Литературное чтиво Выпуск No 350 от 2006-04-27 Число подписчиков: 22    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 2    Сидение    Глава 2. Кровавый пот 1      Тишина в этом доме была удивительной. Некрасову она казалась порой чем-то вроде сдобного теста. Пышно всходя на сытых дрожжах, эта тишина словно расползалась по комнатам, тягуче и плавно переваливая через дверные пороги. И только изредка слышал Юрий Тимофеевич легкие шаги в сенцах, велеречивые покойные разговоры молокан, частые чмоканья поцелуев мужиков и баб, их ласкательные слова:      - Сестрица Пелагеюшка, огурчика солененького не хошь ли, миленькая?      - Добренький братик мой, - доносилось в ответ, - спасибо за твое привечание, не желается мне твово огручика опосля ватрушечки сладенькой...      В "боковицу" к Некрасову часто заходили мужики в белых до колен рубахах. Ни о чем не спрашивали, ничего сами не рассказывали. И смотрели даже как будто мимо него - куда-то в сторону.      Теребя пышные бороды и целуя затянутые пергаментом яркоцветные скрижали, говорили перед уходом:      - Грех, грех-то какой... Хосподи!      Кормили, однако, словно на убой. Старица Епифания еще несколько раз приходила к нему, втирала в раны какие-то мази, велела как можно больше пить меду, и штабс-капитан чувствовал быстрое возвращение сил. Но пустота безделья уже начинала тяготить его, а потому Некрасов, в один из приходов к нему Аннушки, задержал ее у себя.      - Небось, - сказал он, - у вас грамотеев-то немало на хуторе. Мне бы книжку какую-нибудь. Поищи, голубушка, а?      - А мы книжек не держим, - ответила девица, чего-то робея. - Тятенька говорит, что дух мертвит. Во многоглаголании спасенья не будет!..      Было странно и дико слышать все это от красивой и здоровой девки, но убеждать ее в обратном казалось Некрасову ни к чему, и штабс-капитан спросил о другом:      - Ну, а в городе-то что? Как там наши? Сегодня ночью я плохо спал - все больше выстрелы слушал... Держаться еще?      - Да грешат всё, - ответила Аннушка смиренно. - Царь-то ваш душегуб, он лукавого кровью тешит.      Некрасов обозлился.      - Дуришь! - сказал он. - Это вы царя издалека поругиваете, а подати-то султану турецкому исправно платите. Вот где грех-то!      Аннушка как-то скуксилась, глаза ее, прикрытые пушистыми ресницами, загрустили по-разумному ясно.      - Мне ведь тоже не сладко, - призналась она. - Эвон тятенька-то сколько сундуков мне приданым натискал. А только мне и надеть ничего не дают... Был парень один на хуторе да в Эрзеруме пропал, и все тут!      - В твои-то годы... - размечтался Юрий Тимофеевич. - Эх глупая гы, ничего-то не знаешь. Плюнула бы на все да и пошла бы домой - на Русь пошла бы... Хорошо там!      Аннушка удалилась опечаленная, и Некрасов вскоре услышал чье-то бесшабашное пение. Выглянул в оконце - увидел турецкого редифа, несшего на плечах винтовку, словно коромысло, у себя на загривке. Возле изгороди, за которой раскинулся густой сад молокан, редиф остановился и со смехом обрушил изгородь.      Савельич вышел к нему, взывая к совести:      - Скажи только - мы тебе хоть воз яблок насыплем.      Турок ответил, что ему нужно только одно яблоко. Только одно! Нет, помогать ему не надо - он сам выберет себе яблоко по вкусу. И началось варварство в саду, от которого Некрасову не терпелось встать и набить турку морду.      Савельич чуть не плакал:      - Хосподи, да пожалей ты хоть едино деревце...      Солдат остервенело ломал плодовые ветви, трещали молодые побеги, он залезал на вершины, резал деревья ножом, губил их в каком-то непонятном упоении. Наконец выбрал яблоко по вкусу, с хрустом расколол его крепкими зубами и ушел, оставив после себя искалеченный сад и поваленную изгородь.      - Вот так и всегда, - сказал Некрасову огорченный Савельич - Придут водицы испить - весь колодец заплюют нам, луковицу захотят - весь огород вытопчут... А все через вас мы терпим, - добавил мужик со злостью. - Вы, присяжные люди, походы сюды вот делаете, одна смута от вас идет...      Некрасов посмотрел на мужика, и вдруг тошен показался ему этот старик, созидатель тысячелетнего Араратского царства.      - Виноватым быть не желаю. Если считаешь, что враги мы твои, так и оставаться в доме твоем не буду... А за хлеб-соль спасибо!      Савельич нахмурился.      - Не обижай нас, - сказал он. - Ты уже благодати приобщился. Дух животворит тебя. Не осуди, что просим откушать молока нашего...      Некрасов давно уже заметил в сенцах чугунный станок кустарного пресса. Подсунул он под давило кусочек кожи, дернул на себя рычаг - на коже четко вытеснился рельеф одной из сторон российского червонца.      - Вот, - сказал офицер, даже не удивляясь, - вот благодать ваша в чем... Шлепай, шлепай! За это тебя султан турецкий на Камчатку не вышлет.      Савельич бестрепетно посмотрел на Некрасова:      - Тайно содеянное - тайно и осудится. Этого-то добра у меня полные засеки в амбаре. Хочешь, и тебе мешка три сразу всяких монет отсыплю?      - Нет, мне не надо, - отозвался штабс-капитан. - Я с запасом жить не умею...      В этот день на хутор приехал баязетский мюльтезим, облагавший подданных султана взносами податей, и велел молоканам сдать к вечеру по три быка с каждого дыма, отвезти в город десять возов муки, оставив себе по одной овце и по одной курице, - все остальное должно попасть в котел редифов.      Некрасов с удивлением заметил, как покорно согласились на все молокане. Только когда мальтезим уехал с хутора, они стали плакать и целоваться от горя. Тихо выли по углам бабы, старики выводили из хлева дымчатых быков, ссыпали зерно на подводы, давили птицу.      Но тут до хутора докатился рев голосов и трескучая пальба перестрелки. Юрий Тимофеевич вышел на крыльцо, откуда была видна крепость, и с ужасом увидел, что турки пошли на штурм.      Здесь же молокане и нашли его лежащим в беспамятстве. Штабскапитан потерял сознание, когда увидел выкинутые над Баязетом белые флаги.      Его снесли в "боковицу", и у него начался тяжелый бред.      - Николая Сергеича мне... зовите! - выкрикнул он.      - Свято дело, - перепугались молокане. - Благодать в нем заговорила. О блаженном вспомнил...      Привели к нему старого деда, которого по странной случайности звали Николаем сыном Сергеевым. Старец вошел в "боковицу", прижал розовую ладошку к заросшему белым пухом виску.      - Позвал ты меня? - спросил он.      Юрий Тимофеевич мутно глянул на старца:      - Это вы, Потресов?.. Скорее, скорее! Взрывайте пороховые погреба! Они уже лезут на стены...      Молокане тут заплевались, затолкались в дверях и ушли, оставив его одного. Однако вскоре до хутора дошла весть о тяжком разгроме турок под стенами Баязста, и раскольники уже не повезли в город зерно и живность: они словно чуяли, что туркам теперь не до них.      Некрасов пришел в себя, благостно сияющий Савельич встретил его словами:      - А я с поздравкой к тебе. Лихие дела творят земляки. И не хочешь, да сердце радуется... От паши-то отбились твои присягатели, тепереча песни горланят. Слышь-ка? Нет того, чтобы возблагодарить кого духовным согласием, - куды там, про баб да про убивство горло дерут! 2 Г-жа Хвощинская рассказывала нам, как страшно было смотреть на костер, куда курды бросали женщин и детей всякого возраста, ко торые просили помощи, крича в сторону кре пости: "Аман, урус!.." А Хан-Агов, 1877 г.      Песни в этот день уже не звучали. Жажда снова напомнила о себе, и стало не до веселья. Тела людей, казалось, высохли под жарким солнцем, которое выпило из них всю влагу. К мучениям тела прибавилось еще и страшное изнеможение - день штурма не обошелся даром.      