Август был теплым и ясным, и в сентябре погода оставалась почти летней. Но в конце месяца начались дожди, над городом непрерывно висели низкие тучи, с крыш капало, задули резкие осенние ветры, и однажды ранним воскресным утром, когда я проснулся и подошел к окну, я увидел, что листва на кладбищенских деревьях пожелтела и появились первые обнаженные ветви.
     Я немного постоял у окна. В последние месяцы, с тех пор как мы возвратились из поездки к морю, я находился в довольно странном состоянии: все время, в любую минуту я думал о том, что осенью Пат должна уехать, но я думал об этом так, как мы думаем о многих вещах, - о том, что годы уходят, что мы стареем и что нельзя жить вечно. Повседневные дела оказывались сильнее, они вытесняли все мысли, и, пока Пат была рядом, пока деревья еще были покрыты густой зеленой листвой, такие слова, как осень, отъезд и разлука, тревожили не больше, чем бледные тени на горизонте, и заставляли меня еще острее чувствовать счастье близости, счастье все еще продолжающейся жизни вдвоем.
     Я смотрел на кладбище, мокнущее под дождем, на могильные плиты, покрытые грязноватыми коричневыми листьями. Туман, это бледное животное, высосал за ночь зеленый сок из листьев. Теперь они свисали с ветвей поблекшие и обессиленные, каждый порыв ветра срывал все новые и новые, гоня их перед собой, - И как острую, режущую боль я вдруг впервые почувствовал, что разлука близка, что вскоре она Станет реальной, такой же реальной, как осень, прокравшаяся сквозь кроны деревьев и оставившая на них свои желтые следы.

***

     В смежной комнате все еще спала Пат. Я подошел к двери и прислушался. Она спала спокойно, не кашляла. На минуту меня охватила радостная надежда, - я представил себе: сегодня или завтра позвонит Жаффе и скажет, что ей не надо уезжать, - но потом вспомнились ночи, когда я слышал ее тихое свистящее дыхание, приглушенный хрип, то мерно возникавший, то исчезавший, как звук далекой тонкой пилы, -и надежда погасла так же быстро, как и вспыхнула.
     Я вернулся к окну и снова стал смотреть на дождь. Потом присел к письменному столу и принялся считать деньги. Я прикидывал, насколько их хватит для Пат, окончательно расстроился и спрятал кредитки.
     Я посмотрел на часы. Было около семи. До пробуждения Пат оставалось еще по крайней мере два часа. Я быстро оделся, чтобы успеть еще немного поездить. Это было лучше, чем торчать в комнате наедине со своими мыслями.
     Я пошел в мастерскую, сел в такси и медленно поехал по улицам. Прохожих было немного. В рабочих районах тянулись длинные ряды доходных домов-казарм. Неприютные и заброшенные, они стояли под дождем, как старые скорбные проститутки. Штукатурка на грязных фасадах обвалилась, в сером утреннем свете безрадостно поблескивали мутные стекла окон, а стены зияли множеством желтовато-серых дыр, словно изъеденные язвами.
     Я пересек старую часть города и подъехал к собору. Остановив машину у заднего входа, я вышел. Сквозь тяжелую дубовую дверь приглушенно доносились звуки органа. Служили утреннюю мессу, и по мелодии я понял, что началось освящение святых даров, - до конца богослужения оставалось не менее двадцати минут.
     Я вошел в сад. Он тонул в сероватом свете. Розы еще цвели, с кустов стекали капли дождя. Мой дождевик был довольно просторен, и я мог удобно прятать под ним срезанные ветки. Несмотря на воскресный день, в саду было безлюдно, и я беспрепятственно отнес в машину охапку роз, затем вернулся за второй. Когда она уже была под плащом, я услышал чьи-то шаги. Крепко прижимая к себе букет, я остановился перед одним из барельефов крестного пути и сделал вид, что молюсь.
     Человек приблизился, но не прошел мимо, а остановился. Почувствовав легкую испарину, я углубился в созерцание барельефа, перекрестился и медленно перешел к другому изображению, чуть поодаль от галереи. Шаги последовали за мной и вновь замерли. Я не знал, что делать. Сразу идти дальше я не мог. Надо было остаться на месте хотя бы столько, сколько нужно, чтобы повторить десять раз "Богородице Дево, радуйся!" и один раз "Отче наш", иначе я бы выдал себя. Поэтому я не двигался, но, желая понять в чем дело, осторожно посмотрел в сторону с выражением достойного недоумения, словно было оскорблено мое религиозное чувство.
     Я увидел приветливое круглое лицо священника и облегченно вздохнул. Зная, что он не помешает мне молиться, я уже считал себя спасенным, но тут я заметил, что стою перед последним этапом крестного пути. Как бы медленно я ни молился, через несколько минут все должно было кончиться. Этого он, видимо, и ждал. Затягивать дело было бесцельно. Поэтому, напустив на себя безучастный вид, я медленно направился к выходу.
     - Доброе утро, - сказал священник. - Хвала Иисусу Христу.
     - Во веки веков аминь! - ответил я. Таково было церковное приветствие католиков.
     - Редко кого увидишь здесь так рано, - сказал он приветливо, посмотрев на меня детскими голубыми глазами.
     Я что-то пробормотал.
     - К сожалению, это стало редкостью, - продолжал он озабоченно. - А мужчин, молящихся у крестного пути, вообще почти никогда не видно. Вот почему я так обрадовался и заговорил с вами. У вас, конечно, какая-нибудь особая просьба к богу, если вы пришли так рано да еще в такую погоду...
     "Да, чтобы ты поскорее шел отсюда", - подумал я и с облегчением кивнул головой. Он, видимо, не заметил, что у меня под плащом цветы. Теперь нужно было поскорее избавиться от него, не возбуждая подозрений. Он снова улыбнулся мне:
     - Я собираюсь служить мессу и включу в свою молитву и вашу просьбу.
     - Благодарю вас, - сказал я изумленно и растерянно.
     - За упокой души усопшей? - спросил он.
     На мгновение я пристально уставился на него и почувствовал, что букет выскользает у меня. - Нет, - поспешно сказал я, крепче прижимая руку к плащу.
     Беззлобно и внимательно смотрел он на меня ясными глазами.
     По-видимому, он ждал, что я объясню ему суть моей просьбы к богу. Но в эту минуту ничего путного не пришло мне в голову, да к тому же мне и не хотелось врать ему больше, чем это было необходимо. Поэтому я молчал.
     - Значит, я буду молиться о помощи неизвестному, попавшему в беду, - сказал он наконец.
     - Да. Я очень вам благодарен.
     Он улыбнулся и махнул рукой:
     - Не надо благодарить. Все в руках божьих. - Он смотрел на меня еще с минуту, чуть вытянув шею и наклонив голову вперед, и мне показалось, будто его лицо дрогнуло. - Главное, верьте, - сказал он. - Небесный отец помогает. Он помогает всегда, даже если иной раз мы и не понимаем этого. - Потом он кивнул мне и пошел.
     Я смотрел ему вслед, пока за ним не захлопнулась дверь. "Да, - подумал я, - если бы все это было так просто! Он помогает, он всегда помогает! Но помог ли он Бернарду Визе, когда тот лежал в Гоутхолстерском лесу с простреленным животом и кричал, помог ли Катчинскому, павшему под Гандзееме, оставив больную жену и ребенка, которого он так и не увидел, помог ли Мюллеру, и Лееру, и Кеммериху, помог ли маленькому Фридману, и Юргенсу, и Бергеру, и миллионам других? Проклятье! Слишком много крови было пролито на этой земле, чтобы можно было сохранить веру в небесного отца!"

