Скачать книгу

Недалекое будущее. Мир, в котором запрещена любовь, потому что любовь — болезнь, опаснейшая амор делириа, и человеку, нарушившему запрет, грозит жестокое наказание. Посему любой гражданин, достигший восемнадцатилетнего возраста, обязан пройти процедуру освобождения от памяти прошлого, несущего в себе микробы болезни. «Делириум» — история Лины, девушки, которой до процедуры остается несколько месяцев. И она наверняка повторила бы судьбу большинства законопослушных граждан, если бы не встретила человека, резко изменившего ее взгляд на окружающий мир. И первый роман писательницы, «Прежде чем я упаду», и тот, что вы держите сейчас в руках, стали подлинной литературной сенсацией. «Делириум» — начало трилогии об апокалипсисе нашего времени. Права на экранизацию книги куплены крупнейшей американской кинокомпанией.

Пищи для тела, молока для костей, льда для раны и желудок из камня. Народное пожелание

Даже после того как железные ворота с лязгом закрылись у нас за спиной, а "Крипта" осталась далеко позади, меня не покидает ощущение, что я в тюрьме. Грудь словно тиски сжимают, я борюсь за каждый глоток воздуха.

Старый тюремный автобус с чихающим двигателем увозит нас от границы к Диринг-Оак-парку. От парка мы идем пешком в центр города по противоположным сторонам тротуара. Алекс то и дело поворачивает голову в мою сторону и беззвучно артикулирует несколько слов. Я понимаю, он беспокоится за меня и, возможно, боится, что я сломаюсь, но не могу заставить себя посмотреть ему в глаза или заговорить с ним. Я смотрю прямо перед собой и автоматически переставляю ноги. Если не считать жуткую боль в груди и в желудке, остальное тело я не ощущаю. Я не чувствую землю под ногами, не чувствую ветер и тепло солнечных лучей, которые чудом прорвались сквозь черные тучи и заливают все вокруг странным зеленоватым светом, из-за которого кажется, что город погрузился под воду.

Когда я была маленькая и умерла мама - вернее, я думала, что она умерла, - я заблудилась во время своей первой пробежки в конце Конгресс-стрит. А я всю жизнь играла на этой улице. Я тогда свернула за угол, увидела вывеску химчистки "Бабл энд соап" и вдруг поняла, что не помню в какой стороне мой дом. Все вокруг стало другим, похожим на какой-то гротескный рисунок, привычный мир словно отражался в кривых зеркалах комнаты смеха.

И вот сейчас я чувствую то же самое. Потеряла - нашла - и снова потеряла. Теперь я знаю, что где-то в мире по другую сторону пограничного ограждения, в Дикой местности моя мама живет, дышит, двигается, думает. Думает ли она обо мне? При мысли об этом боль в желудке становится такой острой, что я вынуждена остановиться. Мне нечем дышать, я сгибаюсь пополам и хватаюсь за живот.

Мы все еще далеко от центра, в районе Брукс-стрит, здесь дома разделены захламленными всяким мусором пустырями и запущенными садиками. И все же здесь встречаются прохожие - например, мужчина, в котором я сразу опознаю регулятора. Еще нет и двенадцати, а он уже расхаживает с мегафоном и деревянной дубинкой на ремне. Видимо, Алекс тоже его заметил. Он останавливается в паре футов от меня и делает вид, что осматривает улицу, а сам шепчет в мою сторону:

- Ты можешь двигаться?

Я пытаюсь побороть боль, теперь она распространилась по всему телу и пульсирует в голове.

- Кажется, да, - сдавленно отвечаю я.

- Переулок. Слева. Иди туда.

Я выпрямляюсь, насколько это возможно, во всяком случае, достаточно, чтобы доковылять до переулка между двумя большими домами. Там выстроились в ряд металлические мусорные контейнеры. Над контейнерами роятся мухи, вонь, как в "Крипте", но я все равно ныряю между ними и чувствую облегчение оттого, что можно укрыться от посторонних глаз и присесть. Как только я сажусь, пульсация в голове стихает. Я прислоняюсь к кирпичной стене, земля качается подо мной, как сорванная с места стоянки лодка.

Спустя несколько секунд ко мне присоединяется Алекс. Он садится передо мной на корточки и убирает волосы с моего лица. Это первый раз за весь день, когда он может без риска ко мне прикоснуться.

- Мне очень жаль, Лина, - говорит Алекс, и я верю, что он абсолютно искренен. - Я думал, что ты должна это знать.

- Двенадцать лет, - просто говорю я, - двенадцать лет я думала, что она умерла.

Какое-то время мы сидим молча. Алекс гладит меня по плечам, по рукам, по коленям, он словно отчаянно хочет установить со мной физический контакт. Жать, что я не могу закрыть глаза и превратиться в пыль, просто перестать существовать. Мои мысли разлетаются, как пушинки одуванчика на ветру, но руки Алекса удерживают меня, возвращают в этот переулок, в Портленд, в жизнь, которая вдруг потеряла для меня всякий смысл.

Она где-то там, дышит, пьет, ест, ходит, плавает...

Теперь, когда я знаю, что она существует в стороне от меня, как далекое созвездие, я не смогу жить как прежде, спать, зашнуровывать кроссовки перед пробежкой, помогать тете мыть посуду, даже лежать рядом с Алексом в нашем доме.

Почему она не пришла за мной? Эта мысль вспыхивает, как электрический разряд, и сразу возвращается боль. Я зажмуриваюсь, наклоняю голову и молюсь, чтобы боль отступила. Но я не знаю, кому молиться. Я забыла все нужные слова, помню только, как маленькой была в церкви и наблюдала за тем, как яркие лучи солнца постепенно тускнеют за грязными окнами. Солнце умирало, оставалось только хрупкое и словно нереальное цветное стекло.

- Эй, посмотри на меня.

Я с огромным трудом открываю глаза. Алекс сидит всего в одном футе от меня, но я вижу его как в тумане.

- Ты наверняка проголодалась, - тихо говорит Алекс. - Давай я отведу тебя домой. Ты можешь идти?

Алекс немного отодвигается назад, чтобы я могла встать.

- Нет, - я говорю это так категорично, что Алекс даже вздрагивает.

- Ты не можешь идти? - переспрашивает он и хмурится.

- Не могу. - Я стараюсь говорить спокойнее. - То есть я не могу пойти домой. Вообще.

Алекс вздыхает и трет пальцами лоб.

- Мы могли бы пойти на Брукс-стрит, отдохнем немного в нашем доме. А когда тебе станет легче...

Я не даю ему договорить.

- Ты не понимаешь.

Во мне набирает силу крик, в горле словно застряло какое-то насекомое и скребет там своими лапками.

"Они знали", - это все, о чем я могу думать.

Они все знали. Тетя, дядя Уильям, может, даже Рейчел. Они знали и допустили, чтобы я думала, будто она умерла. Они позволили мне думать, будто она бросила меня. Заставили думать, что я не стою ее любви. Меня вдруг охватывает злость, ее можно сравнить с раскаленным добела клинком. Если я их увижу... Если вернусь домой, то не смогу сдержать себя - спалю дом дотла или разнесу в щепы.

- Я хочу убежать с тобой. В Дикую местность. Как ты рассказывал.

Мне кажется, что Алекс должен обрадоваться, но он с усталым видом смотрит в сторону и задумчиво щурится.

- Послушай, Лина, сегодня был длинный день. Ты устала. Проголодалась. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь...

- Я очень даже понимаю, о чем говорю.

Чтобы не казаться беспомощной, я заставляю себя встать на ноги. Я злюсь и на Алекса, хотя прекрасно понимаю, что он ни в чем не виноват, но злость во мне набирает силу и готова выплеснуться на кого угодно.

- Я больше не могу здесь оставаться, Алекс. После всего этого... не могу, и все. - Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не сорваться на крик. - Они знали, Алекс. Они знали и не рассказали мне.

Алекс тоже встает на ноги. Медленно, как будто каждое движение причиняет ему боль.

- Ты не можешь знать это наверняка, - говорит он.

- Знаю, - упрямо твержу я, потому что уверена: это правда.

Я хорошо помню, как в полусне ночью увидела над собой ее бледное лицо, помню ее мелодичный тихий голос и грустную улыбку.

"Я люблю тебя. Помни об этом. Они не могут это отнять".

Она тоже знала, она знала, что за ней придут и заберут в это жуткое место. И уже через неделю я сидела в колючем черном платье перед закрытым пустым гробом, на коленях у меня лежала кучка апельсиновых корок, я старалась не плакать, а в это время все, кому я верила, возводили вокруг меня непробиваемую гладкую стену лжи. ("Она заразилась"; "Вот что с людьми делает болезнь"; "Самоубийца".) Это не ее, а меня похоронили в тот день.

- Я не могу пойти домой и не пойду. Я пойду с тобой. Мы станем жить в Дикой местности. Ведь другие живут? Другие смогли это сделать. И моя мама...

Я хочу сказать, что и мама сможет, но у меня срывается голос.

Алекс пристально смотрит мне в лицо.

- Лина, - говорит он, - если ты уйдешь, если ты по-настоящему уйдешь отсюда, у тебя все будет не так, как у меня. Ты ведь это понимаешь? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер будет признан недействительным. Все будут знать, что ты отказалась повиноваться властям. Все и каждый будут за тобой охотиться. Если тебя кто-то опознает... если тебя поймают...

- Мне все равно, - обрываю его я. Я больше не в состоянии себя контролировать. - Это ведь ты предложил бежать. И что теперь? Теперь, когда я готова, ты пошел на попятную?

- Я просто пытаюсь...

Я снова перебиваю Алекса, злость несет меня, как на американских горках, я готова все крушить на своем пути.

- Ты как все они. Ты ничем не лучше их. Только все говоришь, говоришь... Говорить легко. А когда надо что-то сделать, когда мне нужна помощь...

- Я и пытаюсь тебе помочь, - жестко говорит Алекс. - Это не игрушки. Ты это понимаешь? Это серьезное решение, а ты бесишься и сама не знаешь, что несешь.

Он тоже разозлился. Меня задевает его интонация, но я уже не могу остановиться. Разрушить, уничтожить, я хочу уничтожить все - его, себя, весь город, весь мир.

- Перестань говорить со мной как с маленькой, - огрызаюсь я.

- Тогда и не веди себя как маленькая, - парирует Алекс.

Прав Алекс или нет, но я вижу, он жалеет о том, что сказал это. Он отводит глаза, делает глубокий вдох, а потом говорит уже нормальным голосом:

- Послушай, Лина. Мне правда очень жаль. Я понимаю, ты... после всего, что сегодня случилось. Я даже представить не могу, что ты чувствуешь.

Слишком поздно. Слезы застилают мне глаза. Я отворачиваюсь от Алекса и начинаю ковырять ногтем стену. Крохотный кусочек кирпича отваливается от стены. Я смотрю, как он падает на землю, и думаю о маме, вспоминаю те невероятные и жуткие стены в ее камере, и слезы льются еще сильнее.

- Если бы тебе было не все равно, ты забрал бы меня отсюда, - говорю я. - Если бы я была тебе небезразлична, ты бы сделал это прямо сейчас.

- Ты мне небезразлична, Лина.

- Неправда. - Теперь я сама понимаю, что веду себя как ребенок, но ничего не могу с собой поделать. - И ей тоже было плевать на меня.

- Это не так.

- Тогда почему она не пришла за мной? - Я по-прежнему стою спиной к Алексу и со всей силой давлю ладонью на стену, кажется, еще чуть-чуть - и стена рухнет. - Где она сейчас? Почему она меня не ищет?

- Ты знаешь почему. - Голос Алекса звучит тверже. - Ты знаешь, что будет, если ее снова схватят... если ее схватят вместе с тобой. Это будет смертный приговор для вас двоих.

Я знаю, что Алекс прав, но мне от этого не легче. Я упрямо стою на своем.

- Дело не в этом. Ей просто все равно. И тебе тоже. Всем.

- Лина.

Алекс берет меня за локти и разворачивает лицом к себе. Я отказываюсь встречаться с ним взглядом, тогда он поднимает мой подбородок вверх и заставляет посмотреть ему в глаза.

- Магдалина, - впервые за все время нашего знакомства он называет меня полным именем. - Твоя мама любила тебя. Ты можешь это понять? Она тебя любила. Она и сейчас тебя любит. Она не хочет подвергать риску твою жизнь.

Меня бросает в жар. "Любит". Впервые в жизни меня не пугает это слово. Что-то внутри меня раскрылось, я не чувствую страха, как кошка, которая вытягивается, подставляя себя теплому солнцу. Мне безумно хочется, чтобы Алекс повторил это слово.

