В покое, где умер Сепеос, столкнулись в то утро Солибас с Гараиви и, встретившись, готовы были взглядами растерзать и пожрать друг друга: безрукий Солибас и Гараиви, не желавший пользоваться своим преимуществом для решительной победы. Изуродованная страшная маска набатеянина уставилась в красное лицо возницы, у которого задрожал стан и вздулись на шее жилы. Гараиви завопил:
     - Из-за тебя, да, из-за тебя удалилась Виглиница. Ты вынудил ее присоединиться к брату и супруге брата, ибо вновь хотел я обладать ею, я, Гараиви, и, обладая, оплодотворить!
     Он захлебывался, разъяренный, близкий к безумию: любовь к Виглинице, затаенная им, пока длилась связь ее с Солибасом, порвалась после отбытия Виглиницы из Дворца у Лихоса. Прекрасно зная, кем был для нее Солибас, он поспешил возненавидеть его, лелеял смертоубийственные замыслы в своей строптивой голове. В первую же встречу с возницей прокричал ему это, но тот не обиделся. Гараиви, однако, до такой степени упорствовал в своих хулах, что вознегодовал в свою очередь, и тот ощущал жгучую досаду, что, лишенный рук, не может убить его, и опять поддался вожделению, - правда, не столь сильному, как Гараиви, - обладать Виглиницей, ее упругим телом, ее волосами цвета медной яри, ее белой кожей, усеянной веснушками, насладиться ее пламенной жаждою оплодотворения. Глубоко задетый словами набатеянина, жестоко уязвленный, мысленно переживая половые действа, оказавшиеся немощными, он ответил столь же яростно, сколь и с отвращением:
     - Виглиница не любила тебя, ибо меня избрала после тебя, рожденного презренным племенем, тебя, которого покарали бы мои руки возницы, если б не отсек их Богомерзкий. Оставь меня, или я размозжу твою звериную голову без носа и ушей.
     И повернулся, выпрямив стан, а Гараиви стоял в нерешимости, не зная что делать: бросится на него в свирепом порыве, смять его безрукое туловище, беспощадно убить где-нибудь в углу или же дать без помехи удалиться.
     Упрямое чувство иногда поднималось в нем, особенно после подобных столкновений. Чище становились его думы о Виглинице, когда он смотрел, как выступает Солибас с осанкою возницы, с выпяченной грудью, вздрагивающий бедрами, крепконогий, выпрямив голову, весь - вплоть до стана, на котором руки были отрублены до плеч - закутанный в широкий золотой кафтан, успевший поблекнуть, с зеленой перевязью, неизменной перевязью надежды. Он мысленно рисовал себе, как она любодействовала с ним, так же как любодействовала раньше с Сепеосом, и этого достаточно было, чтобы смягчалась ярость набатеянина против Солибаса, который, подобно самому Гараиви, пытался ее оплодотворить. Виглиница, правда, рассталась с ним, но она отвергла и Сепеоса, отвратилась и от Солибаса. К чему же ревновать, зачем злобствовать? И, поступая так, разве не осуществляла она полностью прав своих, подобающих сестре Базилевса, которая, возносясь превыше всех своею царственной кровью, по своему усмотрению располагает подданными? Натешившись, она отринула его. Вполне естественно! Или не повинен он ей сугубой покорностью и подчинением?
     Устыдясь своих ругательств, чтя Виглиницу даже в Солибасе, как он ее чтил в Сепеосе, Гараиви ему крикнул вослед. И звучно покатились слова его по коридору, в котором исчез возница:
     - Нет, я не гневен на тебя! Подобно мне, ты покорно творил волю сестры нашего тайного Базилевса. Совершал то же, что и я. Но не захотел Теос, чтобы мы оплодотворили ее. Ни ты, ни я, ни Сепеос.
     Солибас не обращал внимания. Вначале он прощал ему такие выходки, но они слишком участились, и его уже не трогали миролюбивые заверения набатеянина. Крик Гараиви не унимался, тогда возница вернулся и произнес из глубины коридора, наставительно разъясняя ему их обоюдное положение:
     - У меня отсечены руки, а у тебя нет ни носа, ни ушей. Ты убьешь меня, ты, обладающий руками, если я буду грызть твое лицо: и не помогут мне ни ноги мои, ни зубы. Живи в мире и оставь меня в покое. Виглиница отказалась от тебя, как отказалась от меня. Семь сфер отверз Теос Сепеосу, не ведавшему о твоей ревности. Не все ли теперь равно ему, что он был одноглаз, безрук и хром? И тебе пожелаю я и себе скорее уподобиться ему!
     Чтобы скоротать тоску свою, бродил Гараиви по дворцу. И неотступно преследовало его белое веснушчатое лицо Виглиницы, роскошный волнистый покров медянковых волос, дородное тело, которое мысленно осязал он, страстная плоть, чрево, которое на миг возомнил зачавшим от действ своих и которое облобызал в приливе жгучей любви. Сильнее попыток оплодотворения распалило страсть его ее отбытие. В телесных чаяниях являлась она ему и исчезала, но проносилась не столь очами и обликом своим, волосами и мощной линией плоти, сколько женщиной, жаждущей быть оплодотворенной. Весь объятый чарами, простер набатеянин руки и воскликнул на пустынной лестнице, высоко уходившей в верхний этаж, который примыкал к крылу, назначенному слепцам:
     - Снизойди! Неизменно жажду тебя. Хочу оплодотворить тебя, хочу всю осязать тебя. Снизойди, и от меня родишь ты сынов, которые будут Базилевсами вместо хилых отпрысков Управды!
     И бессознательно выглянул из трехдольчатого окна лестницы. Медленно потухло исступление.
     - Что это? Неужели не кончились дни испытаний?
     И, чтобы лучше видеть, наклонился из стрельчатого окна. Византия раскидывалась пред ним от извивов Лихоса до стрелки залива, и Великий Дворец вздымался вместе со Святой Премудростью, и Ипподромом, и очерчивались аристократические здания на первом и втором холмах, и белела грань Акведука Валенция, и теснились колонны, храмы, фонтаны, водоемы. А дальше синяя Пропонтида раскинулась, Пропонтида кудрявилась у побережья, окаймленная стенами, на которых обрисовывались воины. Великая Дорога Побед кичливо вилась, вся обрамленная зданиями, розовыми, серыми, зелеными, из мрамора розового, серого, зеленого. Войско пересекало ее, войско Константина V, двигаясь ко Святой Пречистой, немного севернее Лихоса. И два человека бежали во всю прыть, а немного поодаль за ними, сияя золотым оружием, отряд воинов поспешал, предшествуемый ослепительным Сановником в камилавке, осенявшей его покачивающуюся голову скопца, каковым он и был в действительности. Оба первых затерялись в улочках дороги Побед. Кандидаты и Великий Папий исчезли близ Лихоса и вновь показались под розовыми стенами дворца, на розовой площадке с розовым портиком, который они затопили золотыми бликами золотых оружий.
     Гараиви толкал устрашенных слуг, ничего не понимавших, евнухов в зеленых одеждах, даже Солибаса с губами, запечатленными толстым слоем вареных яств, которые он пожирал, лицом припадая к подававшейся ему деревянной чашке. Тем временем на розовую паперть сада вторглись Палладий и Пампрепий, которых Великий Папий когда-то заточил в нумеры после освобождения Сепеоса с Гараиви. По-прежнему тучен и низок был Палладий и худ и изнурен Пампрепий с багровым пятном на лице, спаленной бородой, порочным взглядом, оба плохо одеты грубой тканью, на груди собранной в виде убогих далматик, и подобием коротких юбок, прикрывавших грязные босые ноги.
     На миг они поколебались, особенно заметив Гараиви, которому отрезанный нос и отрезанные уши придавали чудовищно свирепый вид:
     - Допусти нас пред лицо Управды, о котором мы ведаем, что он в браке с Евстахией. Он узнает о решении Константина V и этим спасется нами от козней его и Великого Папия Дигениса, ввергшего нас в нумеры вместо тебя и вместо Сепеоса.
     Гараиви хотел ринуться на них, совсем забывая, что на другом конце дворца как раз этот же Великий Папий вторгается со своими Кандидатами, и что на Святую Пречистую надвигается воинство Константина V - и сам он, и Сановники его. Но смиренно остановил его Пампрепий, а сильно встревоженный Палладий с блуждающим порочным взором оправдывался льстивой речью:
     - Мы ускользнули из Великого Дворца, где чистим чеснок и лук, где убираем узды и седла. Дигенис заключил нас в нумеры, потом освободил, чтобы тешиться над нами пинками в зад, ударами серебряным ключом по черепу. Схоларии били нас, когда мы проходили Триклинием Схолариев. И когда проходили Триклиний Экскубиторов, нас избивали Экскубиторы. Нас избивали Кандидаты, когда мы проходили их Триклиний. А также избивали своими копьями, своими лозами, бичами, голыми руками Остиарии, Диетарии, Гетерии, Кубикулярии, Молчальники и Прэпозиты, Спафарии и Спафарокандидаты, Маглабиты и воины Аритмоса. На лучшее уповали мы, открывая Дигенису, что знали об Управде, ребенка которого он хочет исторгнуть из чрева Евстахии, тогда как Константин V шествует с Патриархом ко Святой Пречистой, чтобы разрушить ее таранами, рычагами, баграми, катапультами, косами и крюками.
     И прежде чем Палладий договорил, оправился Гараиви от оцепенения. А тот продолжал:
     - Я был первым среди чистильщиков лука и чеснока Самодержца, Пампрепий первым мыльщиком узд его и седел. Словно не нашлось для нас у скопца Дигениса более важных степеней! Но Управда вознаградит нас, когда, невзирая на слепоту свою, сделается Базилевсом, ибо мы пришли спасти его. И будет тогда в Великом Дворце два Великих Папия, а Дигениса постигнет кара - вместо нас чистить лук и чеснок для стола Управды, мыть седла и узды его коней!
     Упрямая давняя алчность к степеням сочеталась в них с жаждой отомстить за пинки в зад и удары серебряным ключом по черепу. После заключения в нумерах, куда Дигенис заточил их на несколько дней для вящей потехи, они вновь принялись за свою сумрачную работу в недрах Фермастры. Много пинков в зад обрушилось с тех пор на них, много ударов серебряным ключом по черепу, не говоря уже о надругательствах воинов, через Триклиний которых они пробегали, спасаясь от жестокой травли. В то утро им, наконец, удалось ускользнуть от войска, целиком выступившего из Великого Дворца вместе с высшей и низшей челядью, причем не остались для них тайной замыслы Великого Папия и Патриарха. Последний склонил Константина V разрушить Святую Пречистую, а Дигенис во главе Кандидатов попросту отряжен был вскрыть чрево Евстахии и исторгнуть ребенка, точно проведавший о браке Управды с Евстахией, Патриарх не сомневался в близком рождении их отпрыска, будущего соперника потомков Константина V.
     Пампрепий и Палладий торопили Гараиви. Вдруг чей-то голос загремел возле. Солибас подбежал с безруким станом, стройный, с дрожью красного лица, вытягивая шею, на которой жилы вздулись в приливе смятенной крови:
     - Они вышли, Кандидаты, и, предводимые Дигенисом, разыскивают Управду. Но мы еще можем спасти его, и Виглиницу и Евстахию. Ко Святой Пречистой! Скорей!
