и интересных - таких, во всяком случае, которые бы по меньшей мере не вызывали к себе чувства безотчетной неприязни...

А если говорить об Адамяне, то ее внезапно вспыхнувшая неприязнь к нему была, если разобраться, не такой уж и безотчетной. Перед обедом, когда стол был уже накрыт, а Светлана с мамой еще возились на кухне, отец и Юрка спустились вниз, чтобы взять что-то из машины; Ника, таким образом, осталась наедине с Доном Артуро, который немедленно усадил ее в кресло у балкона, сам сел напротив и принялся расспрашивать о школьных делах, - видно было, что дела эти нужны ему, как кошке гитара, а Ника всегда ужасно глупо себя чувствовала, когда ей приходилось вести с кем-нибудь из взрослых пустой разговор из вежливости.

Но совсем возмутительным оказалось то, что он смотрел на нее при этом какими-то такими глазами - ну, в общем, так смотрел, что ей сразу стало стыдно сидеть перед ним в своем модном, слишком коротком платье, и она поняла, что он догадывается об этом и это доставляет ему удовольствие. Она не поняла даже, почему ее так смутил его взгляд, - с весны, когда она стала носить мини-юбки, многие посматривали на ее колени, и это не особенно возмущало ее, а иногда было даже приятно. Андрей, например, тот прямо говорил, что у нее красивые ноги, и, когда они накануне его отъезда ездили вдвоем купаться в Останкино, он рисовал ее в купальном костюме, на пляже, и ей тоже было приятно и ни капельки не стыдно. А сейчас, с Адамяном, ей было стыдно и нехорошо.

Вероятно, нужно было просто встать - выйти на балкон, например, или сесть за стол; но Ника знала, что Адамян тотчас же поймет, почему она встала, и получится еще хуже; кроме того, мама не раз говорила ей, что воспитанный человек должен уметь оставаться невозмутимым в самой неловкой ситуации, делая вид, будто ничего не случилось. Скажем, если кто-то в гостях опрокинул на себя тарелку, то нужно держаться так, словно для тебя человек, облитый супом, - самое обычное из зрелищ.

Поэтому Ника и продолжала сидеть с Доном Артуро, делая вид, будто не замечает или не понимает его "раздевающих", как это называлось в старых романах, взглядов, пока не вернулись остальные и стали усаживаться за стол. И вот с таким-то человеком ей предстояло теперь ехать на море - наслаждаться самостоятельностью!

Почти с ненавистью уже слушала она его застольные разглагольствования, его бархатный голос, которому едва уловимый акцент придавал какую-то особенную манерность, и думала о том, как здорово было бы поехать вместе с Андреем. Просто так, совершенно по-товарищески. Она была искренна сегодня, когда сказала матери, что Андрей нравился ей только "просто так"; но, конечно, попутешествовать по Югу с ним вдвоем было бы великолепно. Ника вспомнила, каким взрослым и мужественным выглядел Андрей в форме строительного отряда, похожей на мундир кубинского милисиано, и вздохнула, представив, как на привале варила бы что-нибудь на костре и поддерживала огонь, ожидая его возвращения с охоты...

- Лягушонок, не спи за столом! - повысив голос, сказала Светлана с другого конца стола.

Ника подняла голову и посмотрела на нее долгим отсутствующим взглядом.

- Папа спрашивает, когда мы намерены выезжать.

Ника перевела глаза на отца и рассеянно Пожала плечами.

- Не знаю... мне, в общем, все равно, - сказала она. - Можно хоть завтра.

- Я бы лишнего не просидел, - сказал Иван Афанасьевич. - Завидую вам, мне-то раньше осени не вырваться... А у нас еще, понимаете, в министерстве - черти бестолковые - здание заселили, а вентиляция до сих пор не работает. Жарища - сдохнуть можно. И окна, главное, ведь не открываются! Не предусмотрено, говорят, чтобы не портили вид фасада. А какой там вид... - он не договорил и досадливо махнул рукой.

Начали обсуждать застройку проспекта Калинина, потом новую архитектуру вообще, потом Дон Артуро вспомнил своего дядюшку, архитектора, убитого под Сталинградом. Света сказала что-то о вышедших недавно воспоминаниях одного из видных наших военачальников, Иван Афанасьевич с нею не согласился, Юрка возразил и жене, и тестю. Начался довольно бестолковый спор, который Ника слушала со скукой и недовольством.

- Можно собирать тарелки? - спросила она наконец, решительно поднимаясь из-за стола.

- Собирайте, девочки, - обрадовалась Елена Львовна - Собирайте, сейчас будем подавать сладкое...

- Лягушонок, похозяйничай сама, я что-то устала, - сказала Светлана, закуривая сигарету из Юркиной пачки. - Ты ведь давно уже бездельничаешь? Вам теперь благодать - никаких экзаменов...

- Ничего себе "бездельничаю", весь июнь перебирала картошку! И вообще, не думай, пожалуйста, у нас тоже есть свои проблемы, - загадочно добавила Ника, принимая тарелку из рук Адамяна и сдерживаясь, чтобы не посмотреть на него.

