Старый хмель жизни не слился с новым. Размышляя над судьбою Демида, уехавшего учиться в город, Филимон Прокопьевич вспомнил библейскую притчу о том, что никто не вливает молодое вино в мехи ветхие; иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет. И никто, пив старое вино, тотчас не захочет молодого, ибо говорит: старое лучше.
     Молодое вино бродило, пенилось в деревне, набирая силу. Мужики, хоть и оглядывались на старину по привычке, а все-таки не сидели сложа руки - работали в колхозе.
     "Может, и бога вовсе нету?" - соображал Филимон Прокопьевич.
     Три года Филимон Прокопьевич скитался по свету, промотал хозяйство и вернулся домой осенью 1933 года "со вшивым интересом"; и на рождество, подсчитав свое единоличное состояние, порешил отпихнуться от старой жизни.
     Всю ночь сочинял заявление о приеме в колхоз. Меланья клала поклоны в моленной горнице, где когда-то радели тополевцы и покойный свекор толковал ей таинственный смысл бытия о дочерях Лота, а Филя, мусоля языком химический карандаш, описывал всю свою "жисть", как он ее понимал. Начал с тополевого толка, и как дремуче веровали люди в пору его молодости, и как измывался над ним покойный тятенька, и что он, Филимон, долго не мог высвободить затуманенную голову из густых зарослей старого хмеля...
     Был морозный день, когда Филя уложил на сани уцелевший сакковский плуг, деревянные бороны, подцепил сзади телегу и, нахлестывая Карьку, перевез свое богатство в колхозную бригаду, которая размещалась в надворье раскулаченного тестя Валявина.
     - Вот оно все мое единоличество, - сказал Филя.
     - С таким достоянием, Филя, на тот свет в самый раз никаких излишков, - посмеялся бригадир Фрол Лалетин, такой же рыжебородый, как и Филимон.
     - Корову тоже привести?
     - Держи у себя. А вот телушка, видел, стоящая. Добрая корова вырастет. Отведи ее на нашу ферму.
     - Ишь как! - щелкнул языком Филя. - Как же без мясца проживу? Силов не будет на работу.
     - Проживешь старым жиром, - хлопнул по тугому загривку Фили Фрол Лалетин. - Хозяйство-то промотал - хоть телушку приведи в колхоз.
     - Ежели так, берите и телушку - согласился Филя, и даже повеселел, как бы освободившись от непомерной тяжести. - Все едино, мороки меньше.
     Долго стоял на пригорке, глядя на седой тополь. Тонкие и толстые сучья - до ствола в наметах куржака, как в иглистом серебре, сухо пощелкивали.
     "Эх-хе-хе, горюшко людское - подумал Филя. - Не выдрать тебя из земли, не изничтожить. Тятенька жил так, а меня вот кувырнуло вверх тормашкой: в колхоз записался. В коммунию попер, якри ее. А што поделаешь?"

     Из города вернулся Демид в леспромхоз.
     Лохматая тайга встретила Демида пахучестью хвойного леса, работящим народом, перепевами зубастых пил, вкусными щами в орсовской столовке, и что самое интересное, Демид сразу стал самостоятельным парнем. Никто не попрекал его куском хлеба - он ел свой.
     Тайга, тайга!..
     Близкая и таинственная, она звала к себе юное сердце Демида, будоражила кровь, и он, забывая обо всем на свете, работал с лесорубами, довольный собственными, хотя и небогатыми, получками зарплаты. Вернулся он из города возмужалым, рослым и стал работать по сплаву леса. Беспокойный и бесстрашный, неломкий в трудных переплетах, рыскал он по таежным рекам месяцами, подгоняя хвосты молевого сплава. Как-то по мартовской ростепели навестил Демида отец на дальнем лесопункте Тюмиль. Демид жил в бревенчатом бараке, в самом конце, в отгороженной досками клетушке. "Чистый свинарник" - отметил Филимон Прокопьевич, втискиваясь в клетушку.
     Застал сына за скудным обедом. На голом столе картошка в кожуре, щепотка соли, кирпичина черного хлеба, медный, прокоптелый на кострах чайник и алюминиевая кружка вся во вмятинах. Стены проконопачены мхом. Деревянный топчан накрыт серым одеяльцем, вместо подушки - комом свернутая телогрейка. На стене брезентовый дождевик с обтрепанными рукавами, нагольный полушубок, да еще ружье - "из дорогих, должно, бескурковое. Стоящую премию цапнул".
     Единственное окно с одинарной рамой оледенело снизу доверху.
     - Эх-хе-хе, постная у тебя житуха, Демид. - Филимон Прокопьевич оглянулся, куда бы сесть. Две чурки, на чурках доска неструганая. Демида только что назначили прорабом. И он жил тут же, на лесосеке, не покидая своего участка. - Вроде в начальниках ходишь, а выгляд копеечный.
     - Не жалуюсь.
     - Оно так. Поди, весь заработок на займы отдаешь?
     - Сколько полагается, отдаю.
     - Одичал, вижу. Рубаха-то с грязи ломается.
     Демид перемял широкими плечами:
     - Тут ведь тайга, папаша. Всяко приходится жить.
     - Оно так. И холодом, и голодом, а мильенами ворочаете. Лес-то куда турите? За границу? Эге! Кто-то греет руки на нашем нищенстве.
     - Кто же это греет? - синева Демидовых глаз скрестилась с отцовской хитринкой.
     - Ты грамотный, сам должен понимать - кто. И в библии про то сказано. "Оскудеет земля под анчихристом, и люди станут, яко черви ползучие - во грязи, во прахе, в навозе, и без всякой людской видимости".
     Демид посунул от себя картошку, поднялся с табуретки:
     - Ты что, библию пришел читать?
     У папаши нашлось более важное заделье:
     - Посодействуй, слышь, устроиться в лесники на Большой кордон. Не по ндраву пришлась колхозная житуха. Не житье - вытье. Один - не тянет, не везет, другой - на небо поглядывает. Третий ворон считает. А все не прибыток, а убыток. Порешили стоящих мужиков, а голь перекатная из века в век с куска на кусок перебивалась. Глаза бы не зрили.
     - На единоличность потянуло? Филимон Прокопьевич махнул рукой:
     - Отторглась единоличность. Как костыль из души вынули. Тапереча одна линия - в пустынность, чтоб глаза не зрили этакую житуху.
     - Нету такой пустынности на земле.
     - Как так? А Большой кордон? В самый аккурат. Избу новую поставлю на свой манер, коровенка, лошаденка...
     - Иконы туда перевезешь?
     - А што? Перевезу. Не груз - руки не оттянут.
     - Кончать надо тебе с иконами.
     - К анчихристу перекатиться?
     - И с антихристом кончать надо.
     - Ишь ты! Отца учишь!
     - Не учу, советую. Ничего ты не достигнешь ни с иконами, ни с антихристом. Берись за дело.
     - Толкую про дело. Устрой в лесники. Самое по мне.
     - Рановато тебе в лесники - пробурлил Демид, косясь на полнокровное лицо папаши. - Иди в бригаду лесорубов.
     - Несподручно. Сила не та, штоб лес ворочать.
     - Силы у тебя за четверых.
     - Все может быть. Но силу надо расходовать умеючи. Не ровен час - надорвешь жилы, а ради какой корысти?
     - Не буду я тебя устраивать в лесники.
     - Ишь ты, как привечаешь! - крякнул Филимон Прокопьевич, поднимаясь с лавки. - А вроде сын мой, а? Истинно сказано: "И станет сын врагом отца своего, брат подымется на брата, а сама земля остынет. Не будет ни тепла, ни людства, никакой другой холеры" - вещал Филимон Прокопьевич. - И еще скажу тебе...
     И тут только Филю осенило: перед ним вовсе не Демид, а братан Тимофей, каким он запомнил, когда брат приехал из Петрограда. И поджарость та же, и прямина спины, и разлет бровей, и малая горбина на носу, и лбина Тимохин!
     Так вот что подмывало под сердце Фили, когда он вошел в клетушку Демида. Он встретился с Тимофеем. Истинно так!
     "Удружил мне тятенька, царствие ему небесное, - ворохнулась тяжелая дума. - Если умом раскинуть: в каком родстве я состою с Демидом? Хто он мне? Сын аль братан?"
     В самом деле - кто Демид Филимону Прокопьевичу? - По жене Меланье - как будто сын. А если взять по Прокопию Веденеевичу, от которого Демид на свет появился, то брат, выходит? И кем будут доводиться Филе дети Демида? Внучата иль племянники?
     "Ах ты, якри тебя в почки, - сокрушался Филя, топчась на одном месте. - Стыдобушка-то какая, а?"
     - Ну я пойду, прощевай, - заторопился Филимон Прокопьевич, запахиваясь полушубком.
     Демид удивился, что за перемена произошла с отцом.
     - Погости - пригласил сын. - Схожу в столовую - обед принесу. Мы хоть и бедно живем, а щи в столовке имеются.
     - Спасибочка на приглашеньи. Без щев обойдусь. А ты што же к матери не наведываешься? Уж если ко мне прислон не держишь, то про мать-то пошто запамятовал?
     Демид сказал, что скоро переберется в Белую Елань и будет там жить.
     - Сплавконтору откроем.
     - Ишшо одну контору? Повелось же! В колхозе у нас контора, в сельсовете тоже - секлетарь пишет, в леспромхозе еще одна контора, и прииск открыл свою контору. Ловко! А мы-то жили, якри ее, никаких контор не видали.
     - Вы - жили! - усмехнулся Демид, и опять Филе показалось, что даже усмешка у Демида Тимохина. - Одни молились из избы в дырку на восток, другие - на рябиновый крест. Холстом покрывались и дерюгою одевались. И тоже - жили!
     - Оно так. Из холста не вылазили - поддакнул Филимон Прокопьевич, а сам подумал: "Истинный бог, вылитый Тимоха! И голос с той же глухостью, и глазами пробирает до нутра, как Тимка. Оказия! Што же происходит, а?"
     А сын Демид спрашивает:
     - Хотя бы тополевый толк. К чему он привел? У Фили захолонуло внутри, будто схватил сгоряча ковшик квасу со льдом.
     - Толк-то? Пропади он пропадом.
     - Ты же ему веруешь?
     - Я-то? Што ты, Тимоха! - вырвалось у Филимона Прокопьевича. - Господи помилуй, Тимофея вспомнил. К добру ли?
     Демид потупился и смял в пальцах махорочную цигарку. Он не раз слышал от односельчан, что очень запохаживает на дядю Тимофея и что Филимон Прокопьевич ему не отец.
     Но в каком же дурацком положении оказался сам Филимон Прокопьевич, менее всего повинный во всей этой истории?!
     - Раздевайся, отец. Я сейчас схожу в столовку, что-нибудь сготовят. Медвежатины попрошу поджарить.
     - Пост ноне. Мясного на дух не подпущу до самой пасхи. Разве постных щец похлебать?
     - Найдем что-нибудь. Завтра вместе поедем домой. Ты с попутчиками? А нет, так у меня юсковский рысак есть - моментом домчит.
     - Ишь ты! Юсковский! Который год, как их вытряхнули из деревни, а рысаки живут. Хо-хо. Чего не переживешь и не перевидаешь.
     Демид раздобыл в столовой постного масла, мороженой рыбы - ленков и хариусов, сам поджарил рыбу, чем не в малой мере удивил Филимона Прокопьевича, и угостил отца на славу. Отец подобрел, отмахнулся от навязчивой и сердитой тени брата Тимофея и даже дозволил себе пропустить чарку водки - свершил тяжкий грех.
     - Жили-то мы как, Демид? - бормотал повеселевший Филя. - И то нельзя, и это непозволительно. А штоб вином умилостивиться - оборони бог. Отец насмерть пришиб бы. Так и говорил: со щепотником, бритоусцем, чаехлебом, табачником - не водись, не дружись, и не бранись. Великий грех будет. А ты усы бреешь, табак куришь, постов не блюдешь, а ничего - живешь и в ус не дуешь. Никакой холеры не боишься. Вольготно так-то.
     Филя призадумался.
     - Жизня вся перевернулась вверх тормашкой! Будто старого вовсе не было. Хотя бы вот наш тополь. От мово прадеда происходит. Как думаешь: грабануть бы его под самый корень, а?
     Демиду тоже не раз довелось подумать о тополе. Но можно ли одним топором разделаться с памятью старины? Со всеми предками? Не угодно - взял и вырубил под корень. Все равно, что перечеркнуть собственную фамилию.
     - Что он тебе, тополь?
     - Застит окошки, якри его.
     И долго еще Филимон Прокопьевич поведывал сыну Демиду про старину, про брата Тимофея, как малый Тимка порубил иконы в моленной горенке и потом бежал в город, и одиннадцать годов глаз не казал дома, а заявился из самого Петрограда насквозь красным - от ушей до пят, так что краснее его никого на белом свете не было.
     В печурке звонко потрескивали еловые дрова. Чугунная плита пылала, как борода Филимона Прокопьевича. В бараке кто-то пел песню без начала и конца, а Филимон Прокопьевич, удобно устроившись на деревянном топчане, может, впервые почувствовал себя отцом Демида. И сам Демид звал его не тятенькой, как девчонки, а именно отцом - создателем всей живности на земле.
     "Эх-хе-хе! Вот она, жизнь человеческая! - размышлял Филимон Прокопьевич. - Никому не ведомо, куда повернет тебя судьба!.. Вот он, хоша бы Демид. Худо, хорошо ли, а выгнул-таки на свою линию - начальником стал! Недаром сказано в писании: "Судьбами людей наделяет бог с высоты седьмого неба".