В его голосе звучит бесконечная нежность, в глазах тепло и свет, они цвета солнца, которое просачивается сквозь кроны деревьев осенним вечером.

- И я тебя тоже люблю. - Пальцы Алекса скользят по моему подбородку, легко касаются губ. - Я хочу, чтобы ты это знала. Ты должна это знать.

Вот когда это происходит.

Здесь, в переулке, между двумя жуткими мусорными контейнерами, когда весь мой мир рушится, Алекс произносит эти слова. Страх, который живет во мне с тех пор как я научилась сидеть, стоять, дышать... Который живет во мне, с тех пор как мне сказали, что я изначально ущербная, что во мне сидит зараза и я должна убить ее в себе... Мне всегда говорили, что эта зараза подстерегает меня на каждом шагу.

Этот страх исчезает в одно мгновение.

То, что проснулось во мне, раскрылось полностью и, даже больше, теперь реет как флаг и делает меня сильной.

- И я тебя люблю.

Странно, но именно после того, что произошло в том переулке, я понимаю значение своего имени, понимаю, почему мама дала мне его. Мне вдруг становится понятен смысл библейской истории о Иосифе и оставленной им Магдалине. Я понимаю, что он оставил ее не просто так. Он оставил ее ради ее спасения.

Он оставил ее из-за любви.

Может, когда я родилась, у мамы было предчувствие, что наступит день и ей придется сделать то же самое. Я думаю, что это часть любви - любящий должен уметь жертвовать ради любимых. Иногда он даже должен отказаться от того, кого любит.

Мы с Алексом говорим о том, что мне придется оставить, когда мы уйдем в Дикую местность. Он хочет быть уверен, что я понимаю последствия своего решения. Я больше не смогу заскочить в кондитерскую "Фэт кэтс" сразу после закрытия и купить суточные рогалики или булочки с чеддером по доллару за штуку; не смогу сидеть на пирсе и смотреть, как чайки с криками кружат над заливом. Мне придется попрощаться с долгими пробежками по фермерским участкам, когда роса блестит на каждой травинке, словно одевает их хрусталем, и с монотонным шумом океана, который звучит как пульс Портленда. Я больше не увижу узкие мощеные улочки в старой гавани и магазины с красивой яркой одеждой, которую я не могу себе позволить купить.

Я буду скучать только по Хане и Грейс. Остальной Портленд может превратиться в пыль. Мне плевать на его сверкающие, похожие на веретено башни; на слепые фасады складов; на его законопослушных жителей, которые покорно, как животные на скотобойне, склоняют головы, чтобы им внушили очередную ложь.

- Если мы сбежим, останемся только ты и я, - без конца повторяет Алекс, как будто ему необходимо убедиться в том, что я понимаю... убедиться в том, что я убеждена. - Ты не сможешь вернуться. Никогда.

- Это то, чего я хочу, - говорю я ему. - Только ты и я. Навсегда.

И я говорю это абсолютно серьезно. Я не испытываю ни малейшего страха. Теперь, когда я знаю, что у меня есть Алекс, что мы есть друг у друга, мне кажется, я уже никогда и ничего не буду бояться.

Мы решаем бежать из Портленда через неделю, за девять дней до моей процедуры исцеления. Я нервничаю из-за отсрочки и готова прямо сейчас бежать к границе и попытаться прорваться через ограждение среди бела дня. Но Алекс, как всегда, успокаивает меня и объясняет, почему так важно повременить с побегом.

За последние годы Алекс переходил через границу всего несколько раз. Часто ходить слишком опасно. Но в предстоящую перед нашим побегом неделю он намерен перейти ее дважды. Это равносильно самоубийству, но Алекс уверен в том, что это необходимо. После нашего побега он перестанет появляться на работе и в университете, и его идентификационный номер тоже будет признан недействительным. Хотя технически он всегда был таковым, ведь это люди из Сопротивления помогли Алексу с документами.

А как только наши идентификационные номера будут признаны недействительными, нас вычеркнут из системы. Мы исчезнем. Одно нажатие кнопки, и всё - как будто нас никогда и не было. Но нас хоть не будут преследовать после перехода границы. Никаких рейдов. Если они вздумают за нами охотиться, им придется признать, что мы смогли перейти границу Портленда, что такое возможно и заразные в Дикой местности существуют.

Мы превратимся в призраков из прошлого, в воспоминания, да и то вряд ли, ведь исцеленные живут, устремив взгляд в будущее, перед ними цепочка бесконечно однообразных дней.

Раз уж мы с Алексом больше не вернемся в Портленд, нам надо взять с собой как можно больше еды плюс зимнюю одежду и еще кое-какие необходимые вещи. Люди в поселениях делятся друг с другом припасами, но все же осень и зима в Дикой местности - трудная пора, а за годы, проведенные в Портленде, Алекс потерял навыки добытчика пищи.

Мы договорились в полночь встретиться в нашем доме и продолжить планирование побега. Я принесу первую партию вещей, которые мне бы хотелось взять с собой: мой фотоальбом; пенал с записками, которыми мы с Ханой обменивались на уроках математики, и, конечно, все припасы, что смогу стащить со склада в дядином магазине.

Когда мы наконец расстаемся и я иду домой, уже почти три часа. Тучи начали расходиться, в разрывах между ними виднеются кусочки бледно-голубого, как застиранный шелк, неба. Воздух теплый, но ветер несет с собой холод осени и запах дыма. Скоро пышную зелень деревьев сменят костры красных и оранжевых красок, а потом и они перегорят и на зиму останутся только ломкие черные ветки. И я буду где-то там, среди голых дрожащих деревьев. Но со мной будет Алекс, и с нами ничего не случится. Мы будем гулять, держась за руки, целоваться при свете дня и любить друг друга столько, сколько хотим, и никто никогда нас не разлучит.

Несмотря на все, что произошло за сегодняшний день, я чувствую себя как никогда спокойной, как будто слова, которые мы с Алексом сказали друг другу, окружают меня защитным полем.

Уже больше месяца я почти не бегала, было слишком жарко, а потом тетя вообще запретила. Но, вернувшись домой, я тем не менее первым делом звоню Хане и прошу встретиться со мной возле стадиона, оттуда мы обычно стартуем.

- Я как раз собиралась позвонить тебе и тоже предложить пробежаться, - со смехом отвечает Хана.

- У дураков мысли сходятся, - говорю я.

Смех Ханы прерывает треск и шипение - это цензор где-то в глубинах Портленда на секунду подключился к нашему разговору. Старый добрый всевидящий глаз. Я готова взорваться от злости, но сразу же остываю - скоро я буду вне досягаемости для любого самого бдительного цензора.

Я надеялась ускользнуть из дома, не повидавшись с тетей, но она переходит мне дорогу в самый последний момент. Тетя, как обычно, была на кухне, уборка-готовка - это ее жизненный цикл.

- Где была ты весь день? - спрашивает она.

- С Ханой, - автоматически отвечаю я.

- И снова уходишь?

- Только на пробежку, и все.

Совсем недавно мне казалось, что, как только я увижу тетю, я расцарапаю ей лицо или вообще убью. Но вот я смотрю на нее и ничего не чувствую, она для меня не больше чем персонаж на рекламном щите или пассажир в автобусе.

- Ужин в половине восьмого, - говорит тетя. - Я бы хотела, чтобы ты помогла накрыть на стол.

- Я вернусь раньше.

Мне приходит в голову, что, возможно, вот это безразличие, эта отстраненность от происходящего и есть то состояние, в котором постоянно находится тетя и все исцеленные. Между тобой и миром словно толстое, непробиваемое стекло. Тебя ничего не трогает, нет причин волноваться. Говорят, что исцеление делает человека счастливым, но теперь я понимаю, что дело не в счастье, на твое счастье им плевать. Дело в страхе. Ты боишься физической боли, боишься страданий, боишься, боишься, боишься... Страх приводит к тупому животному существованию в огороженном пространстве.

Впервые в жизни я искренне сочувствую тете Кэрол. Мне всего семнадцать, а я уже знаю то, чего не знает она. Знаю, что смысл жизни не в том, чтобы плыть по течению. Я знаю, я уверена, что смысл жизни в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и держаться за это, драться и защищать.

- Ладно, иди.

Тетя стоит и мнется, она всегда неловко себя чувствует, когда хочет сказать что-то важное, но не помнит, как это делается.

- Две недели до твоего исцеления, - наконец говорит она.

- Шестнадцать дней, - поправляю я.

Но мысленно веду другой отсчет: осталось семь дней. Через семь дней я буду свободна, через семь дней я буду далеко от всех этих людей, от их фальшивых параллельных друг другу жизней. Они скользят, скользят, скользят по направлению к смерти, но их существование сложно назвать жизнью.

- Если ты нервничаешь, это нормально.

Вот что ей было так трудно сказать, она с великим трудом выуживает из памяти слова утешения. Бедная тетя Кэрол, ее жизнь - тарелки и помятые консервные банки с зеленым горошком, один день сменяет другой, но разницы никакой - те же тарелки, те же банки с горошком. И тут я вдруг вижу, какая она старая - лицо в глубоких морщинах, в волосах седые пряди. Только ее глаза лишены возраста, такие глаза у всех исцеленных, они словно подернуты дымкой и смотрят в никуда. Наверное, в молодости, до исцеления, тетя была красивой - она высокая, почти как моя мама, и такая же стройная. У меня в голове возникает картинка - две девушки, как две черные скобки на фоне серебристых волн океана, брызгают друг в друга водой и смеются. От этого нельзя отказываться.

- Да я не нервничаю, - говорю я тете. - Честно. Скорее бы уже.

Всего каких-то семь дней.

Что есть красота? Красота всего лишь трюк, иллюзия, воздействие частиц и электронов на твои глаза, они как старшеклассники, возбужденно ожидающие перемены. Позволишь ли ты обмануть себя? Эллен Дорпшир. Новая философия. Глава "Красота и обман"

Когда я прихожу к стадиону, Хана уже там, она стоит, прислонившись к сетке ограждения, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Волосы у нее распущены и при солнечном свете кажутся почти белыми. Я останавливаюсь в пятнадцати футах, мне хочется, чтобы эта картинка навсегда запечатлелась в моей памяти.

Хана открывает глаза и видит меня.

- Мы еще не стартовали, - Хана отталкивается от ограды и демонстративно смотрит на часы, - а ты уже вторая.

- Это вызов? - спрашиваю я и прохожу последние десять футов.

- Констатация факта, - с улыбкой отвечает Хана, но когда я подхожу ближе, улыбка исчезает. - Ты какая-то не такая.

- Просто устала. День был длинный.

Так странно, что мы не обнимемся при встрече или что-нибудь в этом роде, хотя так было всегда и предполагается, что так и будет всегда. И странно, что я никогда не говорила Хане, как много она для меня значит.

- Не расскажешь? - прищурившись, спрашивает она.

Хана загорела, веснушки у нее на носу похожи на созвездие. Я действительно думаю, что Хана самая красивая девушка в Портленде, а может, и в целом мире... Она станет старше и забудет обо мне. Так больно об этом думать. Когда-нибудь Хана забудет о том, как мы дружили, а если и вспомнит, то это будет похоже на смутное воспоминание о каком-то глупом сне.

- Может, после пробежки, - говорю я.

Я просто не знаю, что сказать, знаю только: надо продолжать идти вперед. Идти вперед, что бы ни случилось. Это универсальный закон.

Хана наклоняется и разминает подколенное сухожилие.

- То есть после того, как я тебя обгоню?

- И это говорит та, которая все лето пролежала пузом кверху?

- Это ты о ком? - Хана откидывает назад голову и подмигивает. - Не думаю, что вы с Алексом все лето занимались физкультурой.

- Тихо ты!

- Расслабься. Тут никого. Я проверила.

Да, все вокруг как обычно, настолько обычно и нормально, что даже голова идет кругом от этого чудесного спокойствия. Солнечные лучи и тени раскрашивают тротуары в полоску, в воздухе пахнет солью, чем-то жареным и чуть-чуть водорослями. Я хочу ухватить этот момент и спрятать внутри, чтобы сохранить его навсегда как воспоминание о своей жизни здесь, в Портленде.

Я хлопаю Хану по плечу:

- Засалила! Догоняй!