Она вынесла стопку грязных тарелок на кухню, сложила их в раковину и задумчиво уставилась на кран, из которого капало, очень скоро блеск никеля и равномерные щелчки падающих капель навели на нее какую-то сонную одурь. Подцепив пяткой, Ника выдвинула из-под стола треногий табурет и села, принявшись считать капли.

За этим занятием и застал ее Дон Артуро, неслышно - как на мягких лапах - вошедший в кухню с новой порцией грязной посуды.

Услышав за спиной вкрадчивое "разрешите", Ника от испуга и неожиданности чуть не свалилась со своего неустойчивого сиденья.

- Как вы меня напугали! - сказала она сердито. - Давайте я поставлю...

- Вы не выдержали больше этого спора, - Адамян улыбнулся. - Понимаю вас, я тоже с трудом переношу такие дискуссии.

- Я не люблю, когда вспоминают войну, - сказала Ника. - И мама, я знаю, совершенно не переносит всяких разговоров о войне, об эвакуации... мой братик умер в эвакуации, ему не было и года. Да и к чему вообще спорить? Как будто это имеет значение теперь, через тридцать лет...

- Ну, может быть, какое-то значение это имеет, - возразил Адамян рассеянным тоном. Вскинув голову и щурясь, он разглядывал стоящую на полочке старинную кофейную мельницу с ярко начищенными медными частями, которую Елена Львовна достала где-то после того, как в моду вошло украшать кухни всякой старой утварью - Может быть, это и важно... для историков... но меня не интересуют проблемы такого рода... и еще меньше - споры, в которых ни одна сторона заведомо не переубедит другую. Какая отличная вещь эта мельничка... с вашего позволения?

Не дожидаясь ответа, он снял мельницу с полки и стал разглядывать.

- Прекрасная вещь, сейчас такую не достать... Правда, у меня дома есть настоящая турецкая, ручной работы прошлого века. Но и эта хороша, можно получить очень тонкий помол. Вы пьете турецкий кофе?

Ника понятия не имела о том, что такое турецкий кофе, но признаться в своем невежестве постеснялась.

- Нет, - сказала она. - Терпеть его не могу.

- Жаль, - томно сказал Адамян, глядя на нее полуприкрытыми глазами. - Я мог бы вам погадать... я это умею, у меня была няня-турчанка...

- Как погадать? - спросила Ника, против воли заинтересовываясь.

- Самым древним и самым безошибочным способом - на кофейной гуще...

Секунду-другую Ника смотрела на него большими глазами, потом прыснула от подавленного смеха, как пятиклассница. Физик, пианист, тореадор и вдобавок ко всему еще и гадалка! Она представила себе своего элегантного собеседника укутанным в черную шаль и почему-то сидящим на полу перед разложенным колдовским инвентарем и, не в силах больше сдерживаться, закинула голову и расхохоталась во все горло. Засмеялся и Адамян.

- Какая трогательная, жизнерадостная сценка, - сказала Светлана, появляясь в дверях. Руки у нее были заняты, и зажатая в углу рта дымящаяся сигарета заставляла ее говорить сквозь зубы. - Адамян, если ты вздумаешь рассказывать девочке анекдоты из своего репертуара... Возьми, лягушонок! Куда ты исчезла, мама ведь просила убрать со стола...

- Вообрази, Артур Александрович умеет гадать на кофейной гуще, - все еще со смехом сказала Ника, принимая из рук сестры посуду.

- Артур Александрович много чего умеет, - холодно отозвалась Светлана. - Где у вас чашки для компота?

- Вон там, в правом отделении!

Адамян, полуулыбаясь, перевел взгляд со старшей сестры на младшую, потом обратно.

- Светлана Иванна, разрешите вам помочь, - произнес он нараспев.

Светлана, не ответив ему, вышла из кухни с подносом.

- Она на вас сердита? - с любопытством спросила Ника.

- Не думаю. Просто плохое настроение, усталость.

- Светка очень похудела за то время, что я ее не видела. У нее опасная работа?

- Чепуха... это вы насмотрелись фильмов и начитались книг, - беззаботно ответил Адамян.

Ника помолчала.

- А как вы гадаете на кофейной гуще?

- О, нет ничего проще. Варится крепкий турецкий кофе - лучше в настоящей медной джезве, но можно и просто в кастрюльке, - немного, всего одна чашка... да, и еще чашка должна быть определённой формы... как бы вам объяснить... с внутренней поверхностью, максимально приближенной к полусферической, понимаете?

- Круглая? - Ника распахнула буфет и показала маленькую кофейную чашечку. - Вот такая?

- Да, да, приблизительно такая... лучше чуть побольше. Вы пьете кофе не торопясь, маленькими глотками и думаете о чем хотите. Естественно - о том, что вас в данный момент заботит, беспокоит или, напротив, радует... Затем вы пустую чашку быстро переворачиваете от себя - вот так, непременно левой рукой, это очень важно - и ставите вверх дном на блюдце. И все!

- Как - все? - разочарованно спросила Ника.

- В том смысле, что от вас больше ничего не требуется. Потом начинаю действовать я! Гуща, когда вы переворачиваете чашку, со дна расплескивается на стенки и образует определенный узор, истолковать который и есть дело гадальщика. В этом узоре - в этих коричневых разводах, образованных застывшей кофейной гущей, - мне видна вся ваша судьба...