Люди притихли. На ночь они расползлись по углам, ища спасительной прохлады. Напоённые лощади жалобно ржали у коновязей, стучали копытами в стены. Через узкие софиты, льющие догорающий свет внутрь лазарета, разносились по цитадели мучительные вскрики раненых. Убитым было сейчас легко - они лежали, спокойные и тихие, ничто уже не терзало их. Но плакали где-то дети, и этот плач становился невыносимым...      - Уберите детей! - выкрикнул Пацевич, сбрасывая с себя покрывало. - Кто пустил в крепость детей?      Китаевский прощупал слабое биение пульса на влажном его запястье.      - Успокойтесь, полковник. Детей здесь нет. Вам это кажется...      Пацевич вяло перекинул голову по мокрой от пота подушке, на которой стояло жирное клеймо одиннадцатого походного госпиталя.      - Ы-ых... ы-ы-ых, - тягостно простонал он, - зачем вы обманываете меня, статский советник? Я же слышу детей... Идите к ним, чтобы они ничего не разбили... Нынешние дети так дурно воспитаны!      - Что с ним? - спросил Сивицкий, подходя к ординатору.      - Кажется, он впадает в коматозное состояние. В его положении это опасно.      Сивицкий склонился над раненым, пальцами требовательно встряхнул его за толстый подбородок.      - Господин полковник! - резко приказал врач. - Смотрите сюда... прямо смотрите... Где вы находитесь сейчас?      Пацевич медленно раскрыл глаза, затянутые матовой пленкой, словно у засыпающей курицы.      - Не будем спорить, ответил он четко, - я же ведь знаю точно: знаки владимирского ордена носятся на красной ленте с черной каймою...      - Готов уже! - сказал Сивицкий и выпустил из пальцев скользкий подбородок, Трепетное пламя свечей и просто тряпок, намоченных керосином, освещало мрачную обстановку баязетского лазарета. Раненые лежали на полу плотно один к другому. Отовсюду неслись кряхтения, подвывания, жалобы, просьбы и придушенные стоны. Клюгенау, появившись в дверях, долго озирал эту тягостную картину.      - Вы ко мне, барон? - спросил его Сивицкий.      - Да. Не нужна ли вам сейчас моя помощь?      Из-под выпуклых очков на врача глядели спокойные, чистые глаза прапорщика. Молчание между ними затянулось.      - Благодарю вас, барон, - ответил капитан. - Все, что вы могли, вы уже сделали.      Клюгенау выложил из кармана револьвер.      - Возвращаю, - сказал он. - Оружие действительно хорошее. Мне, правда, пришлось им воспользоваться лишь единожды. И то случайно.      - Оставьте его себе, - разрешил Сивицкий. - Оставьте на память. Я менее вашего счастлив на подобные случайности...      Клюгенау был вполне спокоен и, внимательно поглядев на полумертвого полковника Пацевича, спрятал револьвер в карман.      - Я не откажусь от такого подарка, - сказал он.      На темном дворе его охватила липкая духота. В полном мраке неожиданно стены цитадели начали светиться бледными отсветами далеких пожаров. Клюгенау поднялся на передний фас, где уже собрались почти все офицеры гарнизона. Отсюда было хорошо видно, как по окраинам города полыхают пожары. Но вскоре были подожжены и ближайшие кварталы - над Баязетом вскинулись огненные языки огня.      - Что скажете, барок? - спросил его Штоквиц.      - Это напоминает мне четвертое действие оперы "Гугеноты"... Мстят, - добавил он. - Мстят, сволочи!      - Вымещают, - поправил его Потресов. - Бедная та страна, в которой нет законов, а есть только адаты.      Исмаил-хан Нахичеванский в эту ночь спать не ложился.      Штоквиц увидел свет в окне его жилья и вошел не стучась. Подполковник ногою придвинул коменданту стул.      - Разрешаю, - сказал он.      Штоквиц сел, отставил ногу, скрестил на груди руки.      - Дуракам закон не писан, - произнес он.      - Это верно, - согласился хан, выжидая.      - Вступление в должность... - начал было капитан.      - Уже вступил, - заторопился Исмаил-хан.      - Зависит не от формальностей, - закончил Штоквиц.      - И я так думаю, - одобрил подполковник.      - А потому будет лучше...      - Я теперь спокоен, - кивнул ему хан.      - Для спокойствия гарнизона...      - Никого не будить, - догадался хан.      Штоквиц обалдело посмотрел на хана.      - Да, - сказал он. - Вы совершенно правы... Впрочем, я понимаю, что разговаривать с вами бесполезно, К сожалению, здесь не клиника...      Пожелав хану спокойной ночи, комендант ушел в дрянном настроении. "Связать его, что ли? - раздумывал он, шагая по длинным коридорам крепости. - Или просто не обращать на него внимания и делать все по-своему? Далеко не мудрец, а догадало; печати закапать..."      Ему встретился санитар.      - Господин капитан, его высокоблагородие опамятовались. Просят, если вы не спите, навестить его.      Штоквиц повернул к госпиталю. Пацевич встретил его слабой виноватой улыбкой, похожей на болезненную гримасу.      - Вот меня... как, - тихо сказал он. - Я хотел вас видеть, чтобы спросить... что в гарнизоне?      Штоквиц присел на край койки, повертел в тугом воротнике вспотевшую шею.      - Все благополучно, Адам Платонович.      - Вы там... смотрите. - подсказал Пацевич. - Это очень ответственно... Особенно сейчас!      - Не беспокойтесь, - ответил комендант. - У нашего Йсмаидхана орлиный взор. И он далеко видит!      - А разве... он разве?      - Да.      Пацевич отвернулся к стене.      - Гоните его в шею, - сказал он. - С хана хватит и милиции. А вам... Мне уже не встать. Берите на себя...      - Благодарю за доверие, - как следует поразмыслиs Штоквиц. - Но я остаюсь комендантом, и не больше. Я не умен расхлебывать чужое дерьмо.      Пацевич ничего не ответил и закрыл глаза.      Штоквиц прошел к себе, рассовал по карманам сюртука три плотных кожаных кисета. Потом отправился в каземат, где расположились беженцы и остатки милиции. Ни слова не говоря, комендант развязал один из кисетов, и на стол с тяжелым звоном потекло золото червонцев.      - Вот, - сказал он, сгребая золото в кучку, - надо выбраться из Баязета и связаться с генералом Тер-Гукасовым, чтобы рассказать ему обо всем... Кто решится пойти?      Люди молчали, и Штоквиц, ругнувшись, раскрыл второй к veer Теперь перед ним лежала целая горка золота.      - Еще раз спрашиваю - кто беден и смел?      Из темноты выступил молодой горец с жестким горбоносым лицом, сведя ладони на длинном кинжале.      - Я сын Петросяна - Самсон Петросов. Турки убили мою мать и сожгли мой дом. У меня осталась теперь только жена и вот этот кинжал. Позволь, русский начальник, и я пойду к Сурр-Оганесу, даже не беря этот бакшиш!      Штоквиц ссыпал золото обратно в кисеты, протянул их армянину.      - Бери, - сказал комендант. - После войны оно пригодится тебе. Купишь новых волов и построишь новый дом. Только сейчас оставь деньги жене... Спустишься с крепости по веревке, чтобы тебя никто не заметил. Оденешься курдом. Я дам тебе записку к Арзасу Артемьевичу. И мы будем молить за тебя бога!      "На голову мне, - рассказывал Самсон Петросов, - надели колоз из войлока, обмотали голову тряпками, нарядили курдом. Выждав тишины, когда прекратилась перестрелка, меня спустили со стены вышиной в сажень. Я упал на трупы, которые валялись тут во множестве.      Отвратительный запах и безобразный вид их навел на меня страх. Собаки, рыскавшие вокруг, подняли лай. Курды догадались, что кто-то вышел из крепости. Началась стрельба, но ни одна пуля меня не коснулась. Я продолжал ползти между трупами и находился уже у края скалы, как вдруг увидел курдов, идущих ко мне. Я бросился тогда со скалы в ущелье, отчего и повредил себе ногу.      