Я срываюсь с места, Хана вскрикивает и мчится за мной. Мы огибаем стадион и, не сговариваясь, бежим к пирсам. Я бегу легко и уверенно, укус собаки на лодыжке зажил, от него остался только красный шрам в форме улыбки. Холодный воздух наполняет легкие и причиняет боль, но это приятная боль, она напоминает о том, как здорово жить, чувствовать, пусть даже боль. Соль щиплет глаза, я часто моргаю, но не могу понять, от пота или от слез.

Это не самый скоростной наш забег, но я думаю, самый лучший. Мы бежим в одном ритме, плечо к плечу, по дуге от гавани до Истерн-Променад.

Мы не так хороши, как в начале лета, это точно, на третьей миле мы сбавляем темп и по молчаливому согласию срезаем путь по травянистому склону к пляжу. Там мы валимся на песок и начинаем хохотать.

- Две минуты, - задыхаясь, говорит Хана, - мне надо всего две минуты.

- Слабачка, - говорю я, хотя сама рада возможности перевести дух.

- На себя посмотри.

Хана бросает в мою сторону пригоршню песка, мы обе падаем на спину, как будто собираемся изображать снежных ангелов. Песок на удивление прохладный и чуть влажный, должно быть, утром, когда мы с Алексом были в "Крипте", все-таки прошел дождь. Я думаю о той тесной камере, о слове, выцарапанном на стенах, о луче солнца, пробивающемся сквозь дыру в стене, и у меня опять сжимается сердце. Вот сейчас, в эту конкретную секунду, мама где-то там за границами города живет, дышит, существует.

Что ж, скоро и я буду там.

На пляже не так много народа, в основном семьи на отдыхе да какой-то старик с тросточкой бредет вдоль воды. Тучи совсем закрыли солнце, вода в заливе темно-серая с легким оттенком зеленого.

- Не верится, что скоро мы уже не будем дергаться из-за комендантского часа. - Хана поворачивается ко мне. - Тебе осталось меньше трех недель. Шестнадцать дней?

- Так.

Мне не нравится врать Хане, поэтому я сажусь и обхватываю руками колени.

- Я в первый день после исцеления, наверное, всю ночь буду болтаться по городу. Просто потому, что будет можно, - говорит Хана и приподнимается на одном локте. - Можем придумать, как провести ее вместе. Ты и я.

В голосе Ханы слышны умоляющие нотки. Я понимаю, что должна сказать "конечно" или "это будет здорово", тогда Хане, да и мне самой, будет легче притворяться, будто наша жизнь останется прежней.

Но я не могу заставить себя сказать это и начинаю щелчками сбивать песок с бедер.

- Послушай, Хана, я должна тебе кое-что сказать. О процедуре...

- О процедуре? - переспрашивает Хана, она поняла по моему голосу, что я говорю серьезно, и это ее настораживает.

- Обещай, что не будешь на меня злиться. Я тогда не смогу...

Кажется, я забегаю вперед, чуть не сказала, что не смогу уйти из Портленда, если мы поссоримся.

- Дай-ка я догадаюсь. Ты собираешься бежать с корабля вместе с Алексом и променять меня на всяких там заразных негодяев.

Хана говорит это вроде как в шутку, но я слышу, что она нервничает, она хочет, чтобы я ей возразила.

Я молчу. Целую минуту мы просто смотрим друг на друга.

- Ты это несерьезно, - упавшим голосом говорит Хана. - Ты этого не сделаешь.

- Я должна, Хана, - тихо отвечаю я.

Хана закусывает губу и отворачивается.

- Когда?

- Мы все решили сегодня. Сегодня утром.

- Я не про это. Когда вы бежите?

Я сомневаюсь всего секунду. После того, через что я прошла этим утром, во мне уже нет уверенности, что я знаю что-то об этой жизни, о мире вообще. Но в одном я уверена на все сто - Хана никогда меня не предаст, по крайней мере не сейчас, ей в мозг пока еще не воткнули иголки, ее еще не изменили. Теперь я понимаю, что процедура делает с людьми - она их разрушает, лишает индивидуальности.

Но к тому времени, когда они доберутся до Ханы, я буду уже далеко.

- Ты это несерьезно, - повторяет Хана.

- Меня здесь ничто не держит.

Хана снова поворачивается ко мне и смотрит в глаза. Я вижу, что обидела ее.

- Здесь есть я, - говорит она.

И тут мне в голову приходит решение. Простое до идиотизма решение.

- Бежим с нами, - недолго думая, выпаливаю я.

Хана с тревогой оглядывается по сторонам, но народ уже разошелся, а старик с тростью успел проковылять полпляжа и не может нас услышать.

- Я серьезно, Хана. Ты можешь пойти с нами. Тебе понравится в Дикой местности. Там так здорово. У них там целые поселения и...

- Ты там была? - перебивает меня Хана.

Я чувствую, что краснею, ведь я так и не рассказала Хане о ночи в Дикой местности, она может воспринять это как предательство. Раньше я ей все рассказывала.

- Всего один раз. И только пару часов. Там так чудесно, Хана. Это совсем не то, что мы себе представляли. А граница... Оказывается, ее можно перейти. Все совсем не так, как нам рассказывали. Они нас обманывали, Хана.

От избытка чувств я не могу дальше говорить. Хана опустила голову и теребит шов на шортах.

- Мы можем это сделать, - уже спокойнее продолжаю я, - давай убежим вместе, втроем.

Долгое время Хана ничего не отвечает, она смотрит на океан и щурится. Потом наконец встряхивает головой и грустно улыбается.

- Я буду скучать по тебе, Лина, - говорит она, и у меня начинает щемить сердце.

- Хана...

- А может, и не буду. - Хана встает на ноги и стряхивает с шорт песок. - Нам ведь это обещали? Никакой боли. Не такой, уж точно.

- Тебе не обязательно через это проходить, - я тоже поднимаюсь, - бежим с нами.

Хана безрадостно усмехается.

- И оставить все это? - Она обводит рукой пляж.

Я понимаю, что она шутит, но шутит только наполовину. Несмотря на все смелые разговоры, запрещенные вечеринки и музыку, Хана не хочет расставаться с этой жизнью, с этим местом. Это ее дом, другого она не знает. Это естественно, у нее здесь семья, будущее, хороший брак. У меня - ничего.

У Ханы подрагивают губы, она смотрит вниз и пинает носком песок. Я бы с радостью ее приободрила, но не могу придумать, как это сделать. Мне кажется, что сейчас у меня на глазах исчезает наша с Ханой дружба, нашу жизнь словно смывают волны океана. Все уходит: ночевки у Ханы с запрещенным поеданием попкорна в полночь; наши репетиции эвалуации, когда Хана в очках отца всякий раз, если я неправильно отвечала, стучала линейкой по столу и мы хохотали до икоты; то, как она двинула кулаком Джилиан Доусон, когда та сказала, что у меня нечистая кровь; то, как мы сидели на пирсе, ели мороженое и мечтали о том, что, после того как нам подберут мужей, мы будем жить в одинаковых домах по соседству. Все это уходит на моих глазах.

- Ты знаешь, что я не тебя имела в виду, - слова даются мне с трудом, в горле будто бы ком застрял. - Ты и Грейс - самые дорогие для меня люди. Все остальное... - У меня перехватывает дыхание. - Все остальное для меня ничего не значит.

- Я знаю, - говорит Хана, но по-прежнему не смотрит на меня.

- Они... они забрали мою маму, Хана.

Я не собиралась этого говорить. Я не хотела об этом говорить. Это получается само собой, я не могу сдержаться.

Хана вскидывает голову и смотрит на меня:

- О чем ты говоришь?

Я рассказываю ей о походе в "Крипту". Просто удивительно, что у меня получается связно рассказать все в деталях. Шестое отделение, побег, камера, слово на стенах. Хана слушает, не перебивая. Никогда еще я не видела, чтобы она была такой тихой и серьезной.

Когда я заканчиваю свой рассказ, Хана бледнеет, у нее лицо точь-в-точь как в детстве, когда мы по ночам рассказывали друг другу страшилки про привидения. В каком-то смысле историю моей мамы можно назвать историей про привидение.

- Мне жаль, Лина, - тихо, почти шепотом, говорит Хана. - Не знаю, что еще сказать. Мне очень жаль.

Я киваю и молча смотрю на океан. Интересно, остальной мир, мир, не избавленный от заразы, такой ужасный, как нам рассказывали? Уверена, что и про это нам врали. Гораздо легче вообразить место, как Портленд, с заборами, стенами и полуправдой, где все же пробиваются к жизни чахлые росточки любви.

- Теперь ты понимаешь, почему я должна уйти.

Это не вопрос, но Хана все равно кивает.

- Да.

Она передергивает плечами, словно хочет избавиться от дремоты, и поворачивается ко мне. В глазах у нее тоска, но она все равно улыбается.

- Лина Хэлоуэй - легенда.

- Да уж, - я закатываю глаза. - Может, даже героиня назидательной истории.

От слов Ханы мне становится легче - она назвала меня по фамилии мамы, так что теперь я знаю, что она все поняла.

- Я серьезно. - Хана откидывает со лба волосы и пристально смотрит мне в глаза. - Знаешь, я ошибалась. Помнишь, что я сказала в начале лета? Я думала, ты трусиха. Думала, ты слишком напугана, чтобы совершить настоящий поступок. - Она снова грустно улыбается. - Оказывается, ты смелее меня.

- Хана...

- Все нормально, - Хана машет рукой, - ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.

Не представляю, что можно на это ответить. Мне хочется обнять Хану, но вместо этого я обхватываю себя за плечи - с океана дует холодный ветер.

- Я буду скучать по тебе, Хана, - говорю я, немного помолчав.

Хана подходит ближе к воде и ногой подбрасывает песок. Песок дугой зависает в воздухе и сыпется вниз.

- Что ж, ты знаешь, где меня найти.

Какое-то время мы просто стоим и слушаем, как волны накатывают на берег. Волны перекатывают гальку, галька за тысячи лет превращается в песок. Может быть, когда-нибудь суша исчезнет и здесь будет океан. Или все превратиться в пыль.

Потом Хана оборачивается и говорит:

- Давай наперегонки до стадиона.

Она срывается с места, прежде чем я успеваю согласиться.

- Нечестно! - кричу я ей вслед.

Но я не стараюсь догнать Хану, мне хочется запомнить ее такой, как сейчас. Моя Хана. Она смеется на бегу, она прекрасна, светлые волосы вспыхивают в последних лучах заката, как факел, как маяк, как символ того, что впереди нас обеих ждет лучшее будущее.

Любовь - самое смертоносное оружие на свете: она убивает и когда присутствует в твоей жизни, и когда ты живешь без нее.

Но это не совсем так.

Приговор и приговоренный. Палач; топор; отмена приговора в последнюю секунду; глубокий вдох всей грудью и небо над головой.

Благодарю, благодарю, благодарю Тебя, Господи!

Любовь, она убивает и спасает.

Уйти - мне жить; остаться - умереть. Из назидательной истории Уильяма Шекспира "Ромео и Джульетта". Сборник "Сто цитат, необходимых для сдачи экзаменов". Издательство "Принстон ревью"

Я иду к тридцать седьмому дому по Брукс-стрит. Уже довольно холодно, и я застегиваю молнию на ветровке под самое горло. Время за полночь, на улицах темно и тихо, никакого движения, в окнах не шелохнется ни одна занавеска, по стенам не скользят таинственные тени, коты не сверкают глазами в переулках, не бегают по темным углам крысы, не слышно топота сапог по тротуару. Такое ощущение, будто город уже впал в зимнюю спячку. Даже немного жутковато. Я снова вспоминаю тот дом в Дикой местности, который пережил блицкриг и теперь стоит там целый и невредимый, но нежилой, и в его комнатах из пола растут полевые цветы.

Наконец я сворачиваю за угол и вижу ржавую ограду тридцать седьмого дома. Я представляю, как Алекс сидит там на корточках в одной из комнат и с серьезным видом складывает в рюкзак одеяла и консервы, и меня накрывает волна счастья. До этого момента я даже не сознавала, что начала думать об этом месте как о родном доме. Я поддергиваю рюкзак повыше и трусцой бегу к калитке.

С калиткой что-то не так, я несколько раз дергаю за ручку, но она не открывается. Сначала я думаю, что калитку перекосило, но потом замечаю на ней навесной замок. Я дергаю замок, он ярко поблескивает в лунном свете, явно новый.

Тридцать седьмой дом закрыли.

Это так неожиданно, что я даже не пугаюсь и не думаю ничего плохого. Все мои мысли только об Алексе - где он и не Алекс ли навесил замок? Возможно, он не хочет, чтобы кто-нибудь случайно наткнулся на наши вещи. Или я пришла раньше, или, наоборот, опоздала. Я уже собираюсь перелезть через ограду, но тут из темноты бесшумно появляется Алекс.