Ника смотрела на него разинув рот. К сожалению, никаких оккультных тайн узнать больше не удалось, потому что в этот момент их позвали и пришлось вернуться в столовую. Там все уже было мирно, спорщики наконец угомонились и теперь обсуждали сроки и маршрут поездки.

- У Артура тоже есть права, так что мы можем меняться за рулем, - говорил Юрка. - Я бы ехал без ночевки. Подменяя друг друга, можно запросто отмахать за сутки полторы тысячи километров. Я в прошлом году в одиночку делал девятьсот без особой усталости.

- Зачем лететь сломя голову? - возразила Елена Львовна. - Ну, приедете на море днем позже - не такая уж потеря...

- Правильно, - поддержал Иван Афанасьевич. - Доедете в первый день до Белгорода, заночуете в тамошнем кемпинге, как раз будет полпути. А утром спокойненько, не торопясь двинете дальше, и вечером вы уже в Крыму. Это же опасная штука, ребята, сколько я видел несчастий на дорогах... и сам бился, и видел, как другие бьются... Первую свою машину - отличнейшая была "Татра", восьмицилиндровая, с воздушным охлаждением, - я расшиб вдребезги, в Германии еще дело было. Не знаю, как жив остался... "Татра" эта по автобану давала полтораста в час без всякой перегрузки - красота, идет, бывало, как зверь, только свист слышен в воздухозаборниках, будто у нее сзади турбина...

- Вы так вкусно рассказываете о скорости, - засмеялся Адамян, - и в то же время уговариваете нас ехать потихоньку...

- Э, сравнили! - Иван Афанасьевич грузно поднялся из-за стола. - Мне тогда терять нечего было: молодой, без семьи... то есть я хочу сказать, семья была не со мной, - быстро поправился он, на мгновение смешавшись. - Да и оставалась еще этакая, знаете ли, фронтовая лихость - двум смертям не бывать, а одной не миновать, сегодня ты жив, завтра тебя нет, тут уж было не до осторожности. У вас дело другое, я вам обеих дочек своих доверяю!

Он шутливо погрозил пальцем и посмотрел на часы.

Ну, пойду вздремну, вы извините, мне вечером поработать придется. А насчет отъезда решайте уж сами, можете хоть завтра с утра ехать, если все готово...

На следующий день старт не состоялся, потому что утром у Светланы начался приступ мигрени - обычно это бывало как минимум на сутки. Родители уехали на работу, Юрка возился с машиной, Светлана лежала в темной комнате с грелкой на голове, Адамян засел за рояль и негромко наигрывал что-то элегическое - возможно, Грига, Ника не была уверена. Самой ей заняться было нечем, а читать не хотелось.

Томясь бездельем, она побродила по комнатам, потом натянула старый тренировочный костюм, спустилась во двор и заползла к Юрке под машину. Здесь было прохладно.

- Тебе помочь чем-нибудь? - спросила она.

- Чем же ты мне поможешь, только измажешься... Ну, хочешь, так подавай инструменты. Не простудись смотри на асфальте - а то подстелила бы, в багажнике есть брезент.

- Ничего, асфальт не холодный...

Некоторое время работали молча. Ника послушно вкладывала в Юркину черную от масла и грязи руку то ключ на четырнадцать, то ключ на семнадцать, то шприц, то еще что-нибудь такое же грязное и железное. Потом, набравшись храбрости, спросила небрежным тоном:

- Послушай, а тебе нравится Адамян?

Юрка ответил не сразу - ключ в его руке, которым он затягивал какую-то гайку, сорвался в этот момент, с силой ударив в днище; Нике на лицо упал кусочек сухой грязи, что-то посыпалось, едва не запорошив глаза.

- А, ч-черт, - с болезненной гримасой прошипел Юрка и подобрал звякнувший об асфальт ключ. Лишь кончив затягивать гайку и попросив у Ники плоскогубцы, он сказал: - Арт хороший экспериментатор...

Ника подождала продолжения и спросила:

- Нет, а как человек?

- В этом смысле я ведь его не очень знаю, - опять помолчав и как бы нехотя ответил Юрка. - Мы работаем в разных отделах, он в экспериментальном, я в теоретическом... Но вообще-то он парень вполне... Черт, все-таки руку я себе расшиб порядочно. Есть у вас в машине аптечка?

- А что? - испуганно спросила Ника.

Юрка показал ей кровоточащую ссадину на суставе.

- Ой, это же нужно сразу промыть и продезинфицировать - беги быстро домой, я тут все уберу!

- Погоди ты, не мельтешись. Если есть аптечка, дай мне йод и немного ваты...

Ника торопливо выбралась из-под машины, достала аптечку. Юрка, к ее ужасу, обтер пострадавшую руку тряпкой, намоченной в бензине, потом прижег ссадины йодом.

- О'кэй, - сказал он. - Знаешь, водители-профессионалы уверяют, что бензин - отличный дезинфектант... И ведь в самом деле, никто из них не возит с собой аптечек, а руки они калечат постоянно. Бензинчиком, говорят, промоешь - и заживает как на собаке... А почему он тебя заинтересовал, Адамян?

- Ну, просто... Мы ведь едем вместе, и... просто хочется знать; кто с тобой едет!