***

     Я привез цветы домой, потом пригнал машину в мастерскую и пошел обратно. Из кухни доносился аромат только что заваренного кофе и слышалась возня Фриды. Как ни странно, но от запаха кофе я повеселел. Еще со времен войны я знал: важное, значительное не может успокоить нас... Утешает всегда мелочь, пустяк...
     Едва за мной щелкнул замок входной двери, как в коридор выскочил Хассе с желтым опухшим лицом и красными утомленными глазами. Мне показалось, что он спал не раздеваясь. Когда он увидел, что это я, на его лице появилось выражение беспредельного разочарования. - Aх, это вы... - пробормотал он.
     Я удивленно посмотрел на него:
     - Разве вы ждали так рано кого-нибудь?
     - Да, - сказал он тихо. - Мою жену. Она еще не пришла. Вы не видели ее?
     Я покачал головой.
     - Я ушел час назад.
     Он кивнул:
     - Нет, я только подумал... ведь могло случиться, что вы ее видели.
     Я пожал плечами:
     - Вероятно, она придет позднее. Вы ей не звонили?
     Он посмотрел на меня с какой-то робостью:
     - Вчера вечером она ушла к своим знакомым. Не знаю точно, где они живут,
     - А вы знаете их фамилию? Тогда можно справиться по телефону.
     - Я уже пробовал. В справочном бюро такой фамилии не знают.
     Он посмотрел на меня, как побитая собака.
     - Она говорила о них всегда так таинственно, а стоило мне спросить, как она начинала злиться. Я и перестал. Я был рад, что ей есть куда пойти. Она всегда говорила, что я хочу лишить ее даже такой маленькой радости.
     - Может быть, она еще придет, - сказал я. - Я даже уверен, что она скоро придет. А вы не позвонили на всякий случай в скорую помощь и в полицию?
     - Всюду звонил. Там ничего не известно.
     - Ну что ж, - сказал я, - тогда тем более не надо волноваться. Может быть, вчера вечером она плохо себя почувствовала и осталась ночевать. Ведь такие вещи часто случаются. Через час-другой она, вероятно, будет здесь.
     - Вы думаете?
     Отворилась дверь кухни, и оттуда вышла Фрида с подносом в руках.
     - Для кого это? - спросил я.
     - Для фройляйн Хольман, - ответила она, раздражаясь от одного моего вида.
     - Разве она уже встала?
     - Надо думать, что встала, - ответила Фрида, готовая сцепиться со мной, - иначе она, наверно, не позвонила бы мне.
     - Благослови вас господь, Фрида, - сказал я. - По утрам вы иной раз просто обаятельны! Не могли ли бы вы заставить себя приготовить кофе и для меня?
     Она что-то промычала и пошла по коридору, презрительно вертя задом. Это она умела. Никогда еще я не видел женщину, которая делала бы это так выразительно.
     Хассе стоял и ждал. Мне вдруг стало стыдно, когда, обернувшись, я увидел его рядом, такого тихого и покорного.
     - Через час или два вы успокоитесь, - сказал я и протянул ему руку, но он не подал мне руки, а только странно посмотрел на меня.
     - Мы не могли бы ее поискать? - спросил он тихо.
     - Но вы же не знаете, где она.
     - А может быть, все-таки стоит ее поискать, - повторил он. - Вот если бы взять вашу машину... Я, конечно, заплачу, - быстро добавил он.
     - Не в этом дело, - ответил я. - Просто это совершенно бесцельно. Куда мы, собственно, поедем? К тому же, в такое время едва ли она будет на улице.
     - Не знаю, - сказал он все так же тихо. - Я только думаю, что стоило бы ее поискать.
     Прошла Фрида с пустым подносом.
     - Мне нужно идти, - сказал я, - и мне кажется, что вы зря волнуетесь. Я, конечно, охотно оказал бы вам такую услугу, но фройляйн Хольман должна скоро уехать, и мне хотелось бы побыть с ней сегодня. Возможно, это ее последнее воскресенье здесь. Вы меня, конечно, понимаете.
     Он кивнул.
     Я жалел его, но мне не терпелось пойти к Пат.
     - Если вам все-таки хочется немедленно поехать, возьмите любое такси, - продолжал я, - но не советую. Лучше подождите еще немного, - тогда я позвоню моему другу Ленцу, и он поедет с вами на поиски.
     Мне казалось, что он совсем не слушает меня.
     - Вы не видели ее сегодня утром? - вдруг спросил он.
     - Нет, - ответил я удивленно. - Иначе я бы уже давно сказал вам об этом. Он снова кивнул и с совершенно отсутствующим видом, не проронив больше ни слова, ушел в свою комнату.

***

     Пат успела зайти ко мне и нашла розы. Когда я вошел а ее комнату, она рассмеялась.
     - Робби, - сказала она, - я все-таки довольно наивна. Только от Фриды я узнала, что свежие розы в воскресенье, да еще в этакую рань, несомненно пахнут воровством. Вдобавок она мне сказала, что этот сорт не найти ни в одном из ближайших цветочных магазинов.
     - Думай, что хочешь, - ответил я. - Главное, что они доставляют тебе радость.
     - Теперь еще большую, чем когда-либо, милый. Ведь ты добыл их, подвергая себя опасности!
     - Да еще какой опасности! - Я вспомнил священника. - Но почему ты так рано поднялась?
     - Не могла больше спать. Кроме того, я видела сон. Ничего хорошего.
     Я внимательно посмотрел на нее. Она выглядела утомленной, йод глазами были синие крути.
     - С каких пор ты видишь плохие сны? - спросил я. - До сих пор я считал это своей специальностью.
     Она покачала головой:
     - Ты заметил, что на дворе уже осень?
     - У нас это называется бабьим летом, - возразил я. - Ведь еще цветут розы. Просто идет дождь, - вот все, что я вижу.
     - Идет дождь. Слишком долго он идет, любимый. Иногда по ночам, когда я просыпаюсь, мне кажется, что я похоронена под этим нескончаемым дождем.
     - По ночам ты должна приходить ко мне, - заявил я. - Тогда у тебя не будет таких мыслей. Наоборот, так хорошо быть вместе, когда темно и за окном дождь.
     - Может быть, - тихо сказала она и прижалась ко мне.
     - Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идет дождь, - сказал я. - Как-то больше чувствуешь уют. Мы вместе, у нас теплая, красивая комната, и впереди свободный день, - по-моему, это очень много.
     Ее лицо просветлело:
     - Да, нам хорошо, правда? - По-моему, нам чудесно. Вспоминаю о том, что было раньше. Господи! Никогда бы не подумал, что мне еще будет так хорошо.
     - Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так почаще.
     - Разве я не часто говорю с тобой так?
     - Нет.
     - Может быть, - сказал я. - Мне кажется, что я недостаточно нежен. Не знаю, почему, но я просто не умею быть нежным. А мне бы очень хотелось...
     - Тебе это не нужно, милый, я и так понимаю тебя. Но иногда все-таки хочется слышать такие слова.
     - С сегодняшнего дня я их стану говорить всегда. Даже если самому себе буду казаться глупым.
     - Ну уж и глупым! - ответила она. - В любви не бывает глупостей.
     - Слава богу, нет, - сказал я. - А то просто страшно подумать, во что можно было бы превратиться.
     Мы позавтракали вместе, потом Пат снова легла в постель. Так предписал Жаффе.
     - Ты останешься? - спросила она, уже укрывшись одеялом.
     - Если хочешь, - сказал я.
     - Я бы хотела, но это необязательно...
     Я подсел к ее кровати:
     - Ты меня не поняла. Я просто вспомнил: раньше ты не любила, чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь.
     - Раньше да... но теперь я иногда боюсь... оставаться одна...
     - И со мной это бывало, - сказал я. - В госпитале, после операции. Тогда я все боялся уснуть ночью. Все время бодрствовал и читал или думал о чем-нибудь и только на рассвете засыпал... Это пройдет.
     Она прижалась щекой к моей руке:
     - И все-таки страшно, Робби, боишься, что уже не вернешься...
     - Да, - сказал я. - А потом возвращаешься, и все проходит. Ты это видишь по мне. Всегда возвращаешься, хотя необязательно на то же место.
     - В том-то и дело, - ответила она, закрывая глаза. - Этого я тоже боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? - Слежу, - сказал я и провел рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались мне усталыми.
     Она стала дышать глубже и слегка повернулась на бок. Через, минуту она крепко спала.
     Я опять уселся у окна и смотрел на дождь. Это был сплошной серый ливень, и наш дом казался островком в его мутной бесконечности. Я был встревожен. Редко случалось, чтобы с утра Пат была печальна. Еще на днях она была оживленной и радостной, и, когда проснется, может быть, все будет по-другому. Я знал - она много думает о своей болезни, ее состояние еще не улучшилось, - это мне сказал Жаффе; но на своем веку я видел столько мертвых, что любая болезнь была для меня все-таки жизнью и надеждой; я знал - можно умереть от ранения, этого я навидался, но мне всегда трудно было поверить, что болезнь, при которой человек с виду невредим, может оказаться опасной. Вот почему, глядя на Пат, я всегда быстро преодолевал тревогу и растерянность.

