Молчальники медленно проходили через Великий Дворец, преодолевая ступени, увенчанные сводами, раздвигая тяжелые занавеси, прикрепленные к серебряным прутам, отворяя двери - слоновой кости, бронзовые и железные - которые, распахнувшись, обнажали пышность зал, населенных сановниками и слугами. Одетые в белые хламиды, в головном уборе багряных скуфий, украшенных овалом павлиньих перьев, шествовали они по четыре в ряд двадцатью рядами, и висели золотом шитые рукава их верхних мантий светло-голубого цвета. Они показались в гелиэконе Халкиды, и по мановению их серебряной вызолоченной лозы умолк обшитый галунами люд. Под ротондой и в преддверии Халкиды мозаика заблистала в свете, который лился из-за открытой занавеси, и замолкли другие, склонив голову и скрестив руки на звездами осыпанной груди.
     Молчальники прошли Двор Куртин, окаймлявший Триклиний Схолариев, прошли Трибунал Лихносов, Триклиний Экскубиторов и Кандидатов. Повинуясь тому же знаку лоз, замолкал гул, источаемый устами множества людей, которые вдруг застывали, особенно воины, поспешно строившиеся строгими рядами. Свернув, они по двум лестницам поднялись в гелиэкон другого Триклиния: Великого Триклиния Магноры, который соприкасался с Сенатом между храмом Господним внутри и Святой Премудростью снаружи. Гелиэкон, обширный и выстланный плитами, с севера достигал наружной галереи Великого Триклиния, а к югу удлинялся до садов, откуда море виднелось, чисто-голубое под медленными движениями кораблей с равномерно опускающимися и поднимающимися веслами. Восемьдесят молчальников появились под главным портиком - по имени Емболос, - выходившим в галерею, которая обрамляла восточный фасад Магноры - здания, хотя отдельного от Великого Дворца, но ему подведомственного. Еще раз подала знак их серебряная вызолоченная лоза, и прекратили беседы люди, толпившиеся в зале Магноры, - где под сводом покоился пустой трон, осененный красным мраморным киборионом, - и преклонились с головой в наряде цветных тканей, с грудью, покрытой подобными панцирю большими золотыми ожерельями.
     Молчальники прошли дальше, оставляя за собой умирающее эхо людских голосов, которые они принуждали умолкать, повернули, вновь поднялись по ступеням портика на другой стороне зала Магноры. Опять остановилась толпа слов, которые едва звучали, плененные знаком безжалостных лоз. Затем пересекли край гелиэкона Магноры, все так же по четыре в ряд, и косо двигались в протянутой руке их злато-серебряные лозы. Миновав своды Храма Господня, проникли в узкую галерею, очень длинную, упиравшуюся в дверь Спафакириона, где спафарии, охранявшие ее, подняли свои золотые мечи. В таинственном фиале Триконк с бронзовым водоемом в серебряной оправе народ еще толпился, сторонясь от солнца, вливавшегося в фиал, незащищенный кровлей. Многие восходили по двум мраморным лестницам Проконеза, полукружно приводившим к верхнему, как бы пробуравленному залу Сигме. Все умолкли при появлении Молчальников, которые, поднявшись по лестницам, удалились через Сигму в галерею Сорока Святых. В таинственном фиале Триконк они встретили других Молчальников, которые, выходя из Фермастры, делали знак своей серебряной вызолоченной лозой, повергая в безмолвие прозябавшую там низшую челядь. Спустились по другим лестницам. Выстроились перед Лавзиакосом-Триклинием, окаймлявшим далекий Юстинианос, галерею с воздушными портиками, и смолкали люди, проходившие через Лавзиакос. Давящая тишина воцарилась в Великом Дворце, нарушаемая лишь шелестом одежды тех, чьи остановили они разговоры шорохом скользивших башмаков, черных, желтых, зеленых, белых, тихим шепотом и щелканьем пальцев, которым друг друга подзывали ожидавшие. Остановились, наконец, перед Трипетоном, который назывался Орложионом, - ибо в одном из его фасадов устроены были часы, - и являлся портиком, предшествовавшим Золотому Триклинию, необычно восьмисводчатому, куда выйдет вскоре Константин V. Здесь склонились, обращенные лицом к залу, и, сложив свои лозы в одной из ниш Золотого Триклиния, рассеялись через Лавзиакос, куда поднималась другая феория Молчальников, возвращавшаяся из Фермастр.
     Гражданские Кубикулярии показались в восьми сводчатых нишах Золотого Триклиния - все евнухи, сиявшие роскошными одеждами, покрывавшими их рыхлое, точно поблекшее, точно расслабленное тело. Они сходились из личных покоев Самодержца и супруги его Августы, - покоев, которые находились в верхнем этаже, заключавшем бесконечность зал, отдельных от зал торжественных. Выходили и из ниши Святого Феодора, где хранились оружие, венцы и одежды Базилевса вместе с его двумя золотыми червонными щитами и золотые жезлы Остиариев, осыпанные драгоценными камнями, золотые ожерелья Протоспафариев и позлащенные мечи Спафариев Великого Дворца. Появлялись и из гелиэкона Маяка - большого зала, который освещался окнами купола Золотого Триклиния, и откуда море виднелось через окружавшие галереи, омывавшее окраины садов, где блистало пронизанное светом кружево листвы. Появились и из ниши, служившей ризницей Патриарху.
     Золотой Триклиний был очень красив со своей круглой галереей на восьми подвесах под куполом с шестнадцатью овальными окнами. Паникадило спускалось посредине - исполинская люстра с многочисленными разветвлениями, тень которых неподвижно плыла по мозаике пола, окаймленной серебром.
     Чеканные серебряные ковши и чаши висели в галерее, а по стенам всюду возносились цветные мозаики. Перед занавесом ниши, скрывавшей дверь в гелиэкон Маяка, возвышался над несколькими ступенями тяжелый золотой трон Базилевса, осененный резным киборионом из золоченого мрамора. Семь других ниш закрывались семью занавесами, - из которых один пурпурный, прикрепленный к серебряному пруту против одностворчатой двери Трипетона, именовался Пантеоном, - семью занавесами, образовавшими семь последовательных граней, которые раздвинули Кубикулярии. Затем удалились, словно гонимые ветром, сойдя с галереи, где тонкими опахалами обмахнули ковши и блюда. Наступал черед Прэпозитов - приставов Базилевса.
     По лестницам, примыкавшим к куполам, спустились они из верхних покоев и рассыпались по Трипетону. Некоторые из них направились через Лавзиакос, некоторые - через галерею Сорока Святых, расположенную на другом конце. Другие углубились в Триконк и к Сигме, величественно, по четыре в ряд спустились в таинственный Фиал, поднялись на галерею Дафнэ и здесь разделились; часть проследовала через Храм Господень к Великой Консистории, остальные к Ипподрому, ведущему в Фиал, и по лестнице Фиала, где голубая покоилась в водоеме вода, в преддверие Сцил, связанное с обширным Гелиэконом, господствовавшим над Ипподромом. Пустой и безлюдный раскидывался он, готовый вскоре открыться народу, который в необозримом скоплении рокотал снаружи радостным гудением Голубых, пронизанным горестными воплями Зеленых. Прислужники хозяйничали в огромном здании, мели арену и убирали толстыми тканями площадку под кафизмой, тогда как Кубикулярии, показывавшие в пасти кафизмы свои скопческие головы, уставляли золотой трон, увенчанный золотым киборионом.
     Отрывистыми приказаниями скликали Прэпозиты в Дафнэ людей, над которыми еще тяготел запрет говорить, наложенный Молчальниками. Подобно глыбе двинулись призываемые, и устремились через Триклинии по иерархическому чину знатных, прибывших из дальних провинций. Прэпозиты поднялись к Магноре, выстроились перед портиком ее Гелиэкона и, следуя иерархии Проконсулов, каковыми были все там собравшиеся, - тяжело потянулись они от своей вынужденной немоты, имея вид встревоженный и как бы отупевший. На зов других Прэпозитов восходили по двум полукруглым лестницам люди из Фиала и по иерархическому чину Патрициев расходились с воротниками сдержанно горделивыми, на которых играло солнце, прорывавшееся в отверстие Великого Дворца. В иерархии Сенаторов тронулись на громкий повелительный призыв Прэпозитов те, что замолкли в Лавзиакосе, повинуясь Молчальникам, и ожидали, волоча башмаки и сталкиваясь спинами, украшенными изображениями зверей. Таким же образом приглашенные, появились военачальники Схолариев во внушительных мантиях и скарамангионах, ниспадавших на их заостренную обувь, а следом за ними чин плотно сомкнувшихся начальников Кандидатов и чин Доместиков. Наконец, выйдя из Августеона, бывшего продолжением части Великого Дворца, называвшейся Дафнэ, - степенно выступали чины Епархов, надменно сжимая губы, округлив глаза с важностью, подобающей значительным Магистратам. Чины эти проследовали к Золотому Триклинию.