Мы не виделись всего несколько часов, но я так рада и забываю, что надо вести себя тише. Я бросаюсь к нему навстречу.

- Алекс!

- Тихо-тихо.

Я чуть ли не запрыгиваю на Алекса, он подхватывает меня, немного отстраняется и улыбается. Я вижу, что он счастлив не меньше моего.

- Мы еще в Портленде.

Алекс целует меня в нос.

- Да, но скоро мы будем свободны.

Я встаю на цыпочки и целую его в губы, и, как всегда, когда наши губы соприкасаются, весь мир перестает существовать. Наконец я высвобождаюсь из объятий Алекса и в шутку хлопаю его по руке.

- Кстати, спасибо, что дал мне ключ.

- Ключ? - растерянно переспрашивает Алекс.

- От замка.

Я хочу обнять Алекса, но он отступает на шаг и трясет головой. Его лицо вдруг искажается от ужаса и становится ослепительно белым. В эту секунду я все понимаю, мы оба понимаем. Алекс открывает рот, но у меня такое ощущение, что это длится целую вечность. Я понимаю, почему вдруг так отчетливо его вижу, он замер, как олень на ночной дороге в свете фар надвигающегося грузовика. Сегодня ночью регуляторы используют прожекторы.

- Стоять на месте! Оба! Руки на голову! - ревет в темноте чей-то голос.

И одновременно я слышу, как Алекс кричит:

- Беги! Лина, беги!

Он отпрыгивает в темноту, но мне, для того чтобы сорваться с места, требуется больше времени, и, когда я бегу в сторону ближайшего переулка, улица уже ожила. Тени, сотни теней бегут с холма, возникают из-под земли, из-за деревьев, из воздуха. Они вопят и тянутся ко мне.

- Держи ее! Хватай!

Сердце вырывается из груди, я задыхаюсь, мне никогда не было так страшно, я готова умереть от страха. Тени превращаются в людей с пистолетами, дубинками, с газовыми баллончиками. Я ныряю, петляю, пытаюсь прорваться по склону холма к Брэндон-роуд. Бесполезно. Один регулятор хватает меня сзади, я вырываюсь от него и врезаюсь в другого, в униформе. Второй хватает меня. Страх наваливается, как черное ватное одеяло, не дает дышать.

Позади оживает патрульная машина, яркий свет заливает все вокруг, но только на одну секунду, потом мир вокруг начинает пульсировать и медленно надвигается на меня.

Искаженное криком лицо человека; слева, оскалив клыки, прыгает собака; кто-то кричит:

- Вали ее на землю! Вали!

Нечем дышать. Я задыхаюсь.

Свистящий звук; крик; дубинка регулятора зависает в воздухе.

Дубинка опускается; собака прыгает, рычит; боль, как раскаленный клинок, пронзает меня насквозь.

Темнота.

Когда я открываю глаза, кажется, что весь мир рассыпался на тысячи осколков, эти осколки светятся и вращаются, как в калейдоскопе. Я моргаю несколько раз, осколки света перегруппировываются и образуют лампу в форме колокола и кремового цвета потолок с большим, похожим на сову, пятном от протечки. Моя комната. Я дома.

На секунду мне становится легче. Все тело покалывает, как будто меня утыкали иголками, я хочу только одного - погрузиться в сон, забыться, переждать, пока пройдет жуткая боль в голове. А потом я вспоминаю: замок на калитке, засада, бегущие со всех сторон тени регуляторов. И Алекс.

Я не знаю, что с Алексом.

Я пытаюсь сесть, но жуткая боль выстреливает в голову, лишает дыхания и опрокидывает обратно на подушки. Я закрываю глаза и слышу, как со скрипом приоткрывается дверь в комнату. Снизу доносятся голоса. Тетя разговаривает в кухне с каким-то мужчиной. Голос мужчины мне незнаком, наверное, это регулятор.

Кто-то идет через комнату. Я делаю вид, что сплю. Человек наклоняется надо мной, я чувствую на шее теплое дыхание.

Потом кто-то еще поднимается по лестнице. Я слышу голос Дженни.

- Что ты здесь делаешь? - недовольно шипит она от двери. - Тетя Кэрол сказала тебе держаться от нее подальше. Сейчас же спускайся вниз, пока я ей не рассказала.

Легкие шаги тихо топают по полу в сторону коридора. Я приоткрываю глаза и успеваю увидеть, как Грейс ныряет под руку Дженни, которая стоит, облокотившись о притолоку. Наверное, она приходила проведать меня. Дженни с опаской приближается к кровати, и я снова закрываю глаза.

Потом Дженни резко поворачивается кругом, как будто ей не терпится убежать из комнаты, и кричит:

- Еще спит!

Дверь закрывается, но прежде я успеваю услышать голос из кухни.

- Кто это был? Кто ее инфицировал?

На этот раз, несмотря на резкую боль в голове и в шее, несмотря на то, что от каждого моего движения комната, кажется, идет кругом, я заставляю себя сесть. Потом пытаюсь встать с кровати, но ноги не держат, тогда я опускаюсь на четвереньки и ползу к двери. Даже такой способ передвижения отбирает у меня последние силы, и я растягиваюсь на полу. Меня трясет от слабости, а комната продолжает раскачиваться, как дьявольские качели.

Одно хорошо - лежа на полу, я могу слышать, о чем говорят в кухне.

- Вы же его видели!

Тетя, кажется, на грани истерики, это совсем на нее не похоже.

- Не волнуйтесь, - успокаивает ее регулятор, - мы его найдем.

Мне становится легче. Алексу удалось бежать. Если бы регуляторы хотя бы заподозрили, кто был со мной на Брукс-стрит, он был бы уже в тюрьме. Я мысленно благодарю Бога за то, что Он сотворил чудо и Алексу удалось спастись.

- Мы ни о чем таком не догадывались, - говорит тетя.

У нее срывается голос, теперь я понимаю, что это не истерика, тетя насмерть перепугана.

- Вы должны нам верить, мы не подозревали, что она инфицирована. Не было никаких признаков. Аппетит у нее был хороший, на работу она не опаздывала, никаких перепадов настроения...

- Вероятно, она очень старалась, чтобы вы ничего не заметили, - перебивает тетю регулятор. - Инфицированные часто хитрят.

Когда он произносит слово "инфицированные", я явственно слышу в его голосе отвращение, как будто он говорит о тараканах или террористах.

- Что же нам теперь делать? Голос тети стихает, видимо, они с регулятором перешли в гостиную.

- Мы постараемся действовать быстро, - отвечает регулятор. - Если повезет, до конца недели...

Больше мне ничего не удается разобрать. Я прислоняюсь лбом к двери и стараюсь не обращать внимания на боль и дышать глубже. Потом осторожно поднимаюсь на ноги. Головокружение не прекращается, я хватаюсь за стену, чтобы не упасть, и пытаюсь привести мысли в порядок. Я должна узнать, что именно произошло. Надо выяснить, как давно регуляторы наблюдали за нашим домом. И я должна убедиться в том, что Алекс в безопасности. Надо поговорить с Ханой. Она мне поможет. Она знает, что надо делать. Я хватаюсь за ручку двери и понимаю, что она заперта снаружи.

Естественно. Теперь я под арестом.

Ручка начинает дрожать и поворачиваться. Я быстро, насколько это возможно, ныряю обратно в кровать. Кровать мягкая, но боль от падения все равно адская. Дверь открывается, и в комнату снова входит Дженни.

Я не успеваю закрыть глаза.

- Проснулась! - кричит Дженни в коридор.

Она принесла стакан с водой, но, похоже, ей не хочется проходить в комнату, она стоит на пороге и молча наблюдает за мной.

Я не жажду разговаривать с Дженни, но пить хочу отчаянно, в горле саднит, как будто я проглотила рулон наждачной бумаги.

- Это мне? - спрашиваю я и показываю на стакан.

Дженни кивает, ее губы растягиваются в тонкую белую линию. Кажется, у нее язык отнялся. Вдруг она бросается к прикроватной тумбочке, ставит на нее стакан и так же быстро ретируется к двери.

- Тетя говорит, это поможет.

- Поможет чему?

Я жадно делаю большой глоток, жжение в горле и головная боль немного стихают.

Дженни пожимает плечами.

- Против инфекции, наверное.

Теперь понятно, почему она не желает подходить ко мне и держится возле двери. Я больна, инфицирована, я - грязная. Дженни боится подхватить заразу.

- Это воздушно-капельным путем не передается, - говорю я.

- Знаю, - огрызается Дженни, но стоит на месте, как приколоченная, и с опаской за мной наблюдает.

На меня наваливается страшная усталость.

- Который час? - спрашиваю я.

- Половина третьего.

Это меня удивляет. Значит, с тех пор как я ушла из дома, прошло не так много времени.

- Долго я была без сознания?

Дженни снова пожимает плечами.

- Когда тебя принесли домой, ты уже была без сознания.

Она говорит это таким тоном, будто то, что произошло, вполне обычное явление и не регуляторы избили меня, а я сама огрела себя дубинкой по голове. В этом вся ирония. Дженни смотрит на меня как на опасную сумасшедшую, в то время как тот парень внизу, который чуть не размозжил мне череп, для нее спаситель.

Видеть ее невыносимо, и я отворачиваюсь к стене.

- Где Грейс?

- Внизу, - говорит Дженни, в ее интонации звучат привычные ноющие нотки, - теперь нам придется спать на полу в гостиной.

Естественно, они хотят оградить маленькую впечатлительную Грейси от ее сумасшедшей больной кузины. Я и чувствую себя больной, мне плохо от нервного перенапряжения и омерзения. Я вспоминаю, как хотела поджечь дом тети. Ей повезло, что у меня нет спичек, иначе сейчас я могла бы это сделать.

- Так кто это был? - Дженни переходит на шепот, как будто маленькая змейка засовывает мне в ухо свой раздвоенный язычок. - Кто тебя инфицировал?

- Дженни!

Поразительно, но это голос Рейчел. Я оборачиваюсь и вижу ее в дверях, она стоит и смотрит на нас. Лицо Рейчел абсолютно ничего не выражает.

- Тетя Кэрол хочет, чтобы ты спустилась вниз, - говорит она, обращаясь к Дженни.

Дженни с радостью выбегает из комнаты, но напоследок бросает на меня взгляд через плечо. В ее глазах страх и любопытство. Интересно, я тоже так смотрела на Рейчел, тогда, годы назад, когда потребовалось четверо регуляторов, чтобы повалить ее на пол и утащить в лаборатории?

Рейчел подходит к моей кровати, глаза ее по-прежнему ничего не выражают.

- Как ты себя чувствуешь? - спрашивает она.

- Сказочно, - отвечаю я.

- Прими вот это, - Рейчел кладет на тумбочку две белые таблетки, она словно не слышит сарказма в моем голосе.

- Что это? Транквилизаторы?

Рейчел моргает.

- Адвил.

В ее голосе появилось раздражение, это меня радует. Мне не нравится, что она стоит здесь и рассматривает меня, как таксидермист тушку для будущего чучела.

- Так, значит, тетя... тебе позвонила?

Я не уверена, что могу доверять ей насчет таблеток, но решаю рискнуть. Боль в голове просто убивает, и транквилизаторы вряд ли смогут мне навредить. В таком состоянии я так и так не смогу вырваться из комнаты. Я глотаю таблетки и запиваю водой.

- Да. И я сразу пришла. - Рейчел присаживается на край моей кровати. - Вообще-то я уже спала.

- Извини за причиненные неудобства. Я не просила бить меня по голове и тащить волоком домой.

Я никогда не говорила с Рейчел таким тоном и теперь вижу, что она растерялась. Она устало массирует лоб и на секунду становится похожей на прежнюю Рейчел, мою старшую сестру, которая щекотала меня, и я задыхалась от смеха, которая заплетала мне косички и жаловалась, что мне всегда достается самая большая порция мороженого.

Но в следующую секунду ее взгляд снова становится безразличным, как будто падает занавес. Просто поразительно, как я с этим мирилась - исцеленные идут по жизни, словно закутавшись в непроницаемый саван сна. Может, я и сама так жила, пока Алекс не разбудил меня и не научил видеть мир таким, какой он есть.

Какое-то время Рейчел хранит молчание. Мне тоже нечего ей сказать. Я закрываю глаза и жду, когда боль начнет отступать. Снизу долетают чьи-то голоса, шаги, приглушенные восклицания. В кухне включили телевизор. Но ничего конкретного я разобрать не могу.