***

     В дверь постучали. У порога стоял Хассе. Приложив палец к губам, я тихонько вышел в коридор.
     - Простите меня, - с трудом вымолвил он.
     - Зайдемте ко мне, - предложил я и отворил дверь своей комнаты.
     Хассе остался в коридоре. Казалось, что его лицо стало меньше. Оно было бело как мел.
     - Я только хотел вам сказать, что нам уже незачем ехать, - проговорил он, почти не шевеля губами.
     - Вы можете войти ко мне - фройляйн Хольман спит, у меня есть время, - снова предложил я.
     В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощутил пока только толчок.
     - Лучше прочитайте сами, - сказал он и дал мне письмо.
     - Вы уже пили кофе? - спросил я.
     Он покачал головой.
     - Читайте письмо...
     - Да, а вы пока попейте кофе...
     Я вышел и попросил Фриду принести кофе. Потом я прочитал письмо. Оно было от фрау Хассе - всего несколько строк. Она сообщала, что хочет получить еще кое-что от жизни, и поэтому решила не возвращаться к нему. Есть человек, понимающий ее лучше, чем Хассе. Предпринимать что-либо бесцельно, - она ни в коем случае не вернется. Так будет, вероятно, лучше и для него. Ему больше не придется тревожиться, хватит или не хватит жалованья. Часть своих вещей она уже взяла; за остальными пришлет кого-нибудь при случае.
     Это было деловое и ясное письмо. Я сложил его и вернул Хассе. Он смотрел на меня так, словно все зависело от меня.
     - Что же делать? - спросил он.
     - Сперва выпейте эту чашку кофе и съешьте чтонибудь, - сказал я. - Не стоит суетиться без толку и терять голову. А потом подумаем. Вам надо постараться успокоиться, и тогда вы примете лучшее решение.
     Он послушно выпил кофе. Его рука дрожала, и он не мог есть.
     - Что же делать? - опять спросил он.
     - Ничего, - сказал я. - Ждать.
     Он сделал неопределенное движение.
     - А что бы вы хотели сделать? - спросил я.
     - Не знаю. Не могу этого понять.
     Я молчал. Было трудно сказать ему что-нибудь. Его можно было только успокоить, остальное он должен был решить сам.
     Мне думалось, что он больше не любит эту женщину; на он привык к ней, а для бухгалтера привычка могла быть сильнее любви.
     Через некоторое время он заговорил, сбивчиво и путанно; чувствовалось, что он окончательно потерял всякую опору. Потом он стал осыпать себя упреками. Он не сказал ни слова против своей жены и только пытался внушить себе, что сам виноват во всем.
     - Хассе, - сказал я, - все, что вы говорите, - чушь. В этих делах никогда не бывает виновных. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вам не в чем упрекать себя.
     - Нет, я виноват, - ответил он и посмотрел на свои руки. - Я ничего не добился в жизни!
     - Чего вы не добились?
     - Ничего. А раз не добился, значит виноват.
     Я удивленно посмотрел на маленькую жалкую фигурку в красном плюшевом кресле. - Господин Хассе, - сказал я спокойно, - это может быть в крайнем случае причиной, но не виной. Кроме того, вы все-таки кое-чего добились.
     Он резко покачал головой:
     - Нет, нет, это я довел ее до безумия своей вечной боязнью увольнения. Ничего я не добился! Что я мог ей предложить? Ничего...
     Он впал в тупое раздумье. Я поднялся и достал коньяк.
     - Выпьем немного, - сказал я. - Ведь еще ничто не потеряно.
     Он поднял голову.
     - Еще ничто не потеряно, - повторил я. - Человека теряешь только когда он умирает.
     Он торопливо кивнул, взял рюмку, но поставил ее обратно, не отпив ни глотка.
     - Вчера меня назначили начальником канцелярии, - тихо сказал он. - Теперь я главный бухгалтер и начальник канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Я получил повышение, потому что в последние месяцы постоянно работал сверхурочно. Они слили две канцелярии в одну. Другого начальника уволили. Мое жалование повышено на пятьдесят марок. - Вдруг он с отчаянием взглянул на меня. - А как вы думаете, она бы осталась, если бы знала об этом?
     - Нет, - сказал я.
     - На пятьдесят марок больше. Я бы отдавал их ей. Она могла бы каждый месяц покупать себе что-нибудь новое. И ведь на книжке у меня лежит тысяча двести марок! Зачем же я их откладывал? Думал, пусть будет для нее, если наши дела пошатнутся. И вот она ушла... потому что я был слишком бережлив.
     Он опять уставился в одну точку.
     - Хассе, - сказал я, - мне думается, что все это не так уж связано одно с другим, как вам кажется. Не стоит копаться в этом. Надо перебороть себя. Пройдет несколько дней, и вам станет яснее, что делать. Может быть ваша жена вернется сегодня вечером или завтра утром. Ведь она думает об этом так же, как и вы.
     - Она больше не придет, - ответил он.
     - Этого вы не знаете.
     - Если бы ей можно было сказать, что у меня теперь большее жалованье и что мы можем взять отпуск и совершить путешествие на сэкономленные деньги...
     - Все это вы ей скажете. Так просто люди не расстаются.
     Меня удивило, что он совершенно не думал о другом мужчине. Видимо, еще не понимал этого; он думал только о том, что его жена ушла. Все остальное было пока туманным, неосознанным. Мне хотелось сказать ему, что через несколько недель он, возможно, будет рад ее уходу, но при его состоянии это было бы излишней грубостью с моей стороны. Для оскорбленного чувства правда всегда груба и почти невыносима.
     Я посидел с ним еще немного - только чтобы дать ему выговориться. Но я ничего не добился. Он продолжал вертеться в заколдованном кругу, хотя мне показалось, что он немного успокоился. Он выпил рюмку коньяку. Потом меня позвала Пат.
     - Одну минутку, - сказал я и встал.
     - Да, - ответил он, как послушный ребенок, и тоже поднялся.
     - Побудьте здесь, я сейчас...
     - Простите...
     - Я сейчас же вернусь, - сказал я и пошел к Пат.
     Она сидела в кровати, свежая и отдохнувшая:
     - Я чудесно спала, Робби! Вероятно, уже полдень.
     - Ты спала только час, - сказал я и показал ей часы.
     Она посмотрела на циферблат:
     - Тем лучше, значит у нас масса времени впереди. Сейчас я встану.
     - Хорошо. Через десять минут я приду к тебе.
     - У тебя гости?
     - Хассе, - сказал я. - Но это ненадолго.
     Я пошел обратно, но Хассе уже не было. Я открыл дверь в коридор. И там было пусто. Прошел по коридору и постучал к нему. Он не ответил. Открыв дверь, я увидел его перед шкафом. Ящики были выдвинуты.
     - Хассе, - сказал я, - примите снотворное, ложитесь в постель и прежде всего выспитесь. Вы слишком возбуждены.
     Он медленно повернулся ко мне:
     - Быть всегда одному, каждый вечер! Всегда торчать здесь, как вчера! Подумайте только... Я сказал ему, что все изменится и что есть много людей, которые по вечерам одиноки. Он проговорил что-то неопределенное. Я еще раз сказал ему, чтобы он ложился спать, - может быть, ничего особенного не произошло и вечером его жена еще вернется. Он кивнул и протянул мне руку.
     - Вечером загляну к вам еще раз, - сказал я и с чувством облегчения ушел.
     Перед Пат лежала газета.
     - Робби, можно пойти сегодня утром в музей, - предложила она.
     - В музей? - спросил я.
     - Да. На выставку персидских ковров. Ты, наверно, не часто бывал в музеях?
     - Никогда! - ответил я. - Да и что мне там делать?
     - Вот тут ты прав, - сказала она смеясь.
     - Пойдем. Ничего страшного в этом нет. - Я встал. - В дождливую погоду не грех сделать что-нибудь для своего образования.
     Мы оделись и вышли. Воздух на улице был великолепен. Пахло лесом и сыростью. Когда мы проходили мимо "Интернационаля", я увидел сквозь открытую дверь Розу, сидевшую у стойки. По случаю воскресенья она пила шоколад. На столике лежал небольшой пакет. идимо, она собиралась после завтрака, как обычно, навестить свою девочку. Я давно не заходил в "Интернациональ", и мне было странно видеть Розу, невозмутимую, как всегда. В моей жизни так много переменилось, что мне казалось, будто везде все должно было стать иным.
     Мы пришли в музей. Я думал, что там будет совсем безлюдно, но, к своему удивлению, увидел очень много посетителей. Я спросил у сторожа, в чем дело.
     - Ни в чем, - ответил он, - так бывает всегда в дни, когда вход бесплатный.
     - Вот видишь, - сказала Пат. - Есть еще масса людей, которым это интересно.
     Сторож сдвинул фуражку на затылок:
     - Ну, это, положим, не так, сударыня. Здесь почти все безработные. Они приходят не ради искусства, а потому, что им нечего делать. А тут можно хотя бы посмотреть на что-нибудь.
     - Вот такое объяснение мне более понятно, - сказал я.
     - Это еще ничего, - добавил сторож. - Вот зайдите как-нибудь зимой! Битком набито. Потому что здесь топят.
     Мы вошли в тихий, несколько отдаленный от других зал, где были развешаны ковры. За высокими окнами раскинулся сад с огромным платаном. Вся листва была желтой, и поэтому неяркий свет в зале казался желтоватым. Экспонаты поражали роскошью. Здесь были два ковра шестнадцатого века с изображениями зверей, несколько исфаханских ковров, польские шелковые ковры цвета лососины с изумрудно-зеленой каймой. Время и солнце умерили яркость красок, и ковры казались огромными сказочными пастелями. Они сообщали залу особую гармонию, которую никогда не могли бы создать картины. Жемчужно-серое небо, осенняя листва платана за окном - все это тоже походило на старинный ковер и как бы входило в экспозицию.
     Побродив здесь немного, мы пошли в другие залы музея. Народу прибавилось, и теперь было совершенно ясно, что многие здесь случайно. С бледными лицами, в поношенных костюмах, заложив руки за спину, они несмело проходили по залам, и их глаза видели не картины эпохи Ренессанса и спокойно-величавые скульптуры античности, а нечто совсем другое. Многие присаживались на диваны, обитые красным бархатом. Сидели усталые, но по их позам было видно, что они готовы встать и уйти по первому знаку служителя.
     Они не совсем понимали, как это можно бесплатно отдыхать на мягких диванах. Они не привыкли получать что бы то ни было даром.
     Во всех залах было очень тихо. Несмотря на обилие посетителей, почти не слышно было разговоров. И все же мне казалось, что я присутствую при какой-то титанической борьбе, неслышной борьбе людей, которые повержены, но еще не желают сдаться. Их вышвырнули за борт, лишили работы, оторвали от профессии, отняли все, к чему они стремились, и вот они пришли в эту тихую обитель искусства, чтобы не впасть в оцепенение, спастись от отчаяния. Они думали о хлебе, всегда только о хлебе и о работе; но они приходили сюда, чтобы хоть на несколько часов уйти от своих мыслей. Волоча ноги, опустив плечи, они бесцельно бродили среди чеканных бюстов римлян, среди вечно прекрасных белых изваяний эллинок, - какой потрясающий, страшный контраст! Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

