Литературное чтиво Выпуск No 97 (522) от 2007-12-13 Количество подписчиков:393    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание третье    Переворот    Завязь четвертая I      Надо сесть и подумать. И не когда-нибудь, а сейчас. Что же все-таки произошло? Столкнулись две силы: патриархально-косная, казачья и безрассудная прапорщика Боровикова. Но была еще третья сила - он сам, полковник Толстов. Насчет княжества - ерунда. Никакой он не князь. Мишура, дым. Блаженная тень из сумерек! Еще прадед прокутил и прожрал "княжество", дед приумножил кутеж и оставил своему сыну шнурованную книгу с родовым гербом и закладные квитанции. Долговые сжег, но кредиторы с векселями атаковали даже внуков.      Нет, полковник Толстов не князь. Просто полковник на казенном жалованье. Жена у него учительница в гимназии в Петрограде, сын закончил военную школу и служит в Петроградском особом гарнизоне. Дочь вышла замуж за таможенного чиновника в надежде, что хотя бы через шлагбаум таможенной службы будет видеть великосветских дам, возвращающихся из заморских променажей. А он, отец семейства, постоянно в армии. Без хитрости и жульничества. Честь превыше всего. Может, потому, что предок прославился бесчестьем?      Надо сесть и подумать. Подбить итоги жития. Такое время.      Дерьмо атаман. Еще слово, и он бы его пристрелил...      Но он не может сидя думать. Ходить, ходить, как бывало в портретном зале Военной академии.      Хорошо думается с папиросой.      Итак, революция...      Он ее приветствует, полковник Толстов. Как говорится, ему терять нечего, кроме своих цепей. У него есть квартира в Петрограде, хозяин дома, требующий плату за квартиру раз в три месяца. Такая у него манера, у хозяина. Черт с ним! Если революция конфискует частные дома, кому-то все равно придется платить за квартиру. Комитету какому-нибудь. Не важно. Пустяки.      Он слышал выступления Окулова и потом Боровикова. Оба прапорщика утверждают, что революция сейчас буржуазная, а будет еще рабочая, "пролетарская". Откуда они выдрали это дикое слово? Почему бы не по-русски: "революция народа"? И вообще у всех социалистов преступное неуважение к русскому языку. Чем это вызвано? Безграмотностью переводчиков политических брошюр? Говорили о каких-то лидерах - Марксе и Левине. Еще в Санкт-Петербурге за год до войны полковнику Толстову попалась в руки нелегальная брошюра Маркса "Манифест Коммунистической партии". Запомнил: "Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма". Что еще за призрак? Как они его представляют?      Окулов говорил, что народ не потерпит власти буржуазии, власти капиталистов и помещиков и что революция, так сказать, "пролетарская", ликвидирует собственность на землю, национализирует фабрики и заводы, банки и все, чем жив капитализм.      Полковник полностью принимает любую конфискацию, даже его собственного мундира. Он может быть учителем гимназии. Владеет двумя языками, знает математику. Что-то же осталось после Военной академии!..      Но если революция, эта самая "пролетарская", дойдет до экспроприации и национализации, тогда начнется гражданская война. Такие, как атаман Сотников, первыми отдадут команду: "Шашки наголо!" И он, полковник, вынужден будет отдать приказ: "Прямой наводкой по казакам огонь!"      Время будет жаркое, прапорщицкое. И Серый черт - мистер Четтерсворт, пророчит гражданскую. Но у Серого черта зловещее пророчество: "После гражданской, мистер Толстоф, могу вас заверять, в России будет диктатура военной партии, которая есть социалистов. И тогда вам надо погибать". Русский мексиканец Арзур Палло ополчился на Серого черта и назвал его пророчества "бредом воспаленного ума", но и Серый черт не остался в долгу. Он спросил: "А было ли в России когда-нибудь свободное правительство на принципах такой демократии, как в Америке? Давно ли в России упразднено крепостное право?" "Русски привык к диктатура, к насилья, без демократия. Он еще не имейт вкус демократия". Арзур Палло сказал: "Аппетит приходит во время еды. Настанет время, и русские узнают, что такое демократия, будьте покойны".      Надо подумать, подумать...      Советы солдатских депутатов...      А кто он, полковник Толстов?      "У них там в исполкоме выше прапорщиков никого нет". Он знает всех прапорщиков, еще зеленых, но удивительно воинственных. Им нужна революция. Но если спросить, что они разумеют под революцией в смысле будущего России? Как они понимают свободу? Только для себя и своих действий? "Отсюда все и начинается. Завтра я могу оказаться под пятою безграмотного солдата, и он мне скомандует: "Кругом, шагом арш в нужник!"      Молодежь. Она всегда отчаянна и безрассудна.      На гарнизонном совете он не видел ни одного оратора старше двадцати трех лет. Это предел. Если дать им волю, они готовы сокрушить все и вся. Только бы оружие в руки, опьянение властью, да еще подкинуть лозунгов, призывов. Кто-то из старших должен подкинуть лозунги, призывы. Такие всегда найдутся, подкинут. Он, полковник Толстое, не падок на лозунги и призывы. Из возраста вышел. Но он обязан подумать. Крепко подумать.      "Из огня да в полымя после революции!" Тогда с него, с русского интеллигента, спросится. Собственно, кто будет спрашивать? Народ? И царь вопил от имени народа, и вот теперь отыскался адвокат Керенский и тоже - от имени народа!.. Всеобъемлюще и пусто. Все равно, что от имени Великого, или Тихого океана. Фактически каждый сам за себя, от собственного "я". Полковник Толстов не такой идиот, чтобы позволить себе говорить от имени народа, если сто миллионов в один голос не сказали ему: "Говори от моего имени". Тогда бы он имел право говорить от имени ста миллионов. А тут собралась кучка прапорщиков и солдат-депутатов и кричит: "Мы от имени народа!" Да знают ли они, что такое народ России?      Если начнется гражданская, тогда заговорит какая-то часть народа, но весь парод - никогда. Полковник предвидит атамана лицом к лицу с прапорщиком Боровиковым. И тот и другой будут призывать от имени народа! Какая нелепость!..      Думают ли прапоры? Вот хотя бы Боровиков, Окулов? Умеют ли они проникать в сущность вещей и времени? Если бы умели, прежде чем кричать от имени народа, они бы сели и подумали. Но в том-то и дело, что те, кому сегодня каких-то двадцать лет от роду, не умеют думать. Чтобы думать, надо прожить жизнь, хотя бы лет сорок, что ли. Он, Толстов, помнит, что думать начал после сорока лет.      Инициативное меньшинство!..      