- Лина, что случилось сегодня ночью? - наконец спрашивает Рейчел.

Я открываю глаза и вижу, что она очень внимательно смотрит на меня.

- Ты думаешь, я тебе расскажу?

Рейчел едва заметно кивает.

- Я - твоя сестра.

- Можно подумать, для тебя это что-то значит.

Рейчел отшатывается от меня, всего на какие-то миллиметры, но когда она снова заговаривает, голос ее звучит твердо.

- Кто он? Кто тебя инфицировал?

- Это вопрос вечера? - Я поворачиваюсь на бок лицом к стене. - Если ты пришла сюда, чтобы допросить меня, зря теряешь время. Могла бы спокойно спать дальше.

- Я пришла сюда, потому что волнуюсь.

- И что тебя волнует? Семья? Репутация? - Мне холодно, я упрямо смотрю в стену и натягиваю летнее одеяло до подбородка. - Или тебя волнует, что все подумают, будто ты знала? Что ты сочувствуешь?

- Как с тобой тяжело, - вздыхает Рейчел. - Я волнуюсь за тебя. Ты мне небезразлична, Лина. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Хочу, чтобы ты была счастлива.

Я поворачиваюсь к Рейчел, меня переполняет злость, даже больше - ненависть. Я ненавижу ее, ненавижу за то, что она лжет мне. Ненавижу за то, что она притворяется, будто волнуется за меня. За то, что она произносит эти слова вслух.

- Ты все врешь, - задыхаясь от злости, говорю я. - Ты знала про маму.

И тут занавес безразличия исчезает. Рейчел вздрагивает.

- О чем ты говоришь?

- Ты знала, что она... ты знала, что она не убивала себя. Ты знала, что они ее забрали.

Рейчел пристально смотрит на меня.

- Лина, ты не понимаешь, о чем говоришь.

Теперь я хоть знаю, что ошибалась насчет Рейчел. Она ничего не знала. Мне жаль ее, и в то же время я чувствую облегчение.

- Рейчел, - уже спокойнее говорю я, - она была в "Крипте". Все это время мама была в "Крипте".

Рейчел смотрит на меня с открытым ртом, потом вдруг встает и стряхивает с брюк несуществующие крошки.

- Послушай, Лина... У тебя травма головы.

Ну вот, снова эта интонация, как будто я сама с собой это сделала.

- Ты устала, ты запуталась.

Я даже не пытаюсь возражать. Это бесполезно. Слишком поздно для Рейчел, она обречена жить как во сне.

- Постарайся поспать, - говорит Рейчел. - Я принесу тебе воды.

Она берет стакан с тумбочки и идет к двери. По пути Рейчел выключает свет в комнате. Она останавливается в дверях, свет падает из коридора и превращает ее в черный расплывчатый силуэт.

- Знаешь, Лина, - Рейчел, помедлив, поворачивается ко мне лицом, - все изменится к лучшему. Я понимаю, сейчас ты злишься, ты думаешь, что мы ничего не понимаем. Но я понимаю. - Рейчел умолкает и смотрит на пустой стакан. - Я была как ты. Я помню эти чувства - злость, страсть. Тебе кажется, что ты не сможешь жить без этого, что ты скорее умрешь. - Рейчел вздыхает. - Поверь мне, Лина, это все симптомы болезни. Ты исцелишься. Пройдет несколько дней, и все это для тебя будет не больше чем сон. Теперь для меня это все сон.

- И ты стала счастливее? Ты рада, что сделала это? - спрашиваю я.

Наверное, Рейчел воспринимает мой вопрос как знак того, что я прислушалась к ее доводам. Так или иначе, она улыбается и говорит:

- Да, очень.

- Ну, тогда ты не такая, как я, - шепотом говорю я. - Ты совсем не такая.

Рейчел собирается что-то ответить, она уже открывает рот, но в этот момент в комнату входит тетя Кэрол. Лицо у нее в красных пятнах, волосы взлохмачены, но, когда она начинает говорить, голос ее звучит ровно.

- Все хорошо, - говорит она, обращаясь к Рейчел. - Мы обо всем договорились.

- Слава богу, - отвечает Рейчел, а потом мрачно добавляет: - Но по доброй воле она не пойдет.

- А кто от них этого ждет? - сухо замечает тетя и снова исчезает.

Интонация тети испугала меня, я пытаюсь приподняться на локте, но руки словно в желе превратились.

- О чем они там договорились? - спрашиваю я.

Просто удивительно, но мне удается изобразить безразличие.

Рейчел секунду молча смотрит на меня, а потом отвечает просто и прямо:

- Я тебе говорила, мы хотим, чтобы ты была в безопасности.

- О чем вы договорились?

Меня охватывает паника, и одновременно все тело как будто наливается свинцом. Даже странно, что я могу держать глаза открытыми.

- Твоя процедура.

Это говорит тетя, она опять вошла в комнату.

- Мы смогли договориться, чтобы ее перенесли. Тебя исцелят в воскресенье. Утром. А потом, мы на это надеемся, у тебя все будет хорошо.

- Ни за что!

Мне не хватает воздуха. До воскресенья осталось меньше сорока восьми часов. Я не успею предупредить Алекса. Мы не успеем спланировать побег.

- Вы меня не заставите! - Я не узнаю собственный голос, это не голос, а какой-то стон.

- Придет время, и ты все поймешь, - говорит тетя. Она и Рейчел приближаются ко мне, и тут я вижу, что у них в руках капроновая веревка.

- Придет время, и ты скажешь нам спасибо, - продолжает тетя.

Я пытаюсь сопротивляться, но тело меня не слушается, перед глазами все плывет, сознание затуманивается.

"Она обманула, это не адвил", - думаю я, а потом ощущаю, как что-то тонкое и острое впивается в мое запястье. Больше я ничего не чувствую.

Это тайна всех тайн, всех бутонов бутон, Корень дерева жизни и небо небес, Сердцевина всех почек, надежда надежд, Самой дерзостной мысли стремительный бег, Что всегда ты со мной, ты во всем и везде, дорогая. Это чудо, что звездам упасть не дает, То, что в сердце моем твое сердце живет. Из запрещенного стихотворения Каммингса. Входит в "Полное собрание запрещенных и опасных идей и высказываний", www.ccdwi.gov.org

К реальности меня возвращает чей-то голос. Меня зовут по имени. Я вижу белокурые волосы, они похожи на нимб. Наверное, я умерла, и ученые ошибаются - небеса существуют не только для исцеленных.

А потом черты лица склонившегося надо мной человека приобретают четкость, и я вижу, что это Хана.

- Ты очнулась? - спрашивает она. - Ты меня слышишь?

В ответ я могу только простонать. Хана выпрямляется и с облегчением выдыхает.

- Слава богу, - Хана говорит шепотом, вид у нее испуганный. - Ты лежала так тихо, я даже подумала, что ты... что они... - У Ханы срывается голос. - Как ты себя чувствуешь?

- Дерьмово, - каркающим голосом говорю я.

Хана морщится и смотрит через плечо. За дверью мелькает чья-то тень. Ну конечно - за Ханой приглядывают. Либо за мной установлено круглосуточное наблюдение. Видимо, и то и другое.

Ну хоть голова уже не так болит, правда, теперь боль переместилась в плечи. Я все еще плохо соображаю, поэтому сначала пытаюсь лечь поудобнее и только потом вспоминаю тетю, Рейчел, капроновую веревку и сознаю, что руки у меня привязаны к спинке кровати над головой. Я как будто возношу молитву Всевышнему. Возвращается злость, а за ней волна паники - тетя сказала, что процедуру перенесли на утро воскресенья.

Я поворачиваю голову. Сквозь тонкие пластиковые жалюзи пробивается солнечный свет, в его лучах летают пылинки.

- Который час? - Я пытаюсь сесть, но веревка впивается в запястья, и я вскрикиваю от боли.

- Успокойся. - Хана прижимает меня к подушке и не дает вывернуться. - Сегодня суббота. Три часа дня.

- Ты не понимаешь, - слова скребут по горлу, как колючая проволока, - завтра они заберут меня в лаборатории. Они перенесли процедуру...

- Знаю. Я слышала, - Хана пристально смотрит мне в глаза, словно хочет донести взглядом что-то важное. - Я пришла сразу, как только смогла.

Даже эта слабая попытка вырваться от Ханы забирает у меня последние силы. Я откидываюсь на подушки. Левая рука совсем затекла за ночь, теперь и все тело начинает терять чувствительность, меня как будто льдом обложили. Бесполезно дергаться. И надеяться не на что. Я потеряла Алекса навсегда.

- Как ты узнала? - спрашиваю я Хану.

- Все об этом говорят.

Хана встает с кровати, идет к своей сумке и достает из нее бутылку с водой. Потом она возвращается и садится возле кровати, так что наши глаза оказываются на одном уровне.

- Попей, - говорит Хана, - станет лучше.

Она подносит бутылку к моим губам и поит, как ребенка. Это неловко, но мне плевать.

Вода тушит "пожар" в горле. Хана права, мне становится лучше.

- Они знают... Что они говорят? - Я облизываю губы и смотрю за плечо Ханы, тень по-прежнему у двери, я различаю на ней полосатый передник. - Они говорят - кто?

- Не будь такой упрямой, Лина. Лучше скажи сама, рано или поздно они узнают, кто тебя инфицировал.

Этот спич явно рассчитан на тетю Кэрол, Хана произносит его нарочито громко, а сама в это время подмигивает мне и незаметно качает головой. Значит, Алекс в безопасности. Возможно, у меня еще есть надежда.

"Алекс" - одними губами беззвучно произношу я для Ханы, а потом просто дергаю подбородком в ее сторону. Я надеюсь, Хана поймет: мне надо, чтобы она нашла его и рассказала о произошедшем.

Глаза Ханы вспыхивают, с губ слетает последний намек на улыбку. Легко предположить, что она намерена сообщить мне плохие новости. Все так же нарочито громко и четко она говорит:

- Ты не только упряма, Лина. Ты - эгоистка. Если ты им все расскажешь, возможно, они поймут, что я здесь ни при чем. Мне не нравится, что ко мне приставили круглосуточную няньку.

Я падаю духом - конечно, они следят за Ханой. Должно быть, они подозревают, что она каким-то образом причастна к тому, как я заразилась, или обладает какой-нибудь информацией.

Пусть это эгоистично, но в данный момент я ей не сочувствую и даже не ощущаю вину за то, что у нее из-за меня проблемы. Все, что я чувствую, - это горькое разочарование. Если я попытаюсь через Хану передать весточку Алексу, его тут же арестуют. А если они узнают, что он на самом деле неисцеленный и помогает Сопротивлению... До суда дело вряд ли дойдет. Его сразу казнят.

Должно быть, Хана видит по моему лицу, что я чувствую.

- Мне жаль, Лина, - теперь уже шепотом говорит она, - ты знаешь, если бы я могла, то помогла бы.

- Да уж, помочь ты не можешь.

Я сразу сожалею, что сказала это. Хана выглядит ужасно, так же ужасно, как я себя чувствую. Глаза у нее припухли, нос красный, как будто она недавно плакала. И она явно примчалась сюда, как только узнала, что со мной случилось. На ней растянутая майка, в которой она обычно спит, плиссированная юбка и кроссовки. Понятно, она надела первое, что попалось под руку.

- Прости, - говорю я, - не хотела тебя обидеть.

- Все нормально.

Хана встает и начинает ходить взад-вперед по комнате, она всегда так делает, когда пытается что-то придумать. На секунду, на долю секунды я почти сожалею о том, что встретила Алекса. Если бы можно было отмотать лето к началу, когда все в моей жизни было просто и ясно, или даже еще дальше к прошедшей осени, когда мы с Ханой совершали свои обычные пробежки к Губернатору и готовились к экзамену по математике, а дни по принципу домино приближались к моей процедуре.

Губернатор. Там меня в первый раз увидел Алекс, там он оставил мне записку.

И тут меня осеняет.

- А как там Аллисон Давни? - как можно непринужденнее интересуюсь я. - Она не хочет зайти попрощаться?

Хана резко поворачивается в мою сторону. Имя Аллисон мы использовали, когда надо было упомянуть Алекса в телефонном разговоре или в электронной почте. Хана хмурится.

- Я не смогла с ней связаться, - осторожно говорит она.

А глазами как бы добавляет: "Я же тебе все объяснила". Я взглядом прошу Хану довериться мне.

- Было бы приятно повидаться с ней до процедуры. - Я надеюсь, тетя подслушивает и воспримет это как знак моего смирения с тем, что процедуру перенесли. - Потом все будет уже иначе.