Выбраться из ущелья оказалось трудно: земля была рыхлой, и я все время скатывался обратно вниз. Так промучился я всю ночь и только к рассвету нащупал под собой тропинку, по которой, сняв с себя обувь, кое-как выбрался из ущелья. Тут сразу же наткнулся на турецкие пикеты. Чтобы отвести от себя подозрения, я сам бросился к ним. крича еще издали:      - Спасайтесь, русские лезут из крепости!...      Поднялась тревога. Курды мгновенно очутились верхом и ускакали в разные стороны. Но вскоре мною овладел новый ужас: человек двести курдов шли невдалеке от меня. Погиб, решил я, и бросился в яму, наполненную водой. Взял в ладонь немного земли, облил ее водою. Это, решил я, будет моим причастием, если увижу, что нало расставаться с жизнью. Но курды прошли мимо, не заметив меня.      Направился я к армянской деревне Арцын, чтобы взять у одного армянина скакуна и скорее мчаться на розыски Эриванского отряда, Но, увы, что увидели мои глаза при самом входе в деревню!...      Жители выходили из домов. Руки их были связаны на груди или на спине веревками. Видел я также многих армян в непробудном сне. Иногда целое семейство, гостеприимством которого я часто пользовался, теперь я видел изрубленным. Те же, которые были связаны, ходили около своих домов, а курды грабили их имущество.      Кто выносил масло из дома, кто сыр, кто сундуки.      Что мне оставалось делать? Вот и я, изображая из себя курда тоже вошел в один из домов, взял громадный мечюк и начпл укладывать в него шерсть. Двое курдов, хозяйничавших в доме, посмотрели на меня и куда-то вышли. И скоро вернулись с другими курдами. Я до того испугался, что чуть было себя не выдал. Мне бы надо молчать и грабить, а я ог страха лачал оросить      - Не сердитесь, если я тоже возьму себе шерсти.      Тут они схватили меня и стали бить, крича      - Мы тебя видели в Баязете... Ты лазутчик, продался русским .. Говори - кто ты и откуда?      По-курдски я говорил очень плохо и потеку отвечал им по-татарски:      - Пощадите меня. Я слуга Мустафа-оглы (Мустафу-aгy все в Баязете знали)... Я всего лишь бедный хоиский татарин, и господин мой разрешил мне добыть чего-нибудь для моего семейства... От пустите меня, добрые и благородные беки!      Курды, не слушая моих воплей, раздели меня догола и стали перетряхивать мою одежду, чтобы найти доказательства своих подозрений - записку или золото. Но данную мне господином ПЬч-квицем записку я уже давно проглотил. Разобрав лоскутья моей одежды и не найдя ничего подозрительного, курды меня отпустили. Я подхватил мешок с шерстью и, хромая, побрел как можно скорее ьз дсревчи, плача при виде бедствий моих земляков. Когда же вышел за околицу Арцына, я мешок этот выбросил и пошел дальше.      По дороге я прилег немного для отдыха, чтобы поберечь болевшую ногу. Мимо проскакал курд и заметил меня. На его расспросы я отвечал так же, как и раньше. Но этот курд снова раздел меня догола и заметил, что рубашка моя была не курдской. Тут он прижал острие пики к моей груди, чтобы сразу покончить со мной Тогда я упал перед ним на колени, стал рыдать и просить, чтобы он не убивал меня. Курд посмеялся над моими слезами, назвал меня ступой женщиной и, забрав рубашку, которая ему чем-то понравилась, снова сел на лошадь и ускакал...      Я сильно обрадованный, отправился дальше в путь. Мне казалось, что я приближаюсь к Каракилису, когда вдалеке показались шатры и всадники в красном одеянии. По глупости я решил, что это русские, и сам побежал к ним навстречу. Но это сказались опять курды, и меня поволокли прямо в шатер шейха (шейх у них, как у нас, армян, - патриарх). Здесь я, стоя перед Джелал Эддином, снова назвал себя слугой Мустафы-аги. А заплакал и сказал, что вез сюда изюм для продажи, но твои курды, светлейший шейх, ограбили меня на дороге и отняли даже осла.      