     И побежал, а с ним вместе Гараиви. Пересекли сад, пропали в чаще и уже мчались, вскоре миновав верховье Лихоса, который бурлил, зеленея и виясь. Розовый дворец слепцов скрылся за ними в густой листве, и тишина встретила их у подножья Великой стены города: совершенное неведение, равнодушие. Как всегда, кучками сидели на корточках жалкие чужеземцы, тощие, чернокожие, с большими медными кольцами в ушах, с кусочками дерева в ноздрях, виднелись азиатские женщины в растерзанных чадрах, и даже египетский гаваши средь круга лаявших собак татуировал человека, ничком лежавшего в пыли, который приподнялся, разглядывая Солибаса и Гараиви. Резкие, душераздирающие крики раздались, которых, казалось, не выдержит самая крепкая душа, крики пронизывающие, способные встревожить всякого, но не их. Гаваши уколол лежавшего неловким движением, и, выпрямившись во весь рост, пустился тот бежать. Собаки завыли, подняв морды к угрюмому в то утро солнцу. Азиатские женщины стягивали бедра чадрами, бренча медными кольцами и кусочками дерева. Рассеялись вдруг чернокожие.
     И в блаженном сознании, что они успеют спасти Управду и Евстахию, вырвать от верной смерти Виглиницу, которой оба они обладали, в стремлении увлечь их из Святой Пречистой, скрыть недосягаемо для воинов Константина V, мчались свободные от прежней ревнивости и злобы Солибас и Гараиви, мчались, мчались во весь дух, а опасность цепко клубилась у них за спиной, вилась перед ними.

     Резню слуг и пяти слепцов творили предводимые Дигенисом Кандидаты во Дворце у Лихоса. Пока Гараиви слушал первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел Великого Дворца, жирная голова Великого Папия, его тыквообразная голова вторглась в одну из дверей розового портика за розовой площадкой; его серебряный ключ ударился о кованое железо, которое взломали золотые секиры Кандидатов. Попирая железно-бронзовой обувью двухцветные плиты преддверия, поднялись они по пышной лестнице, освещенной трехдольчатыми окнами, проникнув в темные залы, убранные занавесами, затканными узорами зелеными и золотыми, вторглись, лучась золотым оружием, остроконечными шлемами, напутствуемые визгом Дигениса:
     - Кандидаты! Кандидаты! Я отдаю вам слепцов, если они не откроют материнства Евстахии. И отведу вас ко Святой Пречистой, которую хочет разрушить Константин V, благосклонно внимающий внушениям Патриарха, - ко Святой Пречистой, игумена и братию которой умертвит Базилевс, если они откажутся следовать его велениям!
     Зала предстала, где они нашли одного только евнуха, глухого и немого, которого Дигенис ударил серебряным ключом, заливаясь дробным смехом:
     - Кандидаты! Кандидаты! Конечно, не скажет вам немой, глухой и оскопленный, где повелители его слепцы, но за молчание мы поразим его смертью!
     И жестоко ударил скопца своим серебряным ключом, обагрившимся кровью, а Кандидаты затоптали его бронзовыми ступнями, ногами, железом обвитыми, золотыми секирами наносили удары по животу и чреслам. И бросили в луже крови.
     Опять зал! Новый зал, куда, разодрав занавес, ворвались воины. Тень человека с безруким станом растаяла за ними, но они ничего не заметили, всецело поглощенные розыском пяти слепцов. Спустились в нижний этаж под визги кичливого Дигениса:
     - Кандидаты! Кандидаты! Слепцы не показываются. Очевидно, прячутся вместе с Евстахией. И для нас это предлог покарать их. Мы умертвим слепцов, исторгнем, согласно воле Патриарха, из чрева Евстахии зародыш, который Управда, супруг ее, наверное, погрузил в материнство эллинки, соперничающее с нашим Базилевсом!
     Упадали удары его серебряного ключа и золотых секир Кандидатов на стены коридоров и двери зал и протяжно звенели, отражаясь глубоким эхо. В одном из закоулков лестницы они обнаружили другого евнуха, немого и глухого, и стремительно выволокли его за зеленую одежду. Заливаясь слезами, коленопреклоненный, молил евнух явственными знаками. Но Кандидаты беспощадно обрушились на него жесткими кулаками, и он повалился, испуская рев. И сейчас же замолк, когда один из них рассек ему горло мечом, висевшим на золотой перевязи возле золотой секиры.
     Все устремились затем в другое крыло дворца, откуда под потоками солнца зеленел в окна сад, трепещущий сияньем, лазурными тенями. Повернув к Кандидатам качающуюся голову, Дигенис открыл рот, показывая гнилые зубы:
     - Кандидаты! Кандидаты! Слепцы ускользают от нас, но не надолго им удастся скрыться. Не избежать им кары. Мы убьем Аргирия, замучим Критолая. Размозжим Иоанникия, и ваши секиры рассекут, словно сухое дерево, Никомаха и Асбеста. И, чтобы погиб зародыш Управды, вскроем чрево Евстахии. И на престол Византийский не воссядут племена славянское и эллинское вместо племени славного Константина V, который крови исаврийской, подобно вам!
     Звенел топот их бронзовых ступней, ног, обвитых железом. Нигде ни признаков слепцов. Новые залы, новые лестницы и, наконец, спуск, ведущий к срамным службам. Завизжал Дигенис:
     - Кандидаты! Кандидаты! Воистину укрылись здесь слепцы, и где же их найти иначе? Обыскивайте!
     Ройтесь! Знайте, что своей властью Великого Папия я прикажу обезглавить, задушить, перепилить живым того из вас, кто откажется искать слепцов в их зловонных извержениях!
     Зажимая нос, он пропустил их перед собой, грозя серебряным ключом. Нагнувшись, исчезли они в узком отверстии. Оружие грязнилось о стены, увлажненные смрадной слизью. Один из Кандидатов вдруг вскрикнул, и в ответ послышались стенания слепцов, утопавшими по пояс в смердящих извержениях, куда они бросились одни без провожатого, услышав грохот ломаемых дверей, вторжение Кандидатов, дребезжащий голос Дигениса.
     - Кандидаты! Кандидаты! Пытайте их, чтоб они выдали материнство Евстахии. Хоть и слепцы они, но все же о нем знают. Мы вскроем чрево эллинки, исторгнем росток, который, без сомнения, привил ей славянин Управда.
     Он приказал увести старцев из гнилостного убежища. И, схватив за горло, Кандидаты чуть не задушили их, волоча к порогу сада.
     Увы! - не увидеть им переливчатой красоты растений, сферических сияний, упадающих на блистающие сикоморы, платаны, смоковницы, акации, кипарисы, пинии и тамаринды, - не увидеть многообразия листвы, переплетающихся кирказонов плюща, гордовин, кровавых олеандр, алеющих в конце тропинок, не увидеть лазурных перспектив, лучистых отсветов, всего богатства сада. В истомленном запустении покинутый на дикий произвол природы, изборожденный их хилыми ногами, питавший их с давних пор своими ароматами, он все же услаждал им жизнь, каждодневно бодрил их хотя бы крупицей новой силы. Они не стенали, не сетовали, не осыпали друг друга пинками, не укоряли в происках стяжания державной власти, но безмолвные, придавленные трепетали под кулаками Кандидатов и вскоре поникли ниц, припав лицом к порогу розовой площадки, обагрившейся каплями их крови.
     - Иисусе! Приснодева! Теос! Теос! Соделай, чтобы прекратились наши страдания. Надели этого скопца всей силой власти, чтобы поспешил он умертвить нас, и кончились бы наши муки!
     Так лепетали они, прерывая свою речь рыданиями, не в силах подняться с места, брошенные Кандидатами по приказанию Дигениса, который смеялся, качая тыквообразной головой:
     - Кандидаты! Кандидаты! Размозжите им головы, отсеките им мужественность. Вонзите в тело их мечи свои, исполосуйте старую кожу золотыми секирами! Пусть откроют материнство Евстахии, без сомнения, ведомое им!
     Материнство Евстахии! О, да! Они ведали о нем. Но приличествует ли трусливо свидетельствовать о том, доносить на внучку, которая их, спрятавшихся в этих же самых извержениях, спасла от насилий ненавистного Дигениса? И вновь пробудилось в них неизгладимое чувство родовой чести, чувство, резко и надменно еще тогда подсказавшее им сопротивление евнуху и презрение к его Кандидатам. И чем предавать, не лучше ль умереть? Нет, не раскроют они этого материнства, которое наполнило их страхом - материнства, ради которого Евстахия отняла у них Зеленых, вынудила тех отречься от прежних домогательств. Невзирая на старость, в них вскипела вся кровь Феодосия, и с трудом поднялись, простирая руки, высоко держа голову, выпрямив стан:
     - Убейте нас! Казните нас, но вы не узнаете ничего об Евстахии! Нет, ничего! Не отведает Константин V радости услышать, что мы предали кровь эллинскую, не менее драгоценную, чем его собственная презренная кровь исаврийская!
     Так изрек Аргирий, и подтвердили четверо остальных. Устремив на Дигениса мертвый взор свой, Критолай произнес:
     - Скажи воинам своим, скопец, чтобы они умертвили нас, но не донесем мы на материнство внучки нашей Евстахии - эллинки, подобно нам. И жаждем мы, чтобы настал день, когда победят чада ее потомков твоего властелина, исаврийца богомерзкого!
     С чрезмерным исступлением в голосе присовокупил Иоанникий:
     - Господин твой властен убить нас, но не предадим мы Евстахии. Что же, пытай нас. Все смогут снести наши слабые тела. Слепы наши очи на земле, но прозреют зато на небесах Теоса, Иисуса, Приснодевы, которые увенчают нас, ибо умрем мы мученической смертью!
     Наклонили головы Асбест и Никомах, подтверждая свою готовность приять казнь, не преминувшую быстро совершиться.
     Кандидаты поверглись на них по знаку Дигениса. Опять опрокинули слепцов, ударяли их мечами и секирами. Обильнее заструилась кровь их, потекла по плиточному полу. В стенаниях бились жалкие тела, одетые в голубые робы и желтые далматики, запятнанные пребыванием в извержениях. Кандидаты повернули головы их лицом к свету, и Дигенис произнес:
     - Через Патриарха, коему я повинуюсь, облек меня славный Константин V всею властью убить их, если не выдадут материнства Евстахии. Они ничего не открыли нам. Так убейте же их, дабы не служила им впредь на пользу слепота, которая делала их жалостными и вселяла в Базилевса милосердие. А Евстахию мы найдем и сами!
     И подняли воины мечи свои, и опустились острия, вонзившиеся слепцам прямо в сердце. И умерли слепцы, не испустив ни крика. Лишь судорога пробежала по рукам их и ногам, и слабой струей брызнула кровь их в жирное лицо Дигениса, наклонившегося в сугубом наслаждении резней:
     - Кандидаты! Кандидаты! Пусть убедятся на этом примере враги нашего Базилевса, как покараем мы их, если дерзнут возмутиться подобно Зеленым, Управде, Евстахии, у которой мы вскроем чрево и вырвем росток славянский!
     Покачивалась голова его с оттопыренными ушами, колыхался выпученный живот под символическим чудовищем, когтистым и рогатым. Качалась камилавка, и дребезжащий частый смех исторгался из-под оскаленных гнилых зубов. Несомненно, услаждало Великого Папия убиение слепцов, ибо, предводя Кандидатами в обратном прохождении через площадку, он еще раз обернулся, засмеялся, покачал тыквообразной головой, поднес серебряный ключ к перу цапли на головном уборе.
     - Кандидаты! Кандидаты! Слепцы умерли, не стяжав Империи: не попустил этого Теос иконоборчества, Теос Исаврии, коего именует Гибреас Теосом Зла, словно сам он олицетворение Добра. А теперь поищем Евстахию! Если нет здесь ее, то, очевидно, она под кровом Святой Пречистой, но мы разрушим Святую Пречистую и вскроем чрево Евстахии!