Хана пожимает плечами и разводит руки в стороны: "Что я могу тут сделать?"

Я вздыхаю и вроде как меняю тему разговора, хотя сама иду к намеченной цели.

- Ты помнишь уроки мистера Райдера? В пятом классе. Как мы все время обменивались записками?

- Да-а.

Хана все еще ничего не может понять; похоже, она начинает волноваться, что после удара по голове я стала плохо соображать.

Я снова вздыхаю, как будто на меня нахлынули воспоминания обо всем хорошем, что связывало нас с Ханой.

- Помнишь, как он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Каждый раз, когда мы хотели что-то сказать друг другу, мы шли к пустому цветочному горшку, "поточить" карандаш, а сами оставляли там записки. - Я заставляю себя рассмеяться. - Как-то я точила карандаш целых семнадцать раз. А мистер Райдер так ничего и не заподозрил.

В глазах Ханы загорается огонек, она настораживается, как олень, который прислушивается, не идет ли по его следу хищник.

- Да, помню, - она ухмыляется, - бедный недогадливый мистер Райдер.

Хана говорит это беспечно, но сама при этом садится на край кровати Грейс, упирается локтями в колени и пристально смотрит мне в глаза. Теперь я уверена, что она поняла, о чем я пытаюсь ей сказать, когда болтаю об Аллисон Давни и мистере Райдере. Она должна передать записку Алексу.

Я снова меняю тему.

- А помнишь нашу первую длинную пробежку? У меня после нее чуть ноги не отнялись. А когда мы первый раз бежали от Уэст-Энда до Губернатора? Я еще тогда подпрыгнула и хлопнула его по руке, как будто поздоровалась.

Хана прищуривается.

- Мы годами над ним издевались, - говорит она, и я вижу, что она еще не совсем поняла, о чем я.

Я стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать голосом моего волнения.

- Знаешь, мне кто-то сказал, что когда-то он нес что-то в руке. Я имею в виду Губернатора. Факел или свиток какой-нибудь. А теперь у него просто в кулаке дырка.

Вот оно - я это сказала. Хана делает глубокий вдох, она поняла, но я для пущей уверенности добавляю:

- Сделай мне одолжение. Пробегись за меня до Губернатора. В последний раз.

- К чему этот драматизм, Лина? Исцеление подействует на твой мозг, а не на ноги. После процедуры ты бегать не разучишься.

Хана говорит насмешливо, так и должно быть, но теперь она улыбается и кивает мне.

"Я все сделаю. Оставлю записку".

- Да, но все будет уже по-другому, - ноющим голосом говорю я.

В дверях мелькает лицо тети, выглядит она довольной, наверное, решила, что я смирилась с мыслью о завтрашней процедуре.

- А вдруг во время операции что-нибудь пойдет не так?

- Все пройдет как надо. - Хана встает и какое-то время молча смотрит на меня, а потом говорит медленно, делая ударение на каждом слове: - Это я тебе обещаю. Все пройдет отлично.

У меня замирает сердце - теперь уже Хана посылает мне сообщение, и я понимаю, что речь в нем не о процедуре.

- Ну, мне пора. - Хана подходит к двери, она чуть не подпрыгивает от нетерпения.

Я понимаю, что если ей удастся передать записку Алексу и если ему удастся освободить меня из превратившегося в тюрьму дома, то мы с ней больше уже никогда не увидимся.

- Подожди.

- Что? - Хана оборачивается.

Она стоит у двери и готова действовать, глаза ее горят от возбуждения. В лучах солнечного света, который проникает в комнату сквозь жалюзи, Хана как будто светится изнутри. Теперь я знаю, для чего придумали слово "любовь". Только им можно выразить те чувства, которые я сейчас испытываю: боль, блаженство, радость и страх одновременно.

- Что-то не так? - спрашивает Хана, изображая бег трусцой на месте.

Я понимаю, что ей не терпится приступить к осуществлению нашего плана.

"Я люблю тебя", - мысленно признаюсь я, а вслух говорю:

- Хорошей тебе пробежки.

- Спасибо, - отвечает Хана и выскакивает за дверь.

Кто пытается взлететь, рискует упасть. Но может и полететь. Старинная поговорка. Источник неизвестен, входит в "Полное собрание запрещенных и опасных идей и высказываний", www.ccdwi.gov.org

Я знала, что время может идти медленно, как расходятся по воде круги, а может нестись вскачь, так что голова идет кругом, но до сегодняшнего дня я и не подозревала, что это может происходить сразу. Минуты разбухают вокруг меня, душат своей неповоротливостью. Я наблюдаю за тем, как солнечный свет сантиметр за сантиметром ползет по потолку, и пытаюсь побороть боль в голове и в плечах. Онемение распространяется с левой руки на правую. Муха кружит по комнате и жужжит, пытаясь протаранить жалюзи. В конце концов бедное насекомое лишается сил и падает на пол.

"Мне жаль тебя, подруга. Сочувствую".

И в то же время я прихожу в ужас, когда понимаю, сколько часов прошло после ухода Ханы. Каждый час приближает процедуру исцеления и расставание с Алексом. Каждая минута тянется как час, а час пролетает как минута. Если бы я как-нибудь могла узнать, удалось Хане спрятать записку в кулак Губернатора или нет. Но даже если ей это удалось, шансов, что Алекс заглянет туда, практически нет.

Хотя надежда пусть крохотная, но существует.

Я далее не думаю о том, что еще может помешать моему побегу из дома. Например, о том, что я связана, или о тете Кэрол, дяде Уильяме, Рейчел, Дженни, постоянно дежурящих у двери в мою комнату. Можно назвать это уходом от реальности, упрямством или обычным сумасшествием, но я просто обязана верить, что Алекс придет за мной и спасет. Как в одной из сказок, которые он рассказывал мне на обратном пути из Дикой местности, там принц вызволял возлюбленную из заточения в высокой башне, убивал драконов, проходил через колючие заросли ядовитого кустарника.

После обеда в комнату входит Рейчел с миской дымящегося супа в руках и молча садится на край моей кровати.

- Очередная порция адвила? - с сарказмом интересуюсь я, когда она подносит ложку с супом к моему рту.

- Но зато ты выспалась и теперь чувствуешь себя лучше, - парирует Рейчел.

- Я бы почувствовала себя лучше, если бы меня не связывали.

- Это для твоего же блага, - говорит она и снова жестом предлагает мне ложку с супом.

Меньше всего мне хотелось бы принять еду из рук Рейчел, но если Алекс придет за мной (когда он придет за мной), я должна быть сильной. И потом, если тетя и Рейчел поверят в то, что я сдалась, они могут меня развязать или перестанут дежурить у двери. Поэтому я с шумом втягиваю в себя суп и изображаю улыбку.

- Вообще-то вкусно.

Рейчел сияет в ответ.

- Можешь есть, сколько захочешь. Завтра ты должна быть в хорошей форме.

"Аминь, сестричка", - мысленно говорю я, после чего проглатываю ложку супа и прошу вторую.

И снова мучительно тянутся минуты, они давят на меня своей тяжестью. А потом свет в комнате окрашивается в теплый цвет меда, затем становится желтым, как свежие сливки, а после этого и вовсе начинает исчезать со стен, как вода в песок. Вообще-то я и не надеялась, что Алекс появится до наступления ночи, это было бы самоубийством, но грудь все равно сжимается от боли. Времени почти не остается.

На ужин опять суп с куском мокрого хлеба. На этот раз кормит тетя, а сторожит Рейчел. Когда я после еды прошусь в туалет, тетя на время развязывает меня, но идет следом и стоит рядом, пока я писаю. Это невероятно унизительно. Ноги меня почти не держат, а голова болит сильнее, когда я стою. На запястьях остались глубокие следы от веревки, руки болтаются, как плети. Когда тетя собирается снова связать меня, я прикидываю возможность схватиться с ней, тетя хоть и выше, зато я сильнее. Но потом все-таки решаю не делать этого - в доме люди, и дядя в том числе, а к тому же, насколько я знаю, на первом этаже все еще болтаются регуляторы. Они в один момент меня скрутят и накачают снотворным, а я должна хорошо соображать и сохранять бодрость. Если Алекс не придет, надо будет придумать собственный план побега.

В одном я уверена на сто процентов - процедуру исцеления мне проходить не придется. Я скорее умру.

Вместо того чтобы сопротивляться, пока тетя привязывает меня к спинке кровати, я стараюсь изо всех сил напрячь мышцы. А когда снова расслабляюсь, между веревкой и запястьями остается небольшой зазор, возможно, его хватит, чтобы освободиться от этих самодельных оков. Еще одна хорошая новость: к исходу дня мои стражи начинают относиться к своему долгу спустя рукава. Именно на это я и рассчитывала. Рейчел на пять минут уходит с поста в ванную; Дженни почти все время занята тем, что вдалбливает Грейс правила игры, которую сама же и изобрела; тетя бросила пост на полчаса, чтобы помыть посуду. После ужина на дежурство заступает дядя Уильям. Это радует. Он прихватил с собой портативный радиоприемник, надеюсь, он, как обычно после еды, будет дремать.

А потом, может быть, мне удастся отсюда вырваться.

К девяти часам черные тени занавешивают стены, и я остаюсь в темноте. Свет полной луны просачивается сквозь жалюзи, и все предметы в комнате приобретают серебристый контур. Дядя Уильям все еще сидит под дверью и слушает тихое бормотание приемника. С первого этажа доносится шум воды в кухне и в ванной, приглушенные голоса, шаркающие шаги - последние звуки, которые издает дом перед наступлением ночи, как человек, который хрипит и дрожит, перед тем как отойти в мир иной. Дженни и Грейс так и не разрешили спать в одной комнате со мной. Наверное, они улеглись в спальниках на полу в гостиной.

Последний раз за день в комнату заходит Рейчел. Она принесла стакан с водой. В темноте сложно что-то разглядеть, но мне кажется, что вода подозрительно мутная, как будто в ней что-то растворили.

- Мне пить не хочется, - говорю я.

- Всего несколько глотков.

- Правда, Рейчел, мне не хочется.

- Лина, не упрямься. - Сестра садится на край кровати и прижимает край стакана к моим губам. - Ты весь день так хорошо себя вела.

Выбора нет, я набираю в рот воду, на вкус она горьковатая. Наверняка что-то добавили, скорее всего - снотворное. Я держу воду во рту и не глотаю, а когда Рейчел направляется к двери, поворачиваю голову и позволяю воде вытечь на подушку и на мои волосы. Ощущение, конечно, не из приятных, но выбора нет. От влаги подушка становится прохладной, и это немного облегчает жгучую боль в плечах.

Рейчел на секунду задерживается в дверях, как будто хочет сказать напоследок что-то важное, но обходится одной-единственной фразой:

- Увидимся утром.

Я ничего не отвечаю, а про себя думаю: "Не увидимся, если у меня все получится".

Рейчел выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Я остаюсь в темноте наедине с уходящими часами. Дом затих на ночь, мне ничего не остается, кроме как думать, и тогда, как зловещий туман, возвращается страх. Я говорю себе, что Алекс обязательно придет, но часы тикают, как будто издеваются надо мной, а на улице стоит тишина, только иногда где-то лает собака.

Чтобы избавиться от бесконечно крутящегося в голове вопроса ("Придет Алекс или не придет?"), я начинаю выдумывать разные способы, как убить себя по пути в лаборатории. Если на Конгресс-стрит будет хоть какое-то автомобильное движение, я брошусь под первый же грузовик. Или можно побежать в доки, утонуть со связанными руками. В худшем случае я могу попробовать прорваться на крышу в лабораториях и, как та девушка много лет назад, броситься камнем вниз.

Я вспоминаю картинку, которую в этот день показывали во всех выпусках новостей, - струйка крови из уголка рта, странное умиротворенное выражение лица той девушки. Теперь я понимаю. Это может показаться ненормальным, но, планируя самоубийство, я чувствую себя лучше, эти мысли притупляют страх и тревогу. Я скорее умру по своему плану, чем буду жить по их правилам. Лучше умереть с любовью к Алексу, чем жить без него.

Господи, прошу, пусть он придет за мной. Я больше никогда ни о чем тебя не попрошу. Я все ради этого отдам, мне ничего не надо, Только, пожалуйста, пусть он придет за мной.

В полночь страх перерастает в отчаяние. Если Алекс не придет, я должна буду вырваться отсюда сама.