     Не думал Демид, с высоты какого неба бог распоряжается его судьбою.
     Давно растолкнулся он с отчим домом и со всеми его богами, редко наведываясь даже к матери.
     И кто знает, как сложилась бы дальнейшая жизнь Демида, если бы судьба не столкнула его с красноармейкой Агнией Вавиловой.
     Как-то вешним вечером Агния встретила Демида на берегу ревучего Амыла.
     "Демка! Ей-богу, он самый!" - обрадовалась Агния. Она же давно не видела Демида. А разве не вместе сидели они за одной партой на зависть всем девчонкам?! Детство! Смешное и милое было время. Разве не Демка говорил ей, что как только вырастет, они обязательно поженятся и будут жить в городе на Енисее... Смешной парень Демка. И вот он теперь перед ней в болотных сапогах с высокими голенищами, в брезентовой куртке, поджарый и рослый, с кудрявым пшеничным чубом, чуть горбоносый, с обветренным лицом. Вот он каким стал, Демид Боровиков! Такого Демида Агния впервые видит и робеет перед ним.
     - Агния? - И голос совсем немальчишеский - грубоватый, чуть охрипший. - Ну, здравствуй, Агния. - И протянул сухую, шершавую ладонь.
     - Здравствуй, Демид - промолвила Агния, не отнимая руки.
     - Вот ты какая стала, Агнейка!
     - Изменилась?
     - Не то что изменилась, а как бы тебе сказать? В общем, не Агнейка. Что это тебя совсем не видно? Сколько раз проходил мимо Вавиловых, глядел через заплот и в окно, но ничего не выглядел. Прячешься, что ли?
     - От кого мне прятаться?
     - Что не бываешь в клубе, хотя бы в кино?
     - Мне теперь не до кино. У меня сын растет.
     - Про сына слышал. На Степана похож или на тебя?
     - Весь вылитый Степан. Я думала, что-нибудь перейдет от меня. Ни капельки. Как уголь, чернявый и такой ревучий. Второй год пошел. Ну а ты когда женишься?
     - Я? - Бровь Демида опять кинулась вверх и там замерла. - Молевщики говорят: "Когда Жулдет вспенится - тогда Демид женится".
     - Что так?
     - Да уж так. Ну а ты, счастливая?
     - Мое счастье известное. Четыре стены, три коровьих хвоста, три свиных рыла, чугуны да ухваты, а потом - контора колхоза. Трудодни разношу по книжкам.
     - Здорово! Ты же на геолога училась?
     Агния потупила голову:
     - Если бы ты знал, Дема, как мне бывает трудно! Другой раз так подмоет под сердце, что хоть с берега и в воду. Сама себе хомут надела на шею... И в техникуме не доучилась, и с кержаками не примирилась.
     Да, она была чужой в доме свекра Егора Андреяновича. Высокий, вислоплечий, костистый, усатый, как уссурийский тигр, Егор Андреянович Вавилов ходил по дому тяжело, на всю ступню. Правда, Агнию он не обижал. Но была еще свекровка Аксинья Романовна, набожная староверка, суетливая и жадная. Не одну слезу уронила Агния в пузатый двухведерный чугун с картошкой для свиней; не один раз подкашивались ноги от усталости, а свекровке все мало. Гоняла невестку и днем и ночью. Ни веселья, ни радости. И вчера и сегодня - одно и то же. Супились брови, старилось сердце.
     И вот, нежданная встреча с Демидом! И вечер выдался необыкновенно теплый, прозрачно-синий, когда вся земля млеет в истоме после жаркого дня. Полыхала багряно-красная зарница. Лениво и сонно порхали птицы в чернолесье.
     - Помнишь, как мы с тобой каждый вечер торчали где-то здесь, на берегу?
     - Не здесь. У старой дороги. Там, где был паром.
     Подул легкий освежающий ветерок. Дурманяще резко напахнуло молоком цветущей черемухи.
     - Чуешь? - Демид раздул ноздри, принюхиваясь.
     - Черемухой пахнет.
     - Черемуха - все равно что сама любовь. Носится вот так, ищет кого-то. Может, тебя?
     - Что ты! - испугалась Агния.
     - А я б с моим удовольствием встретил ее! Пусть бы жгла душу - не жалко.
     - Ты парень. Кто что скажет?
     - Степан скоро вернется?
     Агния горько вздохнула:
     - Он остался служить сверхсрочно. Учится в Ленинграде на командира. Обещается на побывку в будущем году.
     - Понятно. - Демид поднял булыжину и кинул в улово под яр. Камень булькнул, а брызг не видно - так черно внизу. За рекою лают собаки и кто-то растяжно кричит: "Ма-аню-ута-а!" И эхо троит голос: "У-та, у-та".
     По листьям плакучей ивы, склонившейся с берега к воде, пронесся внезапный трепет, точно ива продрогла. Листья зашумели, как мыши в соломе.
     - Люблю ночь встречать на реке, - сказал Демид. - Вот обниму иву и буду целоваться с ней. Слышишь, как она лопочет?
     - Разве девок мало на деревне? - тихо спросила Агния, а у самой сердце захолонуло.
     - Моя не в девках.
     - Где же? В бабах, что ли? Не Дуня Головня?
     - Моя Дуня - вот она! - И, как того не ждала Агния, Демид обнял ее с такой поспешностью, что она вскрикнула.
     - Что ты! Что ты! С ума сошел. Отпусти, Демид. Ну, говорю тебе, отпусти. Еще увидит кто!..
     Большие карие глаза Агнии сейчас казались черными. Демид обнял ее, потеснив к старой иве. Агния хотела оттолкнуть Демида, но руки у ней ослабли, согнулись в локтях, и она прижалась к Демиду своей полной грудью, чуть откинув голову, встретилась с его горячими, сухими губами. Мягко лопотали листья ивы над головой.
     - Пусти же. Вдруг кто увидит.
     - Пойдем к старому броду.
     Шли берегом, пробираясь в густых зарослях чернолесья. Дикотравье цеплялось за ноги, хлестало Агнию по голым коленям. Демид крепко держал ее за руку. Еще спросил, отчего у ней ладошка холодная? Мягкие ветви черемух, осыпая белыми лепестками простоволосую голову Агнии, цеплялись за ее плечи, за пряди растрепанных волос.
     Вот и прогалина, и старый брод. Здесь когда-то был паром. И Демид с Агнией часто сиживали здесь, на берегу.
     Потом они пошли к старому тополю: там никого не бывает вечерами.
     Агния глянула на развилку старого тополя - и ей стало жутко. Она столько наслышалась страхов про могилу каторжанина. Но ведь не одна же, с Демидом?!
     Вокруг тополя - лохматые кусты черемух, боярышника, молодого топольника - тьма-тьмущая. Шумливая, загадочная и волнующая.
     Слова Демида тихие, как шалый суховей, и руки его стали горячие, нетерпеливые.
     - Погоди, не трожь меня, Дема - пролепетала Агния, опускаясь на брезентовую куртку, которую Демид кинул возле тополя. - Видишь, я вся как в огне. И щеки горят, и во рту сохнет. Боже мой, с ума сошла я, что ли? - шептала Агния, глядя на лицо Демида снизу вверх. - Глянь, как сквозь сучья тополя небо проглядывает. И мне кажется, будто мы с тобою никогда не расставались, Дема.
     - Милая моя Агнейка! Ты для меня всегда будешь Агнейкой, какую я знал.
     - Если бы я не была дурой, разве бы выскочила замуж за Степана?
     Тихо, словно спросонья, бормотал старый тополь, будто ему известно было нечто важное и значительное, чего не могли знать ни Демид, ни Агния.
     Листья-лапы казались черными. Примятая трава терпко пахла мятою. Откуда-то тянулись перепутанные нити хмеля, зелеными пуговками обвисая плетями с толстых сучьев.
     В небе одна за другой зажглись звездочки-свечки - яркие, лучистые. Агния запомнила их на всю жизнь. Они глядели прямо ей в глаза через листву, ласково помигивая. К ее ресницам протянулись тонюсенькие лучики-паутинки. Если бы их поймать, намотать на клубок, можно было бы соткать нарядное праздничное платье - мягкое, легче шелкового, и теплое. Потому что ниточки от звезд должны быть теплыми.
     И ниточки и звездочки пронеслись и сгасли.
     Агния только видела его глаза - Демидовы, и они тоже горели, как две звездочки, неодолимо притягивая ее к себе...