     Железом обутые Кандидаты с громким шумом рассыпались в еще не осмотренных покоях. Два крика вскоре раздались, два умоляющих голоса, которые окончательно восхитили Дигениса:
     - Кандидаты! Кандидаты! Всех врагов нашего Базилевса захотел погубить Теос иконоборчества, Теос Исаврии, ибо нам предает их всех! Ах! Эти люди, эти люди!
     И остановился с занесенным серебряным ключом, и пронзительнее задребезжал его смех, и весело смеялись Кандидаты, глядя на его потеху. Палладий и Пампрепий поверглись к ногам евнуха и смиренно лобызали его желтые башмаки, его мягкие маслянистые колена.
     - Мы пришли сюда, чтобы найти Управду, чтобы сообщить тебе, где Евстахия, и, вызнав, готовы теперь поведать тебе это!
     Так возвестил Пампрепий, а Палладий прибавил, склонив свои как бы деревянные волосы:
     - Обещай, что если мы тебе скажем это, ты облечешь нас менее позорным званием. И я уж не буду больше первым чистильщиком лука и чеснока Великого Дворца, и Пампрепий - первым мыльщиком узд его и седел!
     А Великий Папий по-прежнему смеялся, смеялись Кандидаты, и раскачивалась от худо скрытой радости жирная голова Дигениса, бряцало оружие воинов. Ободрившись, воскликнул Пампрепий:
     - Евстахия во Святой Пречистой с Управдой, спасать которого побежали туда Гараиви и Солибас, безрукий возница. Повели, чтоб не избивали нас ни Схоларии, ни Экскубиторы, ни Кандидаты! Пусть не ударяют нас ни Остиарии, ни Диетарии, ни Гетерии, никто другой. И мы благословим тебя и взыграем и воспляшем и возопием, что ты милосерднейший из сановников Константина V.
     Сперва у них мелькнула мысль бежать с Гараиви и Солибасом, но потом подумали, что Дигенис простит их, если выдать ему убежище Евстахии.
     Солибас говорил о Святой Пречистой с Гараиви, вместе с которым устремился к Влахернскому храму: там, очевидно, находилась эллинка. Они вернулись во дворец, но вскоре запутались в многочисленности его зал и не знали, куда идти, когда Кандидаты схватили их своими грубыми руками. Устрашенные воплями бойни, только что услышанными, обуреваемые желанием высказаться перед Дигенисом, шатались они на своих жалких босых ногах. Но Дигенис не слишком заботился о награждении их или каре. И приказал:
     - Вперед, Пампрепий! Вперед, Палладий!
     Они повернулись одновременно встревоженные и успокоенные: Кандидаты не поднимали на них золотых секир, золотых мечей, и не подстрекал Великий Папий Кандидатов. Сделали шаг, сделали другой. Пинок Дигениса в спину и удар серебряным ключом по черепу. Немедля прибавили ходу. Во множестве посыпались пинки и удары серебряным ключом. Они не кричали, лишь прикрывались растопыренными руками. Когда утомился Великий Папий, Кандидаты принялись за дело, и еще изобильнее зазвучали пинки и удары мечей и секир плашмя по спинам их и черепам - тяжкое бремя, от которого в отчаянии спасались растопыренными руками первый чистильщик лука и чеснока и первый мыльщик узд и седел Великого Дворца. Так продолжалось от Лихоса до Дороги Побед и дальше, при прохождении через Византию, в которой кишела великая толпа, жадно ожидавшая возвещенного разрушения Святой Пречистой. Не только Великий Папий смеялся, не только смеялись Кандидаты, но заодно с ними весь народ, и никто не жалел их, не пытался никто освободить. Рукоплескали многие Голубые и Иконоборцы, а Зеленые, опечаленные или разгневанные, поспешали к гонимому храму. Не в силах терпеть дольше, хотели они молить грозного Дигениса. Жестко зазвенели тогда удары на жирном лице Палладия, на худом лице Пампрепия с порочными глазами. И вторила избиению радостная толпа, неумолчным смехом одобряя утонченную потеху Великого Папия, который неистово заливался, качая тыквообразной головой в камилавке с пером цапли:
     - Кандидаты! Кандидаты! Не слишком обижайте этих Сановников нашего Базилевса, не лишайте его услуг первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел. Империи Востока нужны эти высокие Сановники. Ударяйте кротко! Ударяйте с осторожностью. И я, Великий Папий, ручаюсь, что завидная должность обеспечена им в Великом Дворце: отныне Палладий не будет больше чистить чеснок и лук; Пампрепий - мыть седла и узды. Я обещаю сделать их чистильщиками ваших задниц! Подставляйте, и они их очистят вам!

     В наосе ритмические ответствия иноков смешались с рокотом органа, и горше омрачался скорбный голос Гибреаса, отчетливо уносясь ввысь, до обезумевшей Склерены. В просвет ей видно было войско Константина V, и поднимались от подножия холма головы воинов, и тысячи двигались за тысячами, и стройными линиями спускались их щиты, мечи их, палицы, копья, бичи и шлемы, подчеркнутые шедшей сзади страшной громадой баллист, катапульт, таранов, крюков, багров и кос. И по-прежнему в безмолвии близились они, словно свершая некое срамное действо, и по-прежнему висело над городом оцепенение, тревожимое довольными Голубыми и Иконоборцами. Раздавленные после неуспеха гремучего огня, претерпев многие и долгие муки, во множестве посланные в изгнание, Зеленые и Православные чувствовали себя слишком бессильными, слишком оскудевшими и душевно, и телесно, чтобы возобновить борьбу. Немощь к бою сквозила в погребальных стенаниях Гибреаса, в ответствиях чернецов, которые приготовились, без сомнения, к смерти долгими постами, пламенной исповедью, трапезами Евхаристий, когда в таинственном перевоплощении вкушали и пили они плоть и кровь Иисусовы во хлебе и вине. Повсюду веял густой удушливый фимиам, безумной пьяностью сочась в их голосах, - и чудилось, словно восславляют они заупокойное богослужение вокруг катафалка, обвитого сплошным кольцом тяжелых свечей пред жертвенниками в уборе цветов, - словно творят священнодействие смерти, когда пальмовые ветви зеленеют и плач несется под завесами в серебряных узорах, ниспадающими с верхних галерей, где содрогаются толпы народа.
     - Умножились преследующие нас, Теос! В великом числе восстали на нас!
     - Ответь мне, о, Теос, Теос Правосудия, ибо возопиял я! Сжалься надо мной, услыши просьбу мою, внемли гласу моления моего, ибо ты Господь, ненавидящий нечестивых!
     - Восстань, Теос! Восстань против неистовства врагов наших! Пробудись на защиту нашу, ибо повелел Ты правосудие!
     - Да рассеется злоба нечестивых. Изгони преступивших закон Твой, Ты, очищающий чресла и сердца! Посрамленные, посрамленные да удалятся они, по мановению Твоему!
     Отчетливо струились псалмы и таяли стихи их, ударяясь о стекла.
     Трепетала Склерена, но Склерос все также смеялся, видя, как развертывает войско Басилевса ряды свои, надвигаются головы, движутся щиты, ярче обозначаются мечи и золотые секиры, луки, палицы и копья, проворнее колышутся бичи. Дети хлопали в ладони, и, прыгая, подняла Параскева Зосиму, болтавшего ножонками. Акапий, Кир и Николай считали Схолариев, Экскубиторов и Кандидатов, геометрическими гетериями вонзавшихся во Влахерн. Даниила, Анфиса и Феофана просили позволения сойти, чтобы вдосталь надивиться на подозрительных завоевателей. В ужасе устремила Склерена взор свой вдаль - ко Святой Премудрости. Словно из сочившейся раны, вытекала из нее процессия Помазанников. Церковь закрыла девять врат своих. Слабо расстилался в далекости звон ее симандры, и золотой крест блистал торжествующий, излучистый, жестокий, подобный символу Зла.
     Близились Помазанники. Синкелларий и Великий Сакелларий раскрывали свои рыбьи рты. В скрытом тупоумии смыкали, наоборот, уста Скевофилакс и Хартофилакс. Покачивали головой Лаосинакт и Наставник Псалмопения с глубокомысленным видом, с видом Помазанников, воспевающих Осанну Победителей. За ними выступало скопище участников Святого Синода, кроме пастырей, пребывавших верными иконопоклонению и, без сомнения, замученных, исчезнувших в сумрачных монастырях. Африканские епископы, задиравшие нос, и белокожие епископы македонские. Игумены, продавшиеся оскопленному Патриарху. Жирные архимандриты, эпархи, тощие как кулики. Все священнослужители, уже несколько лет ретиво молящиеся за власть Константина V, который для достижения мира ублажал их богатствами, хвалами, степенями.
     Два голоса долетели до Склерены, два голоса, сковавшие смех Склероса: один повелительно спокойный, другой - страстный и лукавый. Явственно выплыли восседавшие на троне под золотым балдахином Самодержец и Патриарх. Последний так внушал Константину V:
     - Ты внял, наконец, смиренному брату во Иисусе - им же есмь аз. Ты сумел убедить себя, что прав. И выступаешь на разрушение убежища ереси Добра, осужденной Святыми Синодами. Шествуешь погубить Святую Пречистую, бывшую очагом заговора Управды, сопротивления Иконопоклонников и арсеналом, где послушный Будде, врагу Иисусову, Гибреас выковал таинственное оружие гремучего огня, который в руках Зеленых потерпел, к счастью, неудачу. Ведомо тебе, что Патриаршество мое даст отпущение твоему Самодержавству, и вознесешься ты великим, и грядущему роду твоему не грозит опасность от потомков Управды, ибо в этот миг Дигенис, скопец, подобно мне, Дигенис, не приемлющий искусств человеческих, - во Дворце у Лихоса исторгает из чрева Евстахии зародыш, который, - боюсь я, помнишь, как говорил тебе, - внедрил в нее отрок.
     - Ты видишь, что силу и могущество отдаю я на служение Святой Премудрости, коей ты Патриарх. Разрушится Святая Пречистая, и игумен ее, превративший свой храм в убежище врагов племени моего, погребется под стенами ее, которые снесет моё воинство.
     Так безропотно ответил Константин V Патриарху. После казни Управды долго боролся он с жаждой мести, владевшей как им самим, так и Сановниками его и Помазанниками, которых все еще тревожил заговор. Наконец, снизошел, усматривая в смуте лишь внутреннюю усобицу священства, чреватую, однако, опасностями для собственной семьи. Ибо рассуждал, что если не насытит свирепых чаяний Иконоборцев, не утолит смертоубийственных склонностей Сановников, которые живым растерзали бы с великой радостью Управду, то могли пробудиться козни скрытых врагов и, пощадив заговор, издыхающий, он навлечет на себя иной мятеж, могучий силами, способный привести его к верной гибели. Нет, разумнее бросить Гибреаса их жестокому алканию, обречь им нежное тело Управды, хрупкое материнство Евстахии. Оставят тогда его в покое. Он будет воевать, сразит у далеких границ многих врагов, и род его избавится от угрозы свержения с престола.
     Но, решив так, не мог освободиться от давнего суеверного страха за судьбу детей своих. А что, если велением правосудного возмездия, часто карающего невинные поколения, рожденные от истребителей, обратится когда-нибудь на его потомков эта смерть? Бессознательно сперва отверг он убиение Управды, приказал не трогать Евстахии. Этим объяснялось все поведение Константина V, столь загадочное для воина его закала, для человека, облеченного таким саном. Роковым деянием мнил он разрушение Святой Пречистой. Разве не может впоследствии постичь одинаковый жребий Святую Премудрость? А исторгнуть из чрева Евстахии жалкое существо, зачаточную жизнь, которую после брака внедрил в эллинку Управда, не знаменует ли это желать, чтобы от неведомого соперника одна из внучек его претерпела то же самое? По-прежнему сожалел Базилевс ослепления Управды, говоря себе, что такая же кара постигнет одного из сынов его, одного из сынов его сынов за преступление предка. Но чем только не отмстится жестокое изуверство, которого столь люто домогался Патриарх!
