Литературное чтиво Выпуск No 95 (520) от 2007-12-06 Количество подписчиков:390    Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Хмель" Сказание третье    Переворот    Завязь вторая (продолжение) V      Покуда Аинна читала, собралась кучка народа, человек пятнадцать, чиновники и мещане.      Один из чиновников, наверное знавший Аинну Юскову, но не знакомый с ее важным спутником, доверительно ска-вал:      - Эта партия к добру не приведет. Насквозь из жидов. Артур Палло оглянулся.      - Из жидов? Знакомый голос! В девятьсот пятом еврейские погромы устраивали черносотенцы с такими же голосами. Вы не из их союза?      Чиновник отступил.      - Это же Мансуров из банка.      "Революция еще только начинается, - подумал Палло. - Хотел бы я встретиться с лидером этой партии Лениным. Он должен вернуться из эмиграции, должен! В такое время быть за пределами России нельзя. И он вернется, конечно. Надо спешить в Петроград. Может, отложить это дикое венчание? - И, метнув взгляд на Аинну, вздохнул: ничего не выйдет. - Как я мог согласиться на венчание, революционер? Это же непростительная слабость. Во всяком случае, не в соборе! Нет, нет! Пусть в какой-нибудь церквушке, да поживее. И далось же им это венчание!" - с неудовольствием вспомнил позавчерашний разговор с матерью Аинны.      Евгения Сергеевна прослезилась, когда Арзур сделал предложение ее дочери. Как она беспокоилась! Столько было женихов, и всем Аинна указала от ворот поворот. Даже сыну Петра Ивановича Гадалова! И Новожилову из Новониколаевска. "Лучше останусь старой девой, чем повенчаюсь с этой мордой", - сказала про Новожилова. И вот, слава богу, как будто с неба упал жених, да еще какой! Владеет четырьмя языками, ученый и революционер, и не без гроша в кармане. Чего же лучше? И отца Арзуза Палло знала - встречала в Минусинске. "Этакий чудак, а яблоки вырастил в Сибири! И помидоры, каких во сне не видывали чалдоны, и даже липовую аллею в собственном саду. Выезд имеет не хуже юсковского - тройка рысаков". Правда, Арзур Палло предупредил, что доктор Грива не родной ему отец, но он считает его подлинным отцом. Давно еще доктор Грива взял на воспитание двух сирот. Он подобрал их в Севастополе. Старшему брату, Арсентию, было тринадцать, а младшему, Гавре, три года. И он, великодушный доктор Грива, воспитал их, вывел в люди. И все-таки Арзур Палло не собирался навестить отца в Минусинске. "Я же не был в Минусинске. Старику я послал письмо из Лондона, и он знает, что я жив-здоров. Если сейчас приехать к нему и тут же уехать, - обидится. Вот, вернемся из Петрограда, тогда..."      Но причина была совсем другая. Не мог же он сказать отцу, что столько лет дрался в Мексике за свободу народа и вынужден был бежать, как вор, тайком на английском корабле. "Ничего другого я и не ожидал, - проворчал бы отец. - Как еще голова уцелела, удивляюсь!.. Лучше бы ты был физиком и не совался не в свое корыто".      Придет время, и он еще встретится с отцом. И кто знает, может, не с поражением, а с победой?..      С Почтамтского на Воскресенскую вышел взвод солдат - серая суконка. Поближе к тротуару шли знакомые прапорщики Окулов и Тимофей Боровиков.      Увидев русского мексиканца с Аинной, Тимофей что-то сказал Окулову и шагнул на тротуар.      - Здравия желаю! Гуляете? Арзур Палло усмехнулся:      - Митинги проводим.      - Митинги? - покосился Тимофей. - Это что, "Красноярский рабочий"? Сегодняшний? Читали? Нет еще? - Помолчал, приноравливаясь к шагу Арзура. - Там одно сообщение напечатано. Прочитайте обязательно. Читали?      Арзур ответил:      - Партия начинает действовать.      - С такими действиями я не согласен. Послано по два делегата в Совет рабочих и в этот Комитет общественной безопасности!      - Так в чем же дело?      - Как вы не понимаете? Наша партия рабочая, и программа у нас определенная. Никакой сделки с буржуазией! А кто во Временном? Буржуазия. Тузы капитала. Их с помещиками водой не разольешь! Этот Родзянко... Знаете, какой он помещик? Ого! И князь Львов. И все они. А Гучков? Он приезжал к нам в Смоленск. Видел же, что дивизия Лопарева вышла из "кошеля" - двух полков не собрать, а он три часа орал: "Солдатики! Братцы! Убивайте, убивайте немцев! Убивайте!.." Он других слов не знал, этот Гучков. И он во Временном. Что же он - против войны будет говорить? За власть народа? Ждите!      Забывшись, Тимофей сплюнул и, взглянув на Аинну, готов был провалиться сквозь землю.      - Так что же вы предлагаете?      Тимофей выдержал сверлящий взгляд русского мексиканца, ответил:      - Никаких делегатов в Комитет, к эсеру Крутовскому. Ни одного! Это меньшевики у нас орудуют. Заблудились в трех соснах. Но большевики сумеют отстоять рабочую правду. У нас вся сила в Совете рабочих, солдатских и казачьих депутатов. И партийный комитет должен поддерживать только Советы.      - Как же Комитет общественной безопасности? Кому он подчиняется?      - Временному Керенского.      - Так что ж, вы против Временного правительства?      - В корне. С буржуазией, с эсерами, кадетами, меньшевиками и всякими соглашателями нам не по пути. Нашей партии большевиков, говорю.      Арзур Палло подумал.      - Самоизоляция?      - Никакой изоляции! Мы же рабочая партия, и рабочие с нами. А кто солдаты? Те же рабочие и крестьяне. Ни одного буржуйского сынка в солдатской суконке нет. Точно. С солдатами нам жить и работать, с ними, а не с комитетом Крутовского. С кем он, Крутовский? С буржуазией. С Гадаловым, Чевелевым, Востротиным, с генералом Коченгиным, с атаманом Сотниковым, которые сейчас на стену лезут и совершенно не признают Комитеты солдатских депутатов. Не по ноздрям им.      - Это что-то новое, - признался Арзур Палло. - Похоже на двоевластие. С одной стороны Комитет общественной безопасности, с другой - Совет солдатских депутатов.      - Так и есть. По всей России.      - От фронта до Владивостока. И Советы и комитеты. Но самое революционное - это Советы. Как было в девятьсот пятом. Слышали?      Еще бы! Арзур Палло - участник девятьсот пятого, конечно, знает, как были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Но они недолго продержались: были жестоко раздавлены.      - Сейчас не раздавят, если большевики будут работать с Советами. Иначе как же? Кто куда, что ли? Есть здесь настоящий большевик, Белопольский, из пролетариев. Он прямо говорит, что наш партийный комитет допустил грубую ошибку. И мы будем прямо говорить об этом. И драться будем. Меньшевики-интернационалисты сейчас маневрируют. Есть такая группка всепрощенцев, сколачивающих дом без углов и крыши. Фантазиями занимаются.      Арзур Палло спросил:      - Но ведь комитет признает Советы?      - Попробуй не признай! - кивнул Тимофей, и папаха его съехала на затылок. - У наших Советов винтовки с привинченными штыками и подсумки с патронами. Видели взвод? Мало - полки выведем. Но они хитрят, комитетчики. Выжидают момент, чтобы раздавить Советы и захватить власть. Знаете, что происходит в казачьем войске Сотникова? Самоизоляция, как вы сказали. Никаких Советов. Хоть сейчас готовы: "Шашки наголо!" - и рубить, рубить. Кого рубить? Советы. Революцию.      - Так ли?      - Точно. А чего же ждать от буржуазии? Чтобы сама разбуржуазилась - заводы, фабрики и капиталы отдала народу?      "Пожалуй, он прав, - подумал Арзур. - От буржуазии добра не ждать, сама себя не ликвидирует. Так же случилось в Мексике. Шесть лет гражданской войны, а помещики взяли верх".      - Таких прапорщиков не было в мексиканской революции, - признался Арзур.      Тимофей смутился, пробормотал, что таких немало в гарнизоне. Сама революция учит.      - Суровая академия.      - У нас сегодня заседание исполнительного комитета Совета. Приходите.      - Со взводом на заседание Совета?      - Ну, а как же? Иначе нельзя. Говорю же: атаман казачьего войска начинает хитрить. Приготовили похороны к заседанию Совета.      - Похороны?      Тимофей взглянул на часы.      - Начались уже. Есаула Могилева с жандарским ротмистром Трусковым, и с женою Трускова, и с его сыном - четыре гроба сразу. Могилева при побеге застрелили, ротмистр Трусков сам себя прикончил. И записку оставил: "Россия гибнет: лучше смерть, чем власть жидов и уголовных преступников, освобожденных из тюрем. Граждане, опомнитесь! Всех честных людей России ждет насильственная смерть от рук разбойников" - и всякое такое, подходящее для жандарма. Я его помню, Трускова! Измолотил меня в тринадцатом году при допросе, думал, сдохну. Месяц в тюремной больнице отлеживался. А вот теперь, видите, когда сама земля ушла из-под ног, и жену отправил на тот свет, и гимназиста сына, а потом себя. Чисто сработано, по-жандармски.      Аинна злилась. То белые ромашки захватили Арзура Палло, то прапорщик. Хоть не выходи на улицу. И никакого к ней внимания, как будто ее нет. "Хамство, и больше ничего. Прапорщик, а воображает о себе! Как будто он лидер партии. Терпеть не могу нахалов. Из хамов хам".      Прапорщик все-таки заметил Аинну и, обращаясь к ней, спросил, дома ли Дарьюшка?      - Где же ей быть?! - вздула губы Аинна. Тимофей еле промигался и ушел.      - Мужлан!      - Ты злая, детка.      - Терпеть не могу хамов. Прапорщик!      - Голова у него крепко привинчена. Если бы в мексиканской революционной армии были такие прапорщики, народ выиграл бы революцию. Самое главное для революционера - не спутать адреса друзей и врагов. А это очень важно - не спутать адреса. Ну, а теперь пойдем домой. Надо подготовить выступление на Совете.      - Речь?      - Что-нибудь придумаю. - И, помолчав, прислушиваясь к собственным хрустящим шагам, дополнил: - Надо же разобраться в собственном умственном хозяйстве.      - Я буду твоей секретаршей, майор.      - Быть по сему. Хотя по законам совести и революции это нечто сродни эксплуатации?      - Эксплуатируй! - махнула рукой Аинна. - Чему быть, того не миновать. Терпеть не могу "третьего лишнего".      - Все зависит от тебя, детка.      - Не зови меня деткой.      - Ну, а если ты совершеннолетняя и принимаешь революцию, то и прапорщика должна принять. Он настоящий парень.      Аинна примолкла. Ей тоже надо пересмотреть свое умственное хозяйство, если Арзур Палло со всеми своими шрамами и рубцами в сердце требует, чтобы она поняла и "приняла" прапорщика.      - Сделаю так, как ты хочешь.      - Делай так, как подсказывает тебе сердце, совесть и здравый рассудок, - уточнил Арзур Палло. VI      Трубная, стонущая музыка. Черная, мутная, клокочущая толпа запрудила Театральный переулок, закрыв подступы к двухэтажному каменному дому, где должны были собраться депутаты солдатских, казачьих и рабочих Советов на свое первое заседание исполнительного комитета Красноярского Совета.      От Благовещенской улицы по Театральному текли люди, переливаясь через Воскресенскую.      Взвод солдат, щетинясь штыками, остановился на перекрестке.      Прапорщики Окулов и Боровиков совещались: как им быть? Главное, не поддаться на провокацию казаков и долгогривых семинаристов в черных сутанах до пят. И сколько же тут собралось обывателей! Только не было милиционеров Комитета общественной безопасности. Оно и понятно: недавно созданная милиция, оглядываясь через левое плечо на попранную полицию его императорского величества, еще не уяснила, как ей поддерживать порядок в городе с царствующим двоевластием. Кого миловать, а кому под микитки насовывать? Побьешь совдеповца - похвалят комитетчики; прижмешь комитетчика - похлопают по плечу совдеповцы. А не лучше ли - ни тех, ни других? И милиция каждый раз, если возникали митинги, шествия, отсиживалась по бывшим полицейским участкам - так покойнее.      Гроб с телом есаула Могилева, "убиенного разбойниками", вынесли из ограды под трубный рев духового оркестра и установили на двух столах возле ворот.      