     А назавтра, чуть сизый дымок затянул горизонты тайги, когда горкло запахло сыростью пойменной низины и лес налился густой чернью и прохладцей, Агния спешила, летела по заброшенной дороге, густо заросшей кудрявым подорожником.
     Прочь, прочь от постылых вавиловских стен! От безрадостной, ледяной кержачьей твердыни, от угрюмого ворчанья свекровки! Скорее, скорее на простор, туда, к тополю! Там ждет ее Демид. А с Демидом она готова хоть на край света!
     От зноя в сердце, от необоримого желания снова увидеть его, она бежала и ног под собой не чуяла.
     Вот и скамеечка бабки Ефимии.
     Скамеечка была пуста. Но с другой стороны тополя, на разостланной брезентовой куртке, поджидал ее Демид. Он вскочил, как только услышал легкие шаги.
     - Агнюша! Пришла... А я уж думал...
     - Дема! Милый!.. Я вся дрожу! Я так бежала. Этот тополь. Что это он? Ветра нет, а тополь шумит.
     - Он всегда шумит.
     - Тут, говорят, часто бывает бабка Ефимия. Лучше уйдем отсюда. Я боюсь.
     - Что ты! Здесь хорошо. Сюда никто не придет.
     - Дема, милый, я умру без тебя - шептала Агния, прислушиваясь, как сердце Демида стучало ей в грудь. - Без Степана могла пять лет жить - без тебя пяти дней не проживу!.. И как будто заново народилась. Как будто и не было ничего: ни Степана, ни Андрюшки... Во всем теле у меня теперь такая робость, будто я ничегошеньки не знаю. Как девчонка...
     - Я тебя люблю, Агнюша.
     - Как же нам быть-то теперь, а?
     - Может, осенью уедем отсюда.
     - У меня же Андрюшка, милый!
     - Ну и что?
     - Ах, какая же я дура! И зачем я только тогда за Степана выскочила? Ведь не любила же я его, не любила. Я это и тогда чувствовала. И как я теперь буду тяте в глаза смотреть?

     ...Его все звали Зыряном, будто у него не было ни имени, ни отчества. Ребятенки, играючи, подражали его неторопливой походке, изображая Зыряна за штурвалом "Коммунара" либо за рычагами ЧТЗ. Никто в Белой Елани не мог бы представить себе старого Зыряна без трактора или комбайна. И если кто тужился вспомнить, когда в Белой Елани появился первый трактор, то вместо трактора прежде всего видели Зыряна - кривоногого, приземистого, с рыжими усиками и седыми патлами кучерявых на темени волос.
     Зырян сел на трактор "фордик" еще в двадцать седьмом году в коммуне "Соха и молот", куда он ушел из деревни. Позднее коммуна влилась в колхоз "Красный таежник", и Зырян притащил на тракторе американскую молотилку - достояние коммунаров.
     Многие трактора побывали в цепких руках Зыряна. И тучный, прожорливый "катерпиллер", и капризный, привередливый на горючее "валлис", и первый Путиловский с бобиной, не терпящий пыли и сырости, и длинношпорный СТЗ, урчащий, будто внутри его сталкивались громовые тучи, и грузный, тяжелый ЧТЗ. Так что всю технику колхоза Зырян познал практически. Посутулился мужик, а все еще крепок на ногу, ядрен, как лиственный пень, - не столкнешь.
     Под крышею зыряновского дома, прячущегося в ограде в зарослях черемуховых кустов, жил немирный дух хозяев. Сам Зырян после гражданки был председателем сельсовета, нажил себе много недругов, но никогда не падал духом. Случалось, туговато было. Ни хлеба, ни табаку, но не лежал на боку - работал.
     Анфиса Семеновна - дородная, статная, родившая Зыряну двух дочерей и сына, чуть курносая, белолицая, нестареющая бабенка, умеющая отпотчевать гостей и отшить недругов, под стать была своему супругу. Зырян называл ее Метлой, изредка - милой Метлой, что было высшим признанием заслуг супруги.
     В зыряновском доме чаще пели, нежели плакали, Сам Зырян приналегал на тальянку. Вечерами выходил на лавочку под черемухи и начинал поигрывать "На сопках Маньчжурии", полюбившуюся ему за минорные переливы. В такие моменты он не смеялся, не шутил, а усердно растягивал пестрые мехи тальянки, чуть склонив голову набок, как бы прислушиваясь к чему-то.
     Дом Зыряна делился на две горницы и кухню с перегородкой, где стояла железная койка Зыряна, до того узенькая, похожая на плаху, с волосяным матрацем, на которой телесная Анфиса Семеновна и дня не улежала бы.

     ...По весне, когда на Амыле трещал синюшный лед, а на займищах успела пробиться изумрудинка зелени, Зырян застал студентку дочь в пойме Малтата со Степаном Вавиловым. Уж чего-чего, а такого позора Зырян не ждал. Его дочь! Агнюша! Так вот ради чего она покинула геологический техникум. Еще год - и дочь стала бы геологом-изыскателем. Она бы порадовала сердце Зыряна, всегда помышлявшего об открытии чего-нибудь необыкновенного, так чтобы утереть нос кержакам Вавиловым, этим "твердолобым тугодумам", которых он ненавидел. Это они, Вавиловы, к делу и не к делу поднимали на смех Зыряна, видя в нем потешного человека без всякого смысла, некую увеселительную побрякушку.
     Зырян не любил их кондовые твердыни, не хаживал к ним в гости. Они последними вошли в колхоз, но и там держались плечом к плечу. Никакая новь не волновала Вавиловых: ни первый трактор, ни комбайн, ни сложная молотилка МК-1100, ни радио, ни веселье клуба, куда они почти не заглядывали. Таким же был Степан, сын Егора Андреяновича. Взгляд исподлобья, косая сажень в плечах - весь из кержачьей кости. Три года водил трактор СТЗ, получал премии, и все-таки чужим был. Не раз Зырян пробовал пробить вавиловскую броню на сердце Степана, да ничего не вышло. И вот с этим-то парнем-нелюдимом согрешила его Агния.
     - Эх, доченька, удружила ты мне потеху! Ввек не забуду. Лучше бы ты в подоле тайменя принесла, чтоб тебя черти побрали! Срам на всю деревню! - костерил дочь Зырян, конвоируя ее от поймы Малтата до села.
     Следом за ними шел Степан, точь-в-точь медведь крался по следу. Слышно было, как он бухал сапожищами и сопел.
     Невдалеке от крестового дома сельсовета Степан позвал Агнию.
     - Зайдем, что ли, в сельсовет, - сказал он, опередив Зыряна.
     - Куда ты ее зовешь, кержак? - вспылил Зырян.
     - В сельсовет - невозмутимо ответил Степан.
     - Это... зачем в сельсовет? По какому случаю?
     - Запишемся, вот зачем.
     - Куда запишетесь?
     - На мою фамилию, Вавиловой будет, не Зыряновой. Ясно? И вы не очень-то разоряйтесь. Она самостоятельная. Может сама решать вопросы как и что.
     Так Агнюша и ушла со Степаном. Зырян выкинул ее пожитки, накричался в границах собственного дома, дав зарок не видеть больше дочь и заявив, что Агния ему вовсе не дочь, а так, черт знает что такое.
     Прежде чем ввести Агнюшу в дом, Степан долго разговаривал со своими, оставив невесту под крышей завозни. Тут ее и застал свекор, Егор Андреянович. Он вышел к ней в подштанниках, высокий, белоголовый. Присмотрелся, как к некой диковинке, ковырнул:
     - Пришла, стал быть? Корень зеленый! Ишь ты! Как же Зырян? Супротивничает? Пустой человек Зырян. Смысла жизни не имеет. Ему бы звезды считать, а не дом вести. Это ничего, что ты пришла. В нормальности. Свадьбу справим.
     На вешнего Николу Егор Андреянович справил сыну богатую свадьбу.
     Вавиловы жили по старинке, только не постились. "Я грешник с ребячества, - говорил Егор Андреянович. - Но Миколу угодника ввек не забуду. На Миколу, паря, жеманул меня медведь. Перепоясал вот эдак, тиснул, а я, господи помилуй, обратился к Миколе угоднику. Ведь как приспичило! Имя забыл. Мне надо бы Егория вспомнить, а я - Миколу. И помогло. Косолапый замешкался, а я пырнул его под лопатку. Аж до рукоятки завязил нож. Так он и осел, как мешок с пашеницей".
     Когда сватья Маремьяна крикнула: "Горько!" - Степан, сдвинув брови, поцеловал красавицу Агнию, как деревянную икону, вскользь, мимоходом. Никогда ей не было так тяжело, как тот раз, когда Егор Андреянович подвел ее со Степаном к постели. "Ну, детки, живите, милуйтесь, корень зеленый!" И сам обнял Агнию. Поцеловал в шею, потираясь пышными усами, а Степан смотрел на нее, как на подпиленную березоньку. Что было в его взгляде? Кто его знает! В семье он слыл за молчуна, смирягу, как и его дядя Санюха, медвежатник об одном глазе. Другой раз скрипнет зубами, сомкнет брови, и с тем уйдет, не обронив слова.
     Все лето Агния работала учетчицей в тракторном отряде, втайне помышляя уйти в геологоразведку. Осенью Степана призвали в армию.