     Патриарх весьма проницательно рассудил факт оплодотворение эллинки славянином. Знал, без сомнения о браке их, однажды ночью провозглашенном во Святой Пречистой перед Зелеными и Православными, о браке, который также несомненно не ускользнул от бдительности Дигениса в своем оскоплении и в общности влечений, взаимно угаданных, прилепившегося к тяжелой далматике продажного Помазанника, к золотой митре растленного Помазанника! И без устали тревожил Базилевса, подстрекал его, сгущал пред ним опасности. Примера ради надлежало Гибреаса с братией похоронить под развалинами Святой Пречистой, и, не убивая Управды, наперекор всему хранимого своим царственным происхождением, пресечь нить потомства, которое родилось бы от него в лице ребенка, носимого Евстахией, и продолжало бы борьбу за преобладание племен в Империи Востока. Следуя советам его, выступил со своим воинством Константин V. Дигенис направился ко Дворцу у Лихоса, чтобы схватить Евстахию и вскрыть чрево ее, и близок был час полного истребления заговора Добра. Исчезнет с лица земного монастырский храм. Перестанет Гибреас возбуждать против власти непреклонных Православных, упорствующих Зеленых. Не будет впредь служить притязаниям народа иконопочитание. Победятся искусства человеческие, восторжествуют Голубые, возликуют Иконоборцы, навсегда покорит племя исаврийское племена эллинское и славянское, отступит Верхняя Азия пред Нижней, раздавится духом полутуранским, полусемитическим дух арийский, источавший буддийское учение Манеса, которое унаследовала Святая Пречистая, стремившаяся гремучим огнем, по счастью, не удавшимся, навязать его Империи Востока.
     Под покровом лести, преисполненный расчета и лукавства, быстро говорил Патриарх Константину V, который едва слушал его, неизменно плененный затаенным суеверным страхом:
     - Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Не возгордится Святая Пречистая пред Святой Премудростью. Не будет отныне подстрекать Гибреас иконопоклонников, не будут поддерживать лже-Базилевса Зеленые. Ты раздавил их всех. Лишится потомства ослепленный Управда, ибо вырывает в этот миг Великий Папий зародыш, который внедрил славянин во чрево эллинки. И не будет у тебя соперников: Сим победиши! Осанна! Осанна!
     Потом обернулся и с яростными жестами, с пеной у рта воскликнул, обращаясь с высоты трона к далекой процессии Помазанников:
     - Осанна! Осанна! Самодержец Константин V шествует разрушить Святую Пречистую, попрать во Святой Пречистой гнездо ехидн, покарать во Святой Пречистой зачинщиков усобицы. Осанна! Осанна! Господи помилуй! Господи помилуй! Ликуйте! Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Поражение уготовано ереси Добра, и приемлет кару брат наш Гибреас. Побеждены будут Иконопоклонники; побеждены Православные, побеждены враги Святой Премудрости!
     И остановился перевести дух:
     - И отверсто будет чрево Евстахии. Лишится Управда потомства, которое во имя племени эллинского и славянского восстановило бы языческое почитание икон и утвердило бы учение о Добре, единоборствующего со Злом. Осанна! Осанна!
     Замер во храме голос Гибреаса, сливаясь с ответствиями монахов, с заключительным журчанием органа. Никого не было в гинекее, кроме Склерены со Склеросом, и восьмерых детей. Ни души в кораблях. Ни души на галереях Оглашенных! Словно чрез некие врата испарилась вся братия вдаль от посягательств полчищ Базилевса. Склерена утешилась бы, если б войско повернуло вспять, особливо, если б не услышала ока угроз Патриарха. Не смеялся теперь подле нее Склерос или, по крайней мере, казалось, что не смеялся. Щелкал зубами от ужаса, а не от радости, и механически не упадала и не поднималась его борода. На полу гинекея оставил нежно курившуюся кадильницу и друг за другом прижимал к сердцу Зосиму и Акапия, в беспамятстве обвивал прелести Параскевы и Анфисы, обнимал Кира, Даниилу, Феофану, Николая, покрывал лоб, щеки, плечи их поцелуями, которые туманились слезами.
     - Уйдем! Уйдем!
     Устрашенные отшатнулись восемь детей, когда вторгалось войско на вымощенную площадь, и скрипучей громадой, выраставшей за переплетающимися бичами и безмолвными всадниками на рогатолобых конях, надвигались стенобитные орудия: бэтлисты, катапульты, тараны, крюки, багры и косы. Закрыв глаза, застенали дети: Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева. Их потянул за собой неизменно щелкавший зубами Склерос, потянула плачущая Склерена. В круглый просвет она различала на Дороге Победы черные точки воинов, избивавших двух людей, которые бежали во всю прыть, прикрывая спины растопыренными ладонями от сыпавшихся им во след пинков. Некто жирный поспешал впереди с занесенным ключом, раскачивая головой, в камилавке, сколотой пером цапли, в зеленой одежде, на животе расцвеченной чудовищем рогатым и когтистым. Склерена узнала Сановника и воинов, отряженных утром к Лихосу. Свирепые, направлялись они сейчас к Святой Пречистой, и заунывно звенели в ушах Склерены пинки, падавшие сзади на Палладия и Пампрепия к великой потехе любопытных, - без сомнения, враждебных Добру и иконопочитанию, Православным и Зеленым, - ненавидящих племена эллинское и славянское, раздавить которые в лице Евстахии и Управды хотели Голубые вкупе с иконоборцами.
     Громко лязгнули двери: поспешно замкнулись засовы врат нарфекса. Издалека донеслась песнь иноков, удалившихся в кельи. Устрашали звуки органа и, наконец, молитвы смерти! Бедняк, жалкий видом, бросился к Склеросу, Склерена и восьми детям их на нижней галерее Оглашенных.
     - Спасаясь, ищу я убежища, ибо меня домогаются они, богатств моих, приобретенных продажею арбузов. Базилевс хочет сокровищ моих, но я закрою пред ним двери Святой Пречистой, и проклянет его игумен Гибреас!
     То был Сабаттий, впавший в совершенное безумие. После арбузного погрома странная работа совершилась в его и без того уже скудоумной голове. Он возомнил себя обладателем сокровищ, которых жаждет Константин V. На небольшие деньги, уцелевшие от смехотворной битвы арбузами, он смог купить себе осла, который превратился для него в колесницу славы, дороже всех красивых коней Басилевса, рогатолобых, убранных золотом и медью. Восседая перед арбузами под выступом Геодомонова дворца с ослом, который подле него жевал грязную траву и арбузные корки, он сурово слушал византийцев, разжигавших забавы ради безумие его, уверявших Сабаттия, что Базилевс мечтает о его сокровищах. Потрясающим страхом переполнил его утренний поход войска. Бросив арбузы и осла, он кинулся во Святую Пречистую в надежде найти в ней убежище. И с горящими глазами, размахивая руками, говорил об этом Склеросу и Склерене с восемью детьми, принимая их, вероятно, за Сановников, и бессмысленно умолял Зосиму, Акапия, Кира, Даниилу, Феофану, Николая, Анфису и Параскеву:
     - Спасите меня! Базилевс Константин V хочет похитить сокровища, которые я выручил продажею арбузов. Знайте, что я отдам вам часть сокровищ моих, если укроюсь от богомерзкого Самодержца, с которым справедливо борются Гараиви и Сепеос, хотя он и отсек им нос, уши, ступню, руку и выколол глаз!
     Отскочив, в отчаянии он ударял в ладоши, забиваясь в угол галереи Оглашенных, где блеск лампады озарил безумный лоб Сабаттия, воспаленно матовый под заостренным черепом, и ярче осветил его тревожный, блуждающий взор.
     Мерный топот и краткие крики приказаний врезались на замощенной площади в скрежет железа и грохот катившихся орудий, которые воздвигались у нарфекса храма, облепляли его высокий фасад от низу и превыше самого купола с неизменным кругом окон, через которые проникало сияние дня и зажигало четырех ангелов сводов, круглый наос, ротонду, где исполинская Приснодева воздымала свое могучее тело в наряде красок и драгоценных камней на золотом фоне. И самозабвенно трубили ангелы, гибкостанные, в веющих одеждах и звали на бой с воинами Зла, с Исаврией, с Иконоборчеством, с Голубыми и Помазанниками, поддерживающими порочного Базилевса, со знатными, презревшими искусства человеческие. И выше возносилась в ротонде Приснодева, словно готовясь своим могучим челом рассечь свод и навек - если обречена гибельному концу Святая Пречистая, столь долго охранявшая ее Божественную непорочность - улететь из Империи Востока, отвергнувшей иконы, чрез которые молили предстательства сына ее Иисуса, - из Империи, отринувшей Добро, которое Гибреас стремился возвести на царство. Содрогнулись поклоняющиеся иконам монастыри и храмы. Зазвенели симандры их медленными погребальными звонами, эхо которых докатывалось до Святой Пречистой. Еще не видать было Управды.
     Евстахии и Виглиницы, пребывавших, конечно, в гостеприимных покоях Склероса и Склерены, точно ничем не грозило им вторжение воинства.

     Меж тем бежали Гараиви с Солибасом в равнинных окрестностях Византии, бежали тропинками, по которым брели кочевники, тянулись вереницы верблюдов и низких повозок, нагруженных свиньями, молодыми телятами, травой, плодами. Изумлял некоторых безрукий стан Солибаса и всех веселило безухое, безносое лицо Гараиви. Вскоре достигли они Святой Пречистой со стороны Ротонды. С высоты бесконечность города разверзалась перед ними: дороги струились, дома выступали и выпуклости храмов, бань, гротов, часовен, монастырей, над которыми золотились и серебрились очертания крестов. Там, там Святая Премудрость воздымала свою тяжкую громаду, Великий Дворец спускался до Пропонтиды с Триклиниями своими и Гелиэконами, с Фиалами, Галереями, Кубуклионами. Ипподром круглил свое гульбище, населенное статуями, чуть видными на фоне сияющего неба. И словно подвластный этому трехликому воплощению могущества и силы, раскинулся внизу весь город. И медленные перезвоны симандр донеслись до них, в целостное безмолвие вонзавшие благовест Добра, мучимого Злом, - Добра, казнимого Злом.
     Надгробные камни туманно забелели, оттененные деревьями, и перескочил Гараиви через стену кладбища. Прыгнул и Солибас, уронив на землю единым взмахом свой безрукий стан подобно бревну, упавшему средь листовидных трав. Они попирали могилы иноков, много могил, опушенных мальвами, воловиками, синяками, листвою пепелистых ив, ярких олеандров, серых гребенщиков, разросшихся, распускавшихся, питаясь грудями мертвецов, сердцами мертвецов, животами мертвецов, лицами мертвецов. Два длинных уха, крутой хребет однокопытного мелькнули в чаще диких дятлин, и, обнажив лохматую голову, осенил себя крестным знамением Иоанн, в то время как Богомерзкий помчался скачкой вольного осла:
     - Сегодня ночью нас исповедал наш отец Гибреас, и мы умрем, ибо не покинем Святой Пречистой, которую хочет разрушить Константин V. Обрушится на нас храм наш и погребет нас.