Тогда Джелал-Эддин закричал на меня в гневе: - Ты сам виноват! Теперь люди проливают кровь людей, как воду, и никто на это не жалуется. А ты, глупый баран, жалеешь своего осла... Эй, слуги, выпорите его плетьми, и пускай он уползает от нас зализывать свои обиды!      Меня выдрали плетьми и отпустили. Так-то вот я наконец добрался до Сурп-Оганеса. Здесь меня хорошо встретили русские, но один майор вообразил, что я курд и лазутчик Фаик-паши.      Напрасно убеждал я его в обратном - он велел своим казакам вывести меня на двор и расстрелять.      - Разве же может курд, - говорил я майору, - так хорошо беседовать по-русски, как это делаю я?      Майор и слушать меня не стал. Казаки вывели вашего несчастного Самсона Петросова и привязали его к стенке. Но тут послышалось цоканье копыт - подъехал еще один русский офицер. Он умел разговаривать по-армянски и, видя мои слезы, терпеливо выслушал меня снова. Тогда этот офицер стал ругать майора и разрезал на моих руках веревки. Потом он, на виду всех, начал целовать меня в лицо, в глаза, в плечи. Он говорил казакам и тому майору, что я достоин не расстрела, а большой награды.      Меня тут же накормили, переодели и дали лошадь с казачьим конвоем. Мы поскакали изо всех сил и скакали всю ночь и весь следующий день. Только к вечеру мы прибыли в бедный аул Дамцтох, где стоял Эриванский отряд. Генерал Тер-Гукасов сразу же меня принял в своей палатке и был поражен моим рассказом об осаде. В армии еще никто не знал, что происходит сейчас в Баязете.      А. А. Тер-Гукасов читал донесения Пацевича и думал, что турки давно разбиты наголову. Генерал-губернатор Рославлев не мог обещать баязетцам никакой помощи. Только сейчас все поняли, что Баязет сдерживает турок от разгрома Эривани и похода курдской конницы на Тифлис, ибо войск внутри Кавказа почти совсем уже не было1..."      От себя мы добавим, что армянин Самсон Петросов получил тогда же золотой Георгиевский крест, сто двадцать полуимпериалов и, став офицером русской армии, помимо жалованья, получал ежемесячно за свой подвиг еще по сто двадцать рублей. Это все, что мы о нем знаем.      Но Баязет так и остался в осаде. 3      Новый день грянул в долине залпом, и юнкер Евдокимов потер лоб, словно не мог вспомнить что-то очень важное:      - Какой это день?... Боже мой, как гудит в голове. И я не могу вспомнить - какой уже день мы здесь?      - А черт его знает, - отмахнулся Карабанов и стал подозрительно обнюхивать свои ладони, фуражку, обтрепанные полы сюртука. - Не могу понять, что за вонь? - сказал он, брезгливо морщась. - Дышу какой-то падалью и никак не могу избавиться от этого гнусного зловония.      К ним подошел Потресов, кивнул куда-то вниз:      - И не избавитесь, поручик! Можете взглянуть: нас окружают трупы, и с этим ароматом придется мириться, пока Тер-Гукасов не выручит нас отсюда.      Да. Стены цитадели были окружены завалами мертвецов, и кверху, растекаясь по камням бастионов, вместе с дрожащим горячим воздухом поднимался перепрелый удушливый смрад.      - Фу! - отплюнулся Карабанов и, отступая подальше, спросил Штоквица: - Господин капитан, справедливо ли сие, что вы одного армянина выпустили из крепости с запиской?      - Да. - Штоквиц опустил бинокль. - Хотя и не уверен в успехе... Хватит морщиться, Карабанов: самые дорогие духи иногда тоже воняют падалью. Лучше вы, любезный Андрей Елисеевич, обеспечьте точную стрельбу вон по тем горам! Видите, там лезут турецкие караваны?...      По обрывистым горным тропинкам, петляя среди окрестных скал, тянулись из Баязета в Туретчину длинные цепочки навьюченных тюками ослов, было ясно, что османы задумали вывезти награбленные в городе богатства.      