     Лихо отплясав на проводах, проломив половицу в отцовском доме, Степан еще в ту пору надумал не возвращаться в Белую Елань. Опостылел ему отцовский дом.
     Взъерошивая пятерней нечесаную заросль волос, грозя коротким толстым пальцем, Егор Андреянович наказывал: "В армии, Степан, держись на определенной струне! Ты Вавилов. Корень у те ядреный. Я преж, бывало, служил на флоте его императорского величества, на крейсере "Новик". В сраженьях за Порт-Артур был не последним, за что поимел награды, а также и звание георгиевского кавалера. Смыслишь? Мотай на ус!"
     Всхлипывая в подушку, Агния жаловалась, что сума сойдет от тоски, а Степан, вперив немигающий взгляд в горбину матицы, лежал подле нее, как бревно, прибитое течением к берегу. Подойдет волна - бревно унесет дальше. Не взлюбил он Агнию-мечтательницу, хоть и сам привел ее в дом. Работящая, кроткая, она, как вьюн, вертелась по дому, угождая суроватой свекровке, Аксинье Романовне, и теряясь под чугунным, неломким взглядом ядреного свекра.
     - Ты хоть скажи: как мне жить? - спрашивала она Степана.
     - Иди в тайгу. Собиралась же?
     - Я же... беременная.
     - Не всю жизнь будешь беременной. Родишь. Обыкновенно.
     - Не любишь ты меня, Степа, совсем не любишь!
     - Хватит. Слышал. Спать надо.
     Так и лежали друг подле друга, законные муж и жена, а в действительности - чужие люди, каждый наматывая на свой клубок собственные думы: Агния - таежные, приисковые, Степан - армейские. "Останусь сверхсрочным, командиром буду, как Жарлыков".
     Агния боялась, что не примут ее родители с ребенком, а у Вавиловых оставаться не хотела. "И буду ходить я по тайге с малым дитем на руках! Вот и техникум мой, и вся геология!" И тихонько кусала наволочку подушки.
     По приморозку, звонко скалывая синюшную накипь льда на лужицах, на паре племенных жеребцов Мамонт Головня отвез призывников на пристань в Минусинск. Хмельной Степан, бесчувственно свалившись в дрожках, не слышал, как Агния, утирая платком щеки, причитала над его черной головушкой, чуя сердцем долгую разлуку.
     Когда пароход, такой же белый, как пена тумана, отчалил от берега, медленно разворачиваясь на обмелевшем фарватере, Агния все еще стояла на берегу и махала клетчатым платочком с узорной обшивкой. Игнат Вихров, Мишка Спиваков, Васятка Пашенный дружно кричали ей "до свидания", а Степан так и не поднялся на палубу; выглядывал из окна. Он и парнем чурался людей. Жил, как и отец, по-вавиловски скупо роняя слова в текучую жизнь.
     В марте, когда небушко над тайгою румянили вешние зори, а из тайги по отталке напахнуло йодистым запахом прошлогоднего вытаявшего разнотравья и с заречных целинных земель подули теплые ветры юга, уминая глубокие снега под настом, Агния родила сына.
     Вечером она еще подоила двух коров и, натруждаясь ведрами, принесла с речки, кипевшей наледью, студеной воды, а ночью подоспели роды. Они пришли вдруг сразу, во сне. Агнюша проснулась от нещадной боли. Путая черные волосы по подушке, скорчившись под суконным одеялом, она потихоньку стонала, боясь нарушить сторожкую тишину избы. Скажут еще кто знает что! Вавиловы не любят слабых людей. Мало ли кто не мается животом? Но боли не проходили. В избе пошумливали хриплым маятником ходики. В окне виднелась сучковатая голая береза. Крестовина рамины, уродливо вытянувшись по полу от лунного наводнения, лежала во всю горницу до деревянной кровати. Слышно было, как Аксинья Романовна что-то проворчала спросонья, а кошка, мягко шурша под печкою, мяукала подле котят.
     - Степа! Маменька! - крикнула Агния. Внизу живота ровно что-то рвалось, распирая бедра и схватывая за сердце.
     - Ты чо орешь? - окликнул свекор и тут же захрапел.
     Обомлевшая, испуганная Агния, не помня как, скатилась с кровати на крестовину лунной тени. Она не слышала, как проснулась Аксинья Романовна, вздула огонь, как подняла ее на кровать, подостлала рядно, как пришла повивальная бабка - все это прошло в тягостных муках.
     - Внук, корень зеленый! - обрадовался Егор Андреянович.
     Через три дня новорожденного осмотрел патриарх рода Вавиловых, сам Андреян Пахомович, скуповатый на теплынь любовную к правнукам.
     - Надо бы Алексеем назвать, - сказал патриарх, - но не наше имя, не вавиловское. Будет Андреем. Так и запишем. Да не мешкайте, завтра призовите духовника и будем крестить по-нашему старообрядческому обычаю. Без крещения - на глаза не кажите.
     Записали новорожденного, окрестили, справили крестины Андрею Вавилову.

     Не скоро откликнулся на счастье отцовское Степан. Каждую неделю Агнюша слала мужу письма в Ленинград, но муж молчал, будто утоп где-то там в Неве. Егор Андреянович сам написал забывчивому сыну письмо с пристыдкой, и от Степы пришла долгожданная весть из ленинградского военного училища. Ни искорки не было в том письме. Агния перечитывала его много раз, а все не грело, ровно льдину прислоняла к сердцу.
     И чудилось Агнии, что у Степы есть зазноба в Ленинграде. И город-то на Неве она представляла каким-то странным, громоздким, с длинными прямыми улицами, с туманами, этакой серой громадиной! Она любила тайгу, лес, дебри. От неба до неба синегрудую тишь, изморозь по первопутку, керосиновые огни в раминах - все это пленило ее простое сердце, и она не помышляла покинуть свою обетованную землю. Здесь все такое близкое, родное!