Знамен не было, хоругвей также, но ораторы нашлись. Один за другим вылезали из толпы и горланили, что вот-де пришла погибель для православного христианства - без суда и следствия расстреливают.      - Христиане православные! Внемлите гласу божьему! - хрипел детина в суконной поддевке. - Погибель будет, погибель! Советы депутатов объявились, чтоб резню учинить! Внемлите!..      Родственники есаула Могилева - пожилая жена в черном, мордастая дочь на выданье, невестка с младенцем на руках и сын - чиновник городской думы - подвывали на весь переулок, чтобы добрые христиане прониклись скорбью и печалью.      Гроб окуривал ладаном дьякон, длинный, с бычьим голосом, покрывающим гундосое тявканье священника, скрюченного старичка, затертого толпою.      Со стороны Гостиной, от Песочной, двигалось похоронное шествие с тремя гробами Трусковых. Обитые черным крепом, гробы качались на руках почтенных горожан. Голова ротмистра Трускова утопала в живых цветах, доставленных из домашней оранжереи миллионщика Гадалова - "свой свояка видит издалека".      Три гроба должны были соединиться с гробом есаула Могилева, но Театральный переулок до того был забит, что шествие как в стену уперлось и остановилось, закрыв проезд по Гостиной. Три деревянных креста сплылись в кучу, касаясь один другого над обнаженными головами православных обитателей дремотных деревянных домиков с подслеповатыми окошками, пугливо глядящими в суетный мир. Слышался бас соборного дьякона, толстого, гривастого, с увесистым кадилом, а рядом с ним подвывал фальцетом священник Покровского собора отец Афанасий, известный в Красноярске с девятьсот пятого года своими погромными проповедями, призывавшими православных к удушению "жидов-иудеев, посеявших на ячменном поле христианства плевелы сатаны, бунтовщиков-мазутчиков, за убиение которых сам господь вознаграждает блаженством на небеси".      Казаки из бывшего дивизиона Могилева как бы сами собой собрались на похороны "отца родного, командира", не забыв прихватить шашки - испытанное оружие для усмирения бунтовщиков. Возле Дома просвещения, где должен был заседать исполком Совета, казаки держались стеной, плечом к плечу, спина к спине - пальца не просунешь. Поодаль от парадного подъезда в окружении служивых лычников прятался есаул Потылицын, теперешний командир дивизиона.      Тем временем в бывшем кабинете губернатора Гололобова комиссар Комитета общественной безопасности господин Крутовский рвал и метал молнии на головы своих приближенных и в том числе на атамана Сотникова.      - Кого хоронят, спрашиваю?! - хрипел доктор Крутовский. - Кого хоронят? Жандармов! И там ваши казаки, атаман. Позорно, вопиюще, господа!.. Совдеповцы свалят нам на голову: "Вот, мол, Комитет общественной безопасности оплакивает жандармов!" Что? У них заседание Совета?.. Пусть заседают! Власть в руках Комитета! Мы, партия социал-революционеров, призваны принять на себя всю полноту государственной власти и установить порядок. И мы это сделаем!      - Есть еще РСДРП (большевиков), - напомнил атаман.      - К черту! К свиньям! У них нет партии. У них нет программы. Сброд, банда, фальшивка! Мы говорим: экспроприация земель, Учредительное собрание, конституция, парламент, свобода! Это наши козыри, атаман. И полный разгром Германии. Полнейший! И мы это сделаем, а не какие-то большевики. Сейчас они послали двух своих делегатов к нам в Комитет. Что ж, послушаем. Пусть еще посылают. Но предупреждаю: не копайте сами себе яму, как вот эти вопиющие похороны, приуроченные к заседанию совдеповцев. Сейчас же, немедленно очистить Театральный от гробов с жандармами. Сию минуту! Это вы должны сделать, атаман. Вы! Торопитесь же, пока грязный листок большевиков не пропечатал вас как плакальщиков по жандармам!      До атамана дошло: он и в самом деле перехватил. Чего доброго, в "Красноярском рабочем" пропечатают на всю губернию, и тогда чихай себе на здоровье! И во всем виноваты проклятые "советчики-друзья" атамана: Гадалов и Чевелев!      В тот момент, когда атаман, звеня шпорами, поддерживая рукою шашку, летел вниз по каменной лестнице, прапорщик Боровиков столкнулся с есаулом Потылицыным. У входа в здание.      Узнали друг друга...      С памятного ужина в доме Юскова они не встречались, да и тогда не перекинулись ни единым словом, хотя достаточно было сказано взаимоуничтожающими взглядами.      И вот лицом к лицу...      Одинакового роста, только Потылицын поджарее, сутулее, без усов, тщательно выбритый, впалощекий, длиннолицый, сумнобровый, со стальным окладом прищуренных глаз, впившихся в горбоносое, бровастое, синеглазое лицо прапорщика Боровикова.      Минуту молчали.      "Надо, чтоб все было по форме", - подумал прапорщик Боровиков.      "Я бы его сейчас нагайкой, да поперек морды, по глазам, чтоб брызнуло, - подумал Потылицын и тут же взнуздал себя: - Надо его без крика, без шума. Чин чином, по-есаульски".      - Это ваши казаки, есаул, явились на похороны жандарма?      У есаула Потылицына щеки побурели и сама собою рукоятка нагайки влипла в стиснутый кулак. Прищурился, смерил взглядом прапорщика:      - Обращаясь к старшему офицеру, положено честь отдавать, прапор. Но ведь вы... фронтовой прапор! Прощаю! Тем более... богом обиженного грешно отправлять на гауптвахту.      Прапорщик - ни слова, только глаза будто стеклянные стали.      - Чуть не забыл, прапорщик! В Белой Елани мне пришлось защищать вас. Один из тамошних жителей собирался убить вас за изнасилование его дочери гимназистки. Ну, а я сказал ему, что у сицилистов, какие зовут себя большаками, такой порядок: встретил девицу, понравилась, хватай и тащи в кусты. Такая у них программа, говорю. У большевиков.      Казаки-лычники заржали: "Вот урезал, в точку!"      Тимофей стиснул зубы. Еще мгновение, и горло перервет есаулу. И тогда... кто знает, что будет тогда! "Молчать, молчать, молчать", - твердил он себе, призывая на помощь всю свою силу. Есаул вызывает на схватку! Это же провокация!.. Но Тимофей Боровиков не просто прапорщик, а член РСДРП (большевиков), председатель Комитета солдатских депутатов батальона, член комитета 7-го полка, избранный на первое заседание иполнительного комитета Красноярского Совета.      "Молчать, молчать!.."      А есаул продолжает:      - Отец известной вам девицы чуть не задушил ее, и тут я заступился за несчастную: что поделаешь - девичья слабость! Не ходи гулять, говорю, за околицу, если в село припожаловал большевик! Ну ведь деревня же, деревня! Ах да! Папаша ваш тоже отличился, прапорщик. У собственной невестки прижил ребенка. Так что можете считать и папашу большевиком - полностью принял вашу программу. Ну а вы благодарите меня, что защитил честь вашего мундира. И девицу ту не искупали в дегте, не вываляли в перьях - она успела сойти с ума. Так что жду от вас двойной благодарности, прапор.      Казаки ржали, как жеребцы. У Тимофея кровь била в виски, обжигая лицо.      - Что же молчите, прапор? - скалился есаул, довольный, что сумел обойтись без нагайки.      - Могу... - отблагодарить, - с трудом, глухо проговорил Тимофей, задержав дыхание па полную грудь. - Могу отблагодарить. Не здесь. Пойдемте, получите дюжину благодарностей. Если... не трусите.      У Потылицына не глаза - узкие щели. Он его вызывает, прапор? Подходящий момент расквитаться. И за Дарью, и за все кресты, какие сдуру навешали на прапора. "Я его в пух-прах, по-есаульски, да мордой в грязь, как того подпольщика..."      - Надеюсь, без взвода солдат будете благодарить?      - К чему взвод?      - Понятно. Пойдемте прогуляемся.      Тимофей двинулся первым, вклиниваясь в толпу. Следом - Потылицын. Он успел незаметно вытащить из грудного кармана шинели маленький браунинг, передернуть в ладонях колодку, заслать патрон в ствол и сунуть браунинг в шерстяную перчатку на правую ладонь - так будет надежнее, нагайку - в левую. И выстрелить можно из перчатки. Только бы затянуть прапора куда-нибудь на пустырь.      На углу Театрального и Воскресенской подошел к Потылицыну мужик в длиннополом тулупе, волочащемся по тротуару, в шапке с опущенными ушами, и бороденка рыжая.      - Ваше благородие! Ваше благородие! Потылицын остановился, рявкнул:      - Ну, что еще?      - Здравие желаю, ваше благородие! Как земляки мы, стал-быть. Али запамятовали, как на пароходе повстречались? Ишшо Елизар Елизарович повелел полтину дать, да вы не успели, вроде дух шибко тяжелый был в том трюме.      Есаул Потылицын узнал "земляка", осклабился:      - А!.. Помню, помню, служивый. Боровиков?      - Как есть он. Филимон Прокопьевич.      "Филя?" - вытаращил глаза Тимофей, не ждавший такой встречи.      Потылицын и тут успел опередить:      - Как поживает младенец у вашей жены от вашего батюшки?      - Живой, живой.      - Не кашляет?      - Никакая хвороба не берет.      - Мужского или женского пола?      - Мужского, ваше благородие.      У Тимофея потемнело в глазах и ноги каменными стали.      - Довольно, есаул, - оборвал Тимофей и коротко взглянул на брата; братья узнали друг друга, но Филимон, по своему обыкновению, принял его за "оборотня". - Жди меня здесь, Филимон. Здесь на углу.      - Осподи помилуй!      - Жди, говорю! - еще раз напомнил Тимофей, сворачивая в сторону Почтамтского переулка.      "Долго ему придется ждать", - зло подумал Потылицын, успев передвинуть браунинг в перчатке, чтобы в любую секунду выстрелить. И кобуру маузера расстегнул - на всякий случай.      С Воскресенской свернули на Почтамтский, но пошли не по деревянному тротуару, а серединой улицы с подтаявшим черным снегом. Минули городскую больницу. Перешли Гостиную и дальше, к Песочной.      Деревянный высокий заплот, и калитка открыта на длину железной цепочки.      Остановились. Ни тот, ни другой не полез в щель калитки. Тимофей что-то заметил в перчатке есаула, буркнул:      - Пройдем дальше, к Енисею? - И голос осип, точно всю ночь орал песни.      - Давай.      Еще один двор. Створчатые ворота. Одна половинка открыта. Виднеется большой двор.      - Зайдем, - кивнул Тимофей, но есаул выжидал, как бы пропустить вперед себя прапора. "Ждет, сука! В спину из перчатки, тыловая крыса! В рукопашную бы тебя с немцами!" И, люто кося глазом, кинул: - Без хитрости, есаул. Держи плечо.      Бок в бок вошли в ограду. Есаул взглянул влево, в сторону дома, Тимофей - вправо.      Две коровы - одна пестрая, вилорогая, другая бурая, с подрезанными рогами, морда к морде с двух сторон уткнулись в решетчатые ясли в пригоне возле хлева. Бревенчатая конюшня с закрытыми воротами, извозчичья кошева с поднятыми оглоблями, рессорный экипаж с номером на задке, копна сена, придавленная жердями, чтоб не раздувало ветром, посредине ограды куча черного снега, смешанного с навозом, и каменная противопожарная стена соседней усадьбы.      Возле каменной стены прошли за конюшню, все так же плечом к плечу. Дальше - огород с вытаявшими грядами, еще одна копна в прислон к стене конюшни.      Враз повернулись друг к другу, похожие на петухов, еще не утративших ни формы, ни выправки и не потерявших в драке ни единого пера. Есаул переступил с ноги на ногу и вздрогнул от хрустнувшего снега.      Нет, не Дарьюшка стояла между ними - кроткая, тихая, никому не желающая зла, а кто-то другой, тяжелый, каменный. Вот так же, может, в оные времена под Оренбургом или Казанью скрещивались в смертном поединке беглые холопы-пугачевцы с барами и дворянами и с войском ее величества Екатерины. И не оттуда ли, из дальней дали, залегла смертельная сословная вражда между ними, оросившая собственной кровью оренбургские и приуральские степи? И не так ли встречался с недругом праведник Филарет, не ведавший ни страха, ни жалости к лютым ворогам вольной волюшки, за которую бился не на живот, а на смерть? И может, из глубин минувшего, векового вспыхнуло в глазах потомка Филарета горючее пламя ненависти и презрения к казачьему есаулу?..      - Ты, недоносок, сыми перчатки! По-го-ворим!      И в тот же миг Потылицын как бы оттолкнулся от противника на шаг, вскинув правую руку с браунингом в перчатке, выстрелил и - промахнулся.      Тимофей ударил есаула под локоть и тут же, не успела рука упасть, схватил ее у запястья, с силой крутнул на излом, слева-направо, и рука, парализованная вывихом, расслабла, наливаясь несносной болью.      - С-с-с-во-о-олочь! Р-р-р-руку! - вскрикнул есаул и, пересилив боль, размахнулся рукояткой нагайки. И снова удар под локоть, и нагайка отлетела в сторону, в снег.      Прапор стоял рядом, и синее пламя его глаз жгло есаула.      - Практику пройди, недоносок, - раздельно, с придыхом проговорил Тимофей и, схватив есаула за ремни, подтянул к себе, и кулаком под челюсть - звезды из глаз посыпались. По есаульской физиономии да нижним ударом под санки, порядок!      - Прямо держись, есаул!      Потылицын все-таки успел ударить левой - папаху сбил с прапора, и тут же получил ответный удар - небо в башке треснуло...      - Это... это... скуловой с правой, - пояснил Тимофей. - Запомни, недоносок! Если придется врукопашную - порядок!.. Теперь - благодарность. Ты просил - это... это... скуловой с левой. Держись, говорю! - доносилось откуда-то со стороны, и Потылицын слышал хруст ремней, его ремней, и видел огонь глаз - страшный, обжигающий, а голова раздулась как шар, и гудит. - Браунинг запрятал?! - Тимофей сдернул перчатку с вывихнутой руки и деловито, как бы исполняя служебную обязанность, ударил рукою с браунингом под солнечное сплетение - дух занялся и тело само собою скрючилось. Но прапорщик не дал упасть. Поднял на ремнях, встряхнул: - Ты... ты... доволен благодарностью?! Спрашиваю! Или тебе еще приданое выдать вместо мельницы? Тебе еще приданое?! - И, как кувалдой, слева и справа. И тут же наступил покой, забвение...      Потылицын долго лежал возле копны, беспамятно поворачиваясь и подтягивая ноги. Враз почувствовал адскую боль под ложечкой и в голове. Ни крикнуть, ни охнуть. Вывихнутая рука отяжелела, раздулась в плече. Он его зарезал, зарезал, прапор! Зарезал, зарезал. И Потылицын, испугавшись, схватился за грудь. Что-то холодное, мокрое, тающее. Кровь, конечно! А-а-а, а-а-а!      Подбежал мужик, а за ним женщина в длинной юбке. Бормочут что-то, суетятся, помогая Потылицыну встать.      - Беда-то какая, беда-то какая! Ни слухом, ни духом, чтоб такое!.. Папаху подыми - дай сюда. Жив, жив, ваше благородие. Кто же вас так, а? Ничего, ничего!      Вытащили из ограды и оставили на тротуаре, моментально закрыв ворота: обыватель не терпит беспокойства. Хоть сам царь-батюшка, все равно - вон из ограды, подальше от моего дома, чтобы не попасть в свидетели или в ответчики.      Потылицын прислонился спиной к заплоту, постоял. Нет, он не поранен, есаул. Чем же он его ударил - прапор? Кулаками, как молотом? Быть не может! Но где же шашка с ремнями? И кобура с маузером?! И перчатки нет с браунингом! Это же позор, кошмар, ужас! От ярости и боль поутихла. Рот не открыть - такая боль в челюстях. И на языке камушки. Плюнул - два зуба...      - О-о-о-о! Я его! Я его! О!..      Казни измыслить не мог. Одна ненависть. Теперь он, есаул, кажется, уяснил, что значит полный георгиевский кавалер... VII      На Воскресенской Тимофей остановил извозчика:      - Отвезите шашку с ремнями в дом Юскова. Передайте там Дарье Елизаровне. Если ее нет, оставьте в лакейской у Ионыча. От прапорщика Боровикова, скажете.      - Отвезу, чего там! Полтина?      Тимофей уплатил полтину и пошел на тот угол, где должен был поджидать его брат Филимон.      В Театральном орудовал атаманский эскадрон, разгонял толпу и семинаристов.      - Живо, живо! Выпрастывайтесь! - блажили казаки. - Жандарма хоронить заявились? Грабанем! Моментом!      И толпа, смертельно перепуганная, рассасывалась, как вода в песке. За какие-то пять минут опустел Театральный переулок, и гроб с есаулом Могилевым остался у ворот на двух столах. Родственники спрятались в ограду.      Казаки - те, что явились на похороны "отца родного, командира", - по приказу атамана Сотникова подхватили черный гроб, затащили в ограду и там оставили:      - Хороните без шума, на катафалке. И без попа чтоб.      Как переедете Воскресенскую, шпарьте по Благовещенской, а там до кладбища без оглядки!..      Самоубийцу Трускова атаман приказал захоронить без креста и отпевания, как и положено в христианском мире, а убиенных жену и сына, как безвинно пострадавших, отпеть в кладбищенской церкви и похоронить отдельно от их убийцы.      Гробы поставили на ломовые дроги, три в ряд, и повезли под конвоем казаков к месту вечного упокония.      Манифестации всеобщего протеста против совдеповцев, приуроченной к заседанию Совета, не произошло.      Взвод солдат расположился в первом этаже Дома просвещения и у парадного подъезда.      До заседания Совета оставалось часа полтора.      Тимофей все еще искал Филимона. Спросил у Окулова: не видел ли мужика в длинной дубленой шубе?      - Что за мужик?      - Да брата встретил и тут же потерял.      - Брата?      - Сказал ему, чтоб ждал на углу.      - А куда ты уходил с есаулом?      - Промялись по Воскресенской. Земляки.      - Да ну?! Ты знаешь есаула Потылицына. Это же любимчик атамана. Может, это ты атаману мозги поставил на место?      Нет, Тимофей не ставил "атаману мозги на место". Просто у него был разговор с есаулом - "из одной же деревни".      - Пойду поищу брата. VIII      Но не так-то просто было найти перепуганного Филимона Прокопьевича. Город велик, а Филя хотя и приметный, да не из тех, чтоб ни за что ни про что отведать казачьих плетей.      Как только появился казачий эскадрон, Филя, долго не раздумывая, ударился за толпой по Театральному до Песочной, поминутно оглядываясь, не гонятся ли конные казаки. "Исусе Христе, экая круговороть в сатанинском городе, - пыхтел Филя. - И царя, сказывают, свергли, и казаки все едино с шашками и нагайками, и офицеры при погонах, как и при царе было".      Филя, конечно, помнил, что офицер, брательник, "сидилист", наказал дождаться его на углу. Но Филя не таковский - его не обманешь. "И вера моя каменная".      На Песочной, сразу за углом, Филимон Прокопьевич завернул в скобяную лавку. Скобянщик, подперев ладонями рыжую бороду, спал за прилавком. В лавке - ни души. Выставлены на обозрение железные и чугунные изделия, косы, сковороды, ухваты, утюги, всевозможные замки, бельгийские сепараторы, крючья, гвозди, сухие краски в жестяных банках и, конечно, подковы с винтовыми шипами.      Филя брякнул двумя подковами - хозяин очнулся.      - А! Первый сорт. Златоустское литье. В три зимы не собьешь шипы. И запасные шипы есть.      Филя определял по звуку - стальные ли?      - К приблизительности, цена какая?      - На весь скат - три рубля серебром. Дешевле в Бухаре только. Потому зимы не бывает.      - Пошто серебром?      - А ты как бы хотел, мужик? Бумажками?      - Как и водится: гумажные али серебро, золото - все едино деньги. Гумажные ловчее - карман не оттягивают.      - Ишь ты! Умнущий, - оживился хозяин. - Бумажки себе придержи, мужик, а мне - серебро или золото. За сепаратор, к примеру, золотом.      - Эко?      - Вот тебе и "эко"! Или ты из тайги вылез? Революцию проспал? Слышал, царю пинка дали, Всем престолом загремел. А завтра и денежки царские в пыль обратятся, не иначе. А я бы тебе сепаратор отвалил на бумажки... Умнущий!      Филя положил подковы на прилавок.      - Неможно то, чтоб деньги в пыль.      Скобянщик некоторое время разглядывал мужика подозрительно, но, поняв, что до мужика еще не дошла революция, захохотал:      - Деревня-матушка! Тьма беспросветная! Никакого фигурального соображения не имеете. Ты же в городе сейчас, а ничего не уразумел. На всех заплотах воззвания наклеены. И от Комитета, и от совдепов, и от всяких разных партий. Как ты того не сообразил: пе-ре-во-рот в России! Пе-ре-во-рот! Трехсотлетнее царствие как корова языком слизнула - ищи-свищи! Жди: вот-вот в банк привезут от Временного новые деньги. Какие будут деньги? Пустые, как вот эти чугуны. По какой причине? А по той, что у Временного золота нет - не накопили, а в частных банках золото не про Временное правительство. Понимаешь?      - Экое наваждение, - вздохнул Филя. - Я вечор приехал из Минусинска. Человека с багажом привез. На паре рысаков. И он мне гумажками уплатил. Што ж, задарма неделю в дороге мыкался?      - На паре рысаков? Ха-ха-ха! Ты их деньгами теперь корми. Бумажками. Золотом опорожняться будут. Ха-ха-ха! Вот и покроешь убыток.      - Дык я и в банк пойду!      - Иди, иди. В Русско-Азиатский или в Сибирский торговый?      - Присоветуйте, ради Христа.      - Оберни на базаре в товар. Мало ли дураков на свете? Не ты первый.      - Осподи!      - Погоди, и до деревни дойдет революция.      - Дойдет?      - А ты думал, при городе останется?      - Дык сподобнее при городе - и народ грамотный, и офицеры тут, и войско. А в деревне какая корысть для революции?      - Корысть какая? - прищурился скобянщик. - Тогда слушай: каюк вам всем, мужички. Как только дойдет до вас революция, считай, выметет весь хлеб вместе с охвостьями, а вам солому оставит. Ничего, сожрете. Утробы у вас чугунные - все переварите. Ну, а потом жди, жоманет налогами так, что очумеете. Не выплатите налоги - потянет на убой коров, овец, свиней, а вас, тугодумов, загребет под пятки на позиции вшей кормить. Гамузом. Под гребенку.      - Неможно то! Как по "белому" билету...      - Жди! Получишь "красный" билет и потопаешь, потопаешь. "Шагом арш! В а-а-атаку, суконка! В а-а-атаку!.." Это тебе не царь-барюшка, который примерялся, как бы худо не было, да все думал в своей Думе. Революция, она, брат, покажет!      Филимона Прокопьевича проняло - хоть сымай шубу.      - Уезжал из Минусинска - про революцию ни слуху ни духу.      - Гляди! Как бы не забыл дорогу домой. В городе совдепы объявились.      - В каком понятии?      - Советами солдатских депутатов называются. Оружие у кого? У солдатни. Прижмут тебя, скомандуют: снимай шубу, становись к стене, и - каюк.      - Оно так. Солдаты или казаки. Оно так.      - Казаки - православное войско, мужик. Я сам казачий хорунжий, рыло. Казаки со вшивой солдатней не споются. Погоди еще!..      Филя приуныл. И на постоялом дворе хозяин наговорил страстей - голова вспухла, и тут еще в скобяной лавке. Осталось одно - поскорее из сатанинского города. Неспроста, может, Тимофей крикнул: "Жди, Филимон, на углу!" Чего ждать? Чтоб потащили бы к воинскому начальству, к докторам, и те сказали бы: "Годен, лоб забрить"? А у Филимона Прокопьевича борода еще как следует не выросла за шесть месяцев после возвращения домой.      - Подковы-то берешь?      - Повременю покуда.      - Так что ж ты тут лясы точил? И правильно говорят люди. Дремучее вы отродье, мужики. Давай твоими "гумажными" десятку за четыре подковы. Хоть себе в убыток, да где наше не пропадало!      - Не к спеху, говорю.      Вывалился Филя из лавки, охолонулся и хотел было пойти на постоялый двор, минуя главные улицы города, как увидел идущего навстречу по тротуару есаула Потылицына. Не признал сразу. "Сусе Христе, экое круговращение!" - таращился Филимон Прокопьевич, поражаясь, до чего же переменился бравый казачий офицер. Только что встречались, поговорили, и Филя видел перед собой подтянутого есаула при шашке, в ремнях и при оружии в кобуре, а тут - есаул согнулся, ни шашки, ни ремней, ни кобуры! Что же произошло в этом переулке, откуда Филя вовремя убрал ноги, если даже есаула уходили - чуть жив?      Есаул тоже уставился на Филю подпухшими глазами.      - Ба-ра-ви-ков?! - И не успел Филимон Прокопьевич сообразить, в чем дело, как есаул, вот он, рядом, и без всякого промедления, с маху, с левой руки да по физиономии земляка так, что Филя влип спиной в ставень скобяной лавки.      - Ваше высокоблагородие!..      - Я тебя - в пух, в прах!..      Есаул, как коршун, подлетел к поверженному Филимону Прокопьевичу, вцепился левой рукой в воротник шубы и - вперед-назад о ставень, цедя сквозь зубы:      - За шашку! За маузер! Я тебя! В пыль! В прах!      - Ваше высокоблагородие, не был я в том побоище, вот те крест! Не был! Истинный Христос! Революция - ваша, а моя линия - сторона!      - Сторона?! Сторона?! Я тебя! Я тебя! В пыль! В потроха!      Скобянщик выскочил из лавки, глянул, как лупцует мужика казачий есаул, возрадовался:      - Так их, космачей! Так их!      - Я тебя... я тебя... в пух!.. - пыхтел Потылицын, волоча Филимона Прокопьевича по тротуару и поддавая пинков то с правой, то с левой ноги. О, если бы у есаула поднялась правая рука! Дал бы он жизни брательнику большевика! - Шашку бы!.. Шашку!.. Я бы тебя на сто частей!..      Почуяв смертельную опасность, Филя рванулся изо всей силушки, накопленной за двадцать семь лет жизни на белом свете. А силушка была немалая! Раздался сухой треск, точно от соснового полена щепу оторвали, и воротник, как птица, отлетел от новехонькой шубы, а вместе с ним взбешенный есаул, неловко упавший на правую и без того изувеченную руку, взревел, как волк, и бросился за Филей, но тот наметом прыгнул в сторону и приударил по Песочной - паровозом не догнать, только шуба шумела.      - Уф, уф, уф! - отдувался Филя, вытаращив глаза. - Спаси Христе! Спаси Христе!      В таком темпе Филя пролетел три квартала, до заплота городского сада, и только тогда, опасливо оглянувшись, перевел дух. Из разбитого носа и губ текла кровь, собираясь в бороде.      "Экая напасть, Исусе! - сморкался Филя, размазывая кровь по щекам. - Быть бы мне нонче убиенному. Слава Пантелеймону-великомученику, ушел из того проулка, где революция учинила побоище. Потылицын-то вовсе ополоумел, осподи! Слава Христе, без шашки и без револьверта. Прикончил бы, как пить дать. Экая житуха несподобная, а? И без города худо, и в город не заявляйся: упокоят в два счета".      Поминутно оглядываясь, трусцой, сторонясь встречных и поперечных, Филя явился на постоялый двор и сразу же - под навес к рысакам. Тут они, сено жуют. Надо бы напоить да овсеца перед дорогой, но до того ли?      Заложил рысаков в кошеву с проворностью пожарного и чуть не забыл куль с овсом - до того торопился. Вышел хозяин и потребовал уплаты за ночлег и сено. Полюбопытствовал:      - Ударил кто, или как? Лицо-то в крови. Филя махнул рукой:      - Революция ваша, городчанская! Будь она проклята.      - На митинге бывал?      - Слава Христе, ушел. Упокоили бы. А воротником пусть подавятся, окаянные. Эко располоснул! Новехонькая, а не сдюжила. Ну да воротник пришью новый.      Кинул куль с овсом в кошеву и, не прощаясь, гикнул на гнеденьких: дай бог ноги!..      За железнодорожным мостом, оглядываясь на дымнопепельный город, Филя плюнул с остервенением:      - Штоб тебе, окаянному, в тартарары провалиться!.. Как он мне нос и губы разбил, осподи! С чего бы, а? Не иначе как революция измочалила казачьего есаула, а есаул сорвал зло на мне, на беззащитном.      Нет, теперь Филю и белым калачом не заманишь в город. Дома надо переждать сумятицу. И дома опасно: как бы не грабанули во второй раз на позиции - у революции ума хватит. Не лучше ли уйти в тайгу к дяде Елистраху и там отсиживаться, покуда революция не задохнется в собственной ярости? Опять-таки хозяйство - знай поворачивайся. Работника нанять - себе в убыток выйдет. Меланья одна сдохнет от надсады. "Кабы тятенька был дома!" Понятно, со старика не спросишь, не то что с мордастого Фили. Как же быть? И так крутил, и эдак.      А Тимофей меж тем более часа толкался на Воскресенской, обошел все магазины Гадалова, Чевелева и три кабака госпожи Тарабайкиной-Маньчжурской, но нигде не сыскал брата.      В Театральном Тимофея поджидали Дарьюшка с Аинной.      - Ждем, ждем! - потянулась Дарьюшка, и глаза ее словно шептали: "Не забывай обо мне".      Аинна так и прилипла к Тимофею своими синими глазами, как бы стараясь определить подлинную цену прапорщику. Тимофей не выносил липучих взглядов.      - На заседание Совета пришли? - спросил.      - Если дозволит высокое начальство, - сказала Аинна не без ехидства.      - Мы сами высокое и низкое начальство, дозволим. Господин Палло здесь?      - Он с Дубровинским, - ответила Аинна, добавив: - Арзура можете называть товарищем. Он сказал, что готов доверить вам свою судьбу.      Тимофей взглянул на цветную афишу новой живой картины с участием знаменитой Веры Холодной. На афише Вера Холодная изображена была с кинжалом в груди, и рядом с ней разъяренный грузин в черкеске.      - Свою судьбу? - И толстые брови Тимофея сплылись над переносьем. - Это он сказал просто так, вообще. Никто свою судьбу никому не доверяет. Да и можно ли ее доверить, если никому не известно, что она такое - судьба?      - Интересно, - усмехнулась Аинна.      - Ну, а как же? Сколько раз, когда я поднимал солдат в атаку и мы шли под пули, на штыки, разве я знал, что не буду убит? Никто этого не знает. Одна секунда - осколок шрапнели, шальная пуля, и песня кончена; венец судьбы. В октябре четырнадцатого меня могли расстрелять военно-долевым судом, а нашелся полковник Толстов, который прервал заседание суда, а через день я был уже в маршевой роте тридцать первого Сибирского стрелкового полка. Что, разве я так хотел распорядиться своей судьбой? И разве я завел одиннадцатую стрелковую дивизию в "кошель" к немцам? И даже когда пришлось уничтожить предателя, командира батальона, и взять командование на себя, я совсем не думал так сделать. Просто получилось так - и все. Судьба, что ли? Другое дело - общее движение, борьба за справедливость. В такие моменты люди объединяются, но и тогда у каждого своя судьба.      Глаза Дарьюшки сияли. Она полностью согласна. Поглядел на часы:      - Пойдемте. Скоро начнется заседание.    Завязь третья I      Тишина.      Предвесенняя, задумчивая.      В тишине зреют проникновенные мысли, совершаются открытия миров и созвездий, и человек как бы охватывает умом вселенную, отыскивая собственное место в ней.      Тимофей искал свое место в революции, а рядом с ним шла Дарьюшка - притихшая, как птица, в теплом гнезде, бледная, как половинка лупы, и Тимофей чувствовал, как она кротко и робко тянулась к нему каждым своим лучиком, каждою кровинкой и словно не верила, что он рядом с нею и нагревает ее руку в своей ладони.      Они еще не привыкли друг к другу, точно кто-то упорно мешал. Революция, может, гонящая Тимофея днем и ночью в гарнизон к солдатам; и он что-то там делал, будничное, обыкновенное, но очень важное, как считала Дарьюшка, если четверо суток после первой встречи и той ночи без ночи только раз побывал в доме Юсковых, и то на часок. "Сейчас в гарнизоне - как в кипящем котле", - обмолвился он тогда, отказавшись от приглашения к ужину.      Сейчас он опять уйдет в гарнизон - поведет взвод солдат. Опять у них будет там какое-то заседание, совет полка, что ли, а утром одну из частей отправят эшелоном на фронт, на далекий запад.      Она что-то хотела сказать или спросить, но забыла. Он ее взял под руку, и они пошли по тротуару к дому Юсковых.      Ранняя стынь с востока насунулась тучами, а с запада ласкала темная голубень. И так же, как отлетающая голубень, что-то колыхалось в сердце Дарьюшки, нарастая, захватывая, и Дарьюшка не хотела, чтобы Тимофей сейчас ушел в гарнизон; нельзя же так. Когда же им сойтись ближе, чтобы понять друг друга! И боялась самой себе сказать непривычно грубое, твердое слово, обязывающее и как будто старящее "не сейчас, потом! Но он не должен уйти, не должен. Арзур все время вместе с Аинной".      - Та ночь... без ночи, и - ни одной ночи, - промолвила Дарьюшка и испугалась собственного голоса: он стал насыщенным, густым, гортанным.      Тимофей подумал: "О чем она? Надо бы ей встряхнуться после пережитого. Втянуть бы ее в дело революции. Завтра поговорю с Дубровинским".      Если бы он понял ее, почувствовал тоску ее сердца, взял бы ее за руку, как тогда, давно, в пойме Малтата, заглянул бы в глубину ее черных глаз, и она вдруг поверила бы, что это именно он, тот самый Тимофей, которого безжалостно замыла тина времени, тогда кто знает, как сложилась бы их жизнь...      "Он совсем чужой, - меркла Дарьюшка, как свеча на рассвете. - Я ждала, верила, а сейчас мне холодно и как будто я иду одна. Всегда одна в пустыне..."      Она давно свыклась с одиночеством, постоянно листая в памяти впечатления, дни, события, как круглые четки, и никому не поверяла ни своих дум, ни сердечной тайны. И в этом ее отчуждении повинны были люди, когда ее, доверчивую, необычную в своей откровенности, сочли сумасшедшей, не догадываясь, что она просто была в состоянии крайнего накала всех душевных сил. Она искала участия, ответа на свои вопросы, а нашла убийственный приговор: сумасшедшая.      Она подумала: был ли он, Тимофей, таким, каким она воображала в своем ожесточенном поиске живой души?      "Нет, он совсем чужой". Но он был и шел рядом; сапоги его звонко стучали подковками.      Тот был юный, первозданный, как вешний лист, а этот - не то что обстрелянный, а насквозь пропитанный окопной жизнью, ходивший по израненной земле в обнимку со смертью, и совсем не тот, каким был в Белой Елани...      Где-то там, в минувшем, была Дарьюшка - белая птица. Это он хорошо помнил, но не мог бы с уверенностью ответить: какая она была, белая птица? Тогда они поклялись быть мужем и женой, а потом кинуло их в разные стороны, как две щепки. Крутило, мотало во времени, и вдруг опять прибило на одну и ту же отмель, и они не узнали друг друга, не признались в родстве.      "Ты же выздоровела, Дарьюшка", - сказал он в ту ночь без ночи, и это было самое страшное для нее: "И он, как все. И никогда не поймет меня".      ... И надо же было!      На тротуаре столкнулись с доктором Столбовым.      - Честь имею! - поклонился не Дарьюшке, а Тимофею. - Рад видеть вас вместе, весьма рад. Только не запамятуйте мое наставление, господин офицер... э...      - Боровиков.      - Память-то, память!.. Ну, как ваше самочувствие, моя беспокойная пациентка?      "Подлец, паук, насекомое!" - кипела она, зло глядя на пухлые докторские щеки.      - Надеюсь, теперь вас не беспокоят страшные вопросы и пять мер жизни? И самой вспомнить смешно, не так ли? Есть одна путевая мера - сама жизнь. От чрева до ямы - единственная для каждого.      - И в этой мере, - не удержалась Дарьюшка, - пауки и тараканы, голуби и волки в одной банке, и все счастливы?      - Те-те-те! Опять за старое? Следите за ней, господин прапорщик. Пусть меньше думает, а больше вот так, под ручку да по бульварчику... Ба! Забыл сказать вам, господин прапорщик: в том, что я скрыл от вас местопребывание больной, когда вы прошлой осенью были у меня, повинно не только жандармское управление. Господин Юсков, человек весьма крутого нрава, особенно предупреждал, чтобы не допускать к больной трех господ, - вас, капитана Гриву и инженера Гриву, весьма настойчивого молодого человека.      - Инженера Гриву?      - Именно, господин прапорщик. И, должен сказать, оба упомянутые, капитан и племянник оного, в те же дни, как Дарью Елизаровну поместили ко мне, настойчиво домогались взять ее тайно.      Дарьюшка так и вытянулась в струнку. Капитан Грива!.. Он хотел вырвать ее из лап мучителей. И не один, а с Гавриилом!..      - Честь имею! - Столбов приподнял шляпу.      Значит, Тимофей ходил советоваться к доктору? Он будет следить за нею, он ее тоже считает сумасшедшей... "Все разом, одним разом, - решилась Дарьюшка. - Я теперь знаю, что делать. Найду капитана, и он поможет. Но где Гавря? Или он в тайге? Уеду в тайгу. Завтра", - бурлила Дарьюшка, пряча руки в муфту.      Тимофей спросил:      - Я ничего не слышал про капитана Гриву и про инженера Гриву. Ты их знаешь?      - Не знаю... Не помню...      - Что ты, Дарьюшка?      - Ничего. Устала на вашем Совете, голова болит.      - Ты извини, я не сказал тебе...      - Не надо, не хочу.      - Выслушай...      - Завтра. В другой раз. - И вдруг захохотала. Тимофей в испуге остановился:      - Что с тобой?      "Он сейчас подумал, что у меня... началось!" И ответила:      - Вспомнила Аинну. Мы жались с ней там, наверху, когда Дубровинский, Белопольский, а потом Арзур Палло говорили речи. Аинна все вертелась и злилась, что ее не пригласили за красный стол, где сидел Арзур. "Терпеть, говорит, не могу. От этой революции портянками пахнет".      - А! Портянками? Самый крепкий запах революции. Когда ее начинали временные в Петрограде, она, конечно, французскими духами пахла. Скоро духи выветрятся.      - И что потом?      - Начнется революция пролетарская, от которой буржуазии и Временному не поздоровится.      - Сколько же будет революций?      - Еще одна. Сейчас буржуазная, а потом пролетарская.      - А главной не будет?      - Какой еще?      - Революции в душе человека. Стрелять и убивать всякий сумеет, А вот с душой как? Кто ее просветлит? Или так и будут люди жить в цепях да в ненависти? И терпеть жестокость будут, как скоты?      - Вот и будет революция пролетарская. И для души, и для живота.      - Как понять - "пролетарская"? Пролетка, пролет, пролетит. От этих слов?      Тимофей пояснил, что пролетарская - все равно что рабочая, всенародная.      Нагоняла маршевая рота. Солдаты гаркнули песню про канареечку, которая жалобно поет. И Дарьюшке тоже захотелось жалобно запеть, как той канареечке, но не при Тимофее же Прокопьевиче, который недавно сидел за большим красным столом и писал протокол заседания Красноярского исполкома Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов.      - "Канареечку" еще при Суворове пели, - сказала Дарьюшка. Тимофей ничего не ответил: в ее тоне было нечто оскорбительное.      - Боже, как повторяется мир! Как будто все вечно - и ошибки, и трагедии, и даже революция. Но когда же свершится революция в душе человека?      - Настанет такое время, - глухо отозвался Тимофей. - Хочу верить, хочу! - Завидев дом Юсковых, спросила: - Тебе ведь с солдатами?      - Догоню. Завтра, если ничего не случится, приду на весь день.      "Завтра я уйду к капитану Гриве на весь день", - подумала Дарьюшка.      Темный, отчужденно холодный дом Юсковых; ни в одном окне нет огня... Тимофей хотел было обнять Дарьюшку, но она вывернулась.      - Ты сердишься?      - Я же... психически больна. Чего еще вам, Тимофей Прокопьевич? Вот сейчас вспорхну к небу. А вам жить па земле. На небо, на небо! - И, не попрощавшись, скрылась за калиткой.      Обидно и больно. Она упорхнет. Куда только? Он ничего не знает, Тимофей. Той, давнишней Дарьюшки нет... II      Замерла солдатская песня...      Дарьюшке опостылел дом Юсковых; она вернулась па улицу.      Вдруг повалил густой мартовский снег, подул ветер о Енисея. Завихряясь, снег танцевал у ног Дарьюшки. И она, запрокинув голову в меховой шапочке, подставляла разгоряченное лицо под холодные хлопья. "Буран, буран, - радовалась Дарьюшка. - "Буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна!" - вспомнились некрасовские строки. И сама ответила: - Она грянула, буря, грянула! По всей России. Дует, кидает снегом, метет по улицам, а я все чего-то жду, как будто сама хочу лететь за бурей".      Сейчас бы пойти по темным улицам, идти всю ночь напролет. Туда, к Черной сопке. Или на правобережье, до станции Злобино. Фу, какая станция - Злобино! Нет, лучше по Енисею - торосами, торосами... Или упасть на лед, чтобы остудить кровь и глядеть на серую овчину неба.      "Хочу, хочу, хочу! - беспрестанно твердила Дарьюшка, и тающие снежинки приятно холодили ее жадные, давно не целованные губы. - Хочу, чтобы все поднялись и шли навстречу буре и чтоб люди навсегда забыли про жестокость скотов с оружием. Пусть бы смеялись счастливые, и пусть слово в России станет вольным, как во Франции. Либертэ, Эгалитэ, Фратернитэ!.."      Очнулась от чьих-то скрипучих шагов. К воротам шел человек в пальто нараспашку, шапка с длинными ушами, их заносило ветром, как тюленьи ласты. Дарьюшка отступила к калитке.      - А-а-а, черт! Припозднился! - послышался голос. - Спят в этом идиотском доме! - И бесцеремонно подошел к Дарьюшке. - Расщепай меня на лучину... Дарьюшка? - И придвинул лицо к лицу. - Она! Побей меня громом! Моя Дульсинея Енисейская!..      Дарьюшка оробела - она узнала Гаврю.      - Побей меня бог, Дарьюшка! Дядя сказал, что никак не мог с тобой свидеться. Хозяйка этого идиотского дома, Евгения Сергеевна, весьма скверное создание природы и господа бога. Мой капитан расплевался с ней, уходит с "России".      - Я ничего не знала, - еле вымолвила Дарьюшка.      - Понятно. Они же, идиоты, держат тебя в таких шорах, что и у себя под копытами ничего не увидишь. Если бы мне осенью удалось вытащить тебя из больницы, я был бы счастлив, расщепай меня на лучину! Тебя же держали там, как смертницу.      У Дарьюшка сердце - как уголек горящий. Она готова была расплакаться.      - Мне так тяжело... Боже мой!..      - Скоты! Не стоят они того, чтобы помнить о них. Я вот тоже встретился утром с одной скотиной. Ты его знаешь! Потылицын.      - Потылицын?..      - Он самый, стервятник! Как он меня разделал тогда в Белой Елани! А он тоже считает себя революционером, на рукаве - красная повязка.      - Народ будет жестоко обманут, если революция оставит таких.      - Это верно. Да поймет ли он, народ, если его запросто околпачут?      - Поймет.      - Ой ли! После трехсотлетнего царствования жестокости - новая жестокость не в тягость, а в привычку.      - Нет, нет. Жестокость терпеть нельзя.      Грива притянул Дарьюшку к себе, заглянул в ее черные сияющие глаза.      - Милая...      Ее так и опалило: давно кто-то называл ее так... От ласки до ласки - эры проходят. От улыбки до улыбки - века. А сердце постоянно ждет ласки, глаза ищут сердечной улыбки. И еще нечто божественное и сокровенное, как первый крик новорожденного. Скудна жизнь на улыбки и на ласку. Была пойма Малтата - трещали кузнечики; солнце катилось вниз; полыхали рыжие метлы у горизонта...      Но это было так давно, кажется, еще до египетских пирамид!      - Милая Дарьюшка...      Она увидела немигающие светлые глаза, опушенные черными ресницами. Дарьюшка прижалась к нему, забыв обо всем на свете. Запрокинув голову, успела подумать: "Какие у него ясные, большие глаза - купайся, не утонешь". И утонула в его глазах. Жадные губы захватили ее рот.      - Гавря, Гавря... - Слезы катились по ее щекам.      - Милая, милая... Я так боялся встречи с тобой, столько передумал, пока плыл из Англии...      - Из Англии? О боже!      - Я же хотел увезти тебя туда. Мы бы это сумели обделать с капитаном. Если бы нам удалось вырвать тебя из того проклятого дома!..      - Господи, неужели правда?      - Святая правда, Дарьюшка:. Дядя сказал, что у тебя есть жених, прапорщик Боровиков. Это... правда?      - Нет. пет! - запальчиво отреклась она. - Все совсем не так, Гавря. Ты же помнишь, я тогда говорила про Боровикова? Он самый. Тогда, в Белой Елани, он был совсем другой. Тогда я сказала, что жена его. И я была бы, если бы потом...      - Дарьюшка...      - Всегда, всегда Дарьюшка... А ты давно приехал?      - В одиннадцать. Дядя говорит, что в доме Юсковых мой брат Арсентий?      - Арсентий?      - Он теперь не русский, а мексиканец. Арзур Палло. Я его с девятьсот третьего не видел.      - Мексиканец? Боже! Совсем забыла: он же Арсентий Иванович Грива, и вы все - Гривы. И капитан, и твой отец-доктор, и ты, и Арсентий. Ты еще не встречался с ним? Это будет чудесно!      Гавря стиснул ее плечи.      - Это счастье, что мы с тобой встретились!      - О боже! Щеки у меня горят. Никогда со мной такого не было. Я ведь теперь всегда одна, одна, как лисица в клетке. А я хочу простора, свободы и жить, жить! Ты слышишь? Свободы и простора.      - У нас революция, Дарьюшка. Мы - русские. И у нас революция! А там дальше, не знаю, что еще будет. Как говорит мой дядя-капитан - революция еще не все паруса подняла, она еще ставит паруса. И кто знает, какой ветер надует их... Такие перемены, расщепай меня на лучину! И везде кипение котла на предельном давлении. Это значит - ОНА СВЕРШИЛАСЬ!      ... Так они говорили, перебивая друг друга, и целовались, и хохотали. Они были счастливы. III      Лысый лакей Ионыч до того перепугался темпераментной Дарьюшки, что, забыв приветить позднего гостя, убежал в свою нору, бормоча: "Свят-свят... Содом и гоморра! Укатают Михайлу Михайловича, укатают. То бунтовщик-мексиканец присватался, то сумасшедшая тащит людей с улицы. Содом и гоморра!"      - О как перепугался! - хохотала Дарьюшка и сама распорядилась горничной Шурой: - Проснись! Такая чудная ночь. Буран и ветер, ветер! Ты понимаешь? Ветер дует в наши паруса... Помоги раздеться гостю.      Опомнясь, чопорная Шура приняла от Гавриила Ивановича пальто и шапку. Дарьюшка меж тем вторглась в заповедные пределы мексиканца - в библиотеку.      Арзур Палло сидел за столом, что-то писал.      Дарьюшка вихрем подлетела к столу. Очки Арзура съехали на кончик носа.      - Все мудрствуете? А где Аинна? - оглянулась на тахту. - Спит, конечно, у себя. Она спит! А я счастлива, вы понимаете? Нет, вы ничего не понимаете. Снизойдете ли вы до милости встретиться с вашим братом?      - Не понимаю...      - Может, вы скажете, что у вас нет младшего брата?      - Но ведь он в Англии...      - Англия в вашей передней, мексиканец! - не унималась Дарьюшка. - И Англия, и Франция, а завтра весь мир будет в нашей передней. В передней России, и будут ждать приема. Идите же, идите!      Ошарашенный Арзур вышел. И там, в передней, пока Дарьюшка летела в комнату Аинны, братья тискали друг друга в объятиях...      Аинна безмятежно спала.      - О, боже! - раздался над ее ухом звонкий голос. - Где тут выключатели? - Дарьюшка не нашла: ощупью добралась до кровати. - Ах ты толстая засоня! Подымись! Гавря приехал! - вцепилась она в голые теплые плечи Аинны.      - Ма-а-ма-а-а! - заорала Аинна. - Ну, ей-богу, ты ненормальная! Вся мокрая, в дохе - и на постель! - пыхтела она, включив свет возле кровати. IV      Ночь была неповторимой для воскресшей из мертвых Дарьюшки. Никто ее не узнавал - ни Аинна, потчуя нежданного деверя, ни мексиканец, и только Гавря был доволен: он подоспел вовремя. Теперь она будет с ним, всегда с ним. Как же он смел бежать от гимназистки еще тогда, давно? Чего он испугался? Ее "страшных вопросов"? Ее постоянного искания? Если бы он тогда сумел понять Дарьюшку со всем ее сумбуром, не было бы горечи Белой Елани, не было бы Боровикова и всего, что случилось после.      Даже кашель, противный кашель, и тот отступил от Дарьюшки. За все время, пока они веселились в большой гостиной, пили вино, Дарьюшка ни разу не кашлянула. Она нарядилась в Аиннино бордовое платье, искусно отделанное всякими складочками, строчками, выемками, собрала в большой узел свои пышные волосы, надела кольца, а поверх платья спустила золотой крестик на платиновой цепочке, тот самый, что обещала старику Боровикову за пристанище. Она была красива в эту ночь, милая Дарьюшка, и на нее нельзя было не заглядеться.      Арзур Палло расспрашивал Гаврю: как дела в Англии, во Франции, нет ли там такого же революционного брожения, каким охвачена Россия. Гавря умерил пыл брата: Англия пребывает в блаженном покое. Колонисты достаточно нажились за счет негров, арабов, индусов, китайцев. Пусть революционер из Мексики не воображает, что Англия и Франция так, запросто, вывалят награбленные богатства на стол ограбленных.      - Будет нечто другое: со временем обрежут им лапы, и не мы, русские, а сами арабы и негры, расщепай меня на лучину, если не так!      