Карабанов щелкнул каблуками, но лихого "щелчка" не получилось - разбитые по камням сапоги лишь глухо тявкнули, словно обиженные щенята.      - Будет исполнено, господин капитан, - ответил Андрей с норочитой четкостью, словно желал голосом восполнить неудачу с сапогами.      Солнце, начиная свой дневной путь, уже нависало над вершинами Арарата, и люди ощущали, как полуденный жар высасывает из них последние остатки влаги. Нестерпимая жажда палила и грызла внутренности, люди стали терять сознание и ничком лежали на горячих камнях.      - Штоб вам всем повылазило! - ругался старый гренадер Хренов. - Куды ни пойдешь, возле только и слышишь: пить да пить... Спохмелья вы, што ли? Эвон я, кавалер георгиевский! По мне, хоша е вода, хоша нет ее. Мне все едино. Вот чайку бы - это дело другое!...      Среди бела дня, невзирая на пули, один не выдержал. Видели, как он соскочил со стены и побежал к реке. Он даже не бежал - это был какой-то порыв, почти сумасшествие. Ни ведра у него, ни кружки. Один только рот, жаждущий скорее припасть к воде. За ним следили сотни глаз. Переживали за него, спорили - успеет добежать или нет. И он добежал. Добежал, и в крепости раздался чей-то радостный крик:      - Братцы, пьет! Пьет...      Беглец - под свист пуль - напился. Начал стягивать с ноги сапог. Крепость отвечала ему взрывами советов, криками поощрения. Он уже набрал в сапог воды и кинулся обратно. Но тут же, пробитый пулей, упал, и тогда все увидели, как он пополз обратно - к реке.      И там, на берегу - опять под пулями, уже умирая, - он все еще пил и пил эту проклятую воду. Пил ее, пока очередная пуля не добила его до конца. И среди защитников Баязета, наверное, были такие, кто остро позавидовал этому смельчаку, - недаром Участкин сказал:      - Дык и что ж. Он хоть напился перед смертью!...      Пацевич тоже страшно мучился жаждой, получив утром всего три ложки воды, и около полудня он велел Китаевскому попросить для него если не воды, то вина у госпожи Хвощинской.      - Помилуйте, - удивился ординатор, - откуда у нее может быть вино?      - У нее есть... я знаю. Две бутылки... Вы не смеете отказать мне в этом...      Китаевский передал просьбу полковника Аглае Егоровне. Так и так, мол. Просьбы выглядит дикой, совсем неуместной по отношению к ней, как к единственной женщине в гарнизоне. Но, однако, просьба есть просьба, и он, ординатор Китаевский, просит ее поступить в этом случае, как ей самой заблагорассудится.      Хвощинская выслушала спокойно. Глаза ее, красные от слез и пыли, не смыкались уже несколько ночей. Сивицкий становился в тупик, не зная такого снотворного, которое могло бы свалить в постель эту женщину. Хвощинская не спала несколько ночей, и теперь это была лишь тень от прежней Аглаи.      - Да, - сказала в ответ женщина. - У меня имеются две бутылки вина. Но откуда ему знать об этом? Почему он не сказал - одна бутылка или четыре, а именно - две?      Китаевский пожал плечами.      - Он думает, - продолжала Аглая, - что мне теперь уже ничего не нужно. Но я еще жива... Как не стыдно просить ему об этом, хорошо зная, что мне, как сестре милосердия, нельзя отказывать раненому! Тем более странно, что мы с Адамом Платоновичем - ни я, ни мой покойный супруг - не были связаны дружескими отношениями...      Китаевский хотел уйти, но она задержала его:      - Постойте... Я не хочу, чтобы полковник ошибся во мне, если он взывал только к моему милосердию. Я отдам вино, ибо ему, наверное, сейчас хуже, чем кому-либо из нас2!..      Китаевский, испытывая мучительный стыд, словно он совершил какую-то подлость, взял протянутые ему бутылки с вином, и скоро вся цитадель дружно осуждала Пацевича:      - Герой, называется! Последнее у вдовы забрал... Другой-то мужик с себя шкуру сдерет, чтобы слабый пол выручить, а этот, хрен старый... Наткнулся сдуру на пулю, так и давал бы дуба, никому не мешая! Мало он, что ли, винища-то за свою жизнь высосал - поди, не одну бочку. Видать, теперича с "Кондратием Касьянычем" захотел чокнуться напоследок!..      