     А любовь? Про любовь не думала Агния. Кто же ее, любовь-то, из баб или молодух в деревне видывал?
     За три года замужества Агния глаза в стручок спрятала. Певуньей была и самой красивой девкой в Белой Елани. А тут - увяла, как цветок, раздавленный копытом.
     - Агния-то как переменилась в доме Вавиловых! - судачили бабы.
     - И! Как ковшом кто вычерпал.
     - У Вавиловых расцветешь! Свекровушка - полынь горькая. На зубах не разжуешь и внутрь не проглотишь.
     - Степан-то пишет ей?
     - Пишет будто. Сверхсрочным остался в армии. Потом, как заявится, подхватит любую девку - и был таков.
     - У ней же сын растет.
     - Мало ли што! С тремя бросают, а то с одним.
     Пересуды смущали, точили сердце Агнии, и она все чаще, смыкая черные брови, задумывалась, входя в дом Вавиловых, как в тюрьму.
     Вавиловы хоть и в колхозе работали, а службу старообрядческую справляли по всем правилам, особенно свекровка, Аксинья Романовна. Станет перед иконами и частит лоб двумя перстами, бормочет молитву. С переднего угла, заставленного темными ликами старинных икон, несло чадом лампады и еще чем-то горьким, перегорелым, как сырая трава на огне. Свекор, Егор Андреянович, молитв не читал и двоеперстием будто отмахивался от мух. Мужик он был в завидной силе - семнадцать пудов навьючит на хребет и не согнется. Вечерами он играл на однорядной гармошке. Клапаны у гармошки западали, и она то визжала, то подвывала хриплыми басами.
     - Люблю музыку, Агнеюшка, - скажет иной раз свекор, а сам подмигивает невестушке. - Скушнота без музыки, истинный Христос. Другой раз до того свербит в душе, будто кто там ногтем ковыряет, корень зеленый. А я как возьму ее, милую, растяну пошире, враз сердце опреснится, будто ветрам обдует. Эх, кабы мне, Агнеюшка, лет двадцать сбросить с хребта, я б еще так завьюживал, ох-хо-хо!
     - И, бабник окаянный! - встрянет в разговор Аксинья Романовна. - Мало тебя носило по деревне, лешего, ишшо ноздря свистит, штоб тебя расперло!
     - Ну, понесло мою телегу! - отмахнется от жены Егорша.
     Вавиловы жили зажиточно. Сам Егорша вырабатывал до шестисот трудодней. С весны до лета на посевной в тракторной бригаде, потом на сеноуборочной, а как поспевали хлеба - становился машинистом на молотилку МК-1100. И на пасеке мог работать, и в кузнице, и по столярному ремеслу. В личном хозяйстве держал двух коров и нетель, два десятка пчелиных улей и выкармливал две-три свиньи. Огородище охватывал чуть ли не гектар. И со всем хозяйством надо было успеть управиться. Свекровка поднималась потемну, а за нею - Агния. Наработавшись дома, Агния шла в контору колхоза.
     Бежать бы Агнии от Демида, но куда убежишь от собственного сердца, от желания снова и снова видеть его?!
     Никуда она не уйдет и не убежит от Демида. К чему бежать от самой себя? К чему ей, Агнии, постылые вавиловские стены, коровьи хвосты и свиные морды? Вот он рядом с нею, молодой парень, чуть моложе ее, которого она тайком поджидала в пойме Малтата еще тогда, в детстве. Пусть они в то время были несмышлеными, но ведь и молодой квас и тот играет.
     А тополь шумел и шумел предостерегающим мудрым гудом.
     Вокруг тополя лохматые кусты черемух, боярышника, молодого топольника - и тьма-тьмущая. Шумливая, загадочная, волнующая. Невдалеке брякало ботало на чьей-то блудливой скотине.
     Возле ствола тополя - скамеечка бабки Ефимии. Сколько раз Демиду доводилось видеть старушонку, как она, вся в черном, кутаясь в шаль даже в теплый день, пробиралась к тополю и коротала здесь время.
     - Тут хорошо, Дема, и совсем не страшно, - шептала Агния, обрывая с хмелевой плети липкие бархатные шишечки. - Мне всегда кажется: тополь живой. А вдруг он заговорит, а? Мы ведь на могиле каторжника. Слышишь, Дема, шумит тополь? Как в сказке,
     - Горькая сказка, - откликнулся Демид, накинув на плечи Агнии свою куртку.
     Еще не потемнила ночь двуглавую вершину тополя, еще не успела Агния прильнуть к Демиду всем сердцем, как невдалеке за кустарником послышался мягкий, шуршащий хруст веток: кто-то шел. Агния спохватилась и, отступая вместе с Демидом, спряталась возле черемух. Вскоре к тополю вышло нечто скрюченное и черное - бабка Ефимия!
     - Я же говорила!
     - Вот еще черт носит старушонку.
     - Тсс!..
     Бабка Ефимия по-хозяйски уселась на собственную скамеечку, передохнула и, осенив себя крестом, опустилась на колени.
     - Помолится и уйдет, - сказал Демид.
     - Погоди, послушаем.
     - Будто реченье слышу? - раздался скрипучий голос бабки Ефимии.
     Демид фыркнул в кулак.
     - Яви мне свет лица твово, создатель! Просветли душу, ибо силы мои иссякли и телом я немощна. Исцели меня, господи, вдохни в сердце мое силу, чтобы могла я вознести молитву во славу твою, ибо в смерти какая сила? Кажду ночь слезами омываю ложе. Изверилась я! Доколе же люди скверну творить будут? И будут ли когда постыжены и посрамлены враги твои, яко твари ползучие? Чую снова приближение львов рыкающих, и сердце мое от страха делается, как воск. Сила моя иссякла, память ослабла, язык прильнул к гортани, и приближаюсь я к смертному одру... Доколе же глаголить мне? Слово мое - яко звук, исторгнутый в пустыне... И скопище злых духов снова обступило меня. Чую, чую, как поднимаются они вокруг! Они пронзили руки мои, и ноги мои, и пальцы мои. Они смотрят на меня, яко звери рыкающие!.. Крови они жаждут. Крови!..
     - Как страшно, Дема! - молвила Агния, теснее прижимаясь к Демиду.
     - Тронулась она, что ли?
     - Слышу, слышу, создатель! - вещала бабка Ефимия, глядя вверх на сучья тополя. - Повинуюсь во всем тебе, господи! А жалко, жалко учителя-то Лаврищева, Добрый был человек. Добрый.
     - Что это она? Про Лаврищева что-то бормочет.
     - Жалеет. Разве ты не слыхал, что учителя Лаврищева арестовали? Как врага народа, говорят.
     - Ерунда! Какой он враг?
     - И в газетах сейчас пишут про разные разоблачения врагов народа.
     - Не верю я... Старухи всегда о чем-нибудь каркают.
     - А мне страшно, Дема!
     Старуха запела что-то тонюсеньким детским голосом. Слов не разобрать.
     - Что это она?
     - Это она всегда так. Песни про любовь поет.
     - Про любовь?
     - Ага. Я слушал раз, она песню Соломонову пела.
     - Песню Соломонову? - вдруг спросила бабка Ефимия, оглянувшись. - Чей голос слышу, господи? Не твой ли, Амвросий праведный? Не твой ли дух поднялся со дна моря Студеного? Не ты ли, Амвросий, ждешь меня в своей пещере каменной, чтобы принять просветление души? Утоли мою жажду, господи! Яви мне лик Амвросия Лексинского! - неистово молилась старушонка, глядя на сучья тополя, как на лик господа бога. - И песню песней пропою тебе. Возверни мне младость души моей, чтоб узрила я берега Лексы и Выги и Студеного моря, чтоб сподобилась жить во граде Китеже святейшем! Сведи меня, господи, с возлюбленным моим, и я скажу ему: "Приди, возлюбленный мой, выйдем во поле и поглядим, распустилась ли виноградная лоза? Раскрылись ли почки на деревьях? Расцвели ли гранатовые яблони? Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподня, злая ревность, и стрелы ее - стрелы огненные..." А род человеческий неисправим. Во грехе и блуде пребывает. Быть крови, быть! Грядет анчихрист, грядет! Чую я, чую!.. Слышу тебя, Амвросий праведный! Гонение будет, гонение! И Боровика Тимофея, и возлюбленного моего Лопарева, и Лаврищева учителя уже увели...
     - Мне страшно, Дема.
     - Ну чего ты, глупая? Ты же со мной, - успокаивал Демид, а у самого мурашки по спине бегали,
     - Бежим, отсюда, - пятилась Агния.
     - За что же арестовали Лаврищева? И Мамонт Петрович говорит: "У кого-то мозги свихнулись набекрень".

     Шли дни - перемежалось погодье ненастьем. Плыли толстые и тонкие бревна по Амылу, Разлюлюевке, Кижарту и по другим рекам леспромхоза. Демид носился от реки к реке, подгонял молевщиков, и сам работал с багром, но не было такого дня в неделе, чтобы он не встретился с Агнейкой.
     Не один раз старик-тополь прикрывал грешную любовь Агнии и Демида своими пышными ветвями, осыпал полумесяцами сережек, серебрил их головы летучим пухом.
     После каждой ноченьки, желанной и бессонной, у Агнии опускались руки от бессилья и подкашивались колени. Ее полные заветренные губы шелушились, а в карих глазах неугасимыми искрами теплилась всеми охаянная любовь.
     Так и пролетела эта хмельная весна 1937 года.
     Брызнуло жаркое лето.
     За летом наплыли густые осенние туманы.
     Снова непогодь пеленала землю...