     Спокойно промолвив это, он накрылся, и бешено посыпались звонкие палочные удары. Гараиви с Солибасом проникли в один из коридоров обители, пробуравленной кельями, пустыми покоями, мастерскими икон и благочестивых изделий из слоновой кости.
     Нарастал стенающий ритм иноков в храме, грозно рокотал орган, и голос Гибреаса выточался, погребальный и скорбный.
     Отчетливо слышалось приближение войска, а из глубины залива, со стороны Воинского Поля, близились другие шумные полчища, как если бы приказал Базилевс обрушить храм и его кладбище, монастырь и Влахернский холм. Они почти не обмолвились ни словом на пути бегства их из Дворца к Лихоса. Ясно понимали всю тяжесть положения. Всматривались в пустынность зал, в печаль келий, искали выхода, ведущего во храм, наперекор всему желали спасти Управду, Евстахию, особливо Виглиницу. Сбивались, плутали, поднимались, спускались усталые, разочарованные. И незаметно истома охватывала их, сковывала силы. Расслабляющая атмосфера веяла вокруг, и их потянуло умереть подобно Иоанну, подобно Гибреасу, который со своими чернецами изливал в этот миг псалмы смерти.
     - Нет рук у меня, и жизнь мне мука. Сепеос мертв и благо ему. Почему не умереть также Солибасу. Иисус примет его и простит любодейство с Виглиницей, желавшей породить потомство, которое соперничало бы с поколением Евстахии и Управды!
     Угрюмо изрек Солибас, и вздулись жилы у него на шее, и побагровело лицо. И, печальный добавил:
     - Я не сомневался, что чрез победу Управды достанется мне победа над Голубыми. Но Зло победило. Потерпело поражение Добро. Навек воцарится в Византии племя исаврийское вместо племени славянского и племени эллинского. К чему жить теперь, когда у меня нет рук. Умер Сепеос, у которого уцелели один только глаз, одна ступня, одна рука. Зачем жить слепцу Управде? Чего ждать от жизни тебе, безносому, тебе, безухому? Опротивело мне есть, словно собака, припав к чашке лицом, мне, творению, созданному по образу божественного Иисуса.
     Он заплакал, а Гараиви слушал и мало-помалу потухало исступление набатеянина от речи Солибаса. Не слишком страшила его вероятность смерти, быть может, в глубине души уже давно желанной. Пускай умерла бы только и Виглиница. Пусть не предавала бы она чрева своего другим мужчинам в стремлении к зачатию! И сказал Солибасу, слезы которого испарились в душном воздухе монастырских недр, ныне лишенных жизни:
     - Ты прав, ты прав. Мы боролись, чтобы победить Зло. Но, очевидно, не захотел этого Теос. Нас не изувечили бы, если б мы сделались сторонниками Константина V и Патриарха. Если бы покинули Управду, покинули Евстахию, покинули Виглиницу. Но нет! Ревностно проникнутые учением Гибреаса, не можем мы отречься от веры в иконопочитание, веры в Добро, веры в предназначенье племен эллинского и славянского к возрождению Империи Востока. Если суждено нам умереть, я не жалею, что умру. Но пусть умрет также с нами и Виглиница, не достигшая чрез нас оплодотворения. Я все же люблю ее, Виглиницу, хотя отдавалась она и тебе, и Сепеосу! Прости меня, прости мне строптивые слова, которые от меня выслушивал. Мы умираем, и исчезают следы нашей распри, и лишь остается наша дружба.
     С братской нежностью увлекал он Солибаса за собой. Светлый овал мелькнул перед ними. Песнь иноков послышалась совсем вблизи, покрываемая задыхающимся голосом Гибреаса. Клубы фимиама заструились им в лицо, заволакивая голубым туманом.
     Показалась вся братия Святой Пречистой во главе с игуменом, заметившим их:
     - Покайтесь! Убедил Константина V порочный Патриарх напасть на Святую Пречистую. Мало им ослепления Управды. Он хочет лишить его последнего убежища, в котором тот недосягаем для могущества и силы. Смерти обречены Управда с Евстахией, и не воцарятся в возрожденной Империи Востока племя эллинское и племя славянское, ибо победило Зло!
     В тумане процессии проследовали друг за другом иноки, мужи брадатые, почти не ощущавшие страха. Гибреас благословил Гараиви и Солибаса:
     - Молитесь! Молитесь! Вы мужчины. Чашу жизни наполнили вы всеми грехами смерти. Но учение о Добре, арийское и приемлющее искусства человеческие чрез иконопочитание - учение о Добре спасет дух ваш ныне, когда умирает ваше тело.
     - Я и Солибас хотели оплодотворить Виглиницу, - воскликнул Гараиви, гнетомый магнетическим влиянием всех сил души Гибреаса. И покаялся. В едином порыве открылся Солибас, что грех Гараиви и его грех. Глаза игумена блистали. Казалось, он ничуть не удивлен был признанием возницы и лодочника.
     - Я разрешил тебя от убийства Гераиска, отпускаю тебе ныне блуд твой с Виглиницей. Отпускаю также и Солибасу. Вы умираете: воля Иисуса, чтобы всякий, переступивший порог Святой Пречистой в этот день разрушения, был похоронен вместе с ней. Я исповедал чернецов своих, исповедал Управду с Евстахией. Только Виглиница не готова ещё к смерти. Но и она, жаждущая биться, не знает, что невозможно теперь сопротивление войску Константина V, от которого не спасется ни один из нас. Сладостно будет претерпеть муку, и украсит славянка душу покаянием, и, исповедав, я отпущу ей грехи ее!
     Окреп его печальный голос. Он совершенно отрешился от действительности. О людях и вещах говорил как об отвлеченностях. По-видимому, одним из затаенных, далеких предвидений было для него разрушение монастырского храма - так спокойно относился он к совершавшемуся. Вместе с храмом умрет сам он, умрут иноки его, умрут все живущие в стенах обители, не исключая Евстахии и Управды, в которых раскрыл игумен сознание их племен, и которым преподал свое учение, которых сделал на миг надеждой Православия, грозой иконоборчества.
     Удары загрохотали. С визгом и скрежетом приступили орудия к разрушению Святой Пречистой. А за сим смятенные вопли раздались матери, отца, детей, желавших скрыться. Гибреас углубился в монастырские покои, потом возвратился, и сияющая пелена окутала иноков, огни свечей заблистали, хоругвей, уколотых крестами, дымки курений затрепетали в колыхании золота и серебра. Гараиви и Солибас проникли в наос.
     Восемь детей рассыпались к сооружению гелиэкона, бессознательно надеясь выскользнуть оттуда. Склерос и Склерена не отставали, исступленно прижимая к груди младших. Один за другим пробрались они через узкий темный проход, поднялись по прямой лестнице, сообщавшейся с покоями их, наверху которой предстали Управда и Евстахия. Порывисто, тревожно вела эллинка славянина за руку. За ними Виглиница выступала, высокостатная, широкоплечая, с грудями молодой женщины, вздувавшимися под узорчатым прямоугольником, с волосами цвета медной яри, с пылкой игрою белого веснушчатого лица, с глазами животно-прекрасными, зажженными опасностью. Управда увенчан был плоским золотым обручем в самоцветных камнях, хранимом в деревянном ларе Святой Пречистой вместе с другими знаками Державства - наследием Великого Юстиниана. Облекся в пурпурную хламиду, голубой сагион, голубые порты голубого шелка и алые башмаки с золотыми орлятами. Величавой Августой казалась Евстахия с злато-серебряной лилией на плече, розоволикая, прозрачноокая, в изысканных неземных царственных одеждах, ровно ложившихся своей тяжелой тканью. Знаком лилии встретила она Склерену:
     - Гибреас исповедал нас, прежде чем умереть под развалинами Святой Пречистой, Умрет Управда. Умрет со мною и Виглиница. Примите муку ты и супруг твой, и восемь чад твоих, ибо бессильно Добро победить здесь, в мире, Зло!
     Она произнесла это звучным голосом, как бы изрекая уверенное приказание. Игумен приготовил ее, и наперекор природе, отвергающей смерть, наперекор голосу жизни, толкавшему ее на героическое сопротивление ради ребенка их, на котором уже давно сосредоточились ее политические чаяния, влечения ее возвышенного патриотизма - вняла она магнетическому влиянию необычного Гибреаса, отказываясь от державной власти, в надежде на завоевание которой сочетался род их, оба они шли на муку, втайне убежденные в плодоносности учения арийского, веруя, что настанет день, когда разрастутся мощные корни его, ныне истребляемые, и заглушат Зло, их терзающее.
     Чтобы спасти обоих, или, по крайней мере, брата, последовала за ними Виглиница. И ринулась к Склерене.
     - Спасайся, ни тебе, ни твоим не причинит зла войско Базилевса. Я бегу с братом моим Управдой, который должен сделаться Базилевсом, или же дитя его!
     Эти слова услышал Управда и ответил:
     - Тщетно спасаться, ибо Гибреас хочет, чтобы умерли мы все. Я покаялся. Без сомнения, так постановили Теос, Иисус и Приснодева, желавшие возрождения Империи Востока чрез племя наше и племя Евстахии. Смертью нашей оплодотворится Добро и победит впоследствии, - Добро, которое в будущем не допустит, чтобы разрушало Зло иконы, чтобы убивало оно Зеленых, врагов силы и могущества, ослепляло Базилевсов тайных, подобных мне, казнило Православных, повсюду проливало кровь, сеяло повсюду страх. Я мечтал об Империи, способной даровать блаженство и вечность жизни всем и каждому. Но сказано, что царствие это не от мира сего. Если Евстахия достанется в руки воинов, они осквернят ее, ибо не сможет ее от них вырвать Константин V, который ослепил меня. И они открыли бы чрево ее, чтобы извлечь из него нашего ребенка. Подобно мне, умрет Евстахия, избегая казни, - умрет под развалинами церкви, из которой нам отрезано спасение.
     Гибреас поделился с ним предвидением лютой муки, - исторжения зародыша, когда бросят в крови и грязи ребенка, которого она вскоре родила бы на свет. Долго размышлял игумен о кровавых неистовствах, которые единым ударом могут пресечь заговор. Сначала, соединив браком правнука Юстинианова с правнучкой Феодосия, он определил поселиться им во Дворце у Лихоса. Засим, страшась, что узнают о материнстве Евстахии окружающие Константина V, он вновь скрыл ее с отроком под сенью Святой Пречистой. За стенами ее лишь одни опасности. Попытаться бежать обоим им куда-нибудь далеко за пределы Империи? Но на бегство потребовались бы месяцы и годы. При том же везде есть Голубые, Иконоборцы, растленные Помазанники, воины, сановники, - как в Византии вечные слуги преступления. Уповать на гремучий огонь, столь таинственно исследуемый? Но он не мог и долго не сможет отыскать его сил, хотя бы отчасти совокупить их сочетанием трех субстанций, превращенных в порошок. Не лучше ли ожидать в монастырском убежище и спокойно встретить смерть, если убежище это разрушат. Зеленые и Православные слишком раздавлены для нового восстания. В далекости города плачут многие пред нарфексами храмов и монастырей. Многие воздевают к небу руки. Многие поют псалмы и, бия себя руками в грудь, сокрушаются другие. Густыми всходами кишат повсюду Голубые. Изрыгают на Святую Пречистую хулы Иконоборцы, и против нее устремлены все силы Империи, воинские и государственно-религиозные. И если неизбежна смерть, так почему ж не умереть: И сам покаялся пред ними, просил прощения, если умрут они хотя бы смертью святой и праведной, чрез которую вознесутся пред лицо Теоса, ко Иисусу и ко Приснодеве. Он повиновался учению монастырского храма, извечно блистающему на Влахернском холме в кельях обители, под сводами церкви, где четыре исполинских ангела светозарно трубили в золотые трубы, испуская упорные зовы к народам, с трудом пробуждавшимся из сна. В душах восторженных хранились семена учения о Добре. Обогащенный чтением книг, начертанных в седой древности, книг арийских, подобных тем, что читали сейчас Управда с Евстахией, книг, преисполненных предвидения, вдохновения, глубокого просветления душ, сочетал он с учением о Добре чарующую пленительную теорию о силах племен эллинского и славянского, предназначенных к возрождению Империи Востока. Позже присовокупил еще теорию искусств человеческих, продолжающих на земле жизнь или, иными словами, сеющих Добро через иконы, к которым возносится волнуемая духовность обоих племен, столь противоположных жестокой и холодной телесности Исаврии в лице Иконоборчества и растленности Помазанников, воплощающей Зло.