Я пытаюсь освободиться, используя маленький зазор между веревкой и руками, но веревки впиваются в кожу, и я кусаю губы, чтобы не закричать от боли. Я и тяну, и дергаю, все бесполезно - веревки не ослабевают, но я продолжаю бороться. На лбу от напряжения выступил пот, и я понимаю, что, если буду дергаться сильнее, это может привлечь внимание. Что-то течет по предплечью, я запрокидываю назад голову и вижу, как темная полоска крови змейкой струится по моей руке. Все мои старания привели к тому, что я ободрала кожу на запястьях.

На улице по-прежнему тишина. В эту минуту я понимаю, что мне самой не вырваться. Завтра утром тетя, Рейчел и регуляторы отконвоируют меня в город. У меня останется только два варианта - либо броситься в океан, либо с крыши лабораторий.

Я вспоминаю светло-карие глаза Алекса, его нежные прикосновения, то, как мы спали под открытым небом, и казалось, что звезды светят только для нас двоих. Теперь, после стольких лет, я понимаю, что такое холод и что его порождает. Его порождает чувство безысходности и бессмысленности происходящего. Наконец холод и отчаяние милостиво укрывают мое сознание черной вуалью, и я чудесным образом засыпаю.

Через некоторое время я просыпаюсь с ощущением, что в фиолетово-черной темноте комнаты кроме меня есть кто-то еще, а мои путы немного ослабли. На секунду я воспаряю к небесам от счастья - Алекс! - но потом смотрю вверх и вижу Грейси. Она примостилась в изголовье кровати и работает над капроновыми веревками, которыми меня привязали к кроватной спинке. Грейси дергает, крутит узлы, иногда наклоняется вперед и грызет капроновые веревки зубами, в такие моменты она похожа на маленькую упорную мышку, прогрызающую ход в заборе.

И у нее получается. Веревка лопается - я свободна! Боль в плечах адская, руки словно пронзают тысячи иголок, и все же в этот момент я готова прыгать и вопить от радости. Наверное, то же самое испытывала мама, когда первый луч света проник сквозь толстую стену ее камеры.

Я сажусь и растираю запястья. Грейси, поджав ноги, сидит в изголовье и наблюдает за мной. Я наклоняюсь к ней и крепко обнимаю. От нее пахнет яблочным мылом и немножко потом. Кожа у Грейси горячая, представляю, как ей было страшно, пока она пробиралась ко мне в комнату. Я чувствую, как она вздрагивает, такая маленькая и хрупкая.

Но не слабая... совсем не слабая. Грейси сильная, возможно, сильнее, чем любой из нас. Я понимаю, что, оказывается, все это время она по-своему противостояла системе. Грейси рождена свободной. Я улыбаюсь и целую ее в затылок. С ней все будет хорошо. Даже лучше.

Я немного отстраняюсь от Грейси и шепчу ей на ухо:

- Дядя Уильям еще там?

Грейси кивает и складывает ладошки под щекой, показывая, что дядя спит.

Я опять наклоняюсь и шепчу:

- А регуляторы в доме?

Грейси снова кивает и показывает два пальца. Мне становится дурно - не один, а два регулятора.

Я осторожно встаю с кровати, ноги сводит легкая судорога, еще бы, ведь они были связаны почти двое суток. Я на цыпочках подхожу к окну и, не забывая о том, что дядя дремлет всего в каких-то десяти футах, тихонько открываю жалюзи. Небо над городом насыщенного лилового цвета, цвета баклажана, а улицы словно укрыты темным бархатом теней. Тихо, ничто не шелохнется, но над горизонтом небо уже чуть светлее - скоро рассвет.

Мне вдруг безумно хочется вдохнуть запах океана, и я осторожно открываю окно. Вот оно - запах соленых брызг и тумана пробуждает в моем сознании мысли о бесконечно сменяющих друг друга приливах и отливах. Тоска сдавливает грудь - я знаю, что у меня нет шансов найти Алекса в этом огромном спящем городе, как и нет шансов самой добраться до границы. Единственный вариант - спуститься по скалам к океану и идти дальше, пока вода не сомкнётся над моей головой. Интересно, это больно? Будет ли Алекс вспоминать обо мне?

Откуда-то издалека доносится шум мотора, он похож на приглушенное звериное урчание. Очень скоро рассвет прогонит черные тени, силуэты города снова станут четкими, проснутся его жители, они будут зевать, варить себе кофе, собираться на работу. Жизнь потечет дальше. Внутри просыпается древний инстинкт, он сильнее любых слов, он - корень нашего существа, он борется, сопротивляется, отчаянно ищет точку опоры, чтобы заставить меня остаться здесь, дышать, продолжать жить. Но я не даю поработить мою волю и гоню его прочь.

Я скорее умру, чем буду так вот существовать.

Мотор рычит громче, теперь я вижу приближающуюся к дому черную точку. Мотоцикл. Секунду я смотрю на него как зачарованная. Я всего два раза в жизни видела едущий по улице мотоцикл, и, как бы плохо мне сейчас ни было, меня завораживает красота этого зрелища. Мотоцикл чуть поблескивает и рассекает ночную улицу, как мокрая голова выдры черную поверхность воды. И мотоциклист. Его черный силуэт склонился вперед и сливается с мотоциклом, отчетливо видна только голова.

Мотоцикл приближается, я различаю цвет волос мотоциклиста. Они цвета опавших осенних листьев.

Алекс.

Не в силах сдержаться, я тихо вскрикиваю.

За дверью в комнату раздается глухой стук, как будто что-то ударилось о стену. Я слышу, как чертыхается дядя Уильям.

Алекс заезжает в узкий проулок, который отделяет наш дом от соседского. На самом деле это полоска газона с одним чахлым деревцем, огороженная металлической сеткой высотой до пояса. Алекс заглушает мотор и смотрит на наш дом. Я не уверена, что он может увидеть меня в темноте, поэтому решаю рискнуть и тихо его окликаю:

- Алекс!

Он поворачивается в мою сторону и разводит руки в стороны, как бы говоря: "Ты же знала, что я приду". Алекс широко улыбается. Я смотрю на него и вспоминаю, как в первый раз увидела его на галерее в лабораториях. Он - звезда, которая сияет во мраке только для меня одной.

В этот момент меня переполняет любовь, кажется, что мое тело превращается в луч света и устремляется все выше, за пределы дома, за границы города. Весь мир остается внизу, а мы с Алексом парим в небе, мы абсолютно свободны.

Дверь в комнату распахивается, дядя Уильям начинает вопить как резаный.

В доме тут же вспыхивает свет и начинается беготня. Дядя стоит в дверях и зовет тетю Кэрол на помощь. Это похоже на сцену из фильма ужасов, когда пробуждается от сна какое-нибудь чудовище, только сейчас в роли чудовища - дом. Слышен топот ног на лестнице. Это, наверное, регуляторы. Тетя вылетает из своей спальни в конце коридора, ночная рубашка развевается у нее за спиной, рот раскрыт в нечленораздельном крике.

Я со всей силы ударяю по сетке на окне, но она не поддается. Внизу Алекс тоже что-то кричит, но он снова завел мотоцикл, и за ревом мотора я ничего не могу разобрать.

- Держи ее! - вопит тетя.

Дядя Уильям приходит в себя и бросается ко мне через комнату. Я бросаюсь на сетку, плечо пронзает жуткая боль, сетка прогибается наружу и снова встает на место. Я не успею, не успею, не успею. Сейчас дядя схватит меня, и все будет кончено.

И тут я слышу, как кричит Грейси:

- Стойте!

Все на секунду замирают на своих местах. Это первый и единственный раз, когда они слышат ее голос. Дядя разворачивается на сто восемьдесят градусов и с открытым от изумления ртом смотрит на собственную внучку. Тетя Кэрол остолбенела в дверном проходе, у нее за спиной Дженни трет кулаками глаза, как будто не верит, что все это происходит в реальности. Даже регуляторы, оба, останавливаются на верхних ступеньках лестницы.

Эта секунда - все, что мне нужно. Я снова бросаюсь на сетку, она выскакивает из рамы и со стуком падает на землю. До земли два этажа, но я, не раздумывая, бросаюсь в окно. Воздух подхватывает меня, и на мгновение я снова испытываю восторг, мне кажется, я лечу.

А потом я ударяюсь о землю с такой силой, что ноги подкашиваются, а из легких выбивает весь воздух. Я подвернула левую лодыжку, я корчусь от боли, но все же встаю на четвереньки и бросаюсь к ограде. Над головой снова начинаются крики, а еще через секунду дверь в дом распахивается и на крыльцо выскакивают регуляторы.

- Лина!

Это зовет Алекс. Я поднимаю голову. Он перегнулся через ограду и тянется ко мне. Я поднимаю руку, он хватает меня за локоть и перетаскивает через ограду. Сетка цепляется, рвет майку, царапает кожу. Но я даже не успеваю испугаться.

С крыльца несется треск радиопомех. Один из регуляторов орет что-то в свою рацию. Второй заряжает пистолет. Поразительно, но в эпицентре этого хаоса мне в голову приходит глупейшая мысль: "Я и не знала, что регуляторам разрешается носить оружие".

- Скорее! - кричит Алекс.

Я буквально вскарабкиваюсь на мотоцикл за его спиной и крепко обнимаю за талию.

Первая пуля рикошетит об ограду справа от нас. Вторая ударяет о тротуар.

- Жми! - кричу я.

Алекс срывается с места, и третья пуля пролетает так близко, что я ощущаю вибрацию воздуха от ее полета.

Мы несемся в конец переулка, там Алекс так резко выруливает на улицу, что мотоцикл накреняется и мои волосы касаются тротуара, а желудок делает сальто-мортале.

В голове проносится: "Нам конец!"

Но мотоцикл чудом выправляется, мы мчимся дальше по темной улице, и у нас за спиной постепенно стихают звуки выстрелов и крики.

Но тишина длится недолго. Когда мы сворачиваем на Конгресс-стрит, я слышу вой сирен, и с каждой секундой он становится громче. Я хочу поторопить Алекса, но сердце так бешено колотится в груди, что я не могу выдавить из себя ни слова. К тому же ветер все равно унесет мои слова, и я знаю, что Алекс выжимает из мотоцикла все, что может. Дома по обе стороны улицы сливаются в серую однообразную массу, как расплавленный металл. Никогда еще город не был для меня таким чужим и таким уродливым. Пронзительный вой сирен, как тонкое лезвие вибрирует внутри меня. В домах начинают зажигаться огни. Восходит солнце, и горизонт окрашивается в цвет ржавчины, в цвет запекшейся крови. Страх вцепляется в меня, разрывает мои внутренности, он страшнее любого чудовища из всех фильмов ужасов, что мне доводилось видеть.

И тут в конце улицы, как из-под земли, возникают две полицейские машины и перекрывают нам дорогу. Вооруженные, орущие полицейские и регуляторы выпрыгивают на асфальт. Их несколько десятков. Усиленные колонками и мегафонами голоса орут:

- Стоять! Стоять! Стоять, или мы открываем огонь!

- Держись! - кричит мне Алекс.

Я чувствую, как напряглось его тело. В последний момент он резко поворачивает руль влево, и мы летим еще в один узкий переулок. Моя правая нога чиркает по кирпичной стене, я вскрикиваю. Мы скользим вдоль дома, и за те секунды, пока Алекс восстанавливает контроль над мотоциклом, я обдираю кожу на голени. Как только мы выскакиваем из переулка, за нами устремляются еще две патрульные машины.

Мы несемся с такой скоростью, что у меня начинают от напряжения дрожать руки. А потом на меня нисходит покой и умиротворение - я понимаю, что у нас ничего не получится. Сегодня мы оба умрем, нас пристрелят, или мы разобьемся, или мы погибнем от взрыва, а когда нас соберутся похоронить, окажется, что мы сплавились друг с другом и нас невозможно разъединить. Странно, но эта мысль меня совсем не расстраивает, я готова сделать свой последний вдох, прижимаясь к его спине, чувствуя его грудь, как он дышит в одном ритме со мной.

Но Алекс явно не собирается умирать. Он сворачивает в самый узкий переулок, который попадается нам на пути. Две преследующие нас машины пытаются вписаться в поворот и в результате врезаются друг в друга, перекрывая дорогу тем, что едут вслед за ними. Гудят клаксоны. От едкого дыма и запаха паленой резины у меня выступают слезы на глазах, но через секунду Алекс выруливает из переулка, и мы несемся дальше к магистрали Франклина.

И снова слышен вой сирен, подкрепление на подходе.