     Из Триклиния Девятнадцати Лож шествовали высокие сановники, и пред ними, согласно церемониалу, простерлись Диетарии и Гетерии в простых шерстяных парагавдионах. Соответственно обильному золоту головного убора, оружия и тяжелого жезла Великого Доместика выпячивался и его живот. Эластичная походка Великого Друнгария придавала ему вид толстокожего, и рыхлость его еще ярче оттенялась костлявым силуэтом Великого Логофета, его худым верблюжьим лицом, которое выделялось над другими сановниками наравне с раскачивающейся круглой тыквообразной головой Великого Папия, выделывавшего замысловатые движения своим серебряным ключом: затянутые и в зеленые узорчатые ткани облеченные, все они походили на ихтиозавров, на вздутых, брюхастых плезиозавров, которые шевелят крестцом и бедрами, старательно переступая гулкими ногами. Жидкая борода Протостатора в торжественности Триклиниев хорошо гармонировала с обнажавшимися гнилыми зубами Протовестиария, обрамленными седой короткой бородой. То самое, что казалось сжатым на плоском черепе блюстителя Певчих, сияло и расплывалось на остроконечном черепе Великого Стратопедарха, который, слово надувшись, презрительно созерцал толпу Остиариев, поспешавших в процессии, чтобы предшествовать им в Золотой Триклиний. Подскакивал на коротких ногах Великий Хартуларий, а Протокинег плавал под грузом жира, висевшего на всем его теле чудовищными комками. Искусными шагами, прижав локти к телу, выпятив грудь, скользили Великий Протоиеракарий и Великий Диойкет, а Протопроэдр и Проэдр, утопая в неисчислимых размышлениях, погружали квадратные подбородки в свои желтые хламиды. Радостные и легкие шли на цыпочках Великий Миртаит, Каниклейос, Кетонит и Кюропалат, подобные юным развратникам, которых ожидают нагие рабыни. Прошли эксерон Девятнадцати Ложей, отделенных им от Триклиния Экскубиторов, и двор Оноподиона, размыкавший Ложи с Триклинием Кандидатов и Великой Консисторией. Через портик Златой Руки поднялись в Триклиний Августеона, направились по галереям Дафнэ над Фермастрой, откуда, несмотря на запрет Молчальников, доносилось жужжание челяди, приставленной к кухням, к седельням, к пекарням и скотобойням Великого Дворца. Проникли, наконец, в таинственный Фиал Триконк, предшествуемые Остиариями, назначенными возвестить о них Базилевсу, который восседал на троне в Золотом Триклинии, переполненном теперь народом.
     Послышались далекие звуки органов и песнопений, иногда пронзительных. Процессия Помазанников шествовала из Святой Премудрости за ослепительно блистающей спиной визжавшего Патриарха. Раскачивая головой под выпуклой тиарой, выпучив вздутый живот, сложив руки, время от времени разжимаемые для быстрых благословений, выступал он со своим низким крупом и жирными ляжками на плоских ногах, обутых в мягкие фиолетовые хоботообразные сандалии. Много крестов серебряных и золотых на высоких древках, много хоругвей, на которых вместо ликов Иисуса и Приснодевы изображены были литургические иерограммы на шелковистом фоне нежно веющих тканей. Дойдя до верхних галерей Магноры, процессия уклонилась к гелиэкону Маяка близ садов, где медленно таял голубой ладан, серый ладан. Благочестиво преклонилась встречная челядь, одаряемая щепотками роняемых на затылки благословений и, поднимая голову, вдыхала волны курений, которые, размахивая серебряными кадильницами, щедро посылали ей помазанники с порочными лицами, с тусклыми, лицемерно смотревшими глазами. Процессия развернулась посреди гелиэкона, - где в отверстия окружавших его прямоугольником розовых портиков свет скользил отчетливым кружевом голубоватой тени, сплетенной с белизной сияния, и затопталась на многообразных плитах пола. Патриарх отделился от нее, чтобы приблизиться к Константину V, который возносил на троне свои мощные плечи и голову, увенчанную сарикионом, под сенью кибориона из резного мрамора и золота, - восседал весьма пышный в белом дибетезионе, голубом дзизакионе, пурпурной хламиде, жестко ниспадающей на алые башмаки с золотыми орлами. А высокие Помазанники стояли в это время с льстивым видом, с лицами, выражавшими угодливое покорство малейшим жестам Патриарха, словно неотразимо и безгранично плененные его срамными чреслами, прикрытыми прямоугольной далматикой, его жирными ногами, плоскими ступнями, бурчащим вздутым животом, его скопческим дородством, скопческим голосом, скопческим черепом, укороченным узкою разумностью.
     Синкеларий и Великий Саккеларий в надменных паллиумах тянулись к нему восхищенно поджатыми губами. Скевофилакс и Хартофилакс, наоборот, заискивающе раскрывали свои губы с выражением застывших идиотов. Лаосинакт и Наставник Псалмов, обернувшись друг к другу, значительно покачивали головой с видом наперсников Патриарха, спина которого сгибалась по направлению к трону и совсем исчезла у стоп Константина V.
     Скопец склонился, а те, которые в иерархии чинов приблизились к Золотому Триклинию и введены были Остиариями: Знатные, Проконсулы, Патриции, Сенаторы, Военачальники Схолариев, Военачальники Кандидатов, Доместики, Эпархи, Сановники - все, все попятились под золотым паникадилом с золотыми ветвями и, втянув животы, склонив лбы, скользя, равномерно потряхивая задом, начали отступать под непреложными золотыми жезлами Остиариев. Остались лишь Патриарх и Базилевс. Все разошлись по залам. Только поступь Молчальников слышалась, двадцатью рядами по четыре в ряд еще сеявших вокруг себя безмолвие и оцепенение знаком своих злато-серебряных лоз, чтобы царила повсюду тишина.

     - Твое Самодержавие победило. Но еще полнее будет его победа, если оно прислушается к моему Святейшеству.
     Злобно визжал Патриарх, поднимая взор свой на Константина V, который повернул свой белый нос над лоскутом черной бороды к розовому черепу скопца, обнажившемуся от движения тиары. И отвечал сверху, шевельнув скипетром, покоившимся у него на коленях:
     - Твое Святейшество может говорить. Его слушает мое Самодержавие.
     Патриарх выпучил живот и, поглаживая безволосый подбородок, притянул свободной рукой края своей тяжелой далматики.
     - Ты хочешь выколоть глаза Управде, но этого не довольно для решительной победы над врагами твоей власти и моей. Ты не удержишь этим сопротивления племени эллинского и племени славянского, ибо такая кара не помешает браку Управды с Евстахией. И навек останутся враги твоей власти и моей. Надо, следовательно, сперва ослепить Управду, а потом убить его, казнить Гибреаса, в лице Святой Пречистой разрушить очаг сопротивления, иначе Управда заронит в Евстахию зародыши своего племени, и тогда страшись отпрысков его, которые продолжат борьбу и низвергнут впоследствии твоих.
     Патриарх ничего не прибавил в ожидании ответа Константина V, который молвил:
     - Я хорошо понимаю тебя, но скажи, что затем? Не подастся ли дурной пример, если убит будет Управда, если казнен будет Гибреас, если разрушена будет Святая Пречистая? Другой Базилевс тебя, да, тебя предаст казни и разрушит Святую Премудрость, и умертвит отпрыски моего племени. Воистину жаль мне Управду, который еще отрок, и которому выколют глаза, ибо я не могу избавить его от этой казни и думаю, что она удовлетворит вас всех.
     Патриарх снова завизжал:
     - Если так, то навсегда заточи Управду, чтобы не заложил он зародышей во чрево Евстахии. Иначе родятся от него отпрыски, и отпрыски эти, олицетворяющие племя эллинское и племя славянское, восстанут на твоих потомков и истребят их!
     - А!