В этом весь фокус всех исторических событий. Значит, все эти прапорщики, солдатские депутаты - инициативное меньшинство, и революцию они, конечно, повернут по своему усмотрению и разумению. II      Полковник Толстов думал, генерал Коченгин действовал. Власть в гарнизоне фактически в руках Совета солдатских депутатов - "пробольшевистских депутатов", как изложил в своей тайной записке доверенный генерала штабс-капитан Юрий Соколов. Тот самый Соколов, которого представил гостям в доме Юскова полковник Толстов.      Командующий Иркутским военным округом парализован нарастающими событиями революции. На прямой вопрос генерала ответил: "Действуйте сообразно обстоятельствам. С вас спросится как с командира бригады, а не с комитетов. В штабе военного округа комитетов нет". Как это понять? И в штабе 6-й Сибирской запасной стрелковой бригады тоже комитетов нет, но они есть в гарнизоне, во всех полках, батальонах, ротах и действуют не по команде генерала.      Трое в штатском, с которыми генерал был на званом ужине, представители Временного из Петрограда, выражают неудовольствие: "В Красноярске складывается обстановка чудовищная! Действуйте, генерал, пока вас не арестовали пробольшевистские комитеты". Как они рассудили, а? Не из Красноярска в Петербург ссылали политических, а из Петербурга в Енисейскую губернию, в сторону Иркутскую, в Сибирь! Или они этого не знают? И депутаты Государственной думы фракции социал-демократов, вчера освобожденные, находились здесь, в Енисейской губернии!      А вот газетка. Полюбуйтесь, господа, "Красноярский рабочий"! С такой физиономией она появилась на божий свет не вчера, а... в девятьсот пятом. Да-с, господа! Была ли такая газетка в девятьсот пятом в самом Петербурге? "То-то же, господа!.."      Создан Красноярский Совет. Возмутительно! Что же будет завтра?      Надо действовать без всякого промедления...      И вот еще один из разгневанных - атаман Сотников, доверенное лицо генерала. Что? Что? Прапор Боровиков наглеет? Слышал, слышал. Не один Боровиков. Есть еще Окулов, Лазо, солдат Ильин... Вот списочек личного состава подрывных элементов в городе и гарнизоне - пятнадцать страниц машинописного текста! И гражданские, и бывшие ссыльные, и эти самые рабочие, и по земству, и по мещанской управе, и главное - в гарнизоне! Боровиков не из первых, но и не из последних. Да, да, генерал согласен с атаманом: харя Боровикова крайне возмутительна! Немедленно отдаст приказ об отправке на фронт. Сейчас же о маршевой ротой! Туда ему и дорога.      Ну, а всех, подобных Боровикову, позднее собрать в маршевые роты и - на фронт. "Ша-гом арш, арш!"      Однако собрать всех и "шагом арш" генералу не удалось...      Десятого марта генерал приехал в Ачинск инспектировать 13-й Сибирский стрелковый полк. Отменил все постановления Ачинского гарнизонного Совета солдатских депутатов. Совет вызвал генерала, и, когда генерал и на Совете выступил с погромной речью, его... арестовали. Самого генерала! И под конвоем - обратно в Красноярск. "Вопиюще, вопиюще! Надо действовать". И генерал в тот же день, как только его освободили из-под ареста, первым делом вызвал к себе атамана Сотникова на секретное совещание... III      Приказ безоговорочный, как команда: "Ле-вое пле-чо вперед!", с исходящим номером, с размашистой хвостатой подписью генерала, точно генерал выписал на бумаге такой взмах, пытаясь взлететь в небо, и шлепнулся в лужу, оставив на конце завитушки кляксу и печать штаба бригады.      Полковой писарь положил на стол бумаги, полковник махнул рукой: "Потом..."      Надо встать и подумать.      Генерал указал: три роты полка, соединив с двумя ротами из двух других полков, немедленно отправить на фронт. "Исполнение доложить немедленно". Как известно полковнику, в трех указанных ротах - густой засев большевистских агитаторов, призванных из мастеровых Иланского, Красноярского и других депо Сибирской железной дороги.      "Нейтрализовать, обезвредить полки..."      "Вопиющий промах, генерал, - покачал головою полковник Толстой. - Революция шествует дальше. Или вы против революции, генерал? Может, и она - вопиющий "промах"?"      "Ну, а вы как считаете, полковник?" - услышал воображаемый вопрос генерала и ответил:      "Я не столь считаю, сколь созерцаю, генерал. Мы все сейчас, "не солдатские депутаты", созерцаем. Идиотское положение, генерал. Думаю, тот, кто развязал революцию, свергнув престол "от имени народа", не сумеет ее укротить и сам окажется свергнутым. Думать надо, генерал. Думать!"      Полковник, конечно, помнит, как он спас однажды опального солдата Боровикова от военно-полевого суда. Мог и теперь поехать к генералу Коченгину и объясниться. Он хотел бы видеть физиономию генерала, смертельно перепуганного Советами солдатских депутатов. "Как же он представляет себе революцию, фазан? Как очередную ревизию штаба округа. Экое идиотство".      Нет, полковник Толстов не снизойдет до объяснения с генералом. Себе дороже выйдет, да и прапорщику не поможешь. В конце концов, прапорщик может призвать на помощь Советы. У них свои соображения и власть.      Не иначе - генералу подсказал атаман. Любопытно: сказал ли атаман генералу, как прапор разделал под орех атаманского есаула?      Да, атаман Сотников! Дубина. А выпячивает себя на передний план в партийной фракции социал-революционеров. Социалист! Да от такого социалиста за сто верст пахнет болотом. Эсер! И Керенский эсер? И лидер кадетов Милюков - "эта вопиющая университетская морда" считает себя демократом... Гм...      Никаким социализмом от Временного не пахнет. Натуральное свинство, и больше ничего. Фигурально выражаясь, маневры идиотов. Но только ли маневры? Не кроется ли за маневрами эсеров варварство и азиатчина? "Сперва в тоге революционеров, а потом - шашки наголо и рубить, рубить социалистов!"      Назревают какие-то сложные, драматические события, и он, полковник Толстов, обязан в них разобраться.      Вызвал адъютанта.      - Позвать прапорщика Боровикова!      Заслышав шаги в приемной и голос прапорщика, быстро поднялся для встречи с полным георгиевским кавалером.      - Давай без рапорта. Садись! - Чиркнув спичкой, поглядел на крошечное пламя. Не с такого ли пламени началась революция?      Познакомил прапорщика с приказом.      - Догадываешься, чем это вызвано?      - Догадываюсь, господин полковник.      - Так-так.      Помолчал. Папироса потухла. Еще раз прикурил.      - Что думаешь предпринять?      - Выполню приказ генерала Коченгина. - Вот как? А через Советы?      - Революцию надо разворачивать не только в тылу, но а на фронте. Такие назревают события.      - Назревают?      - А как же? Выборы делегатов в Учредительное собрание будут проходить не только в тылу. Так что и там работы хватит. Я просто прапорщик революции.      - Не исключена возможность, судя по истории французской революции, или как вот говорил о революции в Мексике господин Палло, что и ты можешь стать генералом.      - Исключено, Сергей Сергеевич.      - Почему?      - Вечерняя воскресная школа, шесть месяцев фронтовой школы прапорщиков - не так уж много. Я-то понимаю. На одной отваге далеко не прыгнешь. Да и не тянет меня в генералы. Суконка не по моим плечам.      - Что же по плечам?      - Сейчас бы ушел в депо. Надежнее всего. Там мой хлеб.      - У вас сегодня совет полка?      - Утром был.      - О!      - Спать не приходится.      - Что же было экстренного?      - Солдаты потребовали упразднить офицеров, исключая прапорщиков. Пришлось разъяснить, что революция - не разложение армии, а должна быть дисциплина. Не царская, понятно, а революционная, строгая, на сознательности.      - Как же с офицерами? С полковником, например?      - И полковник и офицеры остаются, если они не восстанут против революции.      - Тогда почему не Советы солдатских и офицерских депутатов?      - Офицеры - те же солдаты армии.      - Далеко не солдаты, мой друг. Никак не солдаты. Не лучше ли было бы: Советы армейских депутатов?      - Сейчас - нет. Сегодня что главное? Сознание народа. Сознание рабочих, солдат, крестьян. Чтоб они почувствовали, что власть верховная принадлежит им, народу то есть. И чтоб учились на депутатстве. Главное, чтоб прониклись: власть народа, а не буржуазии.      - Народ - чересчур всеохватно. Народ - это не только солдаты, рабочие, крестьяне. Это и я, полковник, и тот же миллионер Юсков, и сто шестьдесят девять миллионов жителей России! Почему не я, не чиновники, не инженеры, а только рабочие и солдаты должны решать судьбу России?      - Кого же больше? Рабочих, солдат и крестьян.      - Все это очень сложно и запутанно, мой друг. Зло порождает зло, добро - добро. Тут надо подумать. Я не знаю, что говорят лидеры вашей партии и как они представляют власть народа, но вот то, что созданы Советы солдатских депутатов без офицеров, без полковников - командиров, это меня беспокоит. На одном из советов вы можете принять решение: расстрелять полковника Толстова. Это значит, меня расстрелять. И я не могу пассивно созерцать Советы. Понимаю, понимаю. Я сказал это в качестве аллегории. Но она может стать и символичной, мой друг. Кто же знает, в какую сторону революция повернет завтра? Беспокоюсь, мой друг. Очень. IV      - В нашем доме все винтом, все винтом! И это все она, ехидна, змея трехглавая, развратница!      - Отец, прошу тебя!      - Молчи, молчи. Я терпел. Я чересчур долго терпел, э, ехидну. И пусть она провалится в тартарары вместе со своей нагульной дочерью. Притопну и присыплю.      - Это возмутительно, в конце концов.      - А? Что? Возмутительно? И это ты говоришь отцу? Э? Депутатом от ехидны явился? Приданого для нагульной козявки, э? Баста, Володя! Старик еще в силе, чтобы раздавить ехидну трехглавую, развратницу, э, пускающую на ветер состояние, э, не мое, а твое, Николаево. Молчи. Молчи. Э, всему бывает конец, Володя, и даже змее. Сколько бы змея ни тянулась из-под колодины, а хвост покажет. Раздавить гадину, и кончено. Э, ты, может, воображаешь, что отец выжил из ума и не знает, где у него правая, а где левая нога? А? Что? Знает, знает, Володя. Вот тут наболело, перекипело и более нету мочи: час пробил! Или она меня, э, укатает, или я ее, э, спроважу из дома на все четыре стороны. Да-с, Володя. Гнать надо, гнать.      - Что же ты не гнал ее раньше? Пятнадцать, двадцать пять лет назад, когда она, как ты говоришь, путалась с Востротиным. Что же тогда не гнал? Это же началось не вчера, не позавчера, а двадцать пять лет назад. И, в конце концов, ты же женился не двадцатилетним парнем, а...      - Молчи. Молчи. Не тебе судить меня, видит бог. Э, женился... Дай бог, чтобы тебя так же вот не заарканили в Петербурге, э, в Петрограде теперешнем. Гляди! Там много благородных свах, э, которые, э, которые на живца ловят. Как бы Николая не изловили, господи! Где они, мои сыновья, создатель? На кого я оставлен на старости лет? Для кого я припас состояние, э, праведной жизнью своей?! Для кого? Ты вот семнадцать лет крутился с дипломатами, а высоко ли поднялся? До полковника? Сколько мне это стоило, э?      - Я многим обязан Толстовым, отец. А ты поступаешь С ними...      - Обязан? Толстовым ли, сударь? Э? Золоту обязан, которое выгружалось вот из этих сейфов. Три прииска, рудник и мало ли!.. Я звал тебя в дело, да ты глух и нем оказался. В заморье потянуло, э, в дипломаты И чего ты достиг? Э? Богатства? Генеральского чина? А если бы внял голосу отца, генералы бы перед тобой на цыпочках ходили. Да-с, сударь. И ехидны бы давно в доме не было. Вот она, беда-то дома Юскова! В несогласии, яко погибельном в земной юдоли. Куда ты сейчас спешишь, спрашиваю? В столицу? К чему? Э? Кто тебя там ждет? Отозвал царь-батюшка, а сам он где, э? Держись моего плеча, Володя. Дома оставайся. Дома!      - Я обязан явиться в министерство иностранных дел.      - Не обязан. Нет! Это я тебе говорю, отец. Ты просто не можешь оборвать постромки от телеги, э, мексиканца, э, разбойника, исполосованного шрамами. Истый разбойник! Как он на богатство мое нацелился, а?      - Не тронь господина Палло. Прошу тебя!      - Э! А я вот трону, сударь. Еще как! На цыпочках встать перед разбойником, э? Молчи. Ни слова. Я все вижу, сударь. Он не спроста держит тебя в своих когтях, как коршун цыпушку, прости господи! И все тайна, тайна! А тайны нету, э? Как они быстро столковались со стрекозой ехидны, а? В два счета. И ты явился... за приданым. Дурак.      - Отец!      - Ты... ты... на меня топнул? Ты? И это мой сын, господи? И это моя кровь и плоть?      - Господину Палло не нужно приданное дома Юскова. Я сказал: деньги мне нужны не для приданого.      - Врешь, врешь! Чтобы этот мексиканец, э, не протянул лапу к моим сейфам, э? Врешь, врешь.      - У него своих капиталов достаточно.      - Капиталы? Какие же, э? Ты что-то говорил про его капиталы. Кто же он, э? Акционер? Банкир? Оружейник, э?      - Профессор.      - Гм, гм! Слышал, сударь. С такими капиталами, дай бог памяти, лишних штанов не купишь, Да-с! Имел честь разговаривать с профессорами духовной академии, военной, э, и Московской.      - Там нет академии, в Москве.      - Есть, сударь, Петровско-Разумовская. Дела имел с проректором, э, профессором. С богом, с богом! Я на капиталы профессора не посягаю. Но, э, ты же просил двадцать тысяч золотом. Э? Как это понять?      - Хочу вернуть часть долга.      - Часть долга? Часть?! Э? Позволь. Какого долга?      - Это моя тайна, отец.      - Тайна! Э? Твоя тайна? А золото мое? Э!      - Если ты считаешь меня своим сыном...      - Без словопререканий, Володя. Не перевариваю словопрения.      - Могу сказать, но...      - Без "но", Володя! Без "но"!      - Ни единого слова никому, отец. Никому.      - Помилуй меня!      - Говорю: я обязан вернуть хотя бы часть долга. Это долг моей жизни и смерти.      - Какие страсти на ночь глядя! Кому обязан? Ну? Божись! Перед Евангелием. Спаси и сохрани меня, господи, в щедрости и милости своей. Э, говори.      - Я обязан уплатить господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов по курсу двенадцатого года.      - Обязан? Разбойнику обязан? Так и знал! О, коготь коршуна! Уму непостижимо. Золотом? Двадцать одну тысячу фунтов? Спаситель! Нет, нет! Это ты сейчас придумал. Вижу, вижу!      - Тогда слушай. Скажу. В августе четырнадцатого года, в Монако...      - Опять Монако!      - Ты же хотел узнать?      - Не хочу, сударь. Никакого Монако. Уволь. Уволь.      - Ты просил, чтобы я остался дома?      - Как же, как же, Володя. И мы заживем с тобой. Славно заживем. Без фурии.      - Тогда уплатите завтра же господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов. Пересчитаете, конечно, на наши деньги по курсу двенадцатого года. И золотом, понятно. И скажите ему, что вы его пожизненно благодарите за спасение чести и жизни вашего сына.      - Э?..      И через минуту:      - Э?.. Должен благодарить разбойника? Грабителя?!      - Я сказал, он мне спас жизнь и честь в Монако. Я проиграл и то и другое. И должен был пустить себе пулю в лоб. Ты это понимаешь, отец? Или тебе моя жизнь ничего не стоит? Только деньги, деньги, сейфы, сейфы! Ты же говоришь: написал завещание на меня и брата. Так дай же из моей доли. Спаси, отец! От бесчестья спаси. Я же и теперь из Англии приехал на деньги господина Палло. Что причиталось в посольстве, - получил лондонский ростовщик. Прошу тебя, отец!      - Господи! Господи! Э, э, э...      - Отец!      - Э, э, э...      Добропорядочный отец Михайла Михайлович Юсков, закатив глаза под лоб, грузно осел в кожаном кресле, уронив мокрую лысую голову на подлокотник.      Владимир кинулся к столу, нажал кнопку, не отнимая пальца до тех пор, пока в ореховый кабинет не вбежал запыхавшийся Ионыч.      Тут же, в кабинете, нашелся нашатырный спирт, стакан воды из хрустального графина, вызвали по телефону доктора из лазарета, а потом уже перетащили грузного старика на ореховую кровать под балдахином и открыли форточку у двух окон.      Явился доктор. Сделал укол камфоры, предупредив, что больному нужен абсолютный покой.      Подполковник Владимир Михайлович, растерянный, некоторое время топтался возле кровати и молился, молился. Тихо, про себя. Это же он, он убил собственного отца! "Есть ли предел моему падению и низости?" - спрашивал себя Владимир, расстегнув воротник мундира. Белесые волосы жидкими прядками липли ему на лоб, и капельки пота собирались у надбровных дуг.      - Неужели? Неужели, господи? - хватался за голову Юсков-сын.      Ионыч утешил:      - Все под богом ходим, Владимир Михайлович. Может, даст бог, придет в сознание. Я посижу. Не беспокойтесь.      - Спасибо, Ионыч!      Подполковник тихо, на цыпочках, чтобы не скрипнуть сапогами, вышел из кабинета.      Минуты не прошло, старик повернул голову:      - Ты, Ионыч?      - Я, Михайла Михайлович.      - Тихо. Тихо. Закрой дверь на замок. Ионыч закрыл дверь на замок.      Михайла Михайлович приподнялся на подушках и ладонью вытер пот со лба и лысины.      - Повенчалась, э, стрекоза с разбойником?      - Повенчалась, Михайла Михайлович.      - В соборе, э?      - В слободскую церковь ездили.      - С шаферами? Дружками?      - Только с хозяйкою. Более никого не было.      - Никого?      - Никого.      - Гм. Гм. Ладно. Ладно. То ли еще будет, Ионыч. Мы ее, фурию, по ветру пустим.      - Дай-то бог.      - Без бога, э, своими усилиями и разумением. Депешу надо отбить Николаю в Петербург, э, в Петроград. Чтоб сейчас же приехал. Отец, мол, при смерти. Адрес возьмешь на конторке. Там конверт. Да гляди, э! Никого ко мне не пускай. Говори: в чувство не приходит. Вызови еще врача, э, этого...      - Прейса.      - Вот. Вот. Дать придется, чтоб предупредил всех не беспокоить меня. Сердце, мол, э, совсем слабое. Володя-то мой влип. Ой, как влип! В Монако проигрался, э, разбойнику-мексиканцу. Двадцать одну тысячу стерлингов просадил, а? Вот оно как, Ионыч! По ветру пустит капиталы. Как нить дать. Господи! Николенька не такой, нет. Копейку считать умеет. Да и к капиталам льнет. Завещание новое напишу, э. Только гляди, Ионыч! Как бы фурия опять не пронюхала. Нотариуса Вениаминыча - к свиньям! Тайну не сохранил. Обмозгуем, Ионыч. А Владимир пусть едет в Петроград, как и должно. В министерство. Не упразднили министерство?      - Узнаю, Михайла Михайлович.      - Узнай, узнай. А Володя пусть едет. С богом. Так и скажи: отец, мол, благословляет, э. Николая дождемся, а потом и фурию, э, благословим: "скатертью дорожка!" Такое настало время, Ионыч. Крутенько, ох, как крутенько. Дай волю фурии - по ветру пустит и нас в богадельню определит.      - Определит.      - Ничего. Ничего. Мы ее, э, тово! Тут я подготовил бумаги, то, се, э, полицию позовем...      - Милицию, Михайла Михайлович.      - А? Что? Милиция? Как милиция?      - Полицию упразднили, Михайла Михайлович.      - Господи помилуй! И есаула Могилева убили, и полицию упразднили. Кто же теперь? В каком понятии - милиция? В каком соответствии, э?      - При комитете господина Крутовского.      - Крутовского? Говоруна? О господи! Что же такое происходит, а? Революция? Доколе же, а? Доколе?      - Круговороть, круговороть, Михайла Михайлович.      - Переждем. Переждем, Ионыч. Самое время - в постели лежать, чтоб круговороть не засосала. Пусть сами по себе перекипятятся. А фурию мы, э, тово, выпроводим!      Помолчали, довольные друг другом, лакей и хозяин, взаимно связанные тайными нитями.      - Свадьбу готовят, э?      - Свадьбы не будет.      - Э? Без свадьбы?! - Без свадьбы.      - Гм. Гм. Так-то оно лучше, а? Припекает фурию? Есть же, есть у нее некоторый капиталец, э? Мало ли припрятала, ехидна. Не щедрится, а? Так-то. Так-то.      - В дорогу собираются.      - Кто собирается? А, мексиканец со стрекозой! Дай-то бог. Дай-то бог. И пусть Володя с ними, э, за компанию. Пусть хватит петербургских туманов, может, отрезвеет после лондонских. Э?      Михайла Михайлович успокоился: он предпринял первые шаги к изгнанию фурии. V      - Минуточку! Что вы называете цивилизацией?      Вопрос был поставлен так резко и сердито, что мистер Четтерсворт вздрогнул, оглянувшись на господина Палло.      Четтерсворт - Серый черт - разговаривал с полковником Толстовым. Акут Тао Саямо сидел тут же, по обыкновению, тихий л неприметный, как бы удалившийся в самого себя.      