     Хвост молевого сплава вышел в устье Малтата в первых числах сентября. Малтат обмелел, и по его дну перекатывались лиственницы-утопленницы, закупоривая русло.
     Рабочих на сплаве не хватало, и Демид день и ночь бродил в ледяной воде с багром в руках, проталкивая на отмелях и подтягивая к берегу ослизлые лиственницы и осины.
     - Проклятые утопленницы! - ворчал Демид. - И когда же мы от них отделаемся?
     Возле старого брода образовался большой затор. Двое суток бригада молевщиков билась на заторе, растаскивая бревна баграми. Река пучилась в запруде, вскидывая серебряную гриву сыпучих брызг.
     К вечеру Демид так изматывался, что даже и не ходил в деревню, а коротал ночи тут же, у чадных костров, подкрепившись скудной артельной похлебкой.
     Как-то раз, наработавшись на заторе, но так и не пробив пробку, Демид решил сбегать в деревню: кончились сухари и другие припасы, да и Агния давно не шла.
     - Сбегаю сегодня в деревню. Попарюсь, - сказал он Павлухе Лалетину, своему напарнику. - Ноги чего-то ломит...
     - Знаем мы твою ломоту! - заржали мужики. - Валяй, валяй. Да, смотри, чтоб к утру вернулся.
     Берегом, напрямик, не чуя под собой ног, помчался Демид в деревню. И вдруг у самой обочины дороги, за кустами черемух он услышал голос: не то зверь скулил какой, не то ребенок плакал. Демид кинулся на голос и увидел на заброшенной дороге Аниску, дочь Мамонта Петровича Головни. Девочка сидела, ухватившись за голую ступню, и, покачиваясь, бормотала с подвыванием:
     - Ой, чо теперь будет! Ой, чо будет?..
     - Аниса! Уголек! Что с тобой? - кинулся к ней Демид.
     Он всегда называл ее "Угольком", хотя давно минула пора, когда Аниска застенчиво пряталась за спину Мамонта Петровича, цепляясь за его штаны, если Демид заходил к ним в дом, и вспыхивала, как уголек, румянцем от малейшей его ласки. Теперь Аниске шел пятнадцатый год, и она из худенькой, смуглой, черноглазенькой девочки превратилась в ладного подростка с копной рыжеватых, вьющихся из кольца в кольцо волос.
     - Змея, змея, змея!.. - бормотала девочка, моргая черными смородинами глаз, омытыми слезами.
     Демид заметил, как на обочине дороги мелкою волною шевелится подорожник. Но он не стал искать змею. Ухватив ногу девочки, он увидел, что из четырехзубого прокола еще сочится кровь. Он впился в ногу Аниски губами и стал отсасывать и сплевывать кровь.
     - Ой, ой! Не надо, дядя Демид! - орала Аниска, извиваясь. - Бооольно!
     - Ничего, ничего, - говорил Демид. - Потерпи, Уголек. А то ногу отрежут. Эх ты! Разве можно в пойму бегать босиком? А еще невеста. Ты зачем сюда пришла?
     - Меня... Меня папа послал. К тебе, дядя Демид, - сквозь рыдания бормотала девочка.
     - Ко мне?
     - Моего папу арестовали, дядя Демид.
     Жаркая волна ударила в голову Демиду и отхлынула по ложбине спины липким, холодным потом. "Как?! Мамонта Петровича?! Но за что же? За что? Не может того быть!" И как-то сразу выплыло в памяти иссеченное грубыми прошвами лицо Мамонта Петровича. "Он же красный партизан! Честный, непримиримый большевик!"
     Все в леспромхозе знают, что Мамонт Петрович жил в большой дружбе с Демидом. Не раз ездили по участкам вместе, подгоняли хвосты молевого сплава и случалось - выпивали из одной пол-литры.
     - Дядя Демид, а тебя арестуют?
     Демид вздрогнул.
     - Почему арестуют?
     - Про тебя спрашивал толстый Фролов из НКВД. "А где, говорит, сейчас находится Демид Боровиков?" Папа сказал: "Не путайте его в эти дела. Он, говорит, еще не успел начать жизнь. А вы ему, говорит, географию ломаете".
     - География?..
     - Так папа сказал. И еще что-то говорил, совсем не помню. А потом отвел меня в сторону и шепнул: "Беги к дяде Демиду. Скажи ему, пусть уходит из Белой Елани. Плетью обуха не перешибешь".
     - Он так и сказал?
     - Так и сказал.
     "Так вот откуда пришла беда! Вот они, какие дела!.."
     Ощущение потерянности, скованности овладело Демидом. Беспричинный страх волною подмывал под сердце. Демид никак не мог унять противный стук зубов. Он знал, что надо что-то немедленно предпринять, что-то делать, бежать куда-то. Может, поехать в район к прокурору!.. Но он знал также, что Мамонт Петрович два дня как вернулся от прокурора, куда ездил с протестом об аресте Кости Лосева. И этот протест подписал Демид. Костю Лосева арестовали только за то, что он назвал Троцким ненавистного всей деревне быка Ваську. А Головешиха донесла об этом уполномоченному, злобясь на Костю за перетасканные из чайной стаканы. Мамонт Петрович в пух и прах разругался с Головешихой и поехал защищать Костю. А что из этого вышло? Уж не потому ли арестовали и самого Мамонта Петровича?.. А учитель Лаврищев? Который был так уверен, что немедленно вернется. Где он теперь?.. Мысли бились в голове Демида, как птицы в клетке, не находя выхода.
     По Амылу плыли бревна, красные и желтые. Как бодливые коровы, они тыкались в берег упрямыми лбами, и не было им ни конца и ни краю. А небо, свинцовое, мутное, кучилось низкими облаками, предвещая долгое непогодье.
     Демид брел наугад, подставляя грудь и лицо ветру, стараясь остудить бешеный стук сердца.
     Ветви деревьев хлестали Демида по лицу.
     Играла зарница, кидая по небу багровые метлы. Тихо и упорно пошумливал черный лес, насыщенный осенним увяданием. Желтые и багряные листья хлопьями устилали землю. Несметное число ворон, чуя перемену погоды, металось в воздухе, беспрестанно каркая, носясь кругами над лесом.
     Демиду противно было слушать воронье карканье и противна была дрожь, которую он не мог унять. Сжимая Анискину руку, он долго пробирался узенькой тропинкою возле воркующего обмелевшего Малтата до огорода Головни.
     Низ огорода густо зарос бурьяном и крапивой в рост человека. Узкая стежка, по которой носили воду, изрыта была приступочками. Лиловыми округлыми головами торчали кочаны капусты. Одноногие подсолнухи кучились возле изгороди, глядя чуть в сторону и вниз своими лохматыми шапками. Местами в междугрядье набирали спелости пузатые тыквы, распустив длиннущие усы-плети. Посреди ограды, на скрещенных палках, торчало пугало в лохмотьях и в старой партизанской папахе Мамонта Петровича. С парниковой гряды сползали желтые семенные огурцы, а на соседней гряде вились на палках высохшие гороховые и бобовые побеги.
     На крыльце крестового дома, кутаясь в черную шаль, сидела бабка Ефимия.
     Как только Аниска прыгнула на крыльцо, бабка Ефимия очнулась, что-то пробормотала себе под нос и уставилась на Демида морщинистым желтым лицом с крючковатым носом:
     - А! Боровик?! - каркнула старушонка, - еще не забрали тебя, голубчика? Заберут, заберут. Лётает ястреб, лётает! Отольется тебе последняя слеза Дарьюшки! Господи, сверши волю твою!
     Бухая болотными сапогами, Демид молча прошел мимо старухи и нырнул в квадратные темные сени, как в сундук.
     Если бы мог Демид задержаться на три-четыре минуты, пригляделся бы к старухе, поговорил бы с нею, может, она и сменила бы гнев на милость. Бабка Ефимия давно начисто вычеркнула из памяти и сердца жаркие дни молодости, декабриста Лопарева, собственных сынов, с которыми так и не ужилась, растеряла по белому свету правнуков и праправнуков. Все как есть, все запамятовала бабка Ефимия! Жила она теперь как случайная свидетельница из минувшего века. Мимо нее проходили совершенно незнакомые люди, известные ей только по фамилии, и она их путала с теми, которых когда-то знала.
     "А, Боровик?" А какой Боровиков? Может, сам Филарет-старец? Или Ларивон, сын Филаретов? Или Прокопий, сын Веденеев? Или Тимофей, сын Прокопия? Или Филимон? Про Демида - сына Филимона - совсем ничего не ведала. Одно то, что Демид очень похож на Тимофея, страшно сердило бабку Ефимию. Но если бы спросить старуху, чем ее разгневал Тимофей, она бы, наверное, не сумела пояснить.
     Все смешалось и перепуталось у бабки Ефимии. Она даже не знала, у кого век доживает. Кто ей Авдотья Елизаровна? Одно родство - из одного корня происходят.
     Беспощадна и жестока старость, когда дряхлеет тело, слабеет мозг и тухнет огонь жизни в глазах человека!..
     Первое, что увидел Демид, входя в переднюю избу, была сама хозяйка, Авдотья Елизаровна. Она стояла возле окна, опираясь руками на косяки, и смотрела в улицу. Ее толстая черная коса лежала вдоль спины по серому платью.
     Каждый раз, встречаясь с Авдотьей Елизаровной, Демид испытывал неприятную оторопь. Робел и страшно смущался. Не раз перехватывал на себе испытующие взгляды Авдотьи, и тогда Демид чувствовал, как у него будто сжималось сердце.
     Разное говорили про нее. Бабы с ненавистью обливали ее грязью. Мужики с затаенным интересом посмеивались в бороды. Всегда нарядная, броская незаурядной внешностью, она держалась среди баб, как гусыня среди индеек - спесиво и трусовато. Не раз была бита, когда попадала в плотное окружение трех-четырех баб. Поспешно отступала в стены своей бревенчатой крепости, оберегая от затрещин румяные щеки с ямочками, но никогда не вешала голову.
     - Мама! - позвала Аниска.
     Авдотья Елизаровна вздрогнула, оглянулась.
     - Демид? - не то спросила, не то удивилась Авдотья Елизаровна.
     - Анису вот привел.
     - Привел? Откуда?
     - Из поймы Малтата.
     - Чо ее туда занесло? - машинально спрашивала Авдотья Елизаровна, ни на минуту не отрываясь от окна.
     - Ее змея ужалила.
     - Змея? Какая змея!.. Боже мой! Одно горе за другим! Да ты зачем лётала в пойму босиком, дура? Ветрогонка ты несчастная! Что же мне делать, а? - метнулась она к Аниске и вдруг опять кинулась обратно. - Сейчас его увезут, - сообщила как бы для себя. - Машина подошла.
     Демид и Аниска подскочили к окошку.
     Насупротив, через улицу, возле высокого крыльца сельсовета, возвышаясь, как мачта, стоял Мамонт Петрович Головня в своей неизменной кожаной куртке, в кепке, а рядом с ним - сотрудник НКВД. Дождь лил как из ведра, не утихая ни на минуту, будто небо опрокинулось и решило залить землю потоком. Вода лилась Мамонту Петровичу за воротник, стекала струйками по изборожденным морщинами щекам, капала с подбородка, но он стоял каменным изваянием, вперившись немигающим взглядом в сторону своего дома.
     Мамонт Петрович поднялся в кузов полуторки и снова повернулся лицом к своим окнам. И в тот момент, когда машина газанула и тронулась, в глазах Аниски точно опрокинулось небо.
     - Папа! Папа! Папочка!
     - Перестань! Сейчас же перестань! - крикнула Авдотья Елизаровна.
     - Папа, папочка, - твердила Аниска. - Ой, что же будет?! Что будет!.. Бедный папа. Я побегу туда... Я с ним... - рванулась Аниска от окна.
     - Сядь! - мать ударила ее по щеке и отшвырнула на пол в угол горницы.
     - Ну что вы в самом деле, Авдотья Елизаровна! - Демид заслонил Аниску от матери. - Нельзя же так, честное слово. У Анисы такое горе. И нога вот еще...
     - Ой, нога, ой, ноженька, - еще громче запричитала Аниска. - Так тюкает, так тюкает...
     - Заживет твоя ноженька!..
     Да, нога заживет у Аниски. Демид отсосал яд гадюки. Но вот когда отсосется тот яд, которым отравили сердце Аниски? Аниска верила в папу, Мамонта Петровича. И он ее любил, папа Мамонт, человек с таким огромным и неловким именем. Он был добрый и самый справедливый папа! Конечно, у Мамонта Петровича много недругов в Белой Елани и во всей подтайге. Здесь он устанавливал Советскую власть, был первым председателем ревкома. Он беспощадно воевал с дремучими космачами-раскольниками. Он организовал колхоз и вытряхнул из деревни кулаков. Человек он был резкий, прямой, как шест, негнущийся в трудные моменты, и вот чем все это кончилось...
     - Ах, боже мой, боже! Что же мне теперь делать?! - причитала Авдотья Елизаровна. - До какой жизни я дожила с критиканом несчастным! Хоть бы раз, единый раз послушался меня Мамонт! Так нет же! Сам себе жизни не мог устроить и меня доканал! Все правды искал! А где она, правда-то? Чихала я на правду! Другой бы, похитрее, куда взлетел после партизанского командирства? А он. Головешка, остался тем же, кем был: ничем! Зато с принципами! Вот и достукался!..
     Демид не знал, что и сказать Авдотье Елизаровне. Конечно, она сейчас несет такое, от чего через час сама же откажется. Но все-таки как обидно, что Авдотья Елизаровна так несправедлива к Мамонту Петровичу.
     - Не я ли ему говорила, так дальше не пойдет! Кончать надо. Так он же верил в эту свою проклятую мировую революцию. Вечно носился со своими планами, с какими-то делами, которые век не переделаешь. А в ревкоме тогда и в сельсовете вез за четверых, и в леспромхозе тянул за директора, а что вышло? Что заработал?
     - Мама, перестань! Перестань, мама, - рыдала Аниска,
     Демид посутулился на лавке.
     - Разберутся еще, - глухо проговорил он. - Мамонт Петрович, как вот подумаю, самый справедливый человек.
     - Разберутся! Жди!.. Дурак несчастный! Не видел ничего, что вокруг творится!.. А как я жила с ним? Ни света, ни потемок. Пустота одна. Все учил уму-разуму. Это меня-то учить уму-разуму? Да я такое видела, чего ему и во сне не снилось. А тоже, было время, всему верила. А жизнь-то как ко мне повернулась? Что и обидно, что он, Головешка, из этого ничего не понял...
     - Не говори так, не говори так! Папа хороший, хороший, - захлебываясь, твердила Аниска.
     - Хороший? Ох, сколько он мне кровушки попортил твой хороший! Не я ли ему говорила: бросай свою политику, в город поедем. Да я бы там разве так жила? А он все твердил: сиди, сиди, чего тебе надо? Подожди, скоро во как заживем! Вот и дождалась. Досиделась!
     Такую Авдотью Елизаровну Демид впервые видел. Было в ней что-то отчаянное, недоговоренное, туго закрученное и неприятное. И в то же время Демид как бы враз увидел ее всю жгучую, собранную, с высокой шеей, с красивыми ступнями маленьких босых ног, с ее чуть вздернутым, туповатым носом, упрямо выписанными бровями, пухлоротую, с бешеными черными глазами.
     - Так тюкает, так тюкает, - хныкала Аниска.
     - Что еще? - Авдотья Елизаровна все забыла.
     Посмотрела ногу Аниски. Ступня опухла, как подушка. Но опухоль выше щиколотки не поднялась.
     - Надо бы фельдшеру показать... Сейчас же собирайся! Пойдем. Тошно мне, тошно. А ты сиди, Демид, коли пришел. Сейчас я сбегаю и все разузнаю. - И, взглянув в окно, предупредила: - Огня не зажигай. А ставни я закрою.