     Базилевс ответил этим холодным "А!" Патриарху, которого ничуть не смущало это подобие жалости, это умеряемое правосудие и который продолжал:
     - Я - оскопленный священник, на все устремляю я взор свой, и взор мой объемлет все. Византия принадлежит тебе, племени твоему, ибо до сих пор разъединены были оба племени - Эллады и Славонии. Это именно постиг Гибреас, замыслив сочетать браком Управду с Евстахией и вооружив сторонников своих Зеленых неудавшимся огнем. Но, протянув руку славянам, эллины изгонят тебя, изгонят племя твое из Византии, и родятся от Евстахии дети, в которых будет кровь отца их славянина и эллинки - матери их.
     Ничего не сказал Базилевс, неподвижно восседая на своем высоком троне, и Патриарх кончил:
     - И укоренится тогда в Империи Востока учение Добра, которое есть учение Манеса, укоренится иконопочитание, осужденное Святым Синодом, укоренятся Зеленые, поддерживаемые демократией, храмы и монастыри, повинующиеся внушениям Святой Пречистой, а нас Православные назовут Злом, Смертью и Бездной. С амвонов будут проклинать племя твое. Заклеймена будет память твоя знамениями человеческих искусств. В творениях их из камня, дерева, красок ты и род твой явитесь олицетворением Зла. Кривляющимися демонами, страшными существами, гадами, обреченными вечной анафеме народа. Убей Управду! Убей Управду! Или не отпускай его на свободу, ослепив. Иначе Гибреас соединит его с Евстахией, чтобы воздвигнуть на тебя соперничество его племени, и настанет конец твоему владычеству и владычеству твоих детей.
     Внушительный нос Базилевса уже не склонялся к розовому черепу Патриарха, и взгляд его задумчиво пронзал толщу завес восьми ниш Золотого Триклиния. Скользил над холодными пышными мозаиками преддверия, покрытого сплошной позолотой, по фону которой вились зеленые гирлянды и в маленьких кубиках цветились розовые и фиолетовые растения. В глубине под пеленой ниспадавших со свода туманных очертаний на троне восседал исполинский Вседержитель с руками, осыпанными рубинами, с волосами в уборе сардониксов, с гладкой шеей в наряде жемчугов, белевших на голубом сагионе и красном паллиуме, осиянный золотым крестообразным ореолом, подчеркнутым на позолоте ниши. Невидимый, он чувствовался там уже по самой завесе этой, скрывшей его со времен иконоборчества.
     В Великом Дворце, как и повсюду, святые лики были соскоблены, замазаны или просто закрыты тканями, и одно это делало почитание их более живучим вследствие оставленных воспоминаний. Константин V слегка повернул голову к Вседержителю, и Патриарх рассматривал его. Ветер, дохнувший со свода, приподнял занавес, который снова опустился, приник к стене вплотную к Вседержителю и плоско прильнул к нему. Успокоенный Патриарх продолжал:
     - Нечего бояться, что икона оживет, как могло бы поверить сердце менее доблестное, чем твое, Базилевс. Навсегда уничтожены иконы нашим указом, и не поднять занавеса этому Вседержителю из мозаики! Иконы мертвы! Язычеством было почитать их, поклоняться им, и мудро поступило твое Самодержавие, вняв моему Святейшеству и карая тех Православных, которые взывают к их предстательству. Разве потребна надежда на них рожденному из праха земного человеку, чтобы заслужить Небо, чтобы избегнуть Гадеса, чтобы повиноваться твоей власти и моей. Пусть повинуется он и шествует по стезе, предуказанной ему твоим земным могуществом: и этого довольно. Не нуждается в ином утешении род людской!
     Малопроникновенными словами дерзнул засим Патриарх открыть то, что всегда скрывало от Базилевсов духовенство: непостижимое учение о Добре, которое он сопрягал с безмолвным Буддой Верхней Азии, которому предал бы души европейские Манес, легендарный, загадочный Манес, если б не помешал этому его палач - Персидский Базилевс. Истинным воплощением арийских представлений был именно Будда, но не Иисус, на миг объявший на кресте все семитические племена. Долго говорил он визгливым, дрожащим ненавистью голосом. Константин V слушал, и раздумье, даже печаль ложились на его лицо, по мере того как Патриарх изливал свои слова. И так, значит, ради превосходства Иисуса над Буддой совершались все эти заговоры, все избиения, все скорби, и во имя чего: во имя господства семитических племен и их фантазии, наивной и туманной, расплывчатой - фантазии их пустынь, их небес над философскими замыслами, исповеданиями красочными, жгучими и человечными племен арийских и над искусствами их. О, их искусства! И это продлится на протяжении веков, пока не испепелятся поколения в своей разумной духовности! Базилевс содрогнулся и в презрительном порыве хотел остановить скопца, как вдруг вспомнил, что и в нем течет семитическая кровь, что ради торжества его крови боролся Иисус с Буддой, явленным под покровом учения о Добре. И по-прежнему, проникнутый жалостью к Управде, безмолвно склонил голову в немой готовности на все - наперекор своей кротости на меры, достойные его крови и его сана. И заговорил в тревожном раздумье, несвойственном мужу воинскому и Самодержцу Востока, которым был он:
     - И я хочу того же. Но даже при всеобщей покорности не достичь мне прочной победы. Управ да схвачен, Гибреас нет, но и овладев им, мы не уничтожим духа моих врагов. Зеленые против Базилевсов, и я вынужден буду перебить много Зеленых: Вынужден буду раздавить народ, который - чудится мне - долго еще не расстанется с верой в заступничество икон и с учением человеческих искусств. И Православные увидят во мне олицетворение Зла, тогда как Управда будет казаться им воплощением Добра. Допустим, что я убью его, последовав твоим советам, но смерть его не обезоружит моих врагов. Империя моя будет для них Империей Гадеса, и против меня обратится смерч ненависти и гнева. И, однако, ты прав: если освободить Управду, он оплодотворит Евстахию, с которой соединит его Гибреас, и тогда обретут вождей крови славянской и эллинской Зеленые и Православные, демократия, почитатели икон, сторонники искусств человеческих и учения о Добре, все племена арийские, все народы Европы, вдохновляемые Буддой, в котором они видят Иисуса. И опять начинать все сызнова. Так к чему бороться! Исаврии, олицетворяющей Нижнюю Азию, вечно будет грозить восстание Верхней Азии, откуда изливаются белые племена Эллады и Славонии - племена инакомыслящие. Ее разум, холодный и ясный разум, обречен на постоянную борьбу с их разумом, чувственным и пылким, - борьбу, в которой он, наверное, будет побежден. И погибнет семья моя, ослепят потомков моих, подвергнут казни детей моих. Вновь водворится иконопочитание, прочнее укоренится на пользу сказанного Буддой учение о Добре, восторжествуют искусства человеческие. Увы! - отторгнутая от Византии Исаврия уступит место Элладе и Славонии, мятущийся дух которых и душа, наклонная к иконопочитанию, хотят властвовать!
     Он остановился. Патриарх слушал, встревоженный помыслами мало-помалу раскрывавшегося перед ним Базилевса. Казалось, Константин V совершенно упал духом, и он дал ему лишь такой жестокий ответ:
     - Убивай! Убивай! Отсекай головы и выкалывай глаза! Бросай в огонь плевелы, смешанные с зерном добрым. Дух мой, который есть дух истинной Церкви Иисусовой, помилует тебя. Не страшись за племя свое, ибо от душ ты отнимаешь опасное утешение икон, суетную надежду на их предстательство. Не существует ни Добра, ни Зла. Но единый лишь Теос! Теос, который защищает твою власть и мою. Ложны искусства человеческие. Гибреас обманывает Зеленых и Православных, собирает их силы, чтобы, свергнув тебя с Кафизмы, возвести на нее Управду и чтобы, похитив у меня Святую Премудрость, сделаться самому Патриархом, подобно мне! Не возродится, но умалится Империя Востока, если преуспеет заговор Добра!
     И, удаляясь через гелиэкон Маяка, где ожидали его все Помазанники в пышных ризах, расшитых золотыми и серебряными крестами, Патриарх добавил еще злобнее:
     - Убивай! Убивай! Да будет Гибреас, явно возмутивший Зеленых и Православных против могущества Базилевса, да будет Гибреас четвертован, задушен, терзаем калеными щипцами, сожжен! Да будет разрушена Святая Пречистая! Да будут казнены Управда с Евстахией, чтобы не бояться отпрысков их! Да постигнет кара всех зачинщиков заговора! Ради вящей славы Иисуса, чуждого иконам и Добру, разрешает твою светскую власть моя власть духовная: Господи помилуй! Господи помилуй!