     Как открыл игумен отроку, учение его проистекало от таинственного Будды, божественную благость которого замыслил преподать народам европейским Манес под покровом Добра, единоборствующего со Злом, отвергавший личность столь пламенную Иисуса, которого нарочито противопоставили племена семитические племенам арийским, поколебавшимся на миг. Но он, Гибреас, мнил себя познавшим истину, не отрицание Иисуса внушавшую ему, но самозабвенное, напротив, преклонение: люди, движимые склонностью символизировать свои понятия Добродетели, Славы, Веры, сотворили сперва Будду, воплотившегося в других богах, из коих один стал арийской сущностью народов Верхней Азии, и семитической сущностью народов Нижней Азии - другой. Человечество обоготворяло причины и следствия, не ведая дать им иного объяснения. Кто знает, быть может, расточатся впоследствии Будды, Иисусы, пред другими Сущностями, в которых выразит человечество законы естества, наконец, постигнутые. Лишь в справедливости чистой и в сознании точном возымеет тогда нужду земля для утешения тел и насыщения страстей души и ограничится созданием обряда общественного, из которого изгонятся вопли ненависти, зовы к искоренению племен, к истреблению человека человеком: А если так, то лишь постольку довлеют Будда, Иисус и почитание их, почитание Приснодевы, матери Его, Теоса, Отца Его, поклонение святым, избранным, ангелам, властям, поскольку милосердны все они и помогают творению искусств человеческих, чрез которые продолжается жизнь, а следственно, Добро. И не существенно разве увековечить жизнь духовную и телесную, особливо если чрез Добро содеять ее кроткой, целительной, гармоничной, неискушенной воистину во Зле!
     Но неизбежно насилие, чтобы восторжествовало учение в таком расширенном истолковании. Он и применил его, подняв Зеленых против власти исаврийской. Сейчас же после иконоборческого синода Гибреас мнил себя достаточно мощным, ибо перед Святой Пречистой, где обручил он отрока и эллинку, отступил Константин V со своими воинами, сановниками, знамениями могущества и силы. И считал себя победителем, когда позже показывал Управде Золотой Рог и Пропонтиду, флоты и памятники, Святую Премудрость, сокровища Империи, собранные в чарующем городе, - когда по мановению его Зеленые перерезали столько Голубых, и Константин V опять увидел себя вынужденным отступить. Когда Гараиви с Сепеосом вышли из нумер, игумен сказал себе, что пробил решительный час последнего восстания, ибо ослабела власть. Он обманулся. Зеленых победили, Управда был ослеплен. Оставалось совершить лишь плотское соединение Управды с Евстахией, дабы чрез поколение их продолжить борьбу во славу икон и человеческих искусств. Но и это сделалось невозможным, после того, как Константин V склонился на убеждения Патриарха, и Великий Папий Дигенис выступил, чтобы во чреве матери истребить росток племени, предопределенного возродить Империю Востока, разрушить самое убежище Святой Пречистой, где плод мог бы спокойно взрасти. Гибреас объяснил им таинственный гремучий огонь и голубой эфир, источаемый мгновениями его личностью. Те же арийские книги посвящали в определенные формулы составления смеси, возгорающейся и гремучей, со стремительной силой, мечущей неодолимо смертоносные снаряды: камень, железо и свинец, и в пламенных изысканиях соединял игумен раздельные элементы, полагая, что для воздвижения в мире Добра необходимо орудие вещественное, перед которым ничто не сможет устоять. Правда, Империя обладала огнем индийским, тайну которого хранила и которым воспользовалась однажды против полчищ, осаждавших Византию. Но этот, так называемый огонь индийский, огонь морской, огонь действенный, огонь жидкий - таковы были различные прозвища его - встарь принесенный власти перебежчиком напавших воинств, неким Галлиником, был трудно управляем и легко потухал. Но несбыточен разве огонь, невероятно могучий, пред действием которого не устоит ничто? Тщась укрепить народное господство, прибегали Зеленые с давних пор к оружию, одинаковому с Голубыми; но иными, недосягаемо мощными доспехами надлежит вознестись им над врагами.
     После долгих попыток, нашел, наконец, гремучую силу огня, чрез смешение серы, селитры и угля и, следуя указаниями, вынесенных из внимательного изучения арийских книг, заткнул его в металлические трубки, которыми вооружил Зеленых. Не соблюл ли он точного соотношения серы, селитры, угля или по какой иной причине, но только гремучий огонь, к несчастью, потерпел неудачу. С той поры тщетно отыскивал, смешивал, взвешивал, толок: но не гремел гремучий огонь; расплывался, гас гремучий огонь; тускло вспыхивал в трубках, которые часто взрывал он. Быть может, другой после него игумен Добра, пытливый исследователь арийских книг, или гениальный Зеленый, жаждущий основать владычество народа, глубокий ум, постигший, что мало слов молитвы для борьбы со Злом, недостаточно биться со Злом проповедью чисто духовной, наконец, Православный славянин или эллин по крови - смогут продолжить эти искания, достичь их зрелости. Сам он отказывался. И не ныне загремит гремучий огонь, но когда-нибудь в будущем.
     Он поведал, что огневой эфир, эфир голубой, эфир прозрачный, иногда столь чудесно окутывавший его, был излиянием собственной личности, которое исполинским напряжением воли сосредотачивал он, сгущал в магнетическом пламени, но после которого чувствовал себя разбитым. Огневой эфир - гроза растленных Помазанников, порочных Сановников, Голубых, недоумевающих Иконоборцев. Арийские книги, из века в век хранимые в монастырях Добра, книги, бывшие семенами пылающей мысли Будды, книги, которые сделал Евангелием своим Манес, столь жестоко казненный, книги, столь полные назиданий, столь проникнутая истинами, - они, книги эти, наставили его источать свою волю в пламени нежном, в пламени сияющем. Но не всем доступно было творить истечение своей личности. Надлежало для этого иметь душу чистую, склонности утонченные, духовность, устремленную к бытию отвлеченному, к молитвам, постам, самопожертвованию, к радостному чувствованию всеобщего спасения! Быть может, хранил Гибреас эти великие качества, - Гибреас, обретавший необычное совершенство, закрытое человечеству, столь утопавшему в телесности. В изобилии могли бы обладать такими эфирными истечениями Управда и Евстахия, шествовавшие ко всем добродетелям души, если б не ожидала их ныне смерть.
     Без гнева говорил он на этот раз о Константине V, ведая, как мало тот жаждет бесполезной резни, и, напротив, на Патриарха изливалась вся горечь, вся резкость его голоса - на Патриарха, истинного ревнителя иконоборчества, опору Зла, верховного наместника сатанинского, Помазанника жестокого и надменного, не постигавшего искусства, презренного в скопчестве своем подобно вдохновляемому им Дигенису, и семикратно порочного. Быть может, какой-либо Православный среди приближенных Базилевса, - душа сокровенная, личность страдающая, - супруга его? - в беседах, которые навек пребудут тайной, раскрыл Константину V омерзительность гонения! И повелел игумен замкнуть Святую Пречистую, чтобы умерли все живущие в ней: он и чернецы его, Управда и Евстахия, даже Виглиница, отвергавшая смерть, Склерос и Склерена с восемью детьми. Своей властью незапятнанного Помазанника он отпустил им все прегрешения, обелил, освободил души их, дабы непорочные готовились быть приятыми на небесах со мучениками, избранными и святыми.
     Безумно закрывала брату уста Виглиница и повторяла "да!", желая увлечь его неведомо куда. Наперекор начавшемуся разрушению, отказывался он, следовал за уводившей его Евстахией, уже чуждой честолюбивых замыслов о материальном покорении Империи, - за Евстахией, божественная улыбка которой озаряла прозрачность глаз ее, розовую кожу лица с отпечатком страданий материнства. С ней направлялся к наосу, куда вновь хлынули монахи. Солибас с Гараиви показались и с такой речью обратились к сестре слепого Базилевса, к той, которую не смогли они оплодотворить и которой обладали оба, которую любили оба, хотя с неодинаковой силой, - теперь печальные и кроткие, благочестивые и смиренные, скорее, расположенные к смерти, чем к сопротивлению:
     - Ты можешь умереть подобно нам, которым даровано отпущение нашего с тобой любодейства. Как видишь, не восхотели Теос, Сын Его Иисус и Его Матерь Приснодева, чтобы оплодотворилась ты, ибо не суждено стать Базилевсом брату твоему, и не быть Базилевсом ребенку брата твоего. Умрем вместе! Но покайся! Покайся! Близок час!

     Вторжение извне нарастало, и шумы неслись вокруг фасада и на кровлях - шумы людей, которые карабкались, готовясь разрушать Святую Пречистую. Тараны ритмически ударяли в трое врат нарфекса, содрогавшихся протяжным металлическим скрежетом, прорезавшим псалмопенья, вновь загудевшие во храме.
     Склерос, Склерена и дети поднялись в гинекеум и хотели спуститься оттуда. Но дверь была заперта Иоанном, который, бросив в саду Богомерзкого, железными засовами замкнул все выходы из храма, начиная с лестницы, ведшей в подземелье, и кончая дверью галереи Оглашенных. Жалобно завизжали восемь детей. Рыдала Склерена, не выпуская младшего Зосиму, и, устрашенный, ронял Склерос свою большую рыжую бороду, быстро поднимавшуюся со щелканьем зубов. И не прерывалось иноческое пение, не умолкал рокот органа, и пронзительный скорбный голос Гибреаса звенел за иконостасом, славословя литургию эллинскую, литургию агонии, величавшую перевоплощение, в котором таинственно претворялись освященные хлеб и вино в кровь Иисусову, в тело Иисусово. Никем не услышаны были нежные их голоса, обезумевшие голоса Зосимы, Акапия, Кира, Даниилы, Феофаны, Николая, Анфисы, Параскевы! Никто не помышлял спасти от смерти лютой, от страшной смерти восьмерых невинных! Теос! Теос милосердный! Иисусе! Владычица, пощади! Да минует Склерену и Склероса горе зреть погибель дорогих существ, стенающих, смятенных, слишком юных, чтобы дар жизни их полезен был учению Добра, увы! - побежденного Злом! С криками потрясали они решетку гинекея, тщетно вопили о помощи в забвении величия храма. До них долетали приказы разрушения. Долетали голоса Доместиков, распоряжавшихся воинами, шаги которых скользили вокруг здания, и неизменно крушились трое врат нарфекса тараном. Они слышали, как расхаживают гонители поверх срединного купола. Сильные, дюжие, гибкие воины срывали металлические листы или железными вагами, железными молотами дробили кровли, разбивали круг окон, чрез которые вливался в наос свет. С грохотом рухнувшие в ротонду оконные переплеты убили трех иноков, и сквозь серебряно-бронзовую решетку увидели они зловещее зрелище коричневых ряс, погребенных под растущей грудой обломков.