- Это Светка решила его пригласить. Пожалуй, идея оказалась удачной, с таким попутчиком не соскучишься, - Юрка коротко улыбнулся ей и стал собирать инструменты. - Ты иди, я тут сам закончу...

- А ты что сейчас собираешься делать?

- Мыться!

- Не-е-ет, а потом?

- Потом? Поваляюсь, почитаю, может и подремлю. А что?

- Да нет, ничего, - Ника мотнула головой, отбрасывая от щеки волосы. - Просто я подумала, что, может быть, стоит организовать какое-нибудь мероприятие. Если, конечно, Светка оживет.

- Честно говоря, я не особенно рвусь, - сказал Юрка, перетирая тряпкой ключи и укладывая их в инструментальный ящик.

- Тогда ты просто байбак! - сказала Ника и показала ему язык.

Юрка сказал, что язычище у нее что надо, собрал свое хозяйство, снял комбинезон, оставшись в шортах и майке, потом хлопнул крышкой багажника и ушел в подъезд, насвистывая "летку-енку".

Нике вдруг захотелось потанцевать, а потом стало грустно Все было как-то не так. Она забралась в беседку, где по вечерам старички-пенсионеры читали свои газеты, и сидела, раскачиваясь взад-вперед, поджав ноги под скамейку, держась за ее края и без слов мурлыкая тот же привязчивый мотивчик, что свистел Юрка. Возможно, ей стало грустно именно от этой мелодии - несмотря на легкий, беззаботный по первому впечатлению ритмический рисунок, она всегда казалась ей исполненной какой-то пронзительной тоски. Итальянский фильм, где эта безысходно-веселая "летка-енка" проходила как лейтмотив, кончался самоубийством героини, - возможно, именно поэтому праздничная мелодия звучала теперь так тоскливо.

Ника сидела пригорюнившись, перестав даже раскачиваться, и очень жалела себя. Действительно - вся компания разъехалась, Андрея вообще унесло за тридевять земель, еще влюбится в кого-нибудь там на целине. В романах на целине всегда влюбляются. И неизвестно еще, что получится из этого ее путешествия, - может вообще не получиться ровно ничего хорошего.

В нескольких шагах от беседки, за оградой из тоненьких молодых топольков, на игровой площадке возились малышата из соседнего детсада - деловито посыпали друг друга песком, что-то строили, запускали игрушечный красный вертолетик. Если не считать детей и их воспитательницы, дремлющей в сторонке на солнцепеке, двор - большой озелененный двор благоустроенного микрорайона - был совершенно безлюден. Пенсионеры по утрам прятались по своим квартирам, боялись ультрафиолетового излучения - солнце, говорят, в этом году опять неспокойное. Где-то включили радио, Анна Герман с милым акцентом пела о том, как страшно ходить в лес одной, потом ее сменили задорные "Филипинки", а "Филипинок" - Эдита Пьеха.

Нужно было идти мыться, переодеваться, вообще что-то Делать, а вставать не хотелось, не хотелось выходить на солнце из прохладной тени беседки, не хотелось даже шевелиться. "Ленивая я стала до отвращения, - самокритично думала Ника, разглядывая руки, покрывшиеся от бензина белым, словно шелушащимся налетом. - Вот есть же на свете активные, динамичные натуры, а я живу, как австралийская коала. Нельзя так жить, конечно нельзя, я ведь это прекрасно понимаю..."

Повздыхав еще и напомнив себе, что лень - мать всех пороков, она наконец вышла из беседки и направилась к подъезду. "Огромное небо, огромное небо, - рыдающим голосом пела Пьеха, - огромное небо - одно на двоих..." Ника опять вздохнула, посмотрела на небо и тоже нашла его огромным и ярким и вообще очень хорошо приспособленным для того, чтобы стать именно небом на двоих. Вот и Анна Герман пела о том же самом: что одной быть нехорошо.

Из подъезда навстречу ей легкой походкой теннисиста вышел ослепительный Адамян в дымчатых очках.

- А я за вами! - объявил он жизнерадостно. - Поехали куда-нибудь в центр, Вероника, хочу познакомиться с Москвой. Вы сумеете показать мне самое интересное, я уверен, - и он ловким движением подхватил ее под локоток.

Ника высвободила руку, слишком изумленная, чтобы смутиться такой решительной атакой с ходу.

- Да вы что, - сказала она невежливо, - в центр в таком виде?

Она отступила на шаг и слегка расставила руки, словно приглашая разглядеть себя получше. Адамян сделал это очень обстоятельно, даже очки снял.

- Вы изумительны, - сказал он, прикрывая глаза. - Да, да, именно в таком виде! Костюмчик, правда, тесноват, но это лишь подчеркивает совершенство вашей прелестной фигурки. А впрочем, можете и переодеться - вам пойдет все... Словом, я вас жду здесь!

Ника с пылающими щеками скрылась в подъезде. Вот дура в самом деле, нашла что надеть, он еще решит, что она сделала это нарочно! "Я вас жду здесь" - подумаешь, какая уверенность в себе. Пусть ждет хоть до завтра!