Дарьюшка хлопала в ладоши:      - Да будет так, Гавря! Да будет так! Стук-стук-стук...      Это сердце бьется, трепетное сердце Дарьюшки. Сердце дочери тайги.      Стук-стук-стук...      Пусть громче бьется сердце. Пусть оно гонит кровь по телу, и пусть пылают щеки. Пусть оно не спит, сердце, как у лысого Ионыча, а вечно отстукивает мгновения быстротекущей жизни!      В ту же ночь прапорщики Красноярского гарнизона держали военный совет в канцелярии штаба 7-го запасного полка. Потом пошли к солдатам в казармы. Каждый в свою казарму. Так из ночи в ночь...      Тимофей понимал, что теряет Дарьюшку, что он не сумел приблизить ее к себе. Он был просто прапорщик, мобилизованный революцией. Чересчур много довелось пережить на фронте, чтобы вот так, сразу, отключить себя от солдатских забот. Да, он всегда помнил Дарьюшку. Но не ту, что встретил в доме Юскова, красноярского миллионщика, а совсем другую, неопределенную, как дымчатое облако среди ясного неба, и это дымчатое облако таяло сейчас на глазах.      "Я просто прапорщик", - постоянно говорил он себе, добросовестно выполняя свой долг.      Но в те дни это значило много. V      Стук-стук-стук...      Это сердце торопится жить, беспокойное сердце Дарьюшки. Она вся как в огне. Даже не помнит, какими словами поздравила ее с женихом хитрая Аинна, довольная, что наконец-то Дарьюшка избавилась от Тимофея Боровикова - "мужлана".      Было так.      - Милая, хорошая Дарьюшка, - поднялась Аинна в застолье. - Сейчас мы выпьем за твое счастье и за ваше, Гавриил. Ах, мамы нет, она бы так обрадовалась...      Дарьюшка и Гавря чокнулись.      - Горько! Горько! - воскликнула Аинна. - Сегодня у нас две свадьбы, Арзур! Или ты не понимаешь? Или вы против? Кто против? Горько, горько! Мне тоже горько, Арзур!      Откуда-то выполз хозяин, Михайла Михайлович. Кутаясь в толстый халат, остановился под аркой, мрачно уставился на пиршество. Экая напасть! Не помышляет ли разбойник из Мексики прибрать к рукам весь дом? Кто он и что он, сей разбойник? Чего доброго, ворвутся в кабинет, "пропишут в книгу животну под номером будущего века" и выгребут золото из сейфов. Много золота! "О господи, спаси мя! - шептал он, украдкой выглядывая из-за арки. - Пусть Ионыч призовет в дом кучера и дворника. На всякий случай... А где же сын мой непутевый? Володенька... Ограбят тебя разбойники, нищим пойдешь по миру. Господи, господи, спаси мя!.."      Это все она, разорительница Евгения Сергеевна. Это она сосватала мексиканца своей нагульной дочери. Экая непутевая доченька! Экое бесстыдство! Пьют, пьют дорогие вина; коньяк пьют, крабами заедают. А кто позволил? Кто? Или шумнуть, чтоб разбежались? Да нет, не шумнешь. Не та сила в теле, не то время в улице. Весь разор пришел от революции. Да што же это? "Есть ли ты, господи? Видишь ли, господи? Матушка упреждала: разор придет через вертихвостку, погибель. Исполнилось то, исполнилось!"      Они целуются... Мексиканец с нагульной и еще какой-то господин с Дарьей, Целуются на его глазах. Про свадьбы говорят. Какие свадьбы? "Экая собачья жизнь настала! Без венца, без господнего благословения венчаются и в постель ложатся. И сие - в моем доме, на моих глазах. Туда ей и дорога, нагульной кукле! - подумал про Аинну. - А Дарья-то, Дарья... Она же, сказывают, психическая, а целуется с неизвестным. Или все враки? Никакая не психическая, а хитрость напустила на себя, чтоб беспутствовать. И то! Елизар-то медведь каторжный. Вырвалась на волю, да и пирует в моем доме с проходимцем. Все они с улицы, все проходимцы!.. Кого бы призвать на помощь? Полицию? Или упразднили полицию? Есаула бы Могилева сюда. Да где он сейчас, есаул? О, господи! Позвать надо Ионыча, да с револьверами укрыться за дверями. Будут ломиться в кабинет - стрелять..."      Старика, конечно, видели. Но Аинна успела предупредить: не обращайте, мол, внимания. Пусть запрется в кабинете и сочиняет новое завещание. Плевать на завещания! Аинне не нужен капитал из миллионов Юскова: Арзур Паяло берет ее безо всяких капиталов...      Но не так думала Евгения Сергеевна...      Она была в эту ночь у его преосвященства архиерея Никона.      Эта ночь была особенной: судьба решалась - быть ей или не быть хозяйкой юсковских миллионов?      Никто, кроме бессловесной, костлявой монахини Марии, обитающей в доме архиерея, не смел видеть Евгению Сергеевну, когда она с Никоном поднималась на второй этаж в его опочивальню.      Обычно архиерей, перед тем как отправиться на покой, засиживался с Евгенией в кабинете за шашками. На такой случай Никон надевал мирское платье - английский костюм или белую рубаху с золотыми запонками. Но нынче его преосвященству не удалось сыграть в шашки с Евгенией Сергеевной: чересчур она была озабочена земными делами. Нарядная, красиво причесанная, со сверкающей диадемою на голове, с жемчужным ожерельем на полнеющей шее, всегда энергичная, она сегодня была особенно нетерпеливой: "Подай все сразу".      - Что мне делать? Что мне делать? - сетовала она, похаживая по пушистому ковру. - Я несчастна! Столько лет жизни, столько позора и унижения с моим проклятым замужеством, и теперь я нищая.      Никон говорил что-то о провидении господнем, о каре для кощунствующих обманщиков, каким оказался Михайла Михайлович, супруг. Но разве такого утешения ждет страждущая и оскорбленная душа госпожи Юсковой?      - Я же нищая, нищая! - твердила она. - Или тебе безразлично? Аинну выдала замуж без приданого - какой позор, господи!      - Все образуется, образуется, Евгения.      - Образуется! Мне надо знать сейчас, Никон. Через неделю будет поздно. Если в доме останется Владимир, тогда мне одна дорога - с сумой по миру или в нахлебницы к зятю.      Никон распушил черную бороду.      - Не так сразу, Евгения, не так сразу...      - Только, ради бога, без проповеди! Я хочу знать: что мне делать? Ты обещал уладить. Как уладить? Я жду. Говори же!      Никону не по душе такой напор: все же с архиереем разговаривает, не с мистером Четтерсвортом. Но куда денешься? Все люди грешны: безгрешные на небеси пребывают.      - Не в отчаянье, а в бодрствовании успех, Евгения. Если в доме останется Владимир... - Помолчал, накручивая в пальцах кольца цыганской бороды. - Сие еще не беда. Слаб телом и духом раб божий Владимир. И в молодом теле - немолодая жизнь. Смерть равно ищет - молодых а старых. Изживши себя, паче того. Неисповедимы пути господни, Евгения.      - Если бы не Ионыч...      - Червь земной, не старец! - перебил Никон. - Ионыч не помеха, да и рок ищет его головы, давно ищет.      - А сам? Сам? - напомнила о муже.      - Золото ослепляет разум. Михайла не откроет сейфов Владимиру. Он сам будет лежать на своих сокровищах. Подумай, подумай, Евгения.      - Что думать? Я столько передумала, - наступала она, не терпя недомолвок. - Если бы... Если бы не моя женская слабость и беспечность, я бы давно взяла дело в свои руки. Старик дал телеграмму в Питер - вызывает меньшого сына Николая. Я успела перехватить депешу. А если он пошлет новую и начальник почтамта обманет меня? Меня же они разорвут втроем!..      Да, Юсковых - трое. Но самым опасным для Евгении оставался меньший сын Михайлы Михайловича, Николай, поручик. Его-то и хотел вызвать старик, чтобы выдворить Евгению Сергеевну.      - Этот Николенька - мот и подлец. Они меня прикончат без Аинны и капиталы пустят на ветер.      - Не так сразу, Евгения, не так сразу, - увещевал Никон, охаживая бороду.      - Ты что-то хотел сказать про Ионыча? Никон подумал.      - Есть страшные грешники, Евгения. Из них - Ионыч. Достоин кары великой, геенны огненной достоин. Призову к великому соборному покаянию, призову! Ведаешь ли, как убит был старец-раскольник в скиту, по чьему разумению делались фальшивые деньги? Быть бы старцу на виселице, кабы не Ионыч. Убийство свершил он, злодейское убийство...      Он снова помолчал, обдумывая дальнейшее.      - Революция освободила одного каторжанина с Акатуя. Явился он ко мне с покаянием. Речение вел такое: преступного старца в красноярском скиту убил Ионыч, чтоб самому не попасть на каторгу и не потянуть за собой миллионщика Юскова.      - И... что же он, каторжник? - напряглась Евгения.      - Доставил мне пачку фальшивых казначейских билетов, какие были спрятаны в скиту в тайнике. Билеты упакованы в пергамент, и на том пергаменте собственноручная надпись Ионыча: "Для М. М. Ю.". То есть для Михайлы Михайловича Юскова. Почерк установить - не тяжесть. Дело давнее, забытое, но вопиющее, Евгения. Теперешнее Временное правительство может и помиловать Ионыча, ну, а если не помилует? Пристращать надо, и он тебе служить будет. Что и свершится, когда я призову его к соборному покаянию. - Передохнув, дополнил: - И то не все. Тот каторжник передал мне и флакон с ядом. Тибетский яд. Надпись на флаконе такая же фальшивая, как те билеты. Каторжник сказал, что флакон сей был передан ему самим Ионычем и хранился в тайнике на тот случай, если захватят фальшивомонетчиков. Сам старец не знал того будто, не почил от яда. Помяни его душу, господи, - помолился Никон. - Кто его умертвил? Ионыч же. Дам тебе тот флакон, и ты постращай старика. Узнает флакон-то, узнает! Но, упаси бог, не употреби во зло содержимое. Три капли на кусочек сахару или смешать с другими каплями - и смерть. Спаси бог!..      Евгению Сергеевну пробирал мороз. Боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с чугунной чернью очей его преосвещенства.      - О, господи! Помоги мне, - молилась. Настал такой час. Она еще померится силами не только с престарелым Михайлой Михайловичем, но и с обоими его сыновьями! "Или они меня на панель, или я их..." Это было единственное ее решение.      Прежде чем перейти в Никоновы покои, Евгения Сергеевна приняла из рук своего тайного любовника флакончик желтого стекла с притертой пробкою и спрятала в шагреневую сумочку. Подумала: "Как там Аинна со своим мексиканцем? Спят, наверное".      И мысленно благословила дочь. VI      Он все еще тут, старик?.. Совсем лысый, как Ионыч, круглоголовый, немой, словно привидение - никому не нужный гость на грешной земле, единственный живой сын Ефимии Аввакумовны, Михайла Михайлович Юсков.      Дарьюшка сразу узнала его. Она слышала, как он шел из темных глубин дома, шаркая войлочными туфлями, - страшный на черном фоне. Он шел в малую гостиную, где не было огня. И словно кто тащил старика под руки. Он упирался: зацепился за резной столб арки и тут спрятался. И кто-то тяжко вздохнул. Может, ветер бился в огромные окна за плотными шторами? Или сама смерть пожаловала за хозяином и тащила его на кладбище?..      - Ну, что ты смотришь? - сказала Аинна. - Пусть торчит, если ему нравится.      - Сик транзит глория мунди!      - Что ты сказала? - не поняла Аинна.      - "Так проходит земная слава".      - Фи! Тоже мне, слава! - отмахнулась Аинна. Арзур Палло угрюмо помалкивал. Что-то ему не по душе в доме Юсковых. Конечно, он не вправе заглядывать в тайны - не он здесь хозяин и опекун. Но уж лучше поскорее покинуть эти стены.      - Еще один лысый лакей, - зашипел Гавря. - Побей меня гром, у вас, кажется, все лакеи лысые.      Аинна фыркнула.      - Это Михайла Михайлович, - тихо отозвалась Дарьюшка.      - Лакей?      - Хозяин.      Дарьюшка видела нечто, доступное только ее воображению, Она и сама не сумела бы объяснить, но чуяла: за плечами старца спряталась смерть и держит его за шиворот.      Странно, откуда-то напахнуло тонкими французскими духами Евгении Сергеевны. Да, это ее духи, любимые, и Дарьюшка не переносила их запах, потому и запомнила.      И в тот же миг кто-то силою потащил Михайлу Михайловича из-под арки.      - Куда она его? - дрогнула Дарьюшка. Аинна тревожно взглянула на нее.      - Ты про кого?      - Мне показалось... как будто Евгения Сергеевна.      - Мамы же нет.      - Духи... ее духи...      - Духи? Они на твоем платье. Я же тебя спрыснула из ее флакона. Ну, что смотришь? Старик испугал? Он сейчас запрется в своей норе, призовет Ионыча, и будут сидеть там за тремя замками и с двумя револьверами. Умора! Плевать на все его золото и миллионы! Правда, Арзур? Ты что-то хмуришься? Давайте веселиться до утра. Но веселье не состоялось.      - Нет, не могу больше, извини, Аинна, - поднялась Дарьюшка и неловко покачнулась. Ее поддержал Гавря. - Мне страшно. Извини, и вы извините, Палло. Я вас пере" пугала тогда в библиотеке?      - Вы чудесная, Дарьюшка! - восторженно откликнулся он.      Дарьюшка кротко потупилась. Гавря взял ее под руку. Арзур и Аинна шли позади, переговариваясь, но Дарьюшка не слушала; ступеньки качались под ее ногами.      В комнате электрический свет ослепляюще ударил в глаза.      - Давит, давит... Принесите свечи, пожалуйста!      - Ты будешь спать, милая.      - Свечи, пожалуйста!..      - За свечами ушел Гавря.      - Ты опьянела, - ласково журила Аинна, помогая Дарьюшке раздеться. - А мне хоть бы что!      - Кружится, кружится... - лепетала меж тем Дарьюшка. - Дай мне другое платье. Нет, лучше черную кашемировую юбку с батистовой кофтой. И бабочку черную с лентой.      - К чему это? Ложись!      - Не хочу... Я должна уехать. И где Тимофей? Почему его не было за столом?      - Боженьки! - фыркнула Аинна. - Она пьяная, пьяная. Обойдешься и без него! Твоя судьба - не Тимофей, а Гавря.      - Гавря? Он хороший, но... Тимофей... Я должна сказать ему...      - Успеешь сказать, спи!      А в этот час в казарме пулеметной роты 7-го полка Тимофея Боровикова спрашивал пулеметчик:      - Революция - оно так. Это мы понимаем. А вот как оно будет на руднике Сарала? Останется Иваницкий или нет?      Тимофей ответил, что программа партии большевиков такова, что капиталистов не останется.      - А кто управлять будет? Инженер Грива?      - Инженер Грива? - насторожился Тимофей. - А кто он такой? С кем он?      - Да разве вы не слыхали? Они все Гривы из политических.      - Если он с народом, революция найдет ему место, - ответил Тимофей и с чувством тяжелой горечи покинул казарму.      Было четыре часа.      Еле добрался до своей койки. "Надо побывать у этого Гривы, - размышлял он, сидя на голой железной койке. - Что это еще за инженер Грива?"      - И как был - в шинели, ремнях и при шашке - свалился и мгновенно заснул. VII      Дарьюшка и Гавря все еще бодрствовали. Ему приготовили постель в библиотеке, но Гавря остался у Дарьюшки.      Мерцают свечи. За окнами ветер.      Дарьюшка приподнялась на подушках, усмехнулась.      - Какая чудная жизнь, Гавря! Вся из загадок. Разве я знала тогда, в доме Метелиных, что мы через три года встретимся? Садись ко мне, хочу смотреть на тебя. Нет, Гавря, я не пьяна... У тебя сильные руки. Как у мастерового.      - Я и есть мастеровой. Таежный, человек...      - У тебя интересная жизнь. Полезная для людей. И я хочу быть полезной.      Гавря не решался притронуться к Дарьюшке, и все-таки она тянула его, как магнит стрелку компаса. Она была какая-то неземная, из воздуха и порывов ветра. Она то говорила что-то, сама себя перебивая, и не было сил удержать ее, то молчала, устремляясь в неизвестное. Ее нельзя было поцеловать и обнять, как невозможно обнять воздух и ветер. И в то же время она была милой и желанной. Он никак не мог уследить за ее мыслями и только глядел, слушал, не понимая, что с ним.      Как моряк после долгого плавания, покинув корабль, еще неловко держится на земле, так и Дарьюшка после мучительных дней заточения еще сама не знала, что с ней. Она хотела найти себя и устоять на земле.      - Милая Дарьюшка... - тихо проговорил Гавря.      Разметав волосы, она лежала почти обнаженная, но Гавря не замечал наготы, точно она была окутана густым туманом.      - Так странно, так странно...      Гавре послышалось: "Ты видишь меня? Или меня нет? Где ты, Гавря? Найди меня".      И он искал ее, искал и не находил. Но он должен найти ее, должен! "Я ее люблю, люблю. Ее надо увезти в тайгу". И взял Дарьюшку за руку. Она не отняла, лишь пристально взглянула на Гаврю.      - Милая Дарьюшка...      - Ты меня боишься?      - Нет, не в этом доме, не в этом! Я... я прошу твоей руки, Дарьюшка.      Она не сразу сообразила.      - Руки? Ты же ее держишь. Ах да... Так, кажется, начинается сватовство. Ты серьезно?      - Да. Тысячу раз - да!      - А потом? Что потом?      - Завтра Арсентий и Аинна венчаются. И мы... Дарьюшка вырвала руку.      - Нет, нет, нет! Никогда! Я ненавижу попов. Была я у Никона, у его преосвященства... Знаешь, чего он хотел? И я бы еще повенчалась в церкви у алтаря, где скверна и блуд? У алтаря венчались жандармы, цари, насильники, Гавря. Я - верующая, но никогда не буду венчаться в поповской церкви. Если ты... если серьезно... Если ты любишь - ты должен знать, какая я.      - Ты святая, Дарьюшка.      - Не верю в святых. И я не святая, я - грешница. Но не грязная, не пакостная. Гляди какая! Видишь, совсем маленькая... - Помолчала, натянув одеяло до плеч. - Дай сказать. Ну, Гавря! Все перепуталось... Ну вот... Если ты любишь, я буду с тобой. Но хочу, чтобы ты знал: ты свободен в своей любви. Разлюбишь - не стану осуждать.      - Дарьюшка...      - Дай сказать... Я много думала, Гавря, как бы я устроила свою жизнь. Однажды я дала слово, что буду женою навек. И не сдержала слова. А если бы мы повенчались? Я тогда хотела венчаться и клялась, Гавря, всеми святыми клялась, что буду женой Тимофея Прокопьевича. И... я была его женой - один раз и один вечер, Гавря... У тебя часы тикают, и у Тимофея часы. Трофейные. Ужасно! С мертвых - часы. Я какая-то неземная, Гавря, а люди - как пещерные жители, ей-богу. Ты не должен давать слова. Нельзя давать на веки вечные. Я не хочу, чтобы твое слово было для тебя же цепью на всю жизнь. Зачем! Лучше честно. Я буду верить тебе. Ты меня звал Дульсинеей Енисейской, а я была кривлякой, гимназисточкой. И Дульсинеи не было. Я просто Дарьюшка... Ты меня любишь?      - Люблю, люблю...      - Я и забыла, что я - в третьей мере жизни...      - Все меры наши, - уклонился Гавря. - Та секунда, что на часах, уже не наша, она канула в вечность. И что-то в тебе, во мне, во всей вселенной ушло безвозвратно в вечность. Но кто сумеет ответить, что же ушло? А что возродилось? По закону физики, ничто не исчезает бесследно.      - Вечность никогда не познают, Гавря. - И, откинувшись на подушку, Дарьюшка зажмурилась. - А что, если я и есть вечность? Если моя любовь вечна - разве я смертна? Пусть умру, но моя любовь останется на земле. Я не знаю - в чем и как, но останется. Нет, нет! Не только дети, Гавря, - моя собственная любовь остается на земле. Как дух, что ли... Или, может, любовь - особый вид энергии, которую мы еще не знаем? Любовь не смертна, Гавря. Без любви нет жизни и никогда не будет. Пошлость и гадость могут жить без любви. Я так думаю. И вот еще: что если моя любовь пришла ко мне из далекого времени, которое ушло?.. Ты меня увезешь в тайгу? Я все выдержу, Гавря, во всем буду помогать тебе. И еще...      Послышалось: кто-то хлопнул дверью.      - Мне страшно, Гавря...      Он хотел обнять ее, - не далась.      - Не в этом доме, Гавря. Ты же сам сказал. Мне страшно здесь, страшно...      Он не понимал.      Дарьюшка схватила его руку, прижалась щекою.      - В ЭТОМ ДОМЕ БУДЕТ УБИЙСТВО. Гавря выпрямился.      - С чего ты взяла?      - У меня такое предчувствие, Гавря. Не оставляй меня одну, не оставляй! В ЭТОМ ДОМЕ БУДЕТ УБИЙСТВО...      ... "В нашем доме скоро будет покойник", - подумала Евгения Сергеевна. И ни один мускул не дрогнул на ее холеном лице, как будто думала о смене платья.      Заслышав отдаленные шаги его преосвященства, перестала массировать свои румяные щеки и с той же проворностью сняла сверкающую диадему, вытащила черепаховый гребень из копны русых волос, сняла с белой лебяжьей шеи жемчужное ожерелье и, как бы завершая священный обряд египетской жрицы, встряхнула головою, распуская копну волос по спине и полным плечам.      Сам "жрец", босиком, в лохматом французском халате на голом теле, перетянутом по чреслам, изрядно надушив цыганскую бороду, с некоторой торжественностью вступил в кабинет и остановился в двух шагах от жрицы.      Евгения Сергеевна сладострастно потянулась, успев подумать: "Шаль платья; я в нем только два раза появлялась на званых обедах".      - О, господи! - шумно вздохнул Никон-жрец; она его в такие ночи звала жрецом, а он ее жрицей. - Возолкал, отче; исцели, сыне!..      Его преосвященство все еще пока помнил о своем высоком сане, докладывая "отче-богу", что он преисполнен греховной страсти, и в то же время милостиво просил "сыне-Иисуса", чтобы тот исцелил его, как однажды Марию Магдалину.      Но ничего подобного не случилось; все шло, как и. должно. Евгения Сергеевна потягивалась, поправляла навитые локоны, потом присела на пуф, не торопясь, рассчитанными движениями расстегнула пуговки ботинок, сбросила их, а тогда уже, как бы подкрадываясь к таинству, с широко открытыми глазами подступила к "возолкавшему жрецу".      - Мой великий жрец! Мой великий жрец! - шептала она в душистую бороду, прильнув к Никону своей высокой грудью.      Дрожь прошла по могучему телу его преосвященства; борода его, как черной метлой, закрыла подбородок и белую шею жрицы-искусительницы.      - О, господи, спаси мя! Возолкал, отче; исцели, сыне!.. Великий огнь во теле твоем, Евгения. Уста твои ядом испоены; руки твои змеям подобны, о господи!..      - И ты будешь пить яд из моих губ, и будешь лобызать мои руки.      - Исполню то! Исцели, сыне!..      - Исцелю, исцелю, исцелю, - шептала чарующая Евгения.      - О, господи!..      Одно прикосновение к телу искусительницы, и Никон моментально забыл о своем высоком пастырском сане, про всех овечек и баранов, за стадом которых ему следовало бы наблюдать денно и нощно в поте лица своего, дабы не вошла греховная скверна в душу какой-либо безропотной овечки или тупорылого барана, отбивающего поклоны во храме господнем, а за храмом, у кабака - само воплощение нечистого духа.      - О, господи, Евгения! Жрица, ниспосланная мне языческими богами Олимпа! - едва продыхнул жрец Никон, отрываясь от пухлых и сладостно-пьянящих губ искусительницы. - Плоть твоя, Евгения, миррою окроплена, огню подобна. Уста твои яко медом испоены. Не зрить мне спасения господнего, если ты не есть сам дух геенны огненной!..      - Так уж сразу геенны, - хихикнула в нос жрица.      - Ввергнет, господь, ввергнет! Да нету силы противостоять тому, Евгения, жрица, ниспосланная Апполоном!      - Аполлоном, Аполлоном! - отозвалась жрица.      - Руки твои божественно сладостны, и грудь твоя - перси твои упоению самого Юпитера подобны, Евгения! Трепетно тело твое, нисполненное византийскими ваятелями, Евгения! О, господи, не раз в помышлении было: а греховно ли то, господи, что слиянию рек подобно?      - Не греховно, не греховно, о мой великий жрец! - льнула жрица, обхватив руками столб бычьей шеи великого жреца, и с малой силою притянула его к себе. - Нету греха, великий мой, в божественном слиянии рек.      - О, господи! Разверзнись, небо! - ахнул Никон и, не в силах больше бороться с искусительницей, подхватил ее на руки с той же легкостью, как если бы пятипудовая жрица была пуховой подушкой, и потащил ее вон из кабинета через большой сумрачный пастырский приемный зал, провонявший ладаном и гарью восковых свечей, где обычно по четвергам каждую неделю перед светлыми и непорочными очами его преосвященства в страхе замирали попы и дьяконы всех рангов.      Из пастырской приемной - в опочивальню. Тут густой полумрак. В золотом именном подсвечнике мерцает одна восковая свеча; не пахнет ладаном, но зато такой густой запах дорогих духов, будто вся мебель, ковры, шкаф во всю стену, и даже сами стены двухэтажного особняка пропитались французскими духами.      - О, господи! - рычал Никон.      - Ты такой богатырь, великий жрец мой, что тебя неприлично называть милым, - лопотала Евгения Сергеевна, рока Никон, кружась по опочивальне, носился со своей драгоценной ношей, как жеребец с тарантасом вокруг прясла. - О, как я тебя люблю, бог мой!      - О, господи! Разверзнись, небеси! Разверзнись! - стонал Никон, не находя пристанища. - Сила во мне огромная, Евгения. И тебе то ведомо. И укрощение силы в твоей плоти, о, господи!      - Ты бог! Сам бог!      - Не богохульствуй, Евгения!      - Хочу богохульствовать, Юпитер!      Наконец-то Никон уложил искусительницу на кровать...      Жрица замерла, глядя снизу вверх на своего великого жреца. Она знала, что последует дальше. Еще мгновение, и Никон обрушится на нее, как лавина вулкана, и будет рвать ее платье в лоскутья. Рвать и страшно рычать: "Возолкал, отче; исцели, сыне!" И так до тех пор, пока на искусительнице не останется ни единой нитки.      "Спаси, господи. Спаси, господи, - шептала Евгения Сергеевна, когда раздался треск ее платья, как будто кто саблей полоснул по портьере. - Рублевых свеч накуплю, в грехах своих тяжких покаюсь, спаси, господи!" VIII      Тимофей передал команду учебной ротой фельдфебелю и направился к штабу.      Возле коновязи - лоснящиеся казачьи лошади: караковый, грудастый, катающий в зубах мундштук уздечки, и вислозадый, белокопытый иноходец. Сидя на коновязи, курил трубку красномордый казак, не иначе - сверхсрочник.      Секретарь приемной, тонконосый, щеголеватый прапор, поразительно веснушчатый, завидовавший храбрости и отваге Тимофея, кивнул на дверь: проходи, мол, ждут.      Атаман Сотников сидел возле стола полковника Толстова и курил.      - Прибыл по вашему приказанию, господин полковник! - козырнул Тимофей, забыв представиться. И тут же раздался хрипловатый голос атамана:      - Кто прибыл? Прапор? Генерал? Главнокомандующий? Кэк разговариваешь, прапор? Полковник для тебя не господин, а ваше высокое благородие!      - Чинопочитание отменено, господин атаман.      - Кэм? Кэгда?      - Революцией, господин атаман. Есть постановление исполкома Красноярского Совета. И сегодня вынесено решение гарнизонного Совета солдатских депутатов.      - С кэм согласовано? - притопнул атаман.      - Решение гарнизонного Совета обязательно для всех.      - Штто это "для всех"? Вы где находитесь, прапор? В кабаке? В транзитном зале? С кэм согласовано?!      - С революцией, господин атаман.      - Штто вы понимаете в революции, прапор!      - Революция - это взрыв народного гнева. И, кроме того, господин атаман, вы забываетесь. Я - полный георгиевский кавалер, и вы не смеете на меня кричать. Вы не отдали мне честь, когда я вошел.      Атаман побагровел. Полковник Толстов миролюбиво проворчал:      - Чинопочитание пока еще не отменено военным округом, дорогой прапорщик. Но я не в претензии. Человеческой природе чуждо чинопочитание. Их императорское величество слетело с престола, а вместе с ним и все чинопочитания. Надеюсь, из Округа придет соответствующее разъяснение.      Подумал, переворачивая в пальцах граненый карандаш. Белая прядь волос скатилась на высокий лоб с тонкими черными бровями. Нет, он не в претензии, полковник.      - Скажите, прапорщик, что у вас произошло с есаулом Потылицыным?      Ах, вот чем разгневан атаман!..      - Что произошло? - Тимофей насупился и медленно, с придыхами, глядя на край стола, продолжил: - Это началось еще в четырнадцатом, до войны, когда я отбывал ссылку в Белой Елани. И вот в то время...      - Довольно басен, прапор! - отсек атаман.      - Позвольте! - предостерегающе поднял руку полковник и, обращаясь к Боровикову, попросил: - Продолжайте.      - И вот в то время, когда меня сплавили в штрафной батальон, Григорий Потылицын, в ту пору сотник и подручный Елизара Юскова, по воле самого Юскова стал женихом моей невесты. Избиения бешеным отцом, издевательства, арестантское содержание - все перенесла Дарья Елизаровна. И все это знал Григорий Потылицын и все-таки не отказался от женитьбы на моей невесте. Ему важно было получить в приданое капитал и обещанную паровую мельницу.      Атаман, гремя шпорами, прошелся по кабинету. Тимофей продолжал, не обращая внимания на мелькающего перед глазами коротконогого атамана:      - Потылицына потом призвали в действующую армию, и он вернулся раненым и, конечно, опять к своему покровителю-миллионщику, с которым он спелся. Для Дарьи Елизаровны это было самое страшное и жуткое время. Потылицыну надо было получить приданое, и он шел на любую подлость.      - Как ты смеешь, прапор? - топнул атаман.      - Смею, господин атаман! - напрягся Тимофей. - Еще как смею!      - Еще слово, и я тебя... Полковник Толстов поднялся:      - Прошу вас, господин атаман, не вмешивайтесь. Продолжайте, прапорщик.      - Кто там умудрился, не знаю, но сочинили похоронную на меня как на погибшего на фронте. Дарью Елизаровну решено было повенчать насильно с есаулом Потылицыным, и она в полном отчаянии бежала из-под замка ночью в одном платье. И только смертельная болезнь спасла ее от домогательств Потылицына. И вот этот самый Потылицын, когда я с ним столкнулся у Дома просвещения на похоронах жандармов, в присутствии казаков сказал... - Тимофей вскинул глаза на полковника и, секунду помолчав, проговорил: - Сказал, что она - потаскушка, мол, которую надо было искупать в дегте и вывалять в перьях для всеобщей потехи. И что я должен благодарить есаула... Понятно, есаул хотел вызвать меня на драку в присутствии казаков.      - Басни, басни! Сплошные басни! - шипел атаман раздувая курносый нос. - Расскажите, как вы подло напали на есаула, нанесли ему удар в недозволенное место, а потом похитили оружие - шашку и маузер в кобуре.      Тимофей напружинился каждым мускулом:      - Есаул врет.      - Не позволю!      - Боровиков, говорите точнее.      - Отвечаю, господин полковник. Я сказал ему: если он не трус, то пусть пройдет со мною, и мы... поговорим. Я хотел потребовать, чтобы он немедленно извинился в присутствии тех же казаков. Но есаул запрятал в перчатку браунинг, чтобы застрелить меня в спину в подходящий момент.      - Ложь! Ложь! - рычал атаман.      - Вот простреленная перчатка, а вот и браунинг, господин полковник. Прапорщик Окулов видел есаула в этих перчатках, когда мы шли с ним. Эти же перчатки видели казаки. Я знаю одного, каратузского, подхорунжего Максима Пантюхича. Как его фамилия - не знаю. И других казаков могу узнать в строю.      Полковник разглядывал браунинг и простреленную перчатку.      - Продолжайте.      - Когда есаул пытался еще раз выстрелить, я успел схватить его за руку и обезоружил. Есаул ударил, и, понятно, господин полковник, я ответил ему по-фронтовому. Потом снял с него шашку и маузер. И я не верну ни шашки, ни маузера, пока есаул публично не возьмет свои слова обратно.      Атаман круто повернулся к полковнику:      - Как он разговаривает, прапор?      - Прапорщик, - уточнил полковник. - Нахожу, что прапорщик Боровиков прав, господин атаман. Есаул должен извиниться, как того требует георгиевский кавалер прапорщик Боровиков.      - Это... это... возмутительно!      Полковник подал Тимофею браунинг и перчатку Потылицына.      - Можете идти. Атаман взорвался:      - Это... это... капитуляция перед жалким прапором!      - Жалким? - Седой полковник прикурил папиросу. - Не хотел бы я, чтобы вы встретились с этим, как вы сказали, жалким прапорщиком один на один.      - Я бы его развалил от головы до ж...!      - Не успели бы. Это я вам говорю, знающий Боровикова. Если бы не его принадлежность к нелегальной в то время социал-демократической партии, он был бы сейчас штабс-капитаном, как о том просил в своем рапорте ныне покойный генерал Лопарев. Советую: наложите взыскание на есаула Потылицына, и пусть он публично извинится.      - Никогда! - И рубанул рукою: - Никогда! Мы найдем другие меры воздействия на прапора.      Полковник встал, упираясь кулаками в стол:      - Другие меры? В таком случае предупреждаю, господин атаман, если вы уберете "другими мерами" прапорщика Боровикова, мне придется иметь дело лично с вами. А есаула Потылицына я потом пристрелю, как собаку.      Атаман презрительно процедил сквозь редкие прокуренные зубы:      - И это говорит... и это говорит... князь? Да вы... Полковник достал из ящика стола кольт и спокойно заслал патрон в ствол.      Атаман схватил свою дымчато-пепельную папаху и, поддерживая рукою шашку, вылетел из штаба.      Нет, конечно, атаман не принудил любимчика есаула к публичному извинению перед прапорщиком, но на всякий случай "завязал узелок на память". Еще неизвестно, в какую сторону повернет революция завтра! Как бы полковник Толстов со своим либерализмом и заигрыванием с прапором не оказался у разбитого корыта и не позвал бы на помощь атамана с казачьим войском. Вот тогда он, атаман Сотников, "развяжет узелок"... А пока он примет меры через генерала Коченгина. Продолжение следует... Уважаемые подписчики!      От вас поступают отклики на предложение изменить формат рассылки. Содержание их одно - формат оставить прежний! На этом "голосование" окончено - всем спасибо.      Кстати, рассылка с нового года будет выходить три раза в неделю. Читайте в рассылке: по понедельникам с 29 октября: Эрих Мария Ремарк "Три товарища"      Эрих Мария Ремарк - писатель, чье имя говорит само за себя. Для многих поколений читателей, выросших на его произведениях, для критиков, единодушно признавших его работы, он стал своеобразным символом времени. Трагедии Первой и Второй мировой, боль "потерянного поколения", попытка создать для себя во "времени, вывихнувшим сустав" забавный, в чем то циничный, а в чем то - щемяще чистый маленький мир верной дружбы и отчаянной любви - таков Ремарк, автор, чья проза не принадлежит старению...      Роман "Три товарища" рассказывает о трагической судьбе немецких солдат, вернувшихся с полей Первой мировой войны, о так называемом потерянном поколении, разочаровавшемся в буржуазных ценностях и стремящемся найти опору во фронтовом товариществе, в крепкой мужской дружбе и верной любви. по четвергам с 23 августа: Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Действие в трилогии "Хмель", "Конь Рыжий", "Черный тополь" продолжается свыше ста лет. АНОНСЫ По вашим просьбам: Томас Кенэлли "Список Шиндлера"      Действие романа основано на истинных событиях, происходивших в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Немецкий промышленник Оскар Шиндлер в одиночку спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Но это не история войны, это - история личности, нашедшей в себе мужество противостоять бесчеловечному государственному аппарату насилия. Себастьян Жапризо "Дама в автомобиле в очках и с ружьем"      В этом романе Жапризо в свойственной ему манере переосмысливает классический "роман дороги", в котором герой отправляется в путешествие, сулящее ему множество встреч с новыми людьми.      Дани Лонго, героиню Жапризо, на каждом шагу подстерегают опасности двоякого свойства как внешнего, так и внутреннего, таящиеся в ней самой. Оказавшись жертвой непонятной ей интриги, Дани вынуждена взять на себя роль сыщика. Фредерик Бегбедер "99 франков"      Роман "99 франков" представляет собой злую сатиру на рекламный бизнес, безжалостно разоблачает этот безумный и полный превратностей мир, в котором все презирают друг друга и так бездарно растрачивается человеческий ресурс...      Роман Бегбедера провокационен, написан в духе времени и весьма полемичен. Он стал настоящим событием литературного сезона, а его автор, уволенный накануне публикации из рекламного агентства, покинул мир рекламы, чтобы немедленно войти в мир бестселлеров.     Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 390