Разговор шел о цивилизации и, как это всегда случается перед обедом, переливался плавно, покойно, подобно журчащему ручью в тени дремотного леса, и вдруг ворвался господин Палло.      - Что вы называете цивилизацией? - повторил он.      - Цивилизация? О! Это великий культура Америка, великий принцип демократия, великий прогресс промышленности. Это всем ясно.      - Ну, а мне, извините, совсем неясно, что вы называете американской цивилизацией. Прибыли от капитала? Концерны? Биржи с вашими трескучими акциями? Или вы называете цивилизацией линчевание негров в Южных Штатах? Или вы называете цивилизацией грабеж в странах Латинской Америки, в Африке, Индии, на Среднем Востоке, в Китае и в России? Что же главное в вашей, извините, американской цивилизации?      Серый черт не ждал такого ввезенного нападения со стороны русского мексиканца. Все оживились, и даже Акут Тао Саямо проснулся от своих внутренних созерцаний. В стороне от всех молчал подполковник Владимир Михайлович, сутулясь в том самом кресле, где когда-то перед ужином дремал его отец.      Никто не обращал внимания на Тимофея. Он стоял за половинкой полустеклянной створчатой двери и, как всегда, чувствовал себя случайным и чужим в доме Юскова. Никому из них и в голову не придет спросить у фронтового прапорщика, что он думает о цивилизации и буржуазной культуре. А он бы мог сказать!      Что они знают, эти люди, про жизнь солдата? Про жизнь прапорщика Боровикова? Они его сейчас принимают по милости ее величества Революции, терпят и вместе с тем никто из них не пойдет кузнецом в депо, на пашню с серпом, чтобы в поте лица добывать себе хлеб насущный!      Да они, эти образованные люди, никогда не жрали всухомятку японские галеты, которыми хоть из минометов стреляй, не жрали чечевицу пополам с землей, не долбили лоб двоеперстием, уповая на бога; они всегда были сыты, хорошо одеты, обеспечены, а за счет кого, спрашивается? Вот что хотел бы сказать им Тимофей! Почему именно они, холеные, изнеженные, должны жрать вкусную пищу, приготовленную ученым поваром? Почему именно они должны получать всяческие блага, а вот солдаты, мастеровые депо, фабричные бабы, одичалые в вековом забытьи и невежестве, подобные отцу Прокопию Веденеевичу, должны от века довольствоваться прозябанием, что и словами-то не выразить! Вот в чем штука! И он, Тимофей, хоть и в мундире прапорщика, а никак не приклеится к этим людям, если даже они и будут терпеть его молчаливое присутствие. И отчего не терпеть? Он же для них, как стул, как вот эта стена, дверь, - неодушевленный предмет, и больше ничего.      "Цивилизация!" Как это по-русски, по-простонародному? А ну их подальше! И все-таки прислушался, когда Арзур Палло спросил у Серого черта, что он считает главным в цивилизации Америки.      - Свобода, сэр. Великий принцип Джефферсона, сэр.      - Свобода? Чья свобода?      Это уже интересно! Тимофей насторожился. Арзур Палло спрашивает и отвечает:      - Свобода Джона Принстона Моргана, чьим эмиссаром вы являетесь? Или свобода тех арабов, которые за нищенскую оплату перекачивают нефть из своей страны в Америку, обогащая капиталистов? Скажите: за чей счет раздулись капиталы Джона Принстона Моргана?      - Это очень не вески политика, сэр.      - О да! Конечно!      И Арзур Палло напомнил Четтерсворту, что, например, в России для американских капиталистов "очень вески политики" заключалась в том, чтобы оттяпать Берингов пролив, а там и Камчутку с Чукоткой. Разве не американский инженер-капиталист Вандерлипп нацелился на Камчатку? Разве не Морган основал на Аляске синдикат по ограблению окраин России?      - Что. вы там сделали с чукчами? Дали им цивилизацию? Образование? Культуру? Вы брали, а взамен давали спирт, наркотики, разврат и падение народности, извините. Надо называть вещи своими именами, господин Четтерсворт. Взять хотя бы банки - Русско-Азиатский и Сибирский торговый. Чьи основные капиталы в этих банках, скажите, пожалуйста?      - Если бы Америка не дала свои капиталы, русский промышленник совсем бы помер! Помер, сэр! Определенно!      - Не померли бы, господин Четтерсворт! Нет! Но ваша цивилизация дорого обошлась России, и не только России. В этом я убедился, когда был в Латинской Америке.      - Ошинь сожалею, нам никак нельзя иметь одно понятие о цивилизация, культура и великий назначения Америка!      Арзур Палло согласен: у них действительно разные понятия о цивилизации.      - Что поделаешь? Я имел честь, будучи в Мексике, пожинать плоды вашей цивилизации, сэр.      - О! - поморщился Серый черт.      - Смею думать, - продолжал Арзур Палло, - революция в России освободит Россию от заморских капиталов со всеми акционерными обществами.      - Это русски обществ - акционеры компани!      - Совершенно русские, только начинка обществ, капиталы ваши, сэр: американские, английские, бельгийские, французские.      - Пирог без начинка, м-м, как сказать?..      - Пироги всегда с начинкой, - ответил Арзур. И, помолчав, дополнил: - Думаю, революция в России пойдет дальше, чем мы полагаем. Вот, пожалуйста, спросите у русского прапорщика господина Боровикова, какую бы он хотел видеть Россию в будущем.      - О! - Серый черт презрительно усмехнулся. Ему так и не удалось коротко познакомиться с молчаливым прапорщиком. "Русски битюг, который умеет возить, но не умеет говорить. Что он может знать о судьбе России?" Это же все равно, если бы спросить у ломового мерина, что он думает о своем будущем! - Ошинь рад! Шьто ви сказать будете, господин Борофикоф? Как понимаете цивилизация?      Тимофей не ждал, что его втянут в разговор, да и не хотел бы отвечать на презрительную иронию американца, но все-таки вынужден был покинуть свое убежище и выйти в малый зал под обстрел щупающих взглядов.      - Как я думаю? - Тимофей пожал плечами - погоны согнулись. - Я не знаю, что вы называете ци-ви-ли-за-цией. Хочу спросить: кто начал войну? Цивилизация?      Американец хлопнул ладонями по коленям:      - Цивилизаци не начинайт война!      И Серый черт пустился в пространные доказательства, погружаясь в историю, как водолаз на дно океана. Он начал с персидского царя Ксеркса, который еще в 48 году до нашей эры начал войну против Греции, когда и в помине не было капитализма со всей современной цивилизацией.      Арзур Палло захохотал:      - Очень длинный мост надо построить вам, господин Четтерсворт, чтобы соединить диктатора Ксеркса с капитанами капитализма - Рокфеллером, Морганом, Дюпоном, Рено, Чемберленами! Очень длинный мост!      - Я хотел сказать, я хотел сказать, - не капитан капитализм делайт война, а сам, м-м, человек, сэр. О да! Сам человек.      