     У юности цепкая, когтистая память.
     Надолго, на всю жизнь запомнил Демид эту жуткую осеннюю ночь тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Чего только не передумал он, сидя в потемках. "Как же так? Как же так? - неотступно билось в его мозгу. - И в самом деле, он еще молод и ни в чем не разбирается. Но за что?! За что? Ума не приложу, что делать? Что делать?"
     Чернота опустилась на землю, будто крышка гроба захлопнулась. А потом раз за разом сверкнули молнии, белым полымем охватив всю избу и двор Головешихи.
     Вслед за молнией - удар грозы, будто кто по крыше грохнул железным листом.
     Хлынул дождь.
     В избу вошла бабка Ефимия, скинула шаль на кровать и, шаркая чирками, топталась возле кухонного стола, потом хотела вздуть лампу, но невзначай уронила стекло и долго ползала по полу, собирая осколки. Потом вскарабкалась на русскую печь и там притихла.
     Демид курил папиросу за папиросой, прислушиваясь к шуму дождя.
     Резко прихлопнулась половина ставни, за нею другая, и загремел железный засов в косяке. Одно за другим закрылись все ставни на окошках в избу и в горницу. Мокрые, чавкающие шаги в сенях. Пискнула дверь.
     - Темень-то какая!
     Демид зажег спичку.
     - Не ушел?
     Авдотья Елизаровна сняла у порога сапоги, мокрую жакетку, платок.
     - Лампа на кухонном столе. Зажги.
     - Бабушка вот стекло разбила.
     - А, чтоб ей провалиться! - Авдотья Елизаровна полезла на полку за новым стеклом. Достала, протерла пузырь рушником, наладила семилинейную лампу, поставила на стол.
     - Как с Анисой?
     - У Макар Макарыча оставила. Смотреть будет до утра. Ну, а теперь вот что, слушай. Фролов ищет тебя по всей деревне. Своего человека послал в Кижарт. Молевщики-то говорят, что ты с ними был на заторе до самого вечера. И дома у вас сидит сотрудник - тебя ждет. Господи, как меня всю трясет!
     - Если меня ищут - надо идти.
     - Сдурел, что ли?
     - Я ни в чем не виновен.
     - Ой-ой, какой ты еще зеленый, Демид! Мужиком стал, а ума не нажил. Время-то такое, видишь? Уйти надо тебе из тайги. От греха подальше. Хоть на Таймыр, что ли? Там у меня знакомый человек проживает. Хочешь, адрес дам?
     Демид ничего не ответил. Он все еще не мог собраться с духом.
     С печи высунулась белая голова бабки Ефимии.
     - Сон-то ноне будет аль нет?
     - Ты же легла? Спи.
     - Подай мне творожку, яви такую милость. А это кто там сидит на лавке? Боровик? Боровик, Боровик! Скажи, чтоб ушел.
     - Да отвяжись ты от меня, надсада! - прикрикнула Авдотья Елизаровна. - А ты сиди, Демид! Сиди! Не пущу тебя, на беду глядя.
     - Смотри, смотри, Дуня. Как бы с тобой не приключилось того, что с Дарьюшкой, вечная ей память, - проговорила бабка Ефимия, зло косясь на Демида.
     - Не стращай, худая немочь! Лежи и спи. Без творога проспишь одну ночь. - И со злом задернула занавеску на верху печи, спрятав там беспокойную старуху.
     - Нет, я пойду. Раз такое дело, чего же прятаться? - решился Демид.
     Авдотья Елизаровна стояла рядом грудь в грудь. Ее черные глаза придвинулись к Демиду совсем близко. Теплое дыхание опалило щеки.
     - Никуда ты не пойдешь. Слышишь? - ее мягкие, но сильные руки легли ему на плечи. - Раздевайся. - И сама сняла с него брезентовую куртку, повесила на гвоздь. - Не пущу. Ни за что не пущу!.. Ты для меня сегодня, как последняя соломинка. Уйдешь - и я с ума сойду. Слышишь, с ума сойду! Не останусь я в такую ночь одна вот с ней! - махнула рукой на верх печи. - Не останусь! Мне живая душа нужна сегодня! Живая душа!.. Иль ты не мужик? Пожалей ты меня! Правду тебе говорю, неужели сам не видишь, что со мной делается?
     - Успокойтесь, успокойтесь, Авдотья Елизаровна... У меня же ни паспорта, никаких документов... И Агния...
     - Агния! Ах, вот оно что! Ха-ха! Агния! Вот о чем у тебя забота. А с виду робкий ты... Как же ты такую затворницу сумел расшевелить? Она же из дома Вавиловых, как из скворешни, выглядывала. Вот так робкий! Ну да с Агнией тебе придется проститься, миленочек! Слушай меня. Уж коли Агния тебе дорога, ты и носу к ней не показывай! Был и сплыл. Мне-то нечего терять. А Зыряна сразу же загребут, как только узнают, что ты у них скрываешься. Понял? Это во-первых. А во-вторых, Агнии твоей дома нету. Она третий день как в район с Андрюшкой уехала. К доктору его повезла. Ну, а документы твои сама принесу. Хочешь? Я все могу. Я такая. А могла бы и иначе поступить... Где у тебя документы-то?
     - Сумка такая у меня. Висит в амбарушке. Я там спал... На брусе висит.
     - Достану. Так что и комар носу не подточит. Ну, не вешай голову. Посмотри на меня. Какой ты красивый парень. Жалко мне тебя, ей-богу! И ничего-то, ничего еще в жизни не знаешь! Дай мне руку. Вот так. Обними меня. Забудь обо всем на свете. Сразу полегчает. Иди сюда...
     Обнимая Головешиху, Демид с тоской чувствовал, что все дороги у него теперь к Агнии отрезаны. Разве можно было думать об Агнии после такого? Нет, нет, надо бежать, бежать из Белой Елани!..