Однако пока лифт вез ее на шестой этаж, она передумала. Собственно, почему бы и не поехать? Он явно хотел ее ошеломить: ах, такой блестящий ученый, ядерщик и все такое - и вдруг милостиво удостаивает своим вниманием какую-то девчонку. Нарочно для того, чтобы она прониклась священным трепетом А вот и фиг ему! Она примет это как должное, подумаешь, невидаль - ядерщик...

Нарочито не спеша, Ника умылась, подправила ногти, долго расчесывала волосы. Наряжаться не нужно, это ни к чему, можно надеть то же платье, что и вчера. Просто и скромно.

Одевшись, Ника заглянула в спальню родителей, к сестре. Светлана спала - мигрень, видимо, пошла на убыль. Юрка лежал на диване в гостиной с голубым томиком Сименона в руках Когда Ника заглянула в дверь, он отложил книгу и посмотрел на нее вопросительно.

- Я только выяснить, - сказала она. - Мы сейчас пойдем немного погуляем с Артуром Александровичем, он хочет посмотреть Москву, - как ты думаешь насчет обеда?

- В смысле сроков?

- Ну да. Чтобы знать, когда быть дома.

- А вы когда хотите, тогда и возвращайтесь. Я тут пожую чего-нибудь из холодильника, если проголодаюсь. Светка вряд ли встанет до вечера.

- Ну, тогда... чао!

Юрка подмигнул ей и вернулся к своему Мегре.

Она вышла из подъезда, щурясь от солнца и раскачивая за дужку очки, стараясь казаться спокойной и немного скучающей. Адамян поспешил к ней, уже издали разводя руками в немом восхищении.

- Куда же вы намерены идти? - сказала Ника небрежно, не глядя на него.

Он сказал, что, пожалуй, отказывается от намерения знакомиться с Москвой, потому что настоящая Москва, в общем-то, ограничена бульварным кольцом, а ехать сейчас туда, в центр, в переполненном транспорте или каком-нибудь грязном такси... и вообще, все эти толпы, бодро идущие на приступ разных там ГУМов и ЦУМов... стоит ли? Ника, хотя и слегка задетая слишком уж открыто выраженным пренебрежением к московской толпе, ответила, что, пожалуй, и впрямь ехать в центр сейчас не стоит.

- Сходим на Ленинские горы, - предложила она. - Это совсем близко, а народу там сейчас, наверное, не так уж много. И оттуда хорошо все видно. Где смотровая площадка, знаете?

Адамян сказал, что не знает, но горит желанием узнать, и они медленно пошли по направлению к Университетскому проспекту.

Внешне все было пока вполне нормально - Адамян больше говорил, она больше слушала; они просто шли рядом, и он даже не пытался снова взять ее под руку, чего она втайне боялась; и все-таки Нику не покидало странное ощущение неослабевающей тревоги - словно между ними неуклонно возрастало какое-то опасное напряжение. Она не могла даже определить сейчас, приятно ей это или неприятно, - она только чувствовала, что с ней происходит что-то никогда еще не происходившее до сих пор...

Потом это как-то прошло Дойдя до смотровой площадки, они молча постояли у парапета, глядя на подавляющую своими необъятными просторами панораму Москвы - она начиналась у них под ногами, за излучиной реки, за спортивными сооружениями Лужников, и уходила в задымленную зноем даль своим морем крыш, куполами церквей и шпилями высотных зданий.

- Да, столица мира, - проговорил задумчиво Адамян и тронул Нику за локоток.

- Я понимаю, конечно, что это банально, но мне на этом месте всегда вспоминаются пушкинские слова про Москву, - сказала она, в молчании отшагав по аллее сотню шагов. - Все-таки лучше про нее никто не написал... Вы стихи любите?

Адамян пожал плечами.

- Я сам их пишу... когда бывает тяжело на душе.

- Как странно, - сказала Ника, помолчав. - Никогда не могла бы себе представить, что у вас может быть тяжело на душе. Вы производите впечатление такого счастливого человека.

- И счастливому может быть иной раз тяжело, - возразил Адамян, - но я вообще далеко не из счастливых, Вероника, это лишь обманчивое впечатление. Вы знаете, мне почему-то ваше имя хочется произносить с неправильным ударением: Вероника! Так оно звучит совершенно по-итальянски, словно корень этого имени - Верона Вы ведь знаете, что такое Верона?

- Да, это город в Италии, - не совсем уверенно сказала Ника.

- А чем он знаменит? Ну-ка?

Ника подумала и пожала плечами.

- Забыли, забыли, - укоризненно сказал Адамян. - А между тем это родина Джульетты...

- А, да, - небрежно сказала Ника, будто и в самом деле вспомнив эту подробность. Ей было неловко вдвойне - за свое невежество, во-первых, и еще потому, что в словах Адамяна ей почудился какой-то намек, нескромный или насмешливый - она не могла разобраться. Чтобы уйти от опасной темы, она спросила:

- Так какие стихи вы пишете? - И добавила, тоже стараясь быть смелой и ироничной: - О любви, надо полагать?

- Конечно, - кивнул Адамян. - О чем же еще писать стихи? Об урегулировании положения на Ближнем Востоке?

- Что ж, почитайте что-нибудь, - небрежно сказала Ника и понюхала сорванную веточку. - Нет, правда, я хочу послушать наши стихи.