***

     После обеда мы пошли в кино. Когда мы возвращались домой, небо уже прояснилось. Оно было яблочнозеленым и очень прозрачным. Улицы и магазины были освещены. Мы медленно шли и по дороге разглядывали витрины.
     Я остановился перед ярко освещенными стеклами крупного мехового магазина. Вечера стали прохладными. В витринах красовались пышные связки серебристых чернобурок и теплые зимние шубки. Я посмотрел на Пат; она все еще носила свой легкий меховой жакет. Это было явно не по сезону.
     - Будь я героем фильма, я вошел бы сюда и подобрал бы тебе шубку, - сказал я.
     Она улыбнулась:
     - Какую же?
     - Вот! - Я выбрал шубку, показавшуюся мне самой теплой.
     Она рассмеялась:
     - У тебя хороший вкус, Робби. Это очень красивая канадская норка.
     - Хочешь ее?
     Она взглянула на меня:
     - А ты знаешь, милый, сколько она стоит?
     - Нет, - сказал я, - я и не хочу этого знать. Я лучше буду думать о том, как стану дарить тебе все, что только захочу. Почему другие могут делать подарки любимой, а я нет?
     Пат внимательно посмотрела на меня:
     - Робби, но я вовсе не хочу такой шубы.
     - Нет, - заявил я, - ты ее получишь! Ни слова больше об этом. Завтра мы за ней пошлем.
     - Спасибо, дорогой, - сказала она с улыбкой и поцеловала меня тут же на улице. - А теперь твоя очередь. - Мы остановились перед магазином мужских мод.
     - Вот этот фрак! Он подойдет и моей норке. И вот этот цилиндр тоже. Интересно, как бы ты выглядел в цилиндре?
     - Как трубочист. - Я смотрел на фрак. Он был выставлен в витрине, декорированной серым бархатом. Я внимательнее оглядел витрину. Именно в этом магазине я купил себе весной галстук, в тот день, когда впервые был вдвоем с Пат и напился. Что-то вдруг подступило к горлу, я и сам не знал, почему. Весной... Тогда я еще ничего не знал обо всем...
     Я взял узкую ладонь Пат и прижал к своей щеке. Потом я сказал:
     - К шубке надо еще что-нибудь. Одна только норка - все равно что автомобиль без мотора. Два или три вечерних платья...
     - Вечерние платья... - подхватила она, останавливаясь перед большой витриной. - Вечерние платья, правда... от них мне труднее отказаться...
     Мы подыскали три чудесных платья. Пат явно оживилась от этой игры. Она отнеслась к ней совершенно серьезно, - вечерние платья были ее слабостью. Мы подобрали заодно все, что было необходимо к ним, и она все больше загоралась. Ее глаза блестели. Я стоял рядом с ней, слушал ее, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.
     - Пойдем, - сказал я наконец в порыве какого-то отчаянного веселья, - уж если делать что-нибудь, так до конца! - Перед нами была витрина ювелирного магазина. - Вот этот изумрудный браслет! И еще вот эти два кольца и серьги! Не будем спорить! Изумруды - самые подходящие камни для тебя.
     - За это ты получишь эти платиновые часы и жемчужины для манишки.
     - А ты - весь магазин. На меньшее я не согласен...
     Она засмеялась и, шумно дыша, прислонилась ко мне:
     - Хватит, дорогой, хватит! Теперь купим себе еще несколько чемоданов, пойдем в бюро путешествий, а потом уложим вещи и уедем прочь из этого города, от этой осени, от этого дождя...
     "Да, - подумал я. - Господи, конечно да, и тогда она скоро выздоровеет!" - А куда? - спросил я. - В Египет? Или еще дальше? В Индию и Китай?
     - К солнцу, милый, куда-нибудь к солнцу, на юг, к теплу. Где пальмовые аллеи, и скалы, и белые домики у моря, и агавы. Но, может быть, и там дождь. Может быть, дождь везде.
     - Тогда мы просто поедем дальше, - сказал я. - Туда, где нет дождей. Прямо в тропики, в южные моря.
     Мы стояли перед яркой витриной бюро путешествий "Гамбург - Америка" и смотрели на модель парохода. Он плыл по синим картонным волнам, а за ним мощно поднималась фотографическая панорама небоскребов Манхэттана. В других витринах были развешаны большие пестрые карты с красными линиями пароходных маршрутов.
     - Ив Америку тоже поедем, - сказала Пат. - В Кентукки, и в Техас, и в Нью-Йорк, и в Сан-Франциско, и на Гавайские острова. А потом дальше, в Южную Америку. Через Мексику и Панамский канал в БуэносАйрес и затем через Рио-де-Жанейро обратно.
     - Да...
     Она смотрела на меня сияющим взглядом.
     - Никогда я там не был, - сказал я. - В тот раз я тебе все наврал.
     - Это я знаю, - ответила она.
     - Ты это знаешь?
     - Ну конечно, Робби! Конечно, знаю! Сразу поняла!
     - Тогда я был довольно-таки сумасшедшим. Неуверенным, глупым и сумасшедшим. Поэтому я тебе врал.
     - А сегодня?
     - А сегодня еще больше, - сказал я. - Разве ты сама не видишь? - Я показал на пароход в витрине. - Нам с тобой нельзя на нем поехать. Вот проклятье!
     Она улыбнулась и взяла меня под руку:
     - Ах, дорогой мой, почему мы не богаты? Уж мы бы сумели отлично воспользоваться деньгами! Как много есть богатых людей, которые не знают ничего лучшего, чем вечно торчать в своих конторах и банках.
     - Потому-то они и богаты, - сказал я. - А если бы мы разбогатели, то уж, конечно, ненадолго.
     - И я так думаю. Мы бы так или иначе быстро потеряли свое богатство.
     - И может быть, стремясь поскорее растранжирить деньги, мы так и не сумели бы толком насладиться ими. В наши дни быть богатым - это прямо-таки профессия. И совсем не простая.
     - Бедные богачи! - сказала Пат. - Тогда, пожалуй, лучше представим себе, что мы уже были богаты и успели все потерять. Просто ты обанкротился на прошлой неделе, и пришлось продать все - наш дом, и мои драгоценности, и твои автомобили. Как ты думаешь?
     - Что ж, это вполне современно, - ответил я.
     Она рассмеялась:
     - Тогда идем! Оба мы банкроты. Пойдем теперь в нашу меблированную комнатушку и будем вспоминать свое славное прошлое.
     - Хорошая идея.
     Мы медленно пошли дальше по вечерним улицам. Вспыхивали все новые огни. Подойдя к кладбищу, мы увидели в зеленом небе самолет с ярко освещенной кабиной. Одинокий и прекрасный, он летел в прозрачном, высоком и тоже одиноком небе, как чудесная птица мечты из старинной сказки. Мы остановились и смотрели ему вслед, пока он не исчез.