     Божественная картина! Раскрыты мертвые очи, протянул Управда руку Евстахии, а возле них самозабвенные Солибас и Гараиви. Суровая, как бы издевалась Виглиница над мученичеством, которого не желала. Не говорила о брате, не стремилась удалиться. Словно ошеломлена была невозможностью борьбы, своим бессилием пред кротким смирением людей, готовившихся умереть. Яркий свет затопил наос, ослепительно зажег одежды ангелов, и казалось, что сказочно громогласнее гремят звуки их дивных золотых труб. Сиянием облеклась великая Приснодева. Заблистал золотой венец ее, заблистал спокойный лик и отверстые руки, и прямо ниспадающая широкая одежда. Исшедшие из тьмы верхостенные Иисусы, златовенчанные лики святых, избранных, властей, сопровождаемые религиозными животными, проникающими в эмблематическую растительность, обнажили свои яркие цвета, золотой фон, уранические, багряные, сардониксовые, зеленые грани слагающей их мозаики, и об искусствах человеческих вещали своим живописанным творением толпы икон, исполинских, славословящих арийскую проповедь Гибреаса, буддийское учение Добра, превосходство Святой Пречистой, извечную нерушимость Православия, явленного, постигнутого, исполненного духовной силой племен эллинского и славянского, - вещали о неодолимости немощи и бедности, которых не смогли устрашить сила и могущество, напротив, встреченные доблестно, с презрением.
     И о верховном отпущении воззвали Склерос и Склерена, поняв, что обречены смерти. Обедня агонии окончилась в низвержение купола, единой глыбой с грохотом рухнувшего, убив еще нескольких монахов. Вышел из-за иконостаса Гибреас и с серебряным крестом в одной руке простер к ним свободную руку. Повернулся к причетнику и супруге его, к восьми детям, цеплявшимся с исступленным визгом за их одежды, и произнес горестным голосом, теперь очистившимся от волнения:
     - Я отпускаю вам грехи ваши, я, Гибреас, игумен Святой Пречистой, разрушаемой Константином V вкупе с Патриархом. Взяты будете вы на небо и с вами восемь чад ваших, души нежные, сердца целомудренные, умы непорочные. Погубит Зло телесность вашу, но бессильно против духа вашего. Спасет вас Святая Пречистая чрез меня, который всемогущ, ибо есмь священнослужитель Добра!
     Глыбы исторгались разрушением, низвергались на вымощенную площадь, ложились вокруг здания, тонувшего в густых тучах пыли. Колонны целиком выворачивались, и в зияющие проломы проникали темно-бурые лучи вольного солнца. Пострадал нарфекс от насилия крушителей. Разом рухнули трое врат его. Раздроблен был тремя ударами кос Вседержитель, до сего времени наперекор гонению иконоборческому восседавший на своем престоле. Камни с человеческую голову, железные дротики толщиною с ляжку метались баллистами и катапультами, изрыгавшими огромные снаряды, неизменно раскалывавшие облицовку, единым взмахом выбивавшие оконные переплеты в корабле и трансептах.
     Расщелилась вверху задняя ротонда, и исчез лик Приснодевы в золотом венце. А у подножия иконостаса стояли Управда с Евстахией в одеянии Базилевса и Августы, Гараиви с изуродованным безносым лицом и Солибас с безруким станом. Набатеянин был в уборе скуфьи, прикрепленной к голове верблюжьей шерстяной тесьмой, которая, виясь, сцеплялась с воротом далматики, перехваченной у шеи, возница же в поблекшем золотом кафтане, перевитом перевязью зеленой, заветной. Все четверо, свято улыбаясь, спокойно ожидали смертного конца.
     В наосе чернецы творили самозаклание, прижав руку к сердцу, бледнолицые, брадатые, с глазами, красными от слез, тихих и не иссякавших. Фиолетовая риза Гибреаса, усеянная серебряными крестами, мелькала в открытых вратах иконостаса, за которым он продолжал священнодейство. Тихо изрекал молитвы, благословлял, скрестив большой палец с безымянным, выпрямив указательный, выгнув средний. Всякий раз, как упадавший обломок храма убивал людей в облаках пыли, простирал, обожествляя мученичество, игумен лучившуюся золотую чашу и, воздымая, пил во спасение мучеников кровь Иисусову и вкушал плоть Иисусову. Победоносно пронзалось здание со всех сторон. Воины виднелись в низвержении развалин и разрушали без устали, без устали сбрасывали грани купола, осколки кровли, постепенно погребая неустрашимые жертвы, мучеников обреченных.
     Разрушители напали на круглый просвет гинекея. Камни, дротики полетели в него, дробя красивые стекла, фиолетовые, зеленые, красные, голубые, разбивавшиеся у ног причетника Склероса и чад их. Дротик, влетевший в окно галереи Оглашенных, словно спелый арбуз, раскроил заостренный череп Сабаттия, убитого наповал, и загасил одинокую лампаду, отблеск которой оживлял его безумные глаза. Ни единого крика не проронил он с начала разрушения, мнил, что против него направлено оно Константином V, замыслившим похитить сокровища, вырученные им продажею арбузов. Испустил дух, не крикнув, так и не поняв свершившегося. Заколыхался один из ангелов свода, переломилась золотая труба его и, обрушившись, с перебитыми мозаичными руками, с раздробленной головой, похоронил он новых иноков. Распахнулись трое бронзовых врат нарфекса под ударами таранов. Вольный день с замощенной площади прорвался, облачный и белый и, широко выстроившись, показались перед храмом отряды войска, над которым возвышались Константин V и Патриарх на троне под золотым балдахином. Разрушители не приближались, хотя могли проникнуть теперь внутрь. Константин V хотел, очевидно, разрушить храм до основания, но не отягощать святотатством личного присутствия резни, которой ранее противился. И в этом укреплял его Патриарх, многодовольный, исполненный блаженства.
     - Преступив порог храма, ты осквернишь убежище религиозное: ты святотатец пред законами божескими. Удовольствуйся разрушением его, и да не останется камня от него на камне во славу твою и Святой Премудрости, победившей через тебя!
     И, уверенный, что Дигенисом схвачены во Дворце у Лихоса Управда с Евстахией, воскликнул, обращаясь к подошедшей процессии Помазанников:
     - Осанна! Осанна! Ликуйте! Воспойте славу Теоса семитского, отвергающего иконы арийские, Теоса, ненавидящего еретическое вероучение Добра. Исчезнет Святая Пречистая, и перестанет отныне брат наш во Христе Гибреас растлевать души учением своим, проистекающим от Будды. И умирает в этот миг славянин Управда, претерпевший ослепление за то, что домогался власти над Империей, и Евстахия умирает с отверстым чревом, чтобы никогда не мог восстать род ее на потомков Константина V!
     Под снарядами баллист и катапульт раздвинулся круглый просвет гинекея. Восемь детей показались, простирая руки, а за ними Склерос со Склереной, коленопреклоненные, воздев очи к небу, молили Теоса, Иисуса, Приснодеву, чтобы не медлила смерть поразить их вместе с дражайшими творениями. Воистину разжалобленный, приподнялся на троне своем Константин V. Соглашаясь на разрушение Святой Пречистой, он втайне надеялся, что лишь иноки погибнут с Гибреасом, которому не сочувствовал в своем умозрении мужа государственного. Сделал знак, но было уже поздно. Заколебалась сторона фасада и рухнула средь белых туч, весь карниз обломился, и последние вопли раздались, и десять тел раскинулись пред взором войска и Помазанников в широком проломе гинекея - десять тел размозженных, с голыми руками, голыми ногами, с раскроенными лицами, грудями. Снизу Параскева с Анфисой виднелись, над дугой нарфекса, выставляя нежные девические животы. Николай, Феофана, Даниила лежали, запрокинув голову с ногами, придавленными обломками мраморного свода, с раздробленными хрупкими черепами. Кир, размозженный, был подле Склероса, у которого виски разбиты были камнем и рыжая борода отвисла, обнажая отверстый рот, с уже не хрустевшими теперь зубами. Склерена, коленопреклоненная, прижимала к груди младших Зосиму и Акапия, еще живых в мгновенном лицезрении. Но разверзся свод и вскоре убил их, обломился под тяжестью развалин пол гинекея и десять трупов увлек в галерею Оглашенных, десять трупов, поглощенных пучиной разрушения.
     - Воля Теоса была, чтобы умерли они, - сказал Патриарх безмолвному Константину V, - ибо ни ты, ни я не желали смерти их. Без сомнения чтец этот заблуждался, служа Святой Пречистой. Разве не мог он удалиться: но не захотел сам. За сопротивление власти твоей прияли смерть супруга его и дети.
     Жестоко молвив, искал глазами Дигениса, который приближался со своими Кандидатами, подгонявшими перед собой Палладия и Пампрепия пинкам в круп, распухший под скудными юбками, из-под которых выглядывали босые ноги, прикрытые тканью, стянутой в виде разодранных далматик. Осветилась улыбка Патриарха радостью, которой хотел он поделиться с Константином V, задумчиво склонившим нос над черной бородой, казалось, трепетавшей:
     - Дигенис исполнил твои приказания. Освободили, конечно, тебя Кандидаты его от Управды, от Евстахии, от враждебного зародыша, ею носимого!
     Не ответил ему Базилевс, созерцавший три двери нарфекса, сбитые таранами. Казалось, настал миг всеобщего крушения. Воины спустились с кровли, совсем развороченной, отступало понемногу войско, слабела цепь вокруг наполовину разрушенного здания. В три бреши рисовалось пред Базилевсом видение внутренности храма: Приснодева обезглавленная, ее пробуравленное тело; огни слабо пламенели, и торжественно стояли мученики перед иконостасом, все еще не повергнутые, по-прежнему блистающие позолотой и иконами; Управда, протягивавший руку Евстахии; безрукий Солибас и Гараиви с отрезанным носом и ушами; Виглиница со скрещенными руками, надменная, вперившая взор в крушение, чуть не великанша, широкоплечая, с дородной круглой шеей и нервным, гибким телом; а за нею Гибреас позади иконостаса. Врата повалились, увлекая с грохотом внутренний нарфекс, половину свода, часть верхних стен; и, вышедший, продвигался вперед игумен, в одной руке поднимая серебряный крест и золотую Дароносицу в другой. Евстахия и Управда последовали за ним, Гараиви с Солибасом, даже Виглиница. И увидело их сосредоточившееся перед наружным нарфексом войско. Видело, как карабкались они по обломкам, исчезали в провалах, попирали недвижимые трупы чернецов. Все низвергалось позади их. Ангел упал, очертив золотой трубой сияющий извив. Другой ангел рухнул вниз головою, вниз трубою и похоронил последних монахов, разбил последние лампады, размозжил Иоанна, невозмутимо распевавшего зычным голосом псалом и, быть может, помышлявшего о Богомерзком, протяжный рев которого доносился из сада, где поедал он добрые пажити обители Святой Пречистой.
     С лицом скорбным, с лицом подвижническим, с глазами блистающими произнес, обращаясь к Виглинице, Гибреас:
     - Пора. Покайся, ибо умираешь ты. Покайся, подобно брату твоему, подобно Евстахии, Солибасу, Гараиви. Властен я отпустить тебе грехи твои, чтобы, мертвая, не лишилась ты лицезрения Теоса, великолепного Иисуса, Всеславнейшей матери Его Приснодевы!
     Виглиница не отвечала. Не постигая Добра, для нее воплощаемого жизнью телесной, жизнью естества, возмущалась она этим мученичеством. Если бы захотел брат ее, она вырвала б его из грозной гибели. Исцелившись от прежней ревности, утратив всякую надежду собственным оплодотворением завоевать Империю, покорно шла она навстречу смерти, как фаталистка, которая не приемлет, но просто претерпевает. Покачав головой, отказалась, и мимолетно в ней вспыхнула даже ярость на Гибреаса.