     - Вставай! Вставай!
     Великий Папий, сопровождаемый двумя маглабитами с железными копьями, прикоснулся своим серебряным ключом к плечу Управды, который грустно лежал в темнице, подобной узилищам Сепеоса и Гараиви. Отрок поднялся, белокурые волосы осеняли его хрупкую голову сияющим венцом, белело все лицо, а синий взор вопрошал насмехавшегося Дигениса:
     - Здесь ты не увидишь ничего, но увидишь зато многое извне: весь город, Великий Дворец и Базилевса, который хочет узнать своего соперника по Кафизме!
     И еще раз коснулся отрока серебряным ключом. Управда просто ответил.
     - Да будет. Я побежден и вместе со мной Добро. Заслужена казнь, которой подвергнет меня Зло.
     И кротко продолжал:
     - Не уверял ли я Гибреаса, что стремясь к Добру, стремясь проповедовать его учение, я желаю жить вдали от Кафизмы? Я не рожден быть Базилевсом, о нет, не рожден!
     И обвел взглядом все вокруг. В последний раз видел он кружку, привешенную к отдушине, в которую вливался сумеречный свет; камень на утоптанной земле, служивший изголовьем; и зловонную дыру, смрадную дыру, куда облегчались узники от своей телесности. И сказал Дигенису:
     - Во мне кровь Юстиниана, это правда. Но кровь эта не столько притязала на Кафизму, сколько домогалась дивных икон, сияющих храмов православия в возрожденной Империи Востока. Я не хотел восстания. Душа моя чиста, чиста моя душа! Разве нужна Базилевсу казнь, которой вы предадите меня? - Его юная мысль устремилась к Виглинице и Евстахии, к Сепеосу и Гараиви, рассказывавших ему о муках, вынесенных ими в Нумерах, в которых он ныне был пленен. Устремилась к Гибреасу и Иоанну, к Склеросу, Склерене с их восемью детьми. Туманно уплывали их образы, словно он едва знал природу и свойства их. С трудом представил себе Евстахию и Гибреаса. Но зато в видении замерцала перед ним вся эстетическая картина Византии: храмы и купола их; нарфексы, своды, корабли; святые лики, большие, трогательные; великолепие иконостасов в золоте и серебре. Вся манящая пышность православия, его песнопения, гимны и проповеди. Даже унылое кладбище Святой Пречистой, куда он часто уходил баюкать свою смятенную, далекую от века отроческую душу. Слеза скатилась у него по щеке и, не стыдясь, он отер ее своей слабою рукой.
     Маглабиты толкнули его. Он вышел в круглый сводчатый зал, увидел правильность сочетавшихся камей и по крутой лестнице, по которой спускался Дигенис с Палладием и Пампрепием, поднялся в коридор, где те же крысы убегали в свете редких фонарей, когда маглабиты звонко стучали своими копьями о каменные плиты пола. Впереди двигалась спина Великого Папия, позади два воина, дыхание которых струилось по его голове - таков был весь горизонт Управды в сумраке зал, в их угнетающей печали. Наконец, показалась наружная дверь, высокая железная решетка в рамке кирпичей, отряд маглабитов с их каменной скамьей, тюремщик, который удалился, низко склонившись перед евнухом. И вольный воздух, яркий белый день, жгучее солнце, изливающееся меж высоких стен Халкиды и Нумер, а затем коридоры и залы, спуски и восхождения под далекий гул толпы, которая только что приветствовала Константина V. Лязг оружия, расхватываемого множеством рук, доносился из триклиниев схолариев, экскубиторов и кандидатов, к которым спешили, прибавляя шагу, спафарии и воины Аритмоса, в то время как туманные молчальники вставали на цыпочки, вытягивали шеи и опускали свои серебряные лозы, творя безмолвие и оцепенение. А дальше: ярко озаренные гелиэконы и мягкий свет кубуклионов; зал восьмиугольного креста, в одном из приделов которого хранились хламиды Базилевса; мрачный лабиринт фермартры, наконец, галерея Лавзиакоса, портик золотого триклиния, пурпурную завесу которого - Пантеон - раздвинул кубикулларий, и торжественное, спокойное лицо Константина V, сошедшего с золотого трона, осененного киборионом из резного мрамора, и взявшего его за руку:
     - Несчастный! Несчастное дитя!
     Так говорил ему Базилевс - отечески и весьма участливо, невзирая на свой грозный вид, свой белый нос с семитическим горбом, большой лоскут черной бороды, великолепие своих одежд из золота и шелка, унизанных жемчугом и самоцветными камнями, невзирая на меч, висевший на перевязи из узорчатых металлов и кож, венец на голове и пурпурную хламиду, перехваченную аграфом у правого плеча и жесткими складками ниспадавшую до красных башмаков с золотыми орлами. Они были одни в Золотом триклинии, и отблески дня звездами играли на чашах и блюдах круглой галереи, и окутанное сияющей пеленой паникадило было подобно висящему солнцу. Завесы восьми ниш пресекали шумы Великого Дворца, умиравшие вдали чуть уловимыми волнами, и лишь шаги их, особливо тяжелая поступь Константина V звонко упадали на волшебную мозаику пола, отражавшую их сухим эхо.
     Базилевс говорил:
     - Несчастный! Несчастное дитя!
     Пораженный обликом Управды, хрупкого и белого, в ореоле белокурых волос, архангелоподобного в голубом сагионе, оставленном ему, - гладкий золотой обруч, усыпанный драгоценными камнями, хламида и меч утеряны были в битве - с ногами, необычно тонкими под голубыми портами из голубого шелка и с золотыми орлятами на пурпуровых башмаках. Возносясь над ним своим белым носом и черной бородой, он не выпускал его руки и, вспоминая советы Патриарха, силился отогнать их, крепче сжимая эту отроческую руку. Молча отдавался Управда неожиданному покровительству в послушном следовании, несколько раз задев завесы восьми ниш и проходя перед троном, осененным киборионом резного мрамора.
     - Я не хочу убивать тебя, как советует мне Патриарх и как пожелали бы, конечно, все. Ты будешь только ослеплен. И, однако, ты заслуживаешь горшего, ибо восстал против меня, меня, который на тебя не гневался, и чтобы побудить тебя к отказу от твоих посягательств, освободил даже из Нумер двух твоих сторонников, достаточно наказанных своим пленением. Но мне жаль, жаль тебя, слишком слабого, слишком хрупкого, чтобы быть Базилевсом!
     Жестокостью наполняла теперь Империя Востока Константина V, объятого в то же время жалостью к Управде. Он смотрел на него очень свысока в своем державном венце, с чувством сильного мужа пред немощным ребенком, которого он хотел лишь ослепить.
     - Нет! нет! нет! - закричал Управда Базилевсу и забился в его крепком кулаке, в порыве беспамятства отрекаясь от своего племени, от своей горделивой крови. Значит, умрут глаза его! Не видеть больше! Не видеть больше! Все исчезнет во тьме перед ним, все превратится в ночь. Не будет жить ничто, и не будет двигаться, сиять, блистать, лучиться. И сокроются перед ним небеса и солнце, и земля, и море, и горизонты. Не поклонится он больше иконам в храмах, не подивится великолепию иконостасов, пышности амвонов, изобилию мозаик, не восхитится ни мерцающими ликами, ни четырьмя ангелами четырех сводов, ни Приснодевой ниши, ни Приснодевой склепа, ни запрестольным Иисусом, ни даже мирными, безвестными, печальными видами кладбища Святой Пречистой. Сомкнутся очи его для Византии и среди памятников ее и дворцов, и народов. И услышит, но не увидит Виглиницу! Услышит Евстахию и не увидит ее! Будет внимать горестно прерывистым речам Гибреаса и не увидит его! И, безмерно ужаснувшись, он застонал:
     - Убей меня, лучше убей меня! Я не хотел венца, не жаждал пурпура. Рожденный от крови Базилевса, я не мечтал вытеснить тебя. Заветной думой моей было жить вдали от Великого Дворца, близ храмов и монастырей, чтить Приснодев, поклоняться Иисусам, лицезреть, как пишутся и украшаются иконы, внимать наставлениям Гибреаса, который для меня поднял Православных и Зеленых. И если правда, что суждено возродить Империю Востока племени моему в единении с племенем Евстахии, то я чувствую, что не мне воздвигнуть его торжество ради Добра, не мне, юному и слабому. Сама Евстахия не захочет меня иметь супругом. Не бойся, ослепленный, я не гожусь быть Базилевсом, а она притязать, чтобы был Базилевсом супруг ее!