- Хорошо, - согласился Адамян. - Что же вам почитать... А, знаю. Я вам прочту своего "Вожатого"... впрочем, тут нужно маленькое предисловие. Понимаете, была одна женщина... которая много для меня значила. Потом она внезапно... уехала. Ну, и тут я написал одну вещь... получилось неплохо, причем в очень своеобразной форме - как подражание персидской средневековой лирике. Летит обугленное сердце - за той - что в паланкине - и я кричу - и крик безумца - столп огненный - в пустыне...

Произнося стихи нараспев, Адамян прикрыл глаза, акцент в его голосе слегка усилился. Ника подождала продолжения, потом робко сказала:

- А дальше?

- Ах, стоит ли, - печально сказал Адамян. - А впрочем... Из-за нее - из-за неверной - моя пылает рана - останови своих верблюдов - вожатый каравана! На самом деле, как вы понимаете, никаких верблюдов не было, она вульгарно улетела на "ТУ"... но я вам уже сказал, это подражание староперсидскому, в духе Саади. Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова? А впрочем, если скажет слово - она обманет снова... Зачем звенят звонки измены - звонки ее обмана - останови своих верблюдов - вожатый каравана!

- Как прекрасно, - прошептала Ника, когда он умолк - Какие прекрасные и страшные стихи...

- Великолепные, - охотно согласился Адамян. - К сожалению, не мои.

Ника глянула на него ошеломленно:

- Как - не ваши? А чьи же?

- Есть такой хороший поэт. Вы его, наверно, не знаете.

Ника ускорила шаги. Она побежала бы сейчас, убежала от Адамяна совсем, если бы не боялась показаться смешной. Она не могла простить себе чувства, которое обожгло ее минуту назад, когда она слушала эти прекрасные стихи, думая, что они действительно написаны Адамяном; это была одна лишь вспышка, один миг, но за это краткое мгновение словно ураган пронесся сквозь ее душу, какой-то стихийный, внезапный порыв - что-то сделать, чем-то помочь человеку, который так страдал, так мучился из-за любви... просто представить себе страшно, сколько нужно было ему пережить, чтобы написать эти строки! И что же - ее тут же взяли и окатили ведром холодной воды.

- Как вам не стыдно, - сказала она дрогнувшим голосом, не оглядываясь на Адамяна.

Тот догнал ее, мягким и властным движением подхватил под руку.

- Не нужно сердиться, Вероника, - проворковал он. - Это была шутка. Я думал, вы знаете эти стихи...

- Никогда их не читала, - после паузы отозвалась Ника. Сердиться, конечно, было глупо; никто не виноват, что она расчувствовалась, как дура. Если бы могла, она с удовольствием надавала бы себе пощечин. Ей вдруг захотелось домой.

- У меня, кажется, голова разболелась, - объявила она. - Сегодня очень уж жарко, лучше вернемся. Вон такси, остановите его...

В машине он сел очень близко к ней. Она отодвинулась, Адамян за нею не последовал, но зато тут же завладел ее левой рукой, повернул вверх ладонью и стал разглядывать.

- Сейчас я вам погадаю, - сказал он. - Хотите? Я ведь умею не только на кофейной гуще. Хиромантия - штука не менее точная, это совершенно доказано...

- Ах, не выдумывайте вы, - сказала Ника с досадой.

Он принялся уверять, что не выдумывает нисколько. В линиях руки, объяснил он, с момента рождения записана вся судьба человека; ну, естественно, запись эта понятна не всем, она представляет собой, так сказать, закодированную информацию, однако, зная код... Вот, смотрите - эта линия характеризует эмоциональные наклонности человека, способность чувствовать. Вот "линия ума", вот "линия жизни", у некоторых она совсем короткая или раздваивается - это говорит о том, что ее обладателю предстоит когда-то принять очень серьезное решение, способное изменить всю его жизнь...

Он продолжал говорить, щекотно водя пальцем по ее ладошке, но Ника уже совсем перестала воспринимать всю эту хиромантическую премудрость. Адамян сидел справа от нее, и их руки были над ее коленями; он держал ее руку сначала высоко, изучая линии, но потом, словно устав держать на весу, начал опускать ниже, пока его рука не легла к ней на коленку и устроилась там, словно так и полагается. Вот это ощущение чужой руки и мешало Нике сосредоточиться. Ей было неловко и не очень-то приятно. Будь рядом с нею Андрей, подумала она вдруг, все было бы совсем иначе. Когда Андрей касался ее, она тоже испытывала неловкость, но это было совсем-совсем не так.

Однажды, на пляже в Останкине, они затеяли какую-то возню, он в конце концов повалил ее на песок, и она никак не могла высвободить руки из его ставших вдруг неожиданно сильными пальцев, - и эта возня была ей как-то необычно приятна, она пожалела даже, что все кончилось так быстро, и принялась его дразнить, утащила и спрятала за спину фломастер - в надежде, что он кинется отнимать. И была очень разочарована: сначала Андрей действительно завелся, с рычанием схватил ее за волосы, хотел опрокинуть, но вдруг оставил игру и лег ничком на песок, а через минуту вскочил и молча пошел к воде. Ника так ничего и не поняла - за что-то он на нее обиделся, очевидно, хотя потом и отрицал это...