***

     Не прошло и получаса после нашего возвращения, как кто-то постучал в мою дверь. Я подумал, что это опять Хассе, и встал, чтобы открыть. Но это была фрау Залевски. Она выглядела очень расстроенной.
     - Идемте скорее, - прошептала она.
     - Что случилось?
     - Хассе.
     Я посмотрел на нее. Она пожала плечами:
     - Заперся и не отвечает.
     - Минутку.
     Я вошел к Пат и попросил ее отдохнуть, пока я переговорю с Хассе.
     - Хорошо, Робби. Я и в самом деле опять устала.
     Я последовал за фрау Залевски по коридору. У дверей Хассе собрался почти весь пансион: рыжеволосая Эрна Бениг в пестром кимоно с драконами, - еще две недели назад она была золотистой блондинкой; филателист-казначей в домашней куртке военного покроя; бледный и спокойный Орлов, только что вернувшийся из кафе, где он танцевал с дамами; Джорджи, нервно стучавший в дверь и сдавленным голосом звавший Хассе, и наконец Фрида, с глазами, перекошенными от волнения, страха и любопытства.
     - Ты давно уже стучишься, Джорджи? - спросил я.
     - Больше четверти часа, - мгновенно выпалила Фрида, красная как рак. - Он, конечно, дома и вообще никуда не выходил, с обеда не выходил, только все носился взад и вперед, а потом стало тихо...
     - Ключ торчит изнутри, - сказал Джорджи. - Дверь заперта.
     Я посмотрел на фрау Залевски:
     - Надо вытолкнуть ключ и открыть дверь. Есть у вас второй ключ?
     - Сейчас сбегаю за связкой с ключами, - заявила Фрида с необычной услужливостью. - Может, какой-нибудь подойдет.
     Мне дали кусок проволоки. Я повернул ключ и вытолкнул его из замочной скважины. Звякнув, он упал с другой стороны двери. Фрида вскрикнула и закрыла лицо руками.
     - Убирайтесь-ка отсюда подальше, - сказал я ей и стал пробовать ключи. Один из них подошел. Я повернул его и открыл дверь. Комната была погружена в полумрак, в первую минуту я никого не увидел. Серо-белыми пятнами выделялись кровати, стулья были пусты, дверцы шкафа заперты.
     - Вот он стоит! - прошептала Фрида, снова протиснувшаяся вперед. Меня обдало горячим дыханием и запахом лука. - Вон там сзади, у окна.
     - Нет, - сказал Орлов, который быстро вошел в комнату и тут же вернулся. Он оттолкнул меня, взялся за дверную ручку, прикрыл дверь, затем обратился к остальным: - Вам лучше уйти. Не стоит смотреть на это, - медленно проговорил он своим твердым русским акцентом и остался стоять перед дверью.
     - О боже! - пролепетала фрау Залевски и отошла назад. Эрна Бениг тоже отступила на несколько шагов. Только Фрида пыталась протиснуться вперед и ухватиться за дверную ручку. Орлов отстранил ее.
     - Будет действительно лучше... - снова сказал он.
     - Сударь! - зарычал внезапно казначей, распрямляя грудь. - Как вы смеете! Будучи иностранцем!... Орлов спокойно посмотрел на него.
     - Иностранец... - сказал он. - Иностранец... здесь это безразлично. Не в этом дело...
     - Мертвый, да? - не унималась Фрида.
     - Фрау Залевски, - сказал я, - и я думаю, что остаться здесь надо только вам и, может быть, Орлову и мне.
     - Немедленно позвоните врачу, - сказал Орлов.
     Джорджи уже снял трубку. Все это длилось несколько секунд.
     - Я остаюсь! - заявил казначей, побагровев. - Как немецкий мужчина, я имею право Орлов пожал плечами и отворил дверь. Затем он включил свет. Женщины с криком отпрянули назад. В окне висел Хассе о иссиня-черным лицом и вывалившимся языком.
     - Отрезать шнур! - крикнул я.
     - Нет смысла, - сказал Орлов медленно, жестко и печально. - Мне это знакомо... такое лицо... он уже несколько часов мертв...
     - Попробуем все-таки...
     - Лучше не надо... Пусть сначала придет полиция.
     В ту же секунду раздался звонок. Явился врач, живший по соседству. Он едва взглянул на тощее надломленное тело.
     - Тут уже ничего не сделаешь, - сказал он, - но все-таки попробуем искусственное дыхание. Немедленно позвоните в полицию и дайте мне нож.
     Хассе повесился на витом шелковом шнурке. Это был поясок от розового халата его жены, и он очень искусно прикрепил его к крючку над окном. Шнур был натерт мылом. Видимо, Хассе встал на подоконник и потом соскользнул с него. Судорога свела руки, на лицо было страшно смотреть. Странно, но в эту минуту мне бросилось в глаза, что он успел переодеться. Теперь на нем был его лучший костюм из синей камвольной шерсти, он был побрит и в свежей рубашке. На столе с педантичностью были разложены паспорт, сберегательная книжка, четыре бумажки по десять марок, немного серебра и два письма - одно жене, другое в полицию. Около письма к жене лежал серебряный портсигар и обручальное кольцо.
     Видимо, он долго и подробно обдумывал каждую мелочь и наводил порядок. Комната была безукоризненно прибрана. Осмотревшись внимательней, мы обнаружили на комоде еще какие-то деньги и листок, на котором было написано: "Остаток квартирной платы за текущий месяц". Эти деньги он положил отдельно, словно желая показать, что они не имеют никакого отношения к его смерти.
     Пришли два чиновника в штатском. Врач, успевший тем временем снять труп, встал.
     - Мертв, - сказал он. - Самоубийство. Вне всяких сомнений.
     Чиновники ничего не ответили. Закрыв дверь, они внимательно осмотрели комнату, затем извлекли из ящика шкафа несколько писем, взяли оба письма со стола и сличили почерк. Чиновник помоложе понимающе кивнул головой:
     - Кто-нибудь знает причину?
     Я рассказал ему, что знал. Он снова кивнул и записал мой адрес.
     - Можно его увезти? - спросил врач.
     - Я заказал санитарную машину в больнице Шаритэ, - ответил молодой чиновник. - Сейчас она приедет.
     Мы остались ждать. В комнате было тихо. Врач опустился на колени возле Хассе. Расстегнув его одежду, он стал растирать ему грудь полотенцем, поднимая и опуская его руки. Воздух проникал в мертвые легкие и со свистом вырывался наружу.
     - Двенадцатый за неделю, - сказал молодой чиновник.
     - Все по той же причине? - спросил я.
     - Нет. Почти вей из-за безработицы. Два семейства. В одном было трое детей. Газом, разумеется. Семьи почти всегда отравляются газом.
     Пришли санитары с носилками. Вместе с ними в комнату впорхнула Фрида и с какой-то непонятной жадностью уставилась на жалкое тело Хассе. Ее потное лицо покрылось красными пятнами.
     - Что вам здесь нужно? - грубо спросил старший чиновник.
     Она вздрогнула.
     - Ведь я должна дать показания, - проговорила она, заикаясь.
     - Убирайся отсюда! - сказал чиновник. Санитары накрыли Хаосе одеялом и унесли его. Затем стали собираться и оба чиновника. Они взяли с собой документы.
     - Он оставил деньги на погребение, - сказал молодой чиновник. - Мы передадим их по назначению. Когда появится жена, скажите ей, пожалуйста, чтобы зашла в полицию. Он завещал ей свои деньги. Могут ли остальные вещи оставаться пока здесь?
     Фрау Залевски кивнула:
     - Эту комнату мне уже все равно не сдать.
     - Хорошо.
     Чиновник откланялся и вышел. Мы тоже вышли.
     Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.
     - Надо поменьше болтать обо всем этом, - сказал я.
     - И я так считаю, - сказала фрау Залевски.
     - Я имею в виду прежде всего вас, Фрида, - добавил я.
     Фрида точно очнулась. Ее глаза заблестели. Она не ответила мне.
     - Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, - сказал я, - тогда просите милости у бога, от меня ее не ждите!
     - Сама знаю, - ответила она задиристо. - Бедная дама слишком больна для этого!
     Ее глаза сверкали. Мне пришлось сдержаться, чтобы не дать ей пощечину.
     - Бедный Хассе! - сказала фрау Залевски.
     В коридоре было совсем темно.
     - Вы были довольно грубы с графом Орловым, - сказал я казначею. - Не хотите ли извиниться перед ним?
     Старик вытаращил на меня глаза. Затем он воскликнул:
     - Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! - Он с треском захлопнул за собой дверь своей комнаты.
     - Что творится с нашим ретивым собирателем почтовых марок? - спросил я удивленно. - Ведь он всегда был кроток как агнец.
     - Он уже несколько месяцев ходит на вое предвыборные собрания, - донесся голос Джорджи из темноты.
     - Ах, вот оно что! Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски вдруг разрыдалась.
     - Не принимайте это так близко к сердцу, - сказал я. - Все равно уже ничего не изменишь.
     - Это слишком ужасно, - всхлипывала она. - Мне надо выехать отсюда, я не переживу этого!
     - Переживете, - сказал я. - Однажды я видел несколько сот англичан, отравленных газом. И пережил это...
     Я пожал руку Джорджи и пошел к себе. Было темно. Прежде чем включить свет, я невольно посмотрел в окно. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал коньяк и налил себе рюмку. Это был добрый коньяк, и хорошо, что он оказался у меня. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хаосе. Я подумал, что, пожалуй, не следовало оставлять его одного. Я был подавлен, но не мог упрекнуть себя ни в чем. Чего я только не видел в жизни, чего только не пережил! И я знал: можно упрекать себя за все, что делаешь, или вообще не упрекать себя ни в чем. К несчастью для Хассе, все стряслось в воскресенье. Случись это в будний день, он пошел бы на службу, и может быть все бы обошлось.
     Я выпил еще коньяку. Не имело смысла думать об этом. Да и какой человек знает, что ему предстоит? Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет.
     Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она лежала с открытыми глазами.
     - Что со мной творится, Робби, с ума можно сойти! - сказала она. - Опять я спала как убитая.
     - Так это ведь хорошо, - ответил я.
     - Нет, - она облокотилась на подушку. - Я не хочу, столько спать.
     - Почему же нет? Иногда мне хочется уснуть и проспать ровно пятьдесят лет.
     - И состариться на столько же?
     - Не знаю. Это можно сказать только потом.
     - Ты огорчен чем-нибудь?
     - Нет, - сказал я. - Напротив. Я как раз решил, что мы оденемся, пойдем куда-нибудь и роскошно поужинаем. Будем есть все, что ты любишь. И немножко выпьем. - Очень хорошо, - ответила она. - Это тоже пойдет в счет нашего великого банкротства?
     - Да, - сказал я. - Конечно.