И, не дав опомниться Арзуру Палло, с напускной непринужденностью и дружелюбием Серый черт спросил у прапорщика: видит ли он будущую Россию после революции без капитанов цивилизации? Без промышленности? Без культуры и науки?      - Почему без промышленности и науки? Я этого не говорю. Я думаю, что в России не будет капитанов капитализма, потому что революция разгромит капитализм.      - Ошинь приятно! - поддакнул Серый черт. - Без капитал? Воздухом питайт?      - Революция отберет у буржуазии капитал, и он будет народным. Банки будут в руках Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.      - Широкий будет Совет? - скорчил рожу Серый черт.      - По всей России.      Может, на этом и закончился бы разговор о будущем России и Тимофей спокойно бы отступил за полустеклянную створчатую дверь, но тут полковник Толстое поднялся с кресла и, обращаясь к прапорщику, спросил:      - Допустим, Советы. Но и Советы сами по себе не будут существовать. Будут ли партии внутри самих Советов и вообще в России? Или как было при царе-батюшке - все партии должны уйти в подполье?      - Да, партия, конечно, будет РСДРП (большевиков). И только одна эта партия на всю Россию. И только она выражает волю рабочих, солдат, бедных и средних крестьян. К чему другие партии? Рабочим нужно устройство порядочной жизни на земле.      - И это устройство порядочной жизни берет на себя одна ваша партия?      Тимофей напружинился, как перед прыжком:      - Да, берет. Наша партия рабочих. Наступила неловкая, настороженная заминка. Полковник Толстое, не взглянув в сторону прапорщика, со злом ткнул недокуренную папиросу в чугунную пепельницу, пробормотав:      - Если бы действительно случилось так, я бы первым поднял оружие против такой партии! Да! Из одного самодержавия в другое - избави бог, избави бог!      Тимофей стиснул зубы, глядя прямо перед собою в лакированную гулкую пустоту. Один - лицом к лицу с господами, умеющими рассуждать красиво и возвышенно на разных языках, помышляющих о свободе, равенстве и братстве для самих себя, но не для рабочих, не для крестьян, не для серой суконки! Какое им дело до тех, кто своими руками добывает хлеб насущный!      Ждал, что ответит полковник Арзур Палло - "русский мексиканец". Он обязан ответить. Обязан. Он же участник революции девятьсот пятого, революции в Мексике. На чью сторону он перейдет сейчас, в девятьсот семнадцатом?      Арзур Палло молчал.      Надо уйти. Сейчас же! "Не по зубам им наша рабочая партия большевиков, - подумал Тимофей и повернулся уходить, столкнувшись с Ионычем. - Еще один холуй!.."      Ионыч сказал, что господина мексиканца спрашивает инженер Грива из тайги и что за прапорщиком Боровиковым пришел солдат из Красноярского Совета.      - Ждет внизу... VI      Навстречу по парадной ползла сухопарая монахиня в черном, будто выползла из преисподней: крючковатый нос, тонкие губы в черточку и колючие прищуренные глаза, как два буравчика. Еще одна приживалка буржуазии!      Арзур Палло почтительно посторонился перед монахиней, а Тимофей шел прямо на нее возле перил. Монахиня остановилась и не хотела уступить дорогу.      Ионыч взглянул на монахиню:      - Вам кого, матушка?      - Мне бы хозяюшку повидать, Евгению Сергеевну. Монахиня явилась от его преосвященства архиерея Никона.      Солдат жался у двери, диковато поглядывая на большущие, под потолок, зеркала в резных рамах, на мягкие диваны, на парадную лестницу, застланную шикарным ковром снизу доверху, и особенно поразила солдата голая женщина на пьедестале, прикрывающая ладонью стыд, - "экая невидаль! Словно живехонькая, окаянная".      В прихожей похаживал Гавря - в выдровой шапке с длинными ушами, в меховом пальто нараспашку и в волчьих унтах на толстущих подошвах - и по сырости ходить можно, и по снегу зимой: таежная обувка.      До того как в прихожую спустился Арзур Палло с Тимофеем, Грива потешался над солдатом.      - Давай-ка, дружище, уволокем эту бабенку, а? Какая, а? С такой бы по вселенной, чтоб звезды сшибать, а?      - Бабенка складная.      - Венерой называется. Таких Венер натесано - дай боже. И нам бы одну на двоих, а?      - Куда с каменной. Кабы живая.      - Расщепай меня на лучину, живой такой не сыщешь. Чур!      Пригнув голову, сдвинув шапку на затылок и закинув ее уши на спину, Гавря уставился на Арзура Палло, чинно шествующего вниз со ступеньки на ступеньку.      Арзур Палло пригласил брата к себе в комнату, и они ушли.      Курносый приземистый солдат в старенькой шинели, в разбухших ботинках все еще топтался у двери.      - Ко мне? - обратился к нему Тимофей. Солдат щелкнул задниками ботинок.      - Так точно, ваше благородие.      - Отставить. Честь отдавать только в строю, в гарнизоне.      - Так точно. Солдат Купоросов прибыл из исполкома. Дежурю я с отделением от Седьмого полка, Срочно требуют рас, господин прапорщик. В исполком.      - Отставить "господина". Товарищи мы.      - Так точно, товарищи.      - Хорошая у тебя фамилия, Купоросов. Ты еше подсыплешь купоросу господам и высоким благородиям.      - Так точно, товарищ прапорщик. Подсыплем.      - Можешь идти.      Проводив солдата, Тимофей пошел одеться в комнату Дарьюшки.      Закатные лучи солнца цедились, как сквозь сито, через узорчатые тюлевые шторы на грех полукруглых окнах. Резная деревянная кровать Дарьюшки с тремя подушками - чужая кровать! И все здесь, от изразцового камина с пуфами, ковров, картин в рамах на стене до зеркального трельяжа с туалетным столиком, заставленного дамскими пустяковинами, было чужим, холодным и противным.      Но что же случилось с Дарьюшкой? Почему она упорно прячется от него, Тимофея? Аинна загадочно посмеивалась; чопорная хозяйка всячески навеличивала прапорщика, а в сущности, откровенно презирала мужичью черную кость.      Завтра Тимофей уедет из Красноярска с эшелоном маршевых рот. Он должен повидать Дарьюшку. Должен!      "Еще подумает, что я ее преследую!" - мелькнула неприятная мысль.      Тимофей взглянул на овальный столик в простенке между двух окон. На столике - книга, раскрытая на середине, в какие-то листки. Подошел к столику и удивился: на развороте, слева, жирным шрифтом: "ЕВАНГЕЛИЕ" на правой странице: "ОТ ИОАННА". Взял один из листков, исписанный прямым почерком Дарьюшки:      "ОТ ЛУКИ, гл. 18.      Всякий, возвышающий себя, унижен будет, а унижающий себя - возвысится".      Подумал: что-то темно, заумно. Как это: унижающий себя возвысится? На карачках ползать перед господами, и тогда они отметят тебя своей милостью?      "Не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца своего и матерь свою".      