Словом, сейчас она была очень рада, когда они подъехали к дому и гадание кончилось. Машина остановилась, Адамян приоткрыл дверцу и спросил, не трогаясь с места:

- Может быть, все же съездим в центр? Я вспомнил, мне нужно кое-что купить.

- Нет-нет, спасибо, - поспешно сказала Ника, избегая его взгляда.

- Жаль, - Адамян вышел и помог выйти ей. - Что ж, поеду один! Поблизости есть какой-нибудь приличный универмаг?

- Вон рядом "Москва", - сказала Ника, - водитель вам покажет...

У себя в комнате она заперлась на ключ. Здесь было тихо, прохладно, но смятение не проходило. Ника полежала на спине, потом одним прыжком перекинулась на живот и, сунув нос в подушку, тихонько разревелась - знать бы самой отчего.

Поплакав немного, она успокоилась, к тому же ей очень захотелось есть. Юрка в гостиной храпел, прикрыв лицо страницей "Недели", но в кухне Ника нашла сестру, которая пила молоко прямо из бутылки, заедая печеньем.

- Приветик, - сказала Ника. - Как твоя мигрень?

Светлана покивала с набитым ртом - прошла, мол.

- Ужасно ты неуютно питаешься, - сказала Ника. - Хочешь, я сварю кофе?

- А я, в сущности, уже заправилась. Люблю холодное молоко. Вы что, гуляли с Артуром?

- Да, немножко.

- А где же он?

- Отправился в "Москву", хочет купить что-то в дорогу. Между прочим, Светка, как у нас с продуктами?

- В смысле?

- Ну, чтобы готовить в пути. Говорят, есть какие-то консервы, мясные, очень удобные - разогреть, и все. Но их сейчас не достать, туристы расхватывают. Светка, а что, если просто взять с собой картошки, пшена, сала? Папка в прошлом году, когда ездили в Прибалтику, такой вкусный суп варил на костре!

- Роднуля, у тебя сдвиг. Кто это будет варить суп на костре, уж не ты ли?

- Мы с тобой могли бы варить.

- Спасибо, мне именно этого и не хватало для полного счастья. Между прочим, лягушонок...

- Послушай, я тебя миллион раз просила не называть меня лягушонком!

- Да-да, конечно, - закивала Светлана. - Я забыла, что ты уже взрослая и вполне сформировавшаяся лягушка. Царевна Лягушка, скажем так. А ну-ка, поди сюда...

Ника подошла к сестре, та взяла ее за плечи и повернула лицом к окну.

- Ты что, ревела недавно?

- Вот еще, с чего бы мне реветь...

- Ревела после прогулки с Артуром? Поздравляю. Я, кстати, тебя предупреждала. Уже влюбилась?

Ника задохнулась от возмущения:

- Ты уже второй раз внушаешь мне, что я должна в него влюбиться! Знаешь, это просто... гадко!

- Тише, тише, - улыбнулась Светлана. Наполнив пустую молочную бутылку водой, она поставила ее в мойку и достала из кармана халатика пачку сигарет. - Ты слишком уж кипятишься, чтобы я могла поверить в твою искренность.

- Ну и не верь! Там в пачке еще осталось печенье?

Ника раскрыла холодильник, достала плавленый сырок и принялась сердито обдирать запотевшую станиолевую обертку. Светлана, закурив, насмешливо посматривала на сестру.

- Лягушонок, - сказала она, - я тебе говорила: не развешивай уши с этим человеком. И вообще держись от него подальше. Если он заставил тебя реветь после первой же прогулки, то ты глупее, чем я думала. Современные девицы даже в твоем возрасте более огнеупорны.

- Я тебе уже сказала, что ни капельки не влюбилась в твоего Адамяна! И вообще я ревела не из-за него! А просто у меня было плохое настроение...

Очистив сырок, Ника отрезала ломтик, положила на печенье и принялась за еду, запивая водой из-под крана.

- В общем-то, настроение мне испортил Адамян, - призналась она вдруг. - Так что, если хочешь, это действительно из-за него.

- Бедный лягушонок. Чем же это он его испортил?

- Ничем, просто своим присутствием. Он ужасный циник, понимаешь? Когда он на тебя смотрит, чувствуешь себя голой! - возмущенно выпалила Ника. - Думаешь, это очень приятно?

- Не знаю, зависит от обстоятельств, - посмеиваясь, ответила Светлана. - Почему же тогда ты отправилась с ним гулять, скажи на милость?

- Вот потому и отправилась! Потому что идиотка. И потом, что это за манера - читать чужие стихи?

- Чужие стихи? - Светлана подняла брови. - То есть? Мне кажется, все читают чужие.

- Да, но он сказал - это его!

- А, вот что. Я не поняла. И ты что же, разоблачила его?

- Нет, он потом сам сказал! Я тебе говорю, он циник.

- Ну при чем тут цинизм, не неси чепухи. Просто он над тобой подшутил, обычный розыгрыш. Почему это тебя так возмутило?

Ника промолчала. Объяснить это было и в самом деле не так просто.

- Ты все равно не поймешь, - вздохнула она. - Ты толстокожая какая-то, вот что. Некоторые вещи до тебя просто не доходят...