Но перед нами уже открывается вид на Глухую бухту. Вода в бухте спокойная, серая и гладкая, как стекло. Небо словно тлеет на границе с океаном. Алекс сворачивает на Маргинал-вей, мотоцикл скачет по ухабам, у меня клацают зубы, и желудок готов выпрыгнуть всякий раз, когда мы попадаем в выбоину. Мы приближаемся к цели. Сирены гудят, как стая шершней. Нам бы только добраться до границы, пока не прибыли полицейские машины... только бы прорваться мимо будок пограничников... только бы перелезть через заграждение...

А потом у нас над головами, словно гигантская стрекоза, зависает вертолет, его прожектора зигзагом перечеркивают дорогу, лопасти винтов с оглушительным шумом молотят по воздуху.

- Именем правительства Соединенных Штатов Америки приказываю остановиться и сдаться! - гремит голос из вертолета.

Справа от нас видны пучки высокой, выгоревшей на солнце травы. Мы добрались до бухты. Алекс решает срезать путь, он сворачивает с дороги, и мы наполовину едем, наполовину скользим по траве в направлении границы. Брызги грязи летят в лицо, попадают в рот, я прижимаюсь к спине Алекса и пытаюсь откашляться. Солнце уже взошло над горизонтом, по форме оно похоже на чуть приоткрытый человеческий глаз.

Справа в полумраке виднеется черный скелет Тьюки-бридж. Перед нами - будки пограничников, в них еще горит свет. Даже с такого небольшого расстояния они выглядят безобидно, как бумажные фонарики, которые ничего не стоит раздавить. За ними заграждение, а дальше - лес, там мы будем в безопасности. Только бы успеть... только бы успеть...

Раздается громкий хлопок. Я вижу яркую вспышку. Грязь взлетает в воздух. Они открыли огонь. Стреляют с вертолета.

- Приказываю остановиться, сойти с мотоцикла и положить руки на голову!

На дорогу, которая идет вдоль бухты, выезжают патрульные машины и останавливаются. За ними еще и еще. Из машин выпрыгивают полицейские, их сотни, я никогда не видела столько полицейских, черные, похожие на тараканов фигуры спускаются вниз по заросшему травой склону.

Мы с Алексом снова на виду, едем по узкой полоске травы, которая тянется между водой и старой разбитой дорогой с пограничными будками. Мы петляем на скорости между кустами, ветки хлещут меня со всех сторон.

А потом Алекс резко сбрасывает газ и останавливается. Я ударяюсь о его спину и до крови прикусываю язык. Прожектор вертолета нащупывает нас в темноте и замирает. Алекс поднимает руки над головой, слезает с мотоцикла и становится лицом ко мне. В ярком белом свете прожектора я не могу разглядеть выражение его лица, оно как будто высечено из камня.

- Что ты делаешь? - кричу я. - У нас еще может получиться!

Грохочут винты вертолета, орут полицейские, воют сирены, и все это на фоне непрекращающегося шума волн. Прилив возвращается в бухту, так было всегда, он смоет все на своем пути, все превратит в песок.

- Слушай меня, - Алекс вроде бы даже и не кричит, но я почему-то слышу его, как будто он говорит мне в ухо. - Когда я скажу тебе "вперед", ты поедешь вперед. Ты должна повести мотоцикл. Хорошо?

- Что? Я не могу...

- Номер девятьсот четырнадцать двести тридцать восемь шестьсот девятнадцать тридцать два шестнадцать, сойдите с мотоцикла и положите руки на голову. Если вы немедленно не подчинитесь, мы будем вынуждены открыть огонь.

- Лина. - Алекс так произносит мое имя, что я сразу умолкаю. - Они пустили ток, ограда под напряжением.

- Откуда ты знаешь?

- Просто слушай, - я улавливаю в голосе Алекса нотки отчаяния. - Когда я скажу "вперед", ты поедешь вперед. А когда я скажу "прыгай", ты спрыгнешь. Ты сможешь добраться до заграждения, но у тебя будет всего тридцать секунд, максимум - минута. После этого они снова подключат электричество. Ты должна как можно быстрее перелезть через заграждение. А потом ты побежишь. Понятно?

Мое тело сковывает ледяной холод.

- Я? А ты?

Алекс смотрит на меня с тем же каменным выражением лица.

- Я буду у тебя за спиной.

- У вас десять секунд на размышление... девять... восемь...

- Алекс... - Ледяной кулак сжимает мой желудок.

Алекс улыбается... улыбка всего на одно мгновение мелькает на его лице, будто мы уже в безопасности и он собирается откинуть волосы с моего лица и поцеловать меня в щеку.

- Я обещаю, что буду идти за тобой, - его лицо снова становится каменным. - Но ты поклянись, что не будешь оборачиваться. Ты ни разу не обернешься. Клянешься?

- Шесть... пять...

- Алекс, я не могу...

- Поклянись мне, Лина.

- Три... два...

- Хорошо. - Это слово душит меня, слезы застилают глаза. - Клянусь.

- Один.

Они начинают стрелять. Одновременно Алекс кричит:

- Вперед!

Я наклоняюсь вперед и выжимаю газ, как это делал Алекс. В последнюю секунду Алекс обхватывает меня за талию и заскакивает на мотоцикл позади меня. Если бы я изо всех сил не вцепилась в руль, он мог бы вырвать меня из седла.

И снова стрельба. Алекс вскрикивает и отпускает одну руку. Я оборачиваюсь и вижу, что он прижимает правую руку к груди. Мы выскакиваем на старую дорогу, там с ружьями на изготовку нас встречают пограничники. Они кричат, но я их не слышу, я слышу только свист ветра и гудение электричества. Алекс прав - заграждение под напряжением. Все, что я вижу перед собой, - лес, утро уже окрасило его в зеленый цвет, ветки с широкими листьями тянутся к нам, как руки друзей.

Пограничники совсем близко, я начинаю различать их лица, у одного - желтые зубы, у другого - большая бородавка на носу. Но я не останавливаюсь. Мы врезаемся в их ряды, и они с криками отпрыгивают в стороны.

До заграждения остается пятнадцать футов, десять, пять...

"Мы погибнем", - думаю я.

Я слышу за спиной голос Алекса, он звучит четко и неестественно спокойно, и я не совсем уверена, говорит он на самом деле или мне только кажется.

- Прыгаем. Вместе. Давай!

И отпускаю руль и прыгаю вбок, а мотоцикл продолжает движение к заграждению. Боль пронзает каждую клеточку моего тела, я качусь по гравию, и кажется, мясо отрывается от костей, кожа - от мяса. Я кашляю, сплевываю пыль, пытаюсь дышать. На целую секунду весь мир становится черным.

А в следующую - мотоцикл врезается в ограду. Гремит взрыв, в воздух летят фонтаны искр, и языки огня лижут светлеющее небо. Заграждение визжит и стонет, а потом затихает. Нет никаких сомнений - удар мотоцикла вызвал короткое замыкание.

Как и говорил Алекс - это наш шанс!

Не знаю, откуда у меня берутся силы, только я, задыхаясь от поднятой взрывом пыли, ползу на четвереньках к заграждению. Где-то позади кричат полицейские, но мне их слышно как через толстый слой воды. Я добираюсь до заграждения и начинаю карабкаться наверх. Стараюсь двигаться как можно быстрее, но кажется, что еле ползу. Алекс, наверное, карабкается следом, потому что я слышу, как он кричит:

- Вперед, Лина, быстрей!

Я сосредоточиваюсь на его голосе, только он помогает мне двигаться дальше, и каким-то чудом добираюсь до верха заграждения. Там я, как показывал Алекс, переступаю через колючую проволоку и, оказавшись по другую сторону, отталкиваюсь и лечу вниз с высоты двадцать футов. Я падаю на траву почти в бессознательном состоянии и уже просто не чувствую боль. Еще несколько футов, и лес примет меня, скроет за непроницаемым щитом теней и деревьев. Я жду, когда спрыгнет с заграждения Алекс.

Но ничего не происходит.

И тогда я делаю то, что поклялась не делать. Паника возвращает мне силы, я вскакиваю на ноги и слышу, как начинает гудеть электричество в заграждении.

И оборачиваюсь.

Алекс все еще стоит по другую сторону, за мерцающей стеной из дыма и огня. После того как мы спрыгнули с мотоцикла, он не сделал ни шагу, даже не пытался.

Невероятно, но в этот момент я мысленно возвращаюсь в день моей первой эвалуации. Тогда меня спросили, почему мне нравится "Ромео и Джульетта", и в ответ я смогла произнести лишь два слова: "Это прекрасно". Я хотела им объяснить, хотела сказать что-то о самопожертвовании.

Футболка Алекса вся красная, сначала я думаю, что это игра света, а потом понимаю, что она пропиталась кровью. Кровь окрашивает его грудь в красный цвет, как рассвет окрашивает небо с наступлением нового дня. За Алексом армия людей-тараканов, они бегут к нему с автоматами наперевес. Пограничники приближаются к нему справа и слева, словно хотят разорвать пополам. Из вертолета прямо в него бьет луч прожектора. Алекс, бледный и спокойный, неподвижно стоит в центре круга яркого света, и я думаю, что никогда в жизни не видела человека прекраснее, чем он.

Он смотрит на меня через клубы дыма, сквозь заграждение. Он ни на секунду не отрывает от меня взгляд. Его волосы как корона из листьев, как венец из терна, как огонь. Глаза его сияют, в них больше света, чем во всех городах мира, больше, чем могут сотворить люди за миллиард лет.

А потом он открывает рот и беззвучно кричит мне одно последнее слово.

Это слово: "Беги".

После этого черная масса из людей-насекомых набрасывается на Алекса, как стервятники на раненого зверя, и заслоняет его от меня.

Не знаю, как долго я бегу. Может, часы, может, дни.

Алекс сказал мне бежать, и я бегу.

Вы должны понять. Никакая я не особенная. Я просто одинокая девчонка. Мой рост пять футов и два дюйма, меня трудно заметить в толпе.

Но у меня есть тайна. Вы можете построить стены до небес, но я найду способ перелететь через них. Сотни тысяч рук могут прижимать меня к земле, но я найду способ высвободиться. И нас здесь много. Больше, чем вы думаете. Людей, которые продолжают верить и отказываются возвращаться на землю. Мы верим в мир без стен, мы любим до ненависти, до самоотречения, мы не оставляем надежды и не знаем страха.

Я люблю тебя. Помни об этом, они не смогут это отнять.

Моему поразительно терпеливому и чуткому редактору Розмари Броснан, она для меня ментор, надзиратель, терапевт, но прежде всего друг.

Элис Маршалл, экстраординарному издателю, за ее огромную поддержку.

Лучшему агенту в мире - Стивену Барбара, за то, что терпит меня (не знаю, как тебе это удается).

Всем сотрудникам "Фаундри литерари плас медиа" и в особенности Хане Гордон и Стефани Эбоу.

Дейрдре Фултон за то, что позволила мне гостить у себя все лето, пока вычитывалась эта книга.

"Арабика кофе хауз" в Портленде за восхитительный кофе и тосты и за широкий выбор электрических розеток.

Эллисон Джонс за ее энтузиазм, убежденность и неистребимое очарование, за то, что она в одиночку сумела распродать "Прежде чем я упаду" всему Уильямсбургу в штате Виргиния.

Моей тете Сэнди за годы любви и поддержки.

Всем моим любимым друзьям-блоггерам и фанатам - за то, что придают смысл моей работе.

И как всегда, моей семье за любовь.

И естественно, моим друзьям - за то, что они для меня как семья.

Конец первой книги.

---

Читайте в рассылке

Обратная связь

со следующего выпуска Аркадий Крупняков "Амазонки" В этом приключенческом романе автор повествует о государстве амазонок — легендарных женщин–воительниц — в период его распада, государстве, замкнутом в себе и агрессивном для внешних пределов, раздираемом внутренней борьбой за абсолютную власть. Идея романа: общество, основанное на жестокости и человеконенавистничестве, обречено на гибель.      скоро Джек Керуак "На дороге" Роман «На дороге», принесший автору всемирную славу. Внешне простая история путешествий повествователя Сала Парадайза (прототипом которого послужил сам писатель) и его друга Дина Мориарти по американским и мексиканским трассам стала культовой книгой и жизненной моделью для нескольких поколений. Критики сравнивали роман Керуака с Библией и поэмами Гомера. До сих пор «На дороге» неизменно входит во все списки важнейших произведений англоязычных авторов ХХ века.

Литературное чтиво Подписаться письмом Текст сообщения: * Ваш адрес электронной почты: Вы можете оставить это поле пустым. Для получения ответа   указывайте  реально существующий e-mail.