     Вне себя в предчувствии надвигающейся муки, он весьма наивно поддался бессознательной трусости, чуть не отрекался от тех, которые так жертвовали для него собой. Но Константин V сказал ему намеренно смягченным голосом:
     - Я не хочу убивать тебя, хотя Патриарх справедливо советует мне это. Не сетуй, и без очей жизнь все же жизнь. Если правда, что ты не стремился к пурпуру и венцу, то для тебя стремился к ним Гибреас. Тобой вознесся бы сам он и его учение, тобой властвовали бы Зеленые, тобой - Православные. Ты будешь свободен и, если захочешь соединить род твой с Евстахией, никто не помешает тебе, ибо я не боюсь тебя, я не боюсь ее. Но молчи, если у тебя будут от нее отпрыски, - спасая тебя теперь, я не смогу этого впоследствии: слишком сильные страсти вооружатся против тебя и нее, против Гибреаса, Православных и Зеленых, мечтающих, - хотя, освободив Сепеоса и Гараиви, я проявил себя милостивым к ним, - во имя Добра изгнать племя мое из Византии, словно я Зло, я, который не хочу убить отрока, подобного тебе, но лишь ослепить.
     - Нет, нет, Базилевс!
     Управда по-прежнему твердил это слово Базилевсу, в суровых глазах которого как будто промелькнула быстрая слеза. Потянул за собой отрока к выходу из Золотого Триклиния и остановился перед раздвинувшейся пурпурной завесой на пороге Трипетона, порывистым движением поднял руку и воскликнул, обращаясь оттуда к толпе Сановников, толпе людей, богато одетых, по-прежнему разимых понуждением Молчальников, которые расхаживали в глубине галерей, роняя тени своих злато-серебряных лоз, и поспешали в шелковых мантиях, в остроконечных скуфьях с перьями редких птиц, в пышных хламидах и просторных далматиках, затканных причудливыми узорами зверей:
     - Я - Базилевс и Самодержец Востока, этого отрока я осудил лишь к потере зрения. Не убивайте его! Не убивайте его!
     Схватив руку Управды, он повлек его из Золотого Триклиния, срединный купол которого и восемь куполов восьми ниш осеняли длинную галерею Лавзиакоса. Толпа сановников следовала за ними. Следовала за ними толпа Знатных, Проконсулов, Патрициев, Сенаторов, Военачальников Схолариев, Военачальников Кандидатов и Доместиков. Толпа Епархов, Остиариев, Диетариев и Гетариев. Толпа воинских Кубикуляриев, Молчальников, Схолариев с овальными щитами, Экскубиторов с широкими мечами, Кандидатов с золотыми секирами, Спафарокандидатов, носивших золотые ожерелья, Спафарокубикулариев, столь грозно вооруженных, и, наконец, ряды Молчальников с вертикально вытянутыми лозами. С прищуренными глазами, с руками, изогнутыми наподобие когтей, скользили они по полу всей длиной своих заостренных башмаков, белых, желтых, синих, чёрных и зеленых. Качающаяся голова Дигениса двигалась возле костлявого силуэта Великого Логофета. Невзрачная борода Протостатора гармонировала с плоским черепом Блюстителя Певчих, а рядом с тучным Протокинегом подпрыгивал Великий Хартулярий. В конце Лавзиакоса Константин V обернулся, снова очертил свой порывистый жест и, одной рукой сжимая хламиду, а другой - руку Управды, поднял белый нос и лоскут черной бороды и воскликнул, резко отстраняя когти, простершиеся безжалостно растерзать отрока, если б позволил это их владелец:
     - Этого отрока я осудил лишь к потере зрения, я, Базилевс и Самодержец Востока. Вы не убьете его! Нет, не убьете его!
     Трагический воздымался он, выпрямившись на круглой плите галереи - плите, называвшейся Омфалион - и единой глыбой простерлись толпы, кроме Молчальников, которые сделали знак злато-серебряными лозами. Потом повернулся. Задвигались на прутах завесы галереи по имени Юстинианос, единым взмахом распахивались бронзовые двери. По-прежнему удерживая в своей сильной руке хрупкую руку Управды, направился он к преддверию Сцилл. Управда был полумертв. Бессознательно уносился он на легких ногах, источалась его душа. Все облекалось тьмой вокруг, для него уже началась ночь. Он ощущал лишь тяжесть горячей руки и напряжение мускулов Базилевса, влекшего его, как безмолвную вещь, и зловеще воспринимал его голос, жесткий, хотя и сострадающий. Солнце пронизывало галерею, очень удлиненную в рамке портиков, розово-мраморных и зелено-мраморных, вымощенную плитами, по которым гулко следовало шествие, и ярче золотились под солнцем волосы отрока, расцветали голубые краски голубого сагиона и голубых портов из голубого шелка и, казалось, что оно благоговейно лобзает пурпуровые башмаки с золотыми орлятами. Он не видел великолепия галереи, не видел пышного солнца, сопровождаемый толпами, как бы удостоенный своеобразного триумфа побежденного. Вместе с Базилевсом достигли они подножия Сцилл; по мановению Молчальников, механически поднимавших и опускавших злато-серебряные лозы, Сановники и Чины углубились в преддверие, воины потянулись к Фиалу, а челядь рассыпалась по Ипподрому. Дверь открылась перед ним, и за нею лестница, по которой он медленно поднялся с Константином V под ликующий рокот органа, зазвучавшего в Фиале победным кликом, бурным Аллилуйя, встреченным воплями на Ипподроме.
     На Гелиэконе душа его опамятовалась под порывами вольного воздуха, ожила в существе его, глубоко потрясенном видением раскидывавшегося перед ним Ипподрома, - Ипподрома, в котором, направо, он узнавал Кафизму над отвесной пропастью, три ее ложи, выступавшие над площадкой, где воины неподвижно застыли на солнце, окроплявшем знамена, перерезанные блестками оружия. Налево - сфендонэ, огромная, кривая - и на ступенях множество Голубых и мало Зеленых. Но Базилевс повернул его спиной к сотне тысяч зрителей, гудевших в обширном здании, увенчанном гиератическими статуями овального гульбища. Взор его в единой постепенности окидывал службы Великого Дворца, сады, спускавшиеся к берегам, дворец Буколеона, гавани Юлиана и Феодосия, длинную полосу осевших стен, оттененных силуэтами Спафариев и, наконец, море голубое и бурливое, прозрачное вдали под потоком солнечных лучей, вонзавшихся в него подобно серебряным кинжалам. Хищные лучи царапали, как бы терзали его и сверлили, словно кожу. Мгновениями из нанесенных морю ран что-то кроваво дикое било ключом в далекие туманы. И обратно упадало затем в виде золотистого дождя, пожираемого светом. Металлические шлемы, трепещущие лезвия, бесчисленно круглые щиты носило в себе голубое тело моря, - его бурливая нагота, а радостное солнце слало все новые лучи и, то виясь, то стремительною прямизной в пляске вонзались они в морские гребни, которые вспыхивали, поглощая их и, играя световыми переливами, вдруг упадали в глубины тьмы. Корабли, тяжелые и легкие, обрисовывали на тверди небесной красные или темно-бурые паруса, четырехгранные или треугольные, пересеченные мачтой, вверху снабженной сторожевой площадкой, где бодрствовал матрос. Барки плыли в чередовании опускаемых и поднимаемых весел. Триеры, подобно мириаподам, быстро двигались на веслах. Проворные мелкие ладьи близились или удалялись, скользили, взлетая носом и кормой. Могучий день облекал сиянием весь берег Босфора, все побережье Пропонтиды, погружая в фиолетовые краски ширь их очертаний.
     - Это море принадлежало бы тебе, если б, подобно мне, был бы Базилевсом. Пропонтида и Босфор принадлежали бы тебе, если б, подобно мне, был ты Базилевсом. Но ты не можешь быть и потому не будешь Базилевсом, ибо боролся с Могуществом и Силой, а лишь они одни дают власть над смертными.