- Куда уж мне, - согласилась Светлана. - А вообще ты заблуждаешься насчет Дона Артуро, он не такой уж злодей... если присмотреться.

- Спасибо! - фыркнула Ника. - Очень мне нужно к нему присматриваться. Я и видеть его не хочу.

- Придется, роднуля, раз уж мы едем вместе.

- Да? А я вот насчет этого не уверена, - объявила Ника и тут же почувствовала, что ее действительно вовсе не прельщает это путешествие в компании Адамяна. Еще секунду назад она об этом не думала, но сейчас решение вдруг пришло. Конечно!

- Как это - ты не уверена? - спросила Светлана.

- А вот так, - отрезала Ника. - Ни на какой Юг я с вами не еду. Так и знай!

- Не дури, - спокойно ответила Светлана. Она подошла к раковине, поймала окурком каплю воды из-под крана и нажала педаль мусорного ведра. - Тебя никто не заставлял гулять с Доном Артуро, так что нечего теперь устраивать скандал всем на посмешище.

- Какие скандалы? Какое посмешище? И кого это вообще касается? Я достаточно взрослая, чтобы самой решать, в чьем обществе проводить лето!

- Разумеется. Если бы ты месяц назад, получив мое письмо, сказала матери, что не хочешь ехать на Юг в обществе этих зануд - в смысле нас, - то все было бы в порядке. Но еще сегодня утром ты была готова ехать, потом у тебя состоялся таинственный тет-а-тет с Доном Артуро, после чего все твои планы внезапно изменились...

- Что это значит - "таинственный тет-а-тет"? - тихо спросила Ника, раздувая ноздри. - Может быть, ты воздержишься от неприличных намеков?

- Ну до чего ты мне надоела! У меня от тебя снова начнется мигрень. Словом, успокойся и не валяй дурака. Тебе даже полезно побыть в обществе такого Адамяна... чтобы он тебя поучил жизни. И снял избыточную наивность. В общем-то, милая моя сестренка, в шестнадцать лет следовало бы уже иметь на плечах голову, а не украшение, которое можно с успехом выставить в витрине на Столешниковом... Кстати, давай-ка сейчас съездим в "Ванду", мне надавали кучу заказов на польскую косметику...

Сестры съездили в "Ванду" - совершенно безрезультатно, как Ника и предсказывала; еще издали увидев толпу у обоих входов в магазин, они не стали даже узнавать, из-за чего свалка, чтобы не расстраиваться понапрасну. Набегавшись по Петровке и по Кузнецкому, ничего толком не купив да еще попав на обратном пути в самый час пик, истисканные и полузадушенные в троллейбусе, они еще раз ругнулись из-за Адамяна, а дома Светлане подвернулся под горячую руку Юрка - бедняга был опять обнаружен на диване, со сборником "Зарубежный детектив", и тут-то уж схлопотал за все сразу, по совокупности: за нелюбовь к бритью, за лень, за литературные вкусы, достойные снежного человека, и вообще за то, что женился.

- За это я уж давно себя ругаю, - согласился Юрка, благодушно позевывая, чем окончательно испортил Светлане настроение.

- Предлагаю ехать завтра утром, - объявила Ника за обедом. - Иначе мы тут все перебесимся от этой жары. Светка сегодня чуть не выцарапала своему Кострецову глаза, а перед этим еще обругала в магазине продавщицу.

- Обругала, - огрызнулась Светлана. - Эту дрянь надо было убить на месте!

- Ника права, поезжайте завтра, - сказал Иван Афанасьевич. - Вы знаете, мы гостям всегда рады, но сейчас какое же гостеванье - одна нервотрепка. А на дачу ехать - тоже нет смысла на день-другой. Мы уж с матерью после вашего отъезда переберемся.

- Ну что ж, завтра так завтра, - флегматично согласился Юрка. - Я тогда съезжу вечером на заправку. Кстати, вам воду часто приходится доливать?

- Да вроде нет. А что?

- Помпа подтекает. Боюсь, через сальник.

- Да, если через сальник, то это плохо. А с прокладкой ничего не может быть? Ты затяжку фланцевых болтов не проверял?

- Проверял.

- Самое уязвимое место этот чертов сальник... Хорошо бы купить запасную помпу, в сборе, только вряд ли ее сейчас достанешь, в разгар-то сезона. Можно, конечно, попытаться съездить завтра на Бакунинскую... но это ж пока откроется магазин! Значит, опять задержитесь на сутки, выезжать из Москвы в полдень уже бессмысленно. Слушайте, ребята, а что вам эта течь? Это зимой плохо, если в системе антифриз, а летом - ну, будете подливать водички при каждой заправке...

- Можно, - Юрка пожал плечами. - Хотя, вообще, это риск.

- Брось ты заниматься перестраховкой, - вмешалась Светлана. - Всякая поездка - это риск! Вот Игин со своей Секретаршей отправился в прошлом году за грибами - десяти километров не проехали, как грохнулись. Ему потом одни кузовные работы обошлись в четыреста рэ.

- Вообще, поездки с секретаршами порой обходятся значительно дороже предварительной сметы, - заметил, улыбаясь, Адамян и ласково посмотрел на Нику.

- Вам это, несомненно, известно лучше, чем кому-либо, - отозвалась она ледяным тоном.