     В середине октября Жаффе вызвал меня к себе. Было десять часов утра, но небо хмурилось и в клинике еще горел электрический свет. Смешиваясь с тусклым отблеском утра, он казался болезненно ярким, Жаффе сидел один в своем большом кабинете. Когда я вошел, он поднял поблескивающую лысиной голову и угрюмо кивнул в сторону большого окна, по которому хлестал дождь:
     - Как вам нравится эта чертова погода?
     Я пожал плечами:
     - Будем надеяться, что она скоро кончится.
     - Она не кончится.
     Он посмотрел на меня и ничего не сказал. Потом взял карандаш, постучал им по письменному столу и положил на место.
     - Я догадываюсь, зачем вы меня позвали, - сказал я.
     Жаффе буркнул что-то невнятное.
     Я подождал немного. Потом сказал:
     - Пат, видимо, уже должна уехать...
     - Да...
     Жаффе мрачно смотрел на стол.
     - Я рассчитывал на конец октября. Но при такой погоде... - Он опять взял серебряный карандаш.
     Порыв ветра с треском швырнул дождевые струи в окно. Звук напоминал отдаленную пулеметную стрельбу.
     - Когда же, по-вашему, она должна поехать? - спросил я.
     Он взглянул на меня вдруг снизу вверх ясным открытым взглядом.
     - Завтра, - сказал он.
     На секунду мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног. Воздух был как вата и липнул к легким. Потом это ощущение прошло, и я спросил, насколько мог спокойно, каким-то далеким голосом, словно спрашивал кто-то другой: - Разве ее состояние так резко ухудшилось?
     Жаффе решительно покачал головой и встал.
     - Если бы оно резко ухудшилось, она вообще не смогла бы поехать, - заявил он хмуро. - Просто ей лучше уехать. В такую погоду она все время в опасности. Всякие простуды и тому подобное...
     Он взял несколько писем со стола.
     - Я уже все подготовил. Вам остается только выехать. Главного врача санатория я знал еще в бытность мою студентом. Очень дельный человек. Я подробно сообщил ему обо всем.
     Жаффе дал мне письма. Я взял их, но не спрятал в карман. Он посмотрел на меня, встал и положил мне руку на плечо. Его рука была легка, как крыло птицы, я почти не ощущал ее.
     - Тяжело, - сказал он тихим, изменившимся голосом. - Знаю... Поэтому я и оттягивал отъезд, пока было возможно.
     - Не тяжело... - возразил я.
     Он махнул рукой:
     - Оставьте, пожалуйста...
     - Нет, -сказал я, - не в этом смысле... Я хотел бы знать только одно: она вернется?
     Жаффе ответил не сразу. Его темные узкие глаза блестели в мутном желтоватом свете.
     - Зачем вам это знать сейчас? - спросил он наконец.
     - Потому что если не вернется, так лучше пусть не едет, - сказал я.
     Он быстро взглянул на меня:
     - Что это вы такое говорите?
     - Тогда будет лучше, чтобы она осталась.
     Он посмотрел на меня.
     - А понимаете ли вы, к чему это неминуемо приведет? - спросил он тихо и резко.
     - Да, - сказал я. - Это приведет к тому, что она умрет, но не в одиночестве. А что это значит, я тоже знаю.
     Жаффе поднял плечи, словно его знобило. Потом он медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Когда он повернулся ко мне, лицо его было как маска.
     - Сколько вам лет? - спросил он. - Тридцать, - ответил я, не понимая, чего он хочет.
     - Тридцать, - повторил он странным тоном, будто разговаривал сам с собой и не понимал меня. - Тридцать, боже мой! - Он подошел к письменному столу и остановился. Рядом с огромным и блестящим столом он казался маленьким и как бы отсутствующим. - Мне скоро шестьдесят, - сказал он, не глядя на меня, - но я бы так не мог. Я испробовал бы все снова и снова, даже если бы знал точно, что это бесцельно.
     Я молчал. Жаффе застыл на месте. Казалось, он забыл обо всем, что происходит вокруг. Потом он словно очнулся и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:
     - Я определенно считаю, что в горах она хорошо перенесет зиму.
     - Только зиму? - спросил я.
     - Надеюсь, весной она сможет снова спуститься вниз.
     - Надеяться... - сказал я. - Что значит надеяться?
     - Все вам скажи! - ответил Жаффе. - Всегда и все. Я не могу сказать теперь больше. Мало ли что может быть. Посмотрим, как она будет себя чувствовать наверху. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.
     - Твердо?
     - Да. - Он обошел стол и так сильно ударил нотой по выдвинутому ящику, что зазвенели стаканы. - Черт возьми, поймите же, дорогой, мне и самому тяжело, что она должна уехать! - пробормотал он.
     Вошла сестра. Знаком Жаффе предложил ей удалиться. Но она осталась на месте, коренастая, неуклюжая, с лицом бульдога под копной седых волос.
     - Потом! - буркнул Жаффе. - Зайдите потом!
     Сестра раздраженно повернулась и направилась к двери. Выходя, она нажала на кнопку выключателя. Комната наполнилась вдруг серовато-молочным светом. Лицо Жаффе стало землистым.
     - Старая ведьма! - сказал он. - Вот уж двадцать лет, как я собираюсь ее выставить. Но очень хорошо работает. - Затем он повернулся ко мне. - Итак?
     - Мы уедем сегодня вечером, - сказал я.
     - Сегодня?
     - Да. Уж если надо, то лучше сегодня, чем завтра. Я отвезу ее. Смогу отлучиться на несколько дней.
     Он кивнул и пожал мне руку. Я ушел. Путь до двери показался мне очень долгим.
     На улице я остановился и заметил, что все еще держу письма в руке. Дождь барабанил по конвертам. Я вытер их и сунул в боковой карман. Потом посмотрел вокруг. К дому подкатил автобус. Он был переполнен, и из него высыпала толпа пассажиров. Несколько девушек в черных блестящих дождевиках шутили с кондуктором. Он был молод, белые зубы ярко выделялись на смуглом лице. "Ведь так нельзя, - подумал я, - это невозможно! Столько жизни вокруг, а Пат должна умереть!"
     Кондуктор дал звонок, и автобус тронулся. Из-под колес взметнулись снопы брызг и обрушились на тротуар. Я пошел дальше. Надо было предупредить Кестера и достать билеты.

***

     К двенадцати часам дня я пришел домой и успел сделать все, отправил даже телеграмму в санаторий.
     - Пат, - сказал я, еще стоя в дверях, - ты успеешь уложить вещи до вечера?
     - Я должна уехать?
     - Да, - сказал я, - да, Пат.
     - Одна?
     - Нет. Мы поедем вместе. Я отвезу тебя.
     Ее лицо слегка порозовело.
     - Когда же я должна быть готова? - спросила она.
     - Поезд уходит в десять вечера.
     - А теперь ты опять уйдешь?
     - Нет. Останусь с тобой до отъезда.
     Она глубоко вздохнула.
     - Тогда все просто, Робби, - сказала она. - Начнем сразу?
     - У нас еще есть время.
     - Я хочу начать сейчас. Тогда все скоро будет готово.
     - Хорошо.
     За полчаса я упаковал несколько вещей, которые хотел взять с собой. Потом я зашел к фрау Залевски и сообщил ей о нашем отъезде. Я договорился, что с первого ноября или даже раньше она может сдать комнату Пат. Хозяйка собралась было завести долгий разговор, но я тут же вышел из комнаты.
     Пат стояла на коленях перед чемоданом-гардеробом, вокруг висели ее платья, на кровати лежало белье. Она укладывала обувь. Я вспомнил, что точно так же она стояла на коленях, когда въехала в эту комнату и распаковывала свои вещи, и мне казалось, что это было бесконечно давно и будто только вчера.
     Она взглянула на меня.
     - Возьмешь с собой серебряное платье? - спросил я.
     Она кивнула.
     - Робби, а что делать с остальными вещами? С мебелью?
     - Я уже говорил с фрау Залевски. Возьму к себе в комнату сколько смогу. Остальное сдадим на хранение. Когда вернешься, - заберем все.
     - Когда я вернусь... - сказала она.
     - Ну да, весной, когда ты приедешь вся коричневая от солнца.
     Я помог ей уложить чемоданы, и к вечеру, когда стемнело, все было готово. Было очень странно: мебель стояла на прежних местах, только шкафы и ящики опустели, и все-таки комната показалась мне вдруг голой и печальной. Пат уселась на кровать. Она выглядела усталой.
     - Зажечь свет? - спросил я.
     Она покачала головой:
     - Подожди еще немного.
     Я сел возле нее:
     - Хочешь сигарету?
     - Нет, Робби. Просто посидим так немного.
     Я встал и подошел к окну. Фонари беспокойно горели под дождем. В деревьях буйно гулял ветер. Внизу медленно прошла Роза. Ее высокие сапожки сверкали. Она держала под мышкой пакет и направлялась в "Интернациональ". Вероятно, это были нитки и спицы, - она постоянно вязала для своей малышки шерстяные вещи. За ней проследовали Фрицци и Марион, обе в новых белых, плотно облегающих фигуру дождевиках, а немного спустя за ними прошлепала старенькая Мими, обтрепанная и усталая.
     Я обернулся. Было уже так темно, что я не мог разглядеть Пат. Я только слышал ее дыхание. За деревьями кладбища медленно и тускло начали карабкаться вверх огни световых реклам. Светящееся название знаменитых сигарет протянулось над крышами, как пестрая орденская лента, запенились синие и зеленые круги фирмы вин и ликеров, вспыхнули яркие контуры рекламы бельевого магазина. Огни отбрасывали матовое рассеянное сияние, ложившееся на стены и потолок, и скользили во всех направлениях, и комната показалась мне вдруг маленьким водолазным колоколом, затерянным на дне моря. Дождевые волны шумели вокруг него; а сверху, сквозь толщу воды, едва проникал слабый отблеск далекого мира.