     Упоенный своей Империей, ничего больше не видел теперь Константин V и жестко смеялся и жестко забыл свою жалость к Управде, забыл свою глубокую вещую философию, на миг предуказавшую ему грядущие казни, которые уготованы племени его на пути слишком ретивого иконоборчества. Все так же воздымаясь над отроком своим выгнутым носом, белевшим поверх черной грани бороды, он указал ему на двигавшихся в садах воинов, погруженных в воинские упражнения. Маглабиты, развернувшись единой цепью, вытягивали и отнимали руки с копьями, которые образовывали горизонтальные параллели. Буккеларии поднимали на бегу меч, который они держали плашмя над головой. На Дзиканистерионе - лужайке, служившей каруселью - всадники разъезжали на неоседланных конях. Когорта Аритмоса натягивала луки и во врагов метала стрелы. Миртаиты осыпали друг друга ударами копий в крестец или икры и прыжками уклонялись от оружия, которое криво падало на землю. Варанга правильными рядами строилась в гетерии с длинными щитами. И, наконец, грозные бичи - бичи, которые столь помогли победить Православных и Зеленых, извивались своей лианообразной листвой, и их пронзительное щелканье даже издали доносилось до Управды:
     - Если б ты был Базилевсом, все эти воины служили бы тебе. Если б ты был Базилевсом, за тебя бились бы груди их и руки. Но ты не будешь Базилевсом. Бесполезно для твоего заговора угас гремучий огонь Гибреаса. Слабо вооруженное Добро потерпело поражение. Империя достояние сильных, а не слабых. И потому повелел я лишь выколоть тебе глаза, хотя бы мог убить!
     Горделивая жестокость всецело охватила его пред этим видением Могущества и Силы, знамением власти истинного Самодержца, которому смешным казался теперь слабый тайный Базилевс Управда. Повернувшись спиной к морю и к службам Великого Дворца, он вновь увидел Ипподром и, порывистым жестом простирая вперед поднятую руку, откинул на плечо пурпурную хламиду, сияя белым сагионом, белым дибетезионом. Точно кровь, алели на плитах Гелиэкона красные башмаки с золотыми орлами. В стремительном движении засверкал его венец жемчугами, драгоценными каменьями в оправе блистающих металлов. Он склонился над балюстрадой Гелиэкона и смотрел вниз на Ипподром, переводя взор с пустой Кафизмы на амфитеатр, с первых ступеней на гульбище. Стотысячная толпа зрителей стояла, размахивая руками.
     Голубые встретили его возгласами одобрения, тогда как Зеленые безмолвствовали, или же вызывающе приветствовали отрока, на муке которого они, несмотря на сильнейшую печаль свою, все же решили присутствовать. Движением глаз Константин V оборвал рокот Аллилуйя, возносившийся из нижнего Фиала, и воскликнул среди давящей тишины замолкнувшего вдруг Ипподрома:
     - Я, Базилевс, Самодержец Востока, осудил побежденного Управду к потере глаз. Он не будет убит, нет, он не будет убит!
     И отстранил Управду, схваченного множеством рук, которые ворвались на Гелиэкон в столпотворении оружия с лязгом копий, сталкивающихся щитов, сверкающих золотых секир, бряцающих мечей. С солнечной высоты спускался он в глубины зал, пронзенных светом, через длинные галереи по плиточному полу. Много кубуклионов, фиалов, галерей! Статуи местами каменели на площадках над водоемами, одиноко стояли воздвигнутые бронзовые купели, встречались фонтаны, иногда стенные мозаики в бесконечности Триклиниев! Словно во сне, раскрывалась перед ним толпа, разразившаяся долгим гулом. Стоны поднимались, шеи вытягивались, головы в сиянии дня громоздились друг над другом, начиная от барьера арены до гульбища, от площадки под Кафизмой до амфитеатра. Линия камптер, неподвижные обелиски и колонны, сурово выравнивались в конце исполинской черты, вдоль которой совершали бег своей колесницы. Быстро проходили под солнцем, по выходе из конюшен, полные лошади, возницы, скрежещущие звери, непрерывно вопила толпа, гремели органы возле мет. Наконец, амфитеатр - и посреди его полукружия что-то жгучее и сверлящее впивается в глаза Управды, схваченного за плечо грубой рукою палача, и все исчезает в молчанье окутывающей его ночи. В беспамятстве валится он на песок арены, загрязняя свои белокурые волосы, голубой сагион, голубые порты из голубого шелка, алые туфли с золотыми орлятами, а безмолвие Ипподрома пронзается лишь голосом Константина V, который теперь уже в Кафизме:
     - Этого отрока я осудил к потере глаз, я, Базилевс, Самодержец Востока. Он не будет убит! Он не будет убит!

     Две мощных руки подхватили отрока и под грохот бури, гулко докатывавшейся до его ушей, понесли его белое тело с судорожно скривленными губами, с глазами, страшно опаленными железом палача, с грязью на голубом сагионе и голубых шелковых портах, с пятнами на золотых орлятах башмаков. Словно яростный вихрь оголил образы его мозга, который наполнился мертвыми видениями, могильными пустынями, рельефами разорения, неведомыми далями. Красные жала кололи в непроглядной тьме и жгли зрачки, из раздробленных жилок которых просачивалась кровь. И чудилось ему, будто он уносится бестелесно и туманно, и не замечал державших его рук Гараиви, не ощущал крепкой груди Гараиви, на которой покоился, не слышал на своих белокурых волосах хриплого дыхания Гараиви, который убегал с ним ко Дворцу у Лихоса, где скоро примет его ложе, которого он не увидит, в комнате, которую не может видеть, которой не увидит никогда. Слабыми руками ощупывая направо и налево, касался он плачущих лиц, плеч, склонившихся над этим ложем в нише покоя, расположенного в отведенном Евстахии крыле розового здания - брачного покоя, украшенного мозаиками, до потолка выложенного нежно-зелеными гранями; с дверью, окаймленной золотистым карнизом и наглухо закрытой тяжелыми тканями завесы с сигмообразными украшениями. Плачущие лица, склонившиеся плечи принадлежали Евстахии и Виглинице, которые наперекор всему любили его, тихого и немощного. Принадлежали милосердому Гараиви и хромавшему Сепеосу, которого сопровождал безрукий Солибас, и даже Иоанну, громко стенавшему и перстами, простертыми в пространство, без устали благословлявшему незримые толпы Православных и молившемуся и гневно фыркавшему, с шершавой головой, являвшей жесткие волосы, подобные редким шипам. Крупные слезы текли по его раздетой груди и долетали до него неясные слова, в которых страдание угадывала, жалобы подслушивала его разжигаемая лихорадкой мука, повергшая его ниц с опаленными очами, в углах которых залегли две кровавых борозды.
     Открыл на миг глаза и снова закрыл, пронзенный жгучей болью. Во тьму закрылись они, но и отверстые встречали тьму. Ночь, мрак, конец всему, смерть всего - так вот какой ценой досталась ему борьба за Империю Востока ради победы Добра над Злом?
     Неизменным и непреложным блистало и как бы вопило, и трепетало, и плясало в нем все сияние дня, потухшее извне. В хороводе мчались пред ним все формы, которых он больше не увидит. Солнце вздымалось на небесном полукружии, подобное исполинской золотой птице. Луна скользила, точно серебряная птица. Храмы и дворцы, нивы и города, моря и реки проносились по арене Ипподрома. Он переживал древние дни, дни, которыми сам он не владел, дни своих предков, возрождавшихся в его мятущейся душе. Своей слабой отроческой волей пытался удержаться на одной из этих форм и, однако, силой духовидения, хотя и смутного, следил за ними внутренним взором, лицезрел их бешено крутившийся поток.
     Дни! Дни! Шепоты печальных голосов, скорбные вздохи - и своими хрупкими руками он ощупывал едва уловимые черты стенающих людей. Нежное дыхание струилось по его белокурым волосам, дыхание Виглиницы, Евстахии, Сепеоса, Гараиви, Солибаса, Иоанна, даже Склерены и Склероса с восьмью их детьми, клики которых бодрящим перезвоном оглашали непроглядную ночь, ужас его жизни. В бреду уносился он в воздушность небес, и цепь лиц протягивалась вокруг и с тоской смотрела на него, подобно ветвям дерева, расцветшего выразительными головами. Лицо Виглиницы, белое, усеянное веснушками, с развевающимися волосами цвета медной яри; Евстахии - розовое, полное, здоровое и выразительное, с прозрачными глазами; одноглазое лицо Сепеоса с отпечатком смирения побежденного, Гараиви с отрезанным носом и отрезанными ушами, по-прежнему изрытое грозными морщинами; самоуверенное лицо Солибаса, его внушительные мускулы, его безрукий стан; голова Иоанна, увенчанная шершавой щетиной, заплаканной Склерены, доброй и нежной, и Склероса, который больше не смеялся, который уже не показывал колыханья своей рыжей бороды, то опускавшейся, то поднимавшейся под щелканье зубов, теперь умолкшее. Лица восьмерых детей двигались: очень высокого Зосимы, Параскевы и Анфисы - пониже, Акапия, Кира, Даниилы, Феофаны и Николая, словно исполинские бабочки, порхавшие в сиянии светила, лучи которого для него навек мертвы.