     Как лист срывается с дерева и потом несет его ветер, покуда дождь и непогодье не прибьют к земле, так сорвался из Белой Елани Демид Боровиков, и никто не видел, куда его унесло суматошным ветром.
     Кривотолки плескались из дома в дом. В районной газете напечатали статью про вредительство в леспромхозе, где недобрым словом помянули молодого прораба Демида Боровикова. И что будто молевой сплав злоумышленно затягивал до поздней осени, и ни слова про то, что леспромхозовцы с момента организации лесных разработок в тайге работали по старинке - топором, поперечной пилой и лес возили гужем. Что рабочих не хватало и заработок был мизерным - так что никто не шел в леспромхозы. Если поверить газете, то вся вина ложилась на четырех человек: на Мамонта Головню, Игната Мурашкина, Демида Боровикова и Толоконникова. А что могли сделать четыре человека, если леспромхоз не имел даже трактора?
     Аркадий Зырян тыкал в газету, ругал Агнию за то, что она спуталась с отчаянным прохвостом, с Боровиковым, и что дочери пора взяться за ум и перейти на работу в МТС.
     Агния ничему не верила. Ни газете, ни отцу. Знала: Демид ни в чем не виноват.
     Побывала у Боровиковых, впервые переступив порог сумрачного дома, и встретилась с тихой, неприметной Меланьей Романовной - Филимонихой, как ее все теперь звали на деревне.
     Крашенные охрою стены избы, деревянная кровать у порога, половики и - гулкая пустынность.
     Филимониха не пригласила Агнию пройти на лавку и не подала табуретки.
     - Про Демида спрашиваешь? - кособочилась Филимониха, глядя подозрительно на Агнию. - Откель нам знать, где он пропадает? Ни слухом ни духом не ведаем. Один бог знает.
     - Мне-то можно сказать. Я для него не чужая, - напомнила Агния.
     - Не знаю, Агнеюшка! Не знаю! Про что толкуешь-то - не пойму. Ты же нам вроде сродственница. Аксинья-то Романовна - сестра моя старшая. Што у вас произошло-то - не ведаю. Слышала: осрамила ты дом Вавиловых. Худо! Ой, как худо!
     Агния попросила воды напиться. Филимониха испуганно глянула на нее, точь-в-точь сама Аксинья Романовна, и с неохотою пробормотала:
     - Воды попить? Не запасла воды для пришлых, милая. Туес пустой стоит.
     А рядом с Агнией, у порога - полная кадушка воды, накрытая крышкой. И ковшик на кадушке. Филимониха перехватила взгляд Агнии, прошамкала:
     - Из кадки-то нельзя. Сама знаешь: веры старой держусь. Ты напьешься из кадки, а потом што делать? И кадку выкинуть, и ковшик.
     Агния молча повернулась и ушла не оглядываясь. До чего же противное староверчество! И воды испить не дадут, если в доме срамной туес пустой, сесть не пригласят, и уж, конечно, переночевать в таком доме не думай - за порог не пустят, хоть умри возле дома.
     Довелось Агнии поговорить в конторе колхоза и с Филимоном Прокопьевичем. Боровиков явился узнать, сколько у него выработано трудодней, Агния справилась, записала трудодни в книжку и, провожая Филимона Прокопьевича из конторы, спросила с глазу на глаз, есть ли какие вести от Демида?
     - Што ты! Што ты! - замахал руками Филя. - Ни слухом ни духом! Кабы знал, где он, самолично притащил бы в энкавэдэ.
     - За что в энкавэдэ?
     - Экая! Или не читала газету? Чистый вредитель. Я ишшо когда приметил в выродке вреднющую линию. С мальства! Таких надо под самый корень выворачивать, чтоб и духу ихнего не было. Спроси хоть у ково в деревне, все знают, как прижимал меня Мамонт Головня. И так брал на притужальник, и этак. Чистый зверюга. Таким и Демид вырос. Вся деревня про то скажет.

     Непогожая выдалась осень тридцать седьмого года. Дождь лил и лил, перемежаясь грозами. Земля раскисла. Молнии вспыхивали над Белой Еланью, будто резали серебряными ножами ржаной квасник. С хребтов тянуло сыростью и стужей. Розоватые облака, наливаясь синевою, меркли.
     Притихли, замылись события последних дней. Никто ни слова не говорил про арест Мамонта Петровича, побег Демида... А между тем была еще одна встреча, про которую никто не знал, но она могла бы пролить свет на многое...
     На багряной осине, у сметанного зарода сена, рядом с паровым полем, чернея комьями, беспокойно гоношились две мокрые вороны. То перелетали на зарод, то снова возвращались на осину.
     Снизу зарод сена был разметан, и под его карнизом на душистом сене лежал Ухоздвигов. Головешиха сидела рядом, разбирая принесенную снедь.
     - Раскаркались, проклятые! - беспокойно и зло сказал Ухоздвигов. - Шугнуть бы!
     - Не надо. Здесь теперь никто не ходит, - успокоила его Головешиха. - Охотников по этой рассохе нет. Разве волк забредет.
     - Значит, говоришь, Мамонта взяли?
     - Спекся голубчик!
     - Ты все исполнила, как я сказал?
     - Все, все! Сама ездила в район к следователю НКВД и все ему обсказала... И какие Головня речи разводил в леспромхозе. И как ругал Советскую власть вместе с Демидом Боровиковым...
     - Да-а, дела! - раздумчиво сказал Ухоздвигов, закуривая папиросу и устало взъерошивая белесые волосы.
     Он сильно постарел, опустился. Волосы на темени еще больше поредели, отчего лоб казался огромным, выпуклым.
     - Зарос-то как! Бедный мой! - сказала Дуня, обнимая его и ласково потершись щекою об его колючую щетину. - Пожил бы у меня, отдохнул. Горница моя, сам знаешь, как устроена - солдат с котомкой завалится, и век не найдешь.
     - Нет, Дуня. Не до отдыха теперь. Аресты кругом идут. Могут и меня сцапать. Такое дело! - устало ответил Ухоздвигов. - Я вот что пришел тебе сказать... Я, Дуня, пришел проститься.
     - Как? Насовсем?
     - Уходить надо, Дуня. Совсем уходить.
     - А как же я?! Нет, нет! Гавря, милый! Неужели ты меня кинешь?!
     Дуня всхлипнула, вытирая нос уголком повязанного платка.
     - Что же мне теперь?.. Совсем, совсем одна!
     - Погоди, погоди, Дуня. Не плачь.
     Не зная, чем утешить, угрюмо сказал;
     - Что я могу поделать? Ты же сама видишь, какая складывается обстановка... Нельзя мне больше здесь оставаться. Измучился я. Вечно прятаться... Как волк. Сил нет. Надоело. Надо уходить в город. Там народу больше... Видишь сама, какой я стал. Ноги хрустят в суставах, будто в чашечках дресва. А тут еще с весны привязалась рожа к ноге, будь она проклята! Зудит и зудит между пальцами, хоть вой!
     - Вот и побыл бы.
     - Нельзя, Дуня!
     - Я принесла тебе чистые портянки. И белья смену, - покорно сказала Дуня. - Тут вот, в котомке, сало и свежие лепешки...
     - Ничего, ничего, держись! - угловато обнял Дуню Ухоздвигов, с наслаждением вдыхая аромат ее волос. - Может, еще свидимся. Устроюсь где-нибудь подальше от тайги. Дам знать. Как там Аниса? Береги ее, Дуня. Жалей. Эх, жизнь проклятая! А как бы мы могли жить! Ну да ничего! Наше от нас не уйдет, - подавил он в себе вздох отчаяния, - Не горюй. Жить будем. Не пропадем! Есть у меня такие люди в городе, помогут... Во Владивосток подамся.
     А все-таки обидно. До чертиков обидно. Вот она в трех километрах, Белая Елань, отчий дом, богатейшие отцовские и юсковские прииски... Дунины прииски! Скольке раз он проклинал свою нелегкую судьбину? Кем он стал в тайге? Зверем. Очерствел, одичал. Ему бы сейчас в постель, на Дунину мягкую перину!.. Все, все рухнуло! У него ничего нет. Что его будущее? Лучше об этом не думать!
     Труха сена набилась за воротник полушубка, покалывая шею. Нестерпимо зудилась спина между лопатками. Так бы прошелся по коже скребницей, не говоря уже о парной бане с березовым веником!
     - Бросаешь, стал быть, меня?.. И не жалко? - плотнее прижимаясь к Ухоздвигову, говорила Дуня.
     - Глупая!
     - А я еще в силе, Гавря, ей-бо!.. Любой девке за мной не угнаться, прямо скажу. Девки ноне - хиль какая-то. Настя Устюжникова ночесь проваландалась с Петькой Шаровым, встретилась со мной в проулке Зыряновых, а в глазах-то пустошь. Будто ее ковшом кто вычерпал. Эх, говорю, Настя, в твои-то годы я до того была дюжая, что драгой не вычерпаешь, не то что каким-то Петькой. Ну, чего ты совсем скис, бедный мой? - тормошила Ухоздвигова Дуня, стараясь изо всех сил подбодрить его. - Как зверобоем-то напахнуло. Чуешь? Так и пьянит сенцо. Лист к листу, сердце к сердцу, тело к телу-то и жизнь, Гаврюшенька! Живем единожды, умираем каждый час понемножку. Одним узлом-то связаны... Поди, изголодался в тайге-то?
     Ухоздвигов невесело усмехнулся.
     - Что смеешься? Не навек расстаемся, поди?
     - Ты все такая же!
     - Какая?
     - Ненасытная.
     - А что заранее помирать? Я ведь тоже в поле обсевок. Почитай, всю Сибирь из конца в конец прошла. И в Питере мыкалась, и пулеметчицей была. Чего не пришлось! А об счастье так и не запнулась. Да что счастье? Как ветер. Сегодня подует на тебя, а завтра загонит в яму и дует на другого... Да ежели бы я каждый раз помирала, сколько меня судьба трепала, давно бы старухой стала. А я вон, гли, какая... Дай руку, пощупай... - и заговорила сбивчиво, шепелявя, скороговоркой: - Груди-то так и млеют. Век бы... с тобой бы... Не расставаться бы нам!.. Худущий какой стал... Придет время, Гаврюшенька! Мы еще живые, слава богу!.. Сколько натерпелась я от дурака Головни с его мировой революцией... Теперь бы жить, жить бы!.. И Анису растить - твою кровинку. Боженька, как я люблю тебя! Никто не знает нашей тайны, Гавря!.. Никто!.. Вместе бы нам уехать из тайги, а? Вместе бы!..
     Любовной утехе помешала мышь. Она как-то пролезла за пазуху Ухоздвигову, скобленув по телу коготочками. Ухоздвигов дико вскрикнул, выбежал из-под зарода, нащупывая мышь рукою. Когда выхватил подол рубахи из брюк, мышь камнем упала к его ногам. Он ее отлично видел! И тут же скрылась.
     "Это к гибели!" - холодея от ужаса, подумал Ухоздвигов.
     - Ты вроде захворал, Гавря?
     - Я? Н-нет. Прости, Дуня. Нервы...
     - Измотался сердечный! Вконец измотался.

     ...На закате, когда вокруг сгустилась лиловая пасмурь и вся земля, пропитанная влагой, источала осеннюю остудину, Головешиха проводила Ухоздвигова в дальнюю дорогу.

Продолжение следует...