***

     Было восемь часов вечера. На улице загудел клаксон.
     - Готтфрид приехал на такси, - сказал я. - Он отвезет нас поужинать.
     Я встал, подошел к окну и крикнул Готтфриду, что мы идем. Затем я включил маленькую настольную лампу и пошел в свою комнату. Она показалась мне до неузнаваемости чужой. Я достал бутылку рома и наспех выпил рюмку. Потом сел в кресло и уставился на обои. Вскоре я снова встал, подошел к умывальнику, чтобы пригладить щеткой волосы. Но, увидев свое лицо в зеркале, я забыл об этом. Разглядывая себя с холодным любопытством, я сжал губы и усмехнулся. Напряженное и бледное лицо в зеркале усмехнулось мне в ответ.
     - Эй, ты! - беззвучно сказал я. Затем я пошел обратно к Пат.
     - Пойдем, дружище? - спросил я.
     - Да, - ответила Пат, - но я хочу еще раз зайти в твою комнату.
     - К чему? В эту старую халупу...
     - Останься здесь, - сказала она. - Я сейчас приду.
     Я немного подождал, а потом пошел за ней" Заметив меня, Пат вздрогнула. Никогда еще я не видел ее такой. Словно угасшая, стояла она посреди комнаты. Но это длилось только секунду, и улыбка снова появилась на ее лице.
     - Пойдем, - сказала она. - Уже пора.
     У кухни нас ждала фрау Залевски. Ее седые букли дрожали. На черном шелковом платье у нее была брошь с портретом покойного Залевски.
     - Держись! - шепнул я Пат. - Сейчас она тебя обнимет.
     В следующее мгновение Пат утонула в грандиозном бюсте. Огромное заплаканное лицо фрау Залевски судорожно подергивалось. Еще несколько секунд - и поток слез залил бы Пат с головы до ног, - когда матушка Залевски плакала, ее глаза работали под давлением, как сифоны.
     - Извините, - сказал я, - но мы очень торопимся! Надо немедленно отправляться!
     - Немедленно отправляться? - Фрау Залевски смерила меня уничтожающим взглядом. - Поезд уходит только через два часа! А в промежутке вы хотите, наверно, напоить бедную девочку!
     Пат не выдержала и рассмеялась:
     - Нет, фрау Залевски. Надо проститься с друзьями.
     Матушка Залевски недоверчиво покачала головой.
     - Фройляйн Хольман, вам кажется, что этот молодой человек - сосуд из чистого золота, а на самом деле он, в лучшем случае, позолоченная водочная бутылка.
     - Как образно, - сказал я.
     - Дитя мое!.. - снова заволновалась фрау Залевски. - Приезжайте поскорее обратно! Ваша комната всегда будет ждать вас. И даже если в ней поселится сам кайзер, ему придется выехать, когда вы вернетесь!
     - Спасибо, фрау Залевски! - сказала Пат. - Спасибо за все. И за гадание на картах. Я ничего не забуду.
     - Это хорошо. Как следует поправляйтесь и выздоравливайте окончательно!
     - Да, - ответила Пат, - попробую. До свидания, фрау Залевски. До свидания, Фрида.
     Мы пошли. Входная дверь захлопнулась за нами. На лестнице был полумрак, - несколько лампочек перегорело. Тихими мягкими шагами спускалась Пат по ступенькам. Она ничего не говорила. А у меня было такое чувство, будто окончилась побывка, и теперь, серым утром, мы идем на вокзал, чтобы снова уехать на фронт.

***

     Ленц распахнул дверцу такси.
     - Осторожно! - предупредил он. Машина была завалена розами. Два огромных букета белых и красных бутонов лежали на заднем сидении. Я сразу увидел, что они из церковного сада. - Последние, - самодовольно заявил Ленц. - Стоило известных усилий. Пришлось довольно долго объясняться по этому поводу со священником.
     - С голубыми детскими глазами? - спросил я.
     - Ах, значит, это был ты, брат мой! - воскликнул Готтфрид. - Так, значит, он мне о тебе рассказывал. Бедняга страшно разочаровался, когда после твоего ухода увидел, в каком состоянии кусты роз у галереи. А уж он было подумал, что набожность среди мужского населения снова начала расти.
     - А тебя он прямо так и отпустил с цветами? - спросил я.
     - С ним можно столковаться. Напоследок он мне даже сам помогал срезать бутоны.
     Пат рассмеялась:
     - Неужели правда?
     Готтфрид хитро улыбнулся:
     - А как же! Все это выглядело очень здорово: духовный отец подпрыгивает в полумраке, стараясь достать самые высокие ветки. Настоящий спортсмен. Он сообщил мне, что в гимназические годы слыл хорошим футболистом. Кажется, играл правым полусредним.
     - Ты побудил пастора совершить кражу, - сказал я. - За это ты проведешь несколько столетий в аду. Но где Отто?
     - Уже у Альфонса. Ведь мы ужинаем у Альфонса?
     - Да, конечно, - сказала Пат.
     - Тогда поехали!

***

     Нам подали нашпигованного зайца с красной капустой и печеными яблоками. В заключение ужина Альфонс завел патефон. Мы услышали хор донских казаков. Это была очень тихая песня. Над хором, звучавшим приглушенно, как далекий орган, витал одинокий ясный голос. Мне показалось, будто бесшумно отворилась дверь, вошел старый усталый человек, молча присел к столику и стал слушать песню своей молодости.
     - Дети, - сказал Альфонс, когда пение, постепенно затихая, растаяло наконец, как вздох. - Дети, знаете, о чем я всегда думаю, когда слушаю это? Я вспоминаю Ипр в тысяча девятьсот семнадцатом году. Помнишь, Готтфрид, мартовский вечер и Бертельсмана?.. - Да, - сказал Ленц, - помню, Альфонс. Помню этот вечер и вишневые деревья...
     Альфонс кивнул.
     Кестер встал.
     - Думаю, пора ехать. - Он посмотрел на часы. - Да, надо собираться.
     - Еще по рюмке коньяку, - сказал Альфонс. - Настоящего "Наполеона". Я его принес специально для вас.
     Мы выпили коньяк и встали.
     - До свидания, Альфонс! - сказала Пат. - Я всегда с удовольствием приходила сюда. - Она подала ему руку.
     Альфонс покраснел. Он крепко сжал ее ладонь в своих лапах.
     - В общем, если что понадобится... просто дайте знать. - Он смотрел на нее в крайнем замешательстве. - Ведь вы теперь наша. Никогда бы не подумал, что женщина может стать своей в такой компании.
     - Спасибо, - сказала Пат. - Спасибо, Альфонс. Это самое приятное из всего, что вы могли мне сказать. До свидания и всего хорошего.
     - До свидания! До скорого свидания!
     Кестер и Ленц проводили нас на вокзал. Мы остановились на минуту у нашего дома, и я сбегал за собакой. Юпп уже увез чемоданы.
     Мы прибыли в последнюю минуту. Едва мы вошли в вагон, как поезд тронулся. Тут Готтфрид вынул из кармана завернутую бутылку и протянул ее мне:
     - Вот, Робби, прихвати с собой. В дороге всегда может пригодиться.
     - Спасибо, - сказал я, - распейте ее сегодня вечером сами, ребята, У меня кое-что припасено.
     - Возьми, - настаивал Ленц. - Этого всегда не хватает! - Он шел по перрону рядом с движущимся поездом и кинул мне бутылку.
     - До свидания, Пат! - крикнул он. - Если мы здесь обанкротимся, приедем все к вам. Отто в качестве тренера по лыжному спорту, а я как учитель танцев. Робби будет играть на рояле. Сколотим бродячую труппу и будем кочевать из отеля в отель.
     Поезд пошел быстрее, и Готтфрид отстал. Пат высунулась из окна и махала платочком, пока вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась, лицо ее было очень бледно, глаза влажно блестели. Я взял ее за руку.
     - Пойдем, - сказал я, - давай выпьем чего-нибудь. Ты прекрасно держалась.
     - Но на душе у меня совсем не прекрасно, - ответила она, пытаясь изобразить улыбку.
     - Ну меня тоже, - сказал я. - Поэтому мы и выпьем немного.
     Я откупорил бутылку и налил ей стаканчик коньяку.
     - Хорошо? - спросил я.
     Она кивнула и положила мне голову на плечо.
     - Любимый мой, чем же все это кончится?
     - Ты не должна плакать, - сказал я. - Я так горжусь, что ты не плакала весь день.
     - Да я и не плачу, - проговорила она, покачав головой, я слезы текли по ее тонкому лицу.
     - Выпей еще немного, - сказал я и прижал ее к себе. - Так бывает в первую минуту, а потом дело пойдет на лад.
     Она кивнула:
     - Да, Робби. Не обращай на меня внимания. Сейчас все пройдет; лучше, чтобы ты этого совсем не видел. Дай мне побыть одной несколько минут, я как-нибудь справлюсь с собой.
     - Зачем же? Весь день ты была такой храброй, что теперь спокойно можешь плакать сколько хочешь.
     - И совсем я не была храброй. Ты этого просто не заметил.
     - Может быть, - сказал я, - но ведь в том-то и состоит храбрость.
     Она попыталась улыбнуться.
     - А в чем же тут храбрость, Робби?
     - В том, что ты не сдаешься. - Я провел рукой по ее волосам. - Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.
     - У меня нет мужества, дорогой, - пробормотала она. - У меня только жалкий страх перед последним и самым большим страхом.
     - Это и есть настоящее мужество, Пат.
     Она прислонилась ко мне.
     - Ах, Робби, ты даже не знаешь, что такое страх.
     - Знаю, - сказал я.