     Дни! Дни! Но дни, воплощающие вечную ночь. Питательные яства подносились ему на блюдах из драгоценных металлов. Из сосудов, походивших на чаши, вкушал он подкрепляющие напитки, всегда окруженный своей сестрой Виглиницей, своей невестой Евстахией, ухаживавшими за ним, одевавшими, поднимавшими и укладывавшими его на ложе в глубине ниши. Иногда слышал пугающие визгливые голоса, и чья-то нежная рука опускалась на уста его, терявшие синеву по мере того, как оправлялось здоровье после неисцелимой муки глаз. Долетавшие из дворцового крыла, в котором уединились слепцы, голоса эти говорили об Империи Востока, голоса эти говорили о Великом Дворце. Они проклинали Зеленых; они изрыгали хулы на Солибаса; они поносили Гибреаса; они осыпали бешеными ругательствами Евстахию; они молили Небо покарать обманщика Управду! Заклинали его ослепить отрока, как их, пятерых братьев, которым выколол глаза Филиппик. И, слушая их необычные вопли, Управда порывался поведать им, что и у него нет очей, что и он не овладеет Империей, - пусть бы успокоились они, пусть не завидовали бы отроку, жалкому, бессильному, больному!
     Дни! Дни! Но дни мрака без луны и без звезд, без туманностей, без дымчатых сияний, по временам мерцающих в тени. В бегство обратились едкие лихорадки, познания зародились в мозгу, хрупко распускалось сознание, сила трепетно зарождалась, он мог сидеть, раскинув руки, с порозовевшим лицом, но с мертвыми глазами. Словно зарница пронизала его тогда, и влажным ключом забила в нем жизнь, прошлая, которая кружилась позади, будущая, которая разверзалась под ним внизу. И слезы! Слезы! С запрокинутой головой, опрокинувшись юношеским телом, источал он долгие слезы, и содрогалась его грудь от рыданий, частые взрывы которых скорбно удвоили Виглиница, Евстахия и другие, не отходившие от него, - они, бывшие невольной причиной его бедствий.
     Дни! Дни! Не дни видений природы, солнца, земли, растений, горизонтов - видений голубых, розовых, зеленых, но дни леденящие, дни целостной смерти, когда, распростершись на ложе, он заливался неистощимыми слезами. И тяжесть пережитого, свирепо сдавившая это отроческое существо, раскрыла его внутренний взор, обретший ясновидение, которого не смогли бы дать ему внешние очи. Охваченный разумением мужчины, задетого жестоким опытом жизни, он начинал прозревать в бесконечность событий, прежде для него совершенно непонятных. И поскольку прозябало в ночи зрачков его тело, постольку же безгранично вырастал дух, проникал в туманы философии, отдавался отвлеченным рассуждениям и в быстрых думах о будущем Империи Востока почти постигал общественные состояния, религиозные состояния, состояния искусства. Ослепительная жизнь пылала в его душе, чуждой и не выдававшей себя тем, которые не покидали его ложа, и чьи лица ощупывал он, чьи брал руки, ощущая нежные дыхания, вкушая сестрины ласки и объятия суженой, внимая далекому визгу слепцов, молившихся, чтобы утратил он глаза. Но в полном неведении пребывали не только пять жертв Филиппика, нет, подобно им еще и другие, голоса которых доносились к нему смутными волнами. Долетали из приютившего их дворца голоса эти, изрекавшие, что не следует впадать в отчаяние от поражения Управды. Что нет никакой необходимости отказываться от борьбы и безропотно спешить под ярмо. Во имя возрождения Империи Востока не подобает отрекаться от ее покорения. Что необходимо соединить обрученных эллинку и славянина, чтобы потомки их и без неудавшегося гремучего огня продолжали негасимую борьбу Святой Пречистой со Святой Премудростью, Православия с иконоборством, Добра со Злом, слабых и бедных с могучими и сильными, Гибреаса с Патриархом, Базилевса арийской крови с Базилевсом крови семитической! Голоса эти предвещали ему новые смуты, словно бездна разверзлась и поглощала его, и он задавал себе вопрос: к чему создают ему такое бытие, почему не удовольствуются его спаленными глазами, почему не оставят его в покое - наедине со скорбной ночью. Почему, наконец, не покинут его в какой-нибудь пещере, где б не слышал и не видел он грядущего, которое повергало его в мучительный и беспричинный трепет.

     Опустилась ночь, овеянная ветерками, опоясанная одинокими звездами, слабо освещенная Млечным Путем, который, зачинаясь от предела суши, погружался в море.
     Безмерная тишина нарушалась лишь криками ночных птиц да песнями нескольких прохожих, которые попирали византийскую землю, одурманенные океаном ночи. Он спал, - Управда! Осторожно разбуженный, угадал между окружавшими его мужчинами и женщинами Виглиницу и Евстахию в тяжелых одеждах из торжественных тканей. Снова облекли его в голубой сагион и голубые порты из голубого шелка, обули в алые башмаки с золотыми орлятами и подняли с ложа, а Виглиница нежно прижала к своей пылкой груди его отроческую прелесть, его нерешительность слепца, и ласками отвечал он на ласки сестры, слушая ее печалования, в которых явственно сквозило незаглохшее влечение к Империи Востока. Шли ко Святой Пречистой сочетать его брачными узами с Евстахией и избрали для этого часы ночи, опасаясь вторжения воинов и посягательств Голубых. Гибреас не хотел, чтобы пребывали разъединенными оба потомка Базилевсов Феодосия и Юстиниана. Настаивал, чтобы кровь эллинская и кровь славянская сотворили поколение новых Властителей. Требовал, чтобы не иссяк сок Самодержцев, опирающихся на Зеленых наперекор Голубым и освященных Святой Пречистой, несмотря на проклятия Святой Премудрости. Евстахия сделается матерью детей Управды. И если суждено оставаться ему слепым, то зрячие потомки его продолжат борьбу против потомков Константина V, пока не восторжествует в лице их Добро и не увидит их Византия в Великом Дворце вместо племени исаврийского.
     Упруго колеблемый двигался он, несомый на мягких плечах, а за ним в молчанье ночи двигались другие. Евстахию несли подле него на седалище из слоновой кости. Подле него Виглиницу. Вместе с ним шли и одноглазый Сепеос и безносый Гараиви, безрукий Солибас и безвестные Зеленые, и Православные и слуги. И не напоминало шествие их ни торжественного выхода Евстахии, когда она следовала по Святой Пречистой с красной лилией на плече, ни величанья Солибаса, когда тот возвышался над станами Зеленых в сиянии серебряного венца на голове. Но похоже было на бегство, стремительное, боязливое, избегающее людского глаза: брачный обряд совершался крадучись, таинственно, как бы противно узаконенным обычаям. Чья-то теплая рука брала иногда средь ночи руку отрока. Быть может, рука Евстахии или Виглиницы? Ветерок касался его лица, воздымал белокурые волосы. На недвижимости его чела запечатлевался целомудренный поцелуй. Он не ощущал толчков при спусках и подъемах, так мягки и упруги были плечи несущих и походка. Наконец, достигли порога Святой Пречистой, и руки подняли его - окруженного тяжкими одеждами сестры и невесты.
     Он спустился по витой лестнице, и воздух склепа, струясь прохладными волнами, шевелил его волосы. Он слышал потрескиванье свечей, словно волшебством зажегшихся за колоннами, перед иконостасом, в ветвях паникадил, у подножья алтаря, - повсюду близ висевших лампад, в которых горели фитили, омоченные эфирными маслами. И далекими казались близкие вздохи органа, на котором монах, истинный художник, играл стыдливую прелюдию, извлекая нежнейшие созвучия своими слабо блуждающими пальцами. Стихи Песни Песней претворялись в напевы, столь сладостно страстные, столь страстно сладостные, что слезы хлынули из глаз Евстахии, преклонившей колена перед иконостасом, в открытых вратах которого предстал Гибреас.