     Орган испускал плачущие звуки исковерканных труб; мученики не слышали их, остановившись на пороге наружного нарфекса. Войско отпрянуло, повинуясь приказам отступления. Ударялся отбой гетерий о портик вымощенной площади, мелькая пред ними в клубах воздымающейся и стелющейся пыли. Самодержец удалялся, удалялся Патриарх, метнув в Гибреаса взгляд священнослужителя силы и могущества, победившего немощность и бедность. Схоларии уходили, выровняв единой чертою свои кругообразные щиты. Уходили Экскубиторы с широкими мечами, Кандидаты с золотыми секирами, когорта Аритмоса, Миртаиты и Варанга с Аколуфосами, поспешавшими на флангах, Спафарокандидаты, воинские Кубикулярии, маглабиты, Спафарии и Буккеларии, всадники на лоснящихся крупами конях, и, наконец, бичи, бичи и бичи, долгие, извивающиеся, подобные лесам лиан, колышимых бурным ветром. Уходили под музыку, жалобнее прежней, под музыку, в которой звоны кимвал переплетались с дребезжаньем зурн, карамандж, гуденьем литавр и звуками золотых труб, на которых играли воины, шедшие впереди. Сановники следовали вместе с Помазанниками, срамные, смердящие, самодовольные, в мерзостном братанье являя смесь далматик, мантий, скарамангионов; качая головой, отвечал Великий Доместик Синкелларию, очевидно испрашивавшему чрез него у Константина V новых степеней. Великий Друнгарий и Великий Саккеларий, пузатые, рыгали. Великий Логофет дружески похлопывал по плечу Скевофилакса, возле которого выступал Хартофилакс, лицемерно вычитывавший по рукописному молитвеннику. Упругой походкой не отставали и другие: Протостатор, Лаосинакт, Протовестиарий, Наставник Псалмов, Протопсалтий, Блюститель Певчих, Великий Хартулярий, Великий Диойкет, Протоиеракарий, Протопроэдр, Гиеромнемон, Периодевт, Проэдр, Великий Миртант, Каниклейос, Кетонит, Кюропалат, Протокинег, окруженные могущественными епископами африканскими и македонскими, игуменами, архимандритами и эпархами, предавшимися гонению иконоборческому! Откровенная радость сквозила в шествии могущественных, гордых, богатых и сильных, зревших Иисуса семитического победителем Будды арийского, священнослужитель которого неизменно презирал их.
     - Покайся! Простится любодейство наше, и мы, любившие тебя, но не могшие оплодотворить, насладимся блаженством подле Теоса, Иисуса, Приснодевы, хотящих, чтобы смерть наша послужила примером для будущих защитников Добра!
     В последнем напряжении Гараиви пытался убедить Виглиницу, и порывисто билось в груди сердце его, а глаза увлажнились слезами. Мрачно ответила Виглиница голосом, полным сожаления:
     - Нет! Я хотела жить. Я молода, и могла бы быть оплодотворенной. И поколение родилось бы от меня и стяжало бы впоследствии Империю, и возвело бы племя славянское на престол Великого Дворца. Я хотела защищаться и спасти брата. Но он избрал смерть. Стремится к мученичеству втуне с Евстахией? Что делать мне, неоплодотворенной, одинокой? Умирая, я не приемлю смерти, но лишь покоряюсь ей. Любодейства ж мои, - ах! - и без покаяния разрешат от них меня Теос, Иисус и Приснодева. У Управды просила я прощения и у Евстахии, и этого довольно мне!
     Солибас, растроганный, произнес, раскачивая безруким станом:
     - Покайся. Покайся ты, которою обладали мы и которую не оплодотворили, ибо не восхотел Теос потомства, соревнующего поколению Евстахии и Управды. Покайся, и соединимся все мы после смерти, и не пребудешь ты отдельно от нас, которые обрящут небеса Теоса, Иисуса, Приснодевы, как подобает мученикам Добра, казненным Базилевсом и Патриархом Зла!
     - Нет! Нет! Не покаявшись, не сотворю я зла. Добро, по словам Гибреаса, знаменует жизнь, и Добро же ведет нас ныне к смерти. Приемлю ее потому лишь, что брат мой, простивший мне блуд мой, хочет умереть с тобой, Гибреасом и Гараиви. Он отказался, и я не могу спасти его, не могу бороться за его спасение. А если так, пускай лучше умереть мне, но без покаяния. Чисто племя славянское от всякого греха, от всякого помышления греховного. Не будет на меня гневаться за то Теос, Иисус и Приснодева!
     Не слышали слов ее Евстахия и Управда. Эллинка хранила на плече символ пламенеюще целомудренный - златосеребряную красную лилию. И славянин - Царский венец свой - плоскую золотую ленту, осыпанную драгоценными каменьями. Развевались его белокурые волосы над пурпуровой хламидой, покрывавшей голубой сагион и спускавшейся до голубых портов из голубого шелка, которыми у лодыжек перехвачены были алые башмаки с золотыми орлятами. И видения проносились перед его мертвыми глазами: он зрел воинства, подобные ангелам, рухнувшим со сводами, и в бесконечности небес трубили они в золотые трубы, и безмолвно восставали пробужденные народы, не медля, извлекали мечи свои и снаряжались гремучим огнем Гибреаса, достигшим мощи. Бледные толпы бежали, покорствовавшие Злу, толпы иконоборческие, толпы могущества и силы - бежали пред людскими потоками непоколебимых демократий, Православных, иконопоклонников, обретших истинное постижение человеческих искусств, которые творились ими, начертывались, создавались. Повсюду вырастали Зеленые и в богатых кварталах преследовали они Голубых, и расточались Голубые. Небо блистало доспехами мужей, боровшихся во имя Добра, всадников славянских и эллинских - пришельцев из Верхней Азии, отмеченных своим арийским профилем - хранимых Буддою, который в сияющих тучах шествовал к Европе, братски ожидаемой Иисусом, подобно Ему, воплощавшим разумение человечеством любви. И густой дым пожара курился на четырех горизонтах мечтаемого неба и, развеваемый ветром, не скрывал зрелища городов проклятых, городов нижнеазийских, городов исаврийских, зажженных воинством учения Гибреаса.
     Нервно сжимал он руку Евстахии, в то время как игумен, дыхание которого струилось по его белокурым волосам, воздымал серебряный крест и Дароносицу, и выпрямлялась со смелой осанкою Виглиница, и ожидали крушения нарфекса Солибас и Гараиви, блаженные сознанием конца, ибо отвергала покоренная Злом земля столь благочестивое учение Добра. Исчезало понемногу войско. Лишь отряд воинов остался на вымощенной площади и оцепил развалины храма, чтобы не спаслись жертвы. Приказано ли было убить их при первой же попытке бегства? Или боялся Константин V, что, согласно желанию Патриарха, Дигенис вскроет чрево Евстахии, чтобы исторгнуть ребенка, в котором видели они соперника его потомства? По крайней мере, Базилевс допускал эту возможность. Со своего трона заметил он, что жирный евнух поспешает ко храму с Кандидатами, предварительно вручив двум Спафариям Пампрепия и Палладия, чтобы засим снова ввергнуть их в недра низшей челяди. Краткое произнес тогда Базилевс приказание. Остановленный на бегу средь золотых отблесков секир и безудержной скачки Кандидатов, Дигенис отведал удар вырванного у него Константином V серебряного ключа по камилавке, надвинувшейся до самых заплывших глаз его, злых, свиноподобных. Повернулся после такого предупреждения, совсем оглушенный, весь шатаясь, с наполовину размозженным черепом.
     В слабом сиянии эфирного пламени, голубого, нежно трепещущего, источаемого его истощенной ныне волей, творил Гибреас широкие знаки серебряным крестом и золотой Дароносицей. Еще раз раскинулся весь город перед мучениками.
     В глубине Пропонтида синела с белыми и красными парусами своих барок, паландрий, триер. Ненавистная Святая Премудрость высилась на солнце в середине излучистых мечей с исполински переливчатыми лезвиями. Возле - надменный Великий Дворец, купола его Триклиниев, плиты вымощенных галерей, водоемы, Фиалы, блистающие Гелиэконы и покатость садов, где мелькали черные точки челядинцев. Слева Золотой Рог извивался, и воздымался берег Сикоз, направо же умолкали кварталы византийского люда. И в кварталах, населенных знатными, Голубые рукоплескали радостные со своими союзниками Белыми. А другие нападали на Зеленых и Красных, союзных им. Непрерывающими звонами гулко ударяли симандры монастырей и храмов, вместе со Святой Пречистой противных иконоборчеству. Жалостное слышалось биение Святого Мамия. Слезами сочился Калистрат. Рыдала симандра Дексикрата, и молилось своим перезвоном Всевидящее Око. Псалмы смерти возносила своей симандрой Богоматерь Осьмиугольного Креста, на которые ответствовала Владычица Ареобиндская. В стенаниях изливались над городом симандры славного Студита, Святого Трифона, Святой Параскевы, Святых Апостолов, Архангела Святого Михаила, Святого Пантелеймона и Бога-Слова, о печали и ужасе вещали в день мук, которым не могли помешать.
     Сумерками повсюду окутывались улицы, вечером иссиня-зеленым, зеленоватыми тенями, как если бы опустилась на город пелена народного цвета надежды. И, лучась белеющим сиянием, замерцали многие серебряные венцы, наверное, те, что стяжал некогда Солибас в победах над Голубыми. Руки простирали их, и пальмовые ветви белели возле, и блистали кресты. Медленно понесся гимн, Акафист, воспеваемый суровыми хорами, взволнованной толпой. И воздевались руки к небесам, и летели к небесам молитвы. Вышли все Православные и все Зеленые вышли и, сами приемля удары, ободряли обреченных смерти, которых не могли спасти. Игумены показались в нарфексах иконопочитающих монастырей, неизменно звеневших горестными звонами симандр, и выпрямлялись в фиолетовых ризах и источали литургическую скорбь, простирая серебряные кресты и золотые Дароносицы и, летая, вычерчивали спирали аисты и голуби в небе цвета умирающей листвы. А потом, потом словно исполинская красная лилия вертикально восстала, и гигантский круг золотой ленты, плоской, осыпанной драгоценными каменьями замерцал и чудилось, что ввысь устремлялся с плеча Евстахии и с головы Управды символ Империи Добра и венец тайного Базилевса, и осеняют город, весь погруженный в горесть.
     Страшный грохот, наконец, раздался. Разверзся свод нарфекса, дольше всего державшийся в пораженном монастырском храме, раскололся под ударами таранов, под снарядами баллист и катапульт, расщемленный крюками, косами, баграми. Накренился, повис, рухнул, похоронив, убив Управду, Евстахию, Солибаса и Гараиви, Гибреаса с серебряным крестом и золотой Дароносицей, отбрасывавшими отсветы неуловимые и, наконец, Виглиницу, так и не покаявшуюся, умершую с упрямством варварки, для телесности скорее созданной, чем для возвышенно духовного учения Добра, которое, если б не потерпел гремучий огонь неудачи, предназначено было внедрить в возрожденной Империи Востока племена эллинское и славянское, воздвигшие почитание икон, порожденных продолжающими жизнь искусствами человеческими - племена, приявшие духовное наследие Будды арийского, вновь воплотившегося в лице семитического Иисуса, белокурого, изможденного и милосердого, как бы ни тщились превратить его могущественные и сильные в истинного бога Зла!

Конец.