***

     Отворилась дверь. Проводник попросил предъявить билеты. Я дал их ему.
     - Спальное место для дамы? - спросил он.
     Я кивнул.
     - Тогда вам придется пройти в спальный вагон, - сказал он Пат. - В других вагонах ваш билет недействителен.
     - Хорошо.
     - А собаку надо сдать в багажный вагон, - заявил он. - Там есть купе для собак.
     - Ладно, - сказал я. - А где спальный вагон?
     - Третий справа. Багажный вагон в голове поезда.
     Он ушел. На его груди болтался маленький фонарик. Казалось, он идет по забою шахты.
     - Будем переселяться, Пат, - сказал я. - Билли я как-нибудь протащу к тебе. Нечего ему делать в багажном вагоне.
     Для себя я не взял спального места. Мне ничего не стоило просидеть ночь в углу купе. Кроме того, это было дешевле.
     Юпп поставил чемоданы Пат в спальный вагон. Маленькое, изящное купе сверкало красным деревом. У Пат было нижнее место. Я спросил проводника, занято ли также и верхнее.
     - Да, - сказал он, - пассажир сядет во Франкфурте.
     - Когда мы прибудем туда?
     - В половине третьего.
     Я дал ему на чай, и он ушел в свой уголок.
     - Через полчаса я приду к тебе с собакой, - сказал я Пат.
     - Но ведь с собакой нельзя: проводник остается в вагоне.
     - Можно. Ты только не запирай дверь.
     Я пошел обратно мимо проводника, он внимательно посмотрел на меня. На следующей станции я вышел с собакой на перрон, прошел вдоль спального вагона, остановился и стал ждать. Проводник сошел с лесенки и завел разговор с главным кондуктором. Тогда я юркнул в вагон, прошмыгнул к спальным купе и вошел к Пат, никем не замеченный. На ней был пушистый белый халат, и она чудесно выглядела. Ее глаза блестели. - Теперь я опять в полном порядке, Робби, - сказала она.
     - Это хорошо. Но не хочешь ли ты прилечь? Очень уж здесь тесно. А я посижу возле тебя.
     - Да, но... - она нерешительно показала на верхнее место. - А что если вдруг откроется дверь и перед нами окажется представительница союза спасения падших девушек?..
     - До Франкфурта еще далеко, - сказал я. - Я буду начеку. Не усну.
     Когда мы подъезжали к Франкфурту, я перешел в свой вагон, сел в углу у окна и попытался вздремнуть. Но во Франкфурте в купе вошел мужчина с усами, как у тюленя, немедленно открыл чемодан и принялся есть. Он ел так интенсивно, что я никак не мог уснуть. Трапеза продолжалась почти час. Потом тюлень вытер усы, улегся и задал концерт, какого я никогда еще не слышал. Это был не обычный храп, а какие-то воющие вздохи, прерываемые отрывистыми стонами и протяжным бульканьем. Я не мог уловить в этом никакой системы, так все было разнообразно. К счастью, в половине шестого он вышел.
     Когда я проснулся, за окном все было бело. Снег падал крупными хлопьями. Странный, неправдоподобный полусвет озарял купе. Поезд уже шел по горной местности. Было около девяти часов. Я потянулся и пошел умыться. Когда я вернулся, в купе стояла Пат, посвежевшая после сна.
     - Ты хорошо спала? - спросил я.
     Она кивнула.
     - А кем оказалась старая ведьма на верхней полке?
     - Она молода и хороша собой. Ее зовут Хельга Гутман, она едет в тот же санаторий.
     - Правда?
     - Да, Робби. Но ты спал плохо, это заметно. Тебе надо позавтракать как следует.
     - Кофе, - сказал я, - кофе и немного вишневой настойки.
     Мы пошли в вагон-ресторан. Вдруг на душе у меня стало легко. Все выглядело не так страшно, как накануне вечером.
     Хельга Гутман уже сидела за столиком. Это была стройная живая девушка южного типа. - Какое странное совпадение, - сказал я. - Вы едете в один и тот же санаторий.
     - Совсем не странное, - возразила она.
     Я посмотрел на нее. Она рассмеялась.
     - В это время туда слетаются все перелетные птицы. Вот, видите стол напротив?.. - Она показала в угол вагона. - Все они тоже едут туда.
     - Откуда вы знаете? - спросил я.
     - Я их знаю всех по прошлому году. Там, наверху, все знают друг друга.
     Кельнер принес кофе. Я заказал еще большую стопку вишневки. Мне нужно было выпить чего-нибудь. И вдруг все стало как-то сразу очень простым. Рядом сидели люди и ехали в санатории, некоторые даже во второй раз, и эта поездка была для них, по-видимому, всего лишь прогулкой. Было просто глупо тревожиться так сильно. Пат вернется так же, как возвращались все эти люди. Я не думал о том, что они едут туда вторично... Мне было достаточно знать, что оттуда можно вернуться и прожить еще целый год. А за год может случиться многое. Наше прошлое научило нас не заглядывать далеко вперед.

***

     Мы приехали перед вечером. Солнце заливало золотистым светом заснеженные поля, а прояснившееся небо было таким голубым, каким мы его уже давно не. видели. На вокзале собралось множество людей. Встречающие и прибывшие обменивались приветствиями. Хельгу Гутман встретила хохочущая блондинка и двое мужчин в светлых брюках гольф. Хельга была очень возбуждена, словно вернулась в родной дом после долгого отсутствия.
     - До свидания, наверху увидимся! - крикнула она нам и села со своими друзьями в сани.
     Все быстро разошлись, и через несколько минут мы остались на перроне одни. К нам подошел носильщик.
     - Какой отель? - спросил он.
     - Санаторий "Лесной покой", - ответил я.
     Он кивнул и подозвал кучера. Оба уложили багаж в голубые пароконные сани. Головы белых лошадей были украшены султанами из пестрых перьев, пар из ноздрей окутывал их морды перламутровым облаком.
     Мы уселись. - Поедете наверх по канатной дороге или на санях? - спросил кучер.
     - А долго ехать на санях?
     - Полчаса.
     - Тогда на санях.
     Кучер щелкнул языком, и мы тронулись. За деревней дорога спиралью поднималась вверх. Санаторий находился на возвышенности над деревней. Это было длинное белое здание с высокими окнами, выходившими на балконы. Флаг на крыше корпуса колыхался на слабом ветру. Я полагал, что увижу нечто вроде больницы. Но санаторий походил скорее на отель, по крайней мере в нижнем этаже. В холле пылал камин. На нескольких столиках стояла чайная посуда.
     Мы зашли в контору. Служитель внес наш багаж, и какая-то пожилая дама сказала нам, что для Пат приготовлена комната 79. Я спросил, можно ли будет и мне получить комнату на несколько дней. Она покачала головой:
     - Не в санатории. Но вы сможете поселиться во флигеле.
     - Где он?
     - Тут же, рядом.
     - Хорошо, - сказал я, - тогда отведите мне там комнату и скажите, чтобы туда отнесли мой багаж.
     Бесшумный лифт поднял нас на третий этаж. Здесь все гораздо больше напоминало больницу. Правда, очень комфортабельную, но все же больницу. Белые коридоры, белые двери, блеск чистоты, стекла и никеля. Нас встретила старшая сестра.
     - Фройляйн Хольман?
     - Да, - оказала Пат, - комната 79, не так ли?
     Старшая сестра кивнула, прошла вперед и открыла дверь.
     - Вот ваша комната.
     Это была светлая, средних размеров комната. В широком окне сияло заходящее солнце. На столе стояла ваза с желтыми и красными астрами, а за окном лежал искристый снег, в который деревня укуталась, как в большое мягкое одеяло.
     - Нравится тебе? - спросил я Пат.
     Она посмотрела на меня и ответила не сразу.
     - Да, - сказала она затем. Коридорный внес чемоданы.
     - Когда мне надо показаться врачу? - спросила Пат сестру.
     - Завтра утром. А сегодня вам лучше лечь пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть.
     Пат сняла пальто и положила его на белую кровать, над которой висел чистый температурный лист.
     - В этой комнате есть телефон? - спросил я.
     - Есть розетка, - сказала сестра. - Можно поставить аппарат.
     - Я должна еще что-нибудь сделать? - спросила Пат.
     Сестра покачала головой:
     - Сегодня нет. Режим вам будет назначен только завтра. К врачу пойдете в десять утра. Я зайду за вами.
     - Благодарю вас, сестра, - сказала Пат.
     Сестра ушла. Коридорный все еще ждал в дверях. В комнате вдруг стало очень тихо. Пат смотрела в окно на закат. Ее темный силуэт вырисовывался на фоне сверкающего неба.
     - Ты устала? - спросил я.
     Она обернулась:
     - Нет.
     - У тебя утомленный вид, - сказал я.
     - Я по-другому устала, Робби. Впрочем, для этого у меня еще есть время.
     - Хочешь переодеться? - спросил я. - А то, может, спустимся на часок? Думаю, нам лучше сперва сойти вниз.
     - Да, - сказала она, - так будет лучше.
     Мы спустились в бесшумном лифте и сели за один из столиков в холле. Вскоре подошла Хельга Гутман со своими друзьями. Они подсели к нам. Хельга была возбуждена и не в меру весела, но я был доволен, что она с нами и что у Пат уже есть несколько новых знакомых. Труднее всего здесь было прожить первый день.

Продолжение следует...