     - Гремучий огонь потерпел неудачу, и я не мог поэтому соединить вас браком в Великом Дворце и Великой Премудрости, еще подвластными Злу. Но я спаяю вас здесь плоть с плотью и кровь с кровью. И сотворю из обоих вас, мною обрученных, едино тело и едину душу. И ради спасения Православия, ради непреложной победы Добра родятся от вас другие, в коих пребудете вы!
     Бормотанье молитв, чтение псалмов, прорезанное рокотами органа, и в глубине склепа гнусавое пение монахов, собравшихся в торжественный час и подпиравших подбородки посохами с рукоятью в виде серебряного креста. А за иконостасом негромкий голос Гибреаса воздымавшего дароносицу, претворявшего благословенный хлеб в тело Иисусово, благословенное вино в кровь Иисусову. Легкими шагами он то исчезал, понижая голос, то снова появлялся в рамке врат, откуда струился яркий, теплый свет свечей, отблески которых заливали всю Приснодеву свода, поднимались к ее грудям, касались ее скорбного лика, созерцавшего отрока благостным взором, которого тот не видел. Славянин и эллинка протянули игумену руки и, возложив на пальцы их два золотых кольца, он земно поклонился и, нараспев прочтя новые молитвы, бесконечные мелодии, венчальные песнопения, обнял обоих супругов:
     - Слепота твоя не умаляет в тебе Базилевса. Лишь единую твою власть принимает Православие. Всегда будут повиноваться тебе Зеленые, истинные защитники народа, Зеленые - чистые воины искусств человеческих, через сотворение икон. Не навеки закрыт для тебя Великий Дворец. Теос воздвиг тебя ради торжества бедных и слабых над могуществом и силою. А если умрешь, то останется после тебя мощное потомство, и оно вооружит истинный крест Иисуса в нерушимом царствии Добра, одолевшего исаврийское Зло.
     И сказал Евстахии:
     - Эллинка, не забывай, что супруг твой - Базилевс, хотя он и пребывает вдали от Великого Дворца, и что от чресел твоих родятся дети Базилевса. Из сосуда твоего материнства, который подобен чаше художественной формы, возрастет ветвь племени, предназначенного заглушить древо исаврийское, чудовищное древо с ветвями смерти. Тебя превознесет и благословит иконопочитание, через которое продолжают жизнь искусства человеческие: пробьет час удачи гремучего огня, который возопит о славе твоей и возвеличит имя твое в династии твоей во веки веков!
     И угадав, по-видимому, честолюбие сестры, обратился к Виглинице, вокруг белого лица которой волнами развевались ее дикие волосы цвета пылающей яри:
     - Сестра Базилевса, никогда не покидай Управду. Люби его самого. Люби потомство его. Он страждет от слепоты, ибо хотел царства племени твоего. Мертвы глаза его, но он стремится к венцу и порфире Константина V, царствию которого настанет конец. И сыны племени твоего, соединившись с эллинами, избавят Великий Дворец от нечистот и освободят Византию от зловония, которое, подобно зачумленным устам, источает Святая Премудрость, преданная проклятию Святой Пречистой!
     Возвысил голос, дрожащий и пронзительный, могуче ударявшийся в сердца Зеленых и Православных, необычно сошедшихся в эту знаменательную ночь и таинственно выступавших чуть слышными шагами. Во множестве собрались они текучими толпами, тихо склонялись и бесшумно поднимались. Били себя в перси, каясь в великих прегрешениях. Осушали глаза, очевидно, печалясь о своем слепом тайном Базилевсе. Сияние округлялось, медленно вращаясь над их беспорядочной громадой, лазурное сияние серебряного Солибасова венца, который реял в синеве, подобно символической луне. На колышимом стебле целомудренно распускала красная лилия свои драгоценные лепестки, и Евангелие алело киноварью раскрытых страниц. Венец Самодержца парил над несказанной преданностью Зеленых, все так же непоколебимых, несмотря на неуспех гремучего огня. К ним обращены были безносая маска Гараиви, одноглазый облик Сепеоса, дрожащий стан безрукого Солибаса, и молчаливыми жестами отвечали Зеленые на их взгляды, неизреченно повествовавшие о вынесенных муках.
     - Вы, Зеленые, вы, уповавшие на мой гремучий огонь, не забывайте, что я соединил Управду с Евстахией, и что охране вашей вверен их союз. Пекитесь о них, защищайте, стойте за них грудью и руками. И молитвами вашими, Православные, тронутся Иисус и Приснодева, и заступничеством их Великий Дворец откроется истинному Базилевсу, который не будет уже тайным, но общепризнанным. И расцветет тогда вера и настанет почитание икон. И водрузят племя эллинское и племя славянское оружие Добра ради владычества над Империей Востока, которой нестерпимо более иго Исаврии!
     Выпрямился его тонкий стан. И с головы до ног чудесно окутала игумена пелена огневого эфира, источаемого его волей, голубого и нежного, и все простерлись под его благословениями. Затем принял и возложил на чело Управды венец, передававшийся из рук в руки, застегнул пряжкой на плече отрока хламиду, поданную анагностом Склеросом, и громко произнес:
     - Теос воздвигнет славу его: ввергнет в море коней и всадников, через Него род слепого Базилевса и эллинки Евстахии покорит под стопы свои всякого врага и супостата! Воля Его, чтобы не гремучий огонь явил торжество, но союз их, который принесет плод, даст Византии Базилевсов - не слепцов, Базилевсов, опоясанных силой и могуществом, Базилевсов, которые возродят Империю Востока в арийском учении о Добре, созидающем иконы через искусства человеческие!
     Он обнял Управду и Евстахию. На твердой щеке Виглиницы запечатлел слабое прикосновение уст, а Склерос, помогавший служить, безмолвно смеялся, охваченный затаенным удовольствием, тихим волнением, и с звучным щелканьем зубов поднималась и опускалась его рыжая борода. Вслед за сим эллинка и славянин прорезали толпу перемешавшихся Православных и Зеленых. Господи помилуй! Господи помилуй! - кликами приветствовали они супругов, шумами, смиряемыми ночью, под покровом которой совершилось неизгладимое торжество, и усыпали путь их лавровыми и розмариновыми ветвями, миртами и розами, испускавшими сильное благоухание, и под медленные ноги их расстилали тяжелые ткани и легкие шелка. Фимиам курился голубой и желтый; огни свечей, блистанье лампад сопутствовали им, вонзаясь золотыми остриями в туманность благовоний.
     Заглушёнными шагами поднялись они обратно по витой лестнице, и свежий, теплый, вольный ветер рванулся в лицо Управде, веял в белокурых волосах его над тонкими плечами, вился вокруг венца. Руки подняли отрока, и то же шествие развернулось с Евстахией, Виглиницей, Сепеосом, Солибасом, безвестными Зелеными, упорствующими Православными, и понесло назад ко Дворцу у Лихоса его - венчанного Базилевса и супруга, слепца навек! На тех же мягких плечах поднялся он по лестницам и проник в брачный покой, где протекли первые дни слепоты его, дни, столь мучительные. Провожавшие лобызали ему руки и расходились. Потом благоговейно разоблачили. Печально обняла его Виглиница. И он остался на ложе, высоком, разукрашенном, убранном богатыми тканями, торжественно тяжелой золотой парчой. Теплое тело, трепещущее и юное, протянулось подле него, тело полунагое, целомудренно привлекшее голову его на свою голую грудь, и робкие прикосновения откликнулись в нем беспредельностью блаженства. Подобно ему, не ведавшая полового действа, пребывала с ним супруга Евстахия. Подняла свои очи на мертвые его глаза и перевела их на огни светилен, горевших в двух углах покоя, который прорезала лишь дверь, завешанная тяжелыми тканями с сигмообразными украшениями. Тени дрожали на фоне овальных отблесков. Силуэт ее самой и Управды, присутствие которого волновало ее все сильнее. Крутились трепетные формы, свивались и исчезали в таинственных судорогах. И снова вились в жгучем сладострастии. И обретя, наконец, свой пол, прильнули оба друг к другу грудью и ногами, слились уста их, и мертвые глаза его обратились к Евстахии, в которую просачивалась упорная медленная жизнь, приемлемая ее дрожавшим женским телом, и проникало безвестное, живучее, плодоносное семя человечества.

Продолжение следует...