Тяжко вздохнул: в общем-то, не худо бы жить так, но кто именно соблюдает это божье напутствие? Хотя бы сами попы или тот же архиерей Никон, которого Тимофей видел тогда на званом ужине? Кто из капиталистов соблюдает: "не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй?" Никто! В этом Тимофей твердо уверен.      "Когда же услышите о войнах и смятениях, - не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть".      Вот это здорово! Не ужасайтесь! Гонят вас, как баранов на убой, радуйтесь. Капиталисты будут карманы набивать, а вы, солдатики, не ужасайтесь, "ибо этому надлежит быть".      Взял другой листок.      "ОТ ЛУКИ, гл. И.      Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам".      Тимофей помотал головой. Какая умиротворяющая ересь. Простите, рабы божьи, и получите по шее! Ищите - и тюрьму найдете.      А вот святой апостол Иаков поучает:      "Терпение должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка".      Вечное терпение рабов! Чего же лучше желать для голодных и обездоленных? А вдруг они взбунтуются да спросят у капиталистов: чью кровь вы сосете, вампиры?      "Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут".      Так, так. Плачьте, рабы божьи! На том свете утешитесь.      "А я говорю вам: возлюбите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".      И всему этому верит Дарьюшка, если так старательно выписала на листки пророчества апостолов? Неспроста явилась монахиня! Что он, Тимофей, знает о жизни Дарьюшки?      Взял еще листок:      "Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, оторвав от новой одежды. А иначе и новую раздерете, и к старой не подойдет заплата от новой".      Покачал головой. Не велика мудрость! Всякий дурак знает, что не надо рвать новую шинель, чтобы залатать старую. Так и с религией. Революцию не заштопаешь ветхими заплатами святых апостолов из Евангелия. А вот Дарьюшка, кажется, верит, что можно примирить революцию с Евангелием!      И еще:      "Никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; иначе молодое вино прорвет мехи и само вытечет, и мехи пропадут".      "И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше".      "Молодое вино должно вливать в мехи новые, тогда сбережется и то и другое".      Тимофей подумал: надо бы господам наверху, в шикарной гостиной, прочитать эти притчи Иисуса из Назарета. Они же изо всех сил стараются влить молодое вино революции в старые мехи - в изжившее себя барство и тунеядство. Они бы хотели заполнить революцию словоблудием, чтоб сохранить свое господство - "без царя-батюшки - самим царями и пророками быть". Да не выйдет так, господа! Новое вино революции никак не вольешь в старые мехи, в разные комитеты, где заседают адвокаты буржуазии. Ничего не выйдет! Революция создала свои мехи - Советы! Господам не по носу наша рабочая социал-демократическая партия большевиков, да их никто не спросит: быть или не быть нашей партии! Понятно, тот, кто пил старое вино, как вот полковник Толстов, тот, конечно, не захочет молодого вина, еще не выбродившего, не крепкого. Дайте срок: вино революции наберет крепость! Хмель в нашем вине самый натуральный - народный, мозолистых рук!..      Дайте только время.      "Нет, она такой не была! Где же та, давнишняя Дарьюшка?.."      Тимофей вышел из комнаты в прихожую и, натягивая шинель, послал лысого лакея за Дарьюшкой... VII      Что же он скажет Дарьюшке? Начать с ее листков? Но ведь она не скрывала своей религиозности, только он, Тимофей, пропускал ее молитвы мимо, как назойливый шум, мешающий сосредоточиться на чем-то главном, первостепенном.      Дарьюшка верит апостолам, а он, Тимофей, познал апостолов еще в детстве, когда ночами бубнил на славянском по затасканным страницам Писания. И тогда он видел, что никто из старообрядцев-тополевцев не разумел ни единого слова из того, что он читал им по-славянски, но все истово молились, отстаивая долгие часы на коленях.      Что же ей сказать? Разве она не понимает, что сейчас происходят такие события, что не со Святым писанием надо в них действовать, а взять винтовку, записаться в Красную гвардию совдеповцев и рушить вековую тьму, созданную не без религии. Надо, чтобы человек поверил в самого себя и, засучив рукава, взялся за перестройку жизни без всяких предрассудков.      Когда-то давно человек создал бога и дьявола и наделил их своими собственными понятиями добра и зла, отдал им частицу самого себя и уверовал потом, что все это - бог и черт - возникло до него, до человека.      Сила тьмы стала силою дьявола, он же - черт, люцифер, нечистый дух. И человек сказал, что это есть зло, скверна.      Породив дьявола, надо было определить его постоянное местожительство. Не на небо же, к солнцу и звездам! Куда же? В недра земли, откуда вырываются огнедышащие вулканы. Вот тебе и преисподняя. Живи, нечистый дух, карай грешников!      Силою света, благодати, силою добра стал бог и человек, создавший бога, нашел его превосходную обитель - загадочные небеса с несказанным садом Эдема - пристанищем для праведных душ.      Поймет ли Дарьюшка?.. VIII      Она вошла тихо. Очень тихо и робко подошла к Тимофею в своей ослепительно белой батистовой кофточке, в черной расклешенной юбке, в черных ботинках, тоненькая в перехвате, перепоясанная широким лакированным ремнем с причудливой пряжкою, и глаза ее, виновато прячущиеся, не в силах были подняться на Тимофея.      Он сказал, что его вызывают в исполком Совета, и что он хотел бы поговорить с Дарьюшкой откровенно, и что он завтра во второй половине дня отправляется с эшелоном на запад.      - В окопы? Опять в окопы? - как эхо, отозвалась Дарьюшка.      - По-божьи так: когда услышите о войнах, не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть. Гонят вас на убой - радуйтесь. Только я что-то не видел в окопах ни попов, ни толстосумов, ни святых апостолов.      Дарьюшка глянула такими округлыми, испуганными глазами, что, казалось, свет из ее глаз лился волнами, и закрыла Евангелие со своими листиками.      - Зачем вы так? Я же верующая.      - Господа капиталисты тоже верующие, - глухо ответил Тимофей. Он не ослышался - она назвала его на "вы" и не первый раз! - Они тоже верующие. Только непонятно, как они одной рукой богу молятся, а другой обдирают ближнего и не думают, что грешат. А Святое писание поучает: возлюбите врагов ваших, обдирающих вас, объедающих вас, и не ропщите, рабы божьи: на том свете насытитесь! Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа!.. Что же они, господа, поступают не по Писанию, а прибрали к рукам все богатства, и все им мало? Готовы сожрать весь свет. А для голодных в самый раз: блаженны плачущие, ибо они утешатся... на том свете...      - С них спросится, если они попрали божьи заповеди. Не будет им ни радости, ни спасения.      - Где "спросится"?      - За земной юдолью.      - Нет, Дарьюшка. Народ так долго ждать не будет. С капиталистов сейчас спросится. Солдаты, рабочие, крестьяне - вот кто спросит. Ко всем чертям капиталистов!      - О! - простонала Дарьюшка. - Жестоко так. Жестоко. И потом. Я хочу спросить, Тимофей Прокопьевич, зачем вы мне прислали шашку и маузер есаула Потылицына? Зачем? Я не знала, что вы его избили. Да, мне говорил Сергей Сергеевич. Подлец он, Потылицын. Какою мерою меряет, такой и ему бог отмеряет.      - Я воздал ему за подлость без бога полною мерою. Век помнить будет.      - О! - раздался ее стон, резанувший как ножом по сердцу. Багрово-красное пятно заката разлилось по ее белой кофточке, и Тимофею показалось, будто на труди Дарьюшки выступила кровь.      - Дарьюшка!      - Да?      - Мы так с тобой и не поговорили откровенно.      - Почему же? Мы говорили, - тихо ответила Дарьюшка, опустив голову. - Говорили... только... только... мы совсем разные люди, Тимофей Прокопьевич.      - В Белой Елани...      - Не надо, Тимофей Прокопьевич. Не надо! Я никогда не сумею быть жестокой и благословлять жестокость. Прошу вас, возьмите шашку и этот маузер Потылицына.      - Может, мне пойти к есаулу и просить прощения? - зло ответил Тимофей, хотя и пытался сдержать себя. - Ты можешь вернуть ему шашку, маузер и вот этот браунинг, из которого он стрелял в меня, да промахнулся. - Вороненый браунинг загремел по лакированному столику.      Круто повернувшись, так, что ковер сморщился, Тимофей не вышел, а вылетел из дома Юсковых.      Дарьюшка долго стояла у окна. Багровое пятно залило ей всю грудь, но она не заметила этого зловещего закатного пламени.      - Ушел твой прапор? - вкатилась Аинна в нарядном платье, счастливая, сияющая, как новый золотой. - Пришел твой муж - "расщепай меня на лучину".      Дарьюшка ойкнула и чуть не упала от такой присказки.      - Что так испугалась? Какая ты чудная, ей-богу! Да ты живи, живи, подружка. Как бы я хотела, чтобы ты встряхнулась и поехала бы с нами в Москву, в Петроград, в центр революции! Это было бы восхитительно! Пойдем же скорее - надо гостей приглашать к столу. Явился архиерей. Терпеть его не могу. И что нашла в этом цыгане мама - не представляю. - И потащила Дарьюшку за руку. IX      Надолго, на всю жизнь Тимофей запомнил красное на белом.      Это было нечто неизбежное, столь же неотвратимое, как рок, зреющее именно сейчас, с первых дней революции, в недрах народа по всей Руси великой. И это Красное и Белое он увидел на груди Дарьюшки и содрогнулся, может, потому, что все время думал о гражданской войне, когда рабочий класс стеной поднимется за свободу и социализм.      И вот - Дарьюшка. Ждал ли он такого "непротивления злу насилием" от милой Дарьюшки? Нет, тут не просто религиозные искания Дарьюшки, тут нечто другое, потаенное. Неспроста чопорная Аинна, встречаясь с ним, суживала ноздри, как бы принюхиваясь: не пахнет ли от прапорщика солдатскими портянками. Это они, Юсковы, запутали Дарьюшку, опеленали ложью, оговорили Тимофея, выставив перед нею неотесанного болвана, рубаку жестокого, как сама смерть.      Он остановился на тротуаре, пораженный редким закатом. Огненно-красный круг медленно, но упорно врезался в макушку Черной сопки, похожей на Везувий. В ту самую Черную сопку, где Тимофей провел маевку с деповскими рабочими в двенадцатом году и они говорили тогда о расстреле рабочих на прииске Бодайбо и поклялись, что настанет время - отомстят за кровь своих братьев.      На фоне огненно-раскаленной сковороды резко отпечатались силуэты хвойных деревьев. Небо над Черной сопкой охватило языкастое пламя и лилось на город. Люди двигались в пламени странного пожарища, спешили; некоторые читали воззвания на заборах, не обращая внимания на причуды мартовского солнца.      Тимофей шел к вокзалу с маршевой частью и все ждал - не встретит ли Дарьюшку. Видел, как Арзур Палло подъехал с Аинной и красавица Евгения Сергеевна беспрестанно прикладывала платочек к глазам. Был на перроне и полковник Толстов.      Он подозвал Тимофея и запросто протянул руку.      - Без чинопочитания, друг мой, - сказал полковник и тут же сообщил: - Могу вас порадовать. Воля покойного генерала Лопарева исполнена. Я настоял перед генералом Коченгиным о присвоении вам воинского звания штабс-капитана.      Это было сказано торжественно, и Тимофей невольно вытянулся.      - Служу отечеству, господин полковник!      - Браво, браво капитану! - захлопала в ладоши Евгения Сергеевна, а за нею и все, кто провожал Арзура Палло и его жену.      Толстое взглянул на часы.      - Я не мог вам сообщить это раньше. Были некоторые осложнения с подписанием приказа. Теперь он подписан, и вы получите его по прибытии во Псков. Там формируется новая Сибирская стрелковая дивизия. Надеюсь и верю, капитан, что вы будете таким же бесстрашным офицером, каким были солдатом.      И опять Тимофей вскинул руку к козырьку.      - Служу отечеству!      Евгения Сергеевна, не гася милой улыбки, заметила:      - Наше отечество и наша революция в опасности, милый капитан. И мы все молимся, чтобы вам, нашим защитникам, бог послал победу над Германией.      Да, они, конечно, молились. Молились о том, чтобы миллионы Боровиковых поскорее бы захлебнулись собственной кровью в окопах великой бойни.      Тимофей ничего не ответил на это. Он ничего не мог сказать. Да и нечего было говорить... Продолжение следует... Читайте в рассылке: по понедельникам с 29 октября: Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви. по четвергам с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия. Себастьян Жапризо "Дама в автомобиле в очках и с ружьем"      В этом романе Жапризо в свойственной ему манере переосмысливает классический "роман дороги", в котором герой отправляется в путешествие, сулящее ему множество встреч с новыми людьми.      Дани Лонго, героиню Жапризо, на каждом шагу подстерегают опасности двоякого свойства как внешнего, так и внутреннего, таящиеся в ней самой. Оказавшись жертвой непонятной ей интриги, Дани вынуждена взять на себя роль сыщика. Фредерик Бегбедер "99 франков"      Роман "99 франков" представляет собой злую сатиру на рекламный бизнес, безжалостно разоблачает этот безумный и полный превратностей мир, в котором все презирают друг друга и так бездарно растрачивается человеческий ресурс...      Роман Бегбедера провокационен, написан в духе времени и весьма полемичен. Он стал настоящим событием литературного сезона, а его автор, уволенный накануне публикации из рекламного агентства, покинул мир рекламы, чтобы немедленно войти в мир бестселлеров.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 393