Клюгенау тем временем пришла в голову мысль: чтобы уменьшить риск на перебежках из одного двора в другой, он решил сделать пролом в стене, отделявшей мечеть от зданий, и зашел в комнатенку юнкера Евдокимова.      - Милейший юноша, - сказал барон, - вам придется подыскать жилье в другой гостинице. Сейчас начнем ломать стенку, и через ваш номер с прекрасным видом на окрестности будут порхать баязетские сильфиды с чирьями на затылках!..      Юнкер сидел в углу темной комнаты и ногой пытался задвинуть подальше от взора Клюгенау солдатскую кружку.      - Хорошо, - ответил он, устало поднимаясь, - я сейчас переберусь в другое место.      Клюгенау нагнулся, поднял кружку, нюхнул ее издали и снова поставил на пол.      - Вы напрасно меня стыдитесь, - сказал инженер. - Ваше желание пить вполне естественно, и вы далеко не оригинальны в удовлетворении жажды. Я хотел сказать, что не вы один в гарнизоне мучаетесь. И не вы первый прибегаете к этому способу, чтобы заглушить жажду. Но поверь мне, дорогой и умный мальчик: надо уметь поставить свой дух так высоко, чтобы он всегда определял поступки своего тела.      - Я только попробовал, - тихо сказал юноша. - Обещаю вам, что больше не буду...      - Не надо обещать, - возразил ему Клюгенау. - Не сегодня, так завтра мы тоже, наверное, прибегнем к такому же способу.      Только вы очень рано обратились к возможности использовать свой организм в этих целях... Давайте я вам помогу собрать ваши вещи!..      Сверху послышался какой-то шум, и, когда Клюгенау выбрался на двор, казаки Ватнина уже вытягивали на стену крепости какого-то незнакомого офицера в ярко-красном мундире с резким скуластым лицом.      - Клюгенау! - на бегу приказал ему Штоквиц. - Фаик-паша прислал к нам парламентера. Я буду разговаривать с ним, а вы задержите Исмаил-хана, чтобы он своим присутствием ничего не испортил.      Офицер этот был из калмыцких ханов; его братья держали рыбную контору в Астрахани, сам же он учился в Новгороде - в кадетском имении графа Аракчеева корпусе. И если бы не религиозные распри, вовлекшие его в пучину изгнания и предательства, он, может быть, сейчас сражался бы на стороне защитников Баязета. Но теперь он носил аксельбанты султанского прихвостня, и только легкая грусть в глазах калмыка, когда он смотрел на русских солдат, выдавала его истинное невеселое настроение.      Ватнин провел парламентера в помещение гюльханэ, откуда открывался вид на жалкий вытоптанный цветник, из гущи которого Исхак-паша наблюдал, как его жены купались в мраморных раковинах. Сейчас эти раковины были загажены кухонными отбросами, плитки мозаики отпали от стен во время артиллерийской дуэли.      - Итак, - сказал Штоквиц, садясь плотным задом на возвышение, с которого видел не одалисок, а плотные и грязные лица солдат, с любопытством глядящих на калмыка. - Итак, - повторил он, - вы будете последним парламентером, который выйдет отсюда живым. Более никаких предложений со стороны турецкого командования наш гарнизон принимать не намерен. И мы будем вешать всех посланцев, о чем я и прошу вас передать своему повелителю - Фаик-паше, мудрость которого известна всему миру!      Калмыцкий хан, носивший эполеты турецкого офицера, ответил на чистом русском языке:      - Ефрем Иванович, я вас хорошо понял и благодарю за откровенность... Что мне сказать вам? Разрешите воспользоваться тем счастливым обстоятельством, что за моей спиной не стоит ни одного соглядатая, и ответить вам такой же откровенностью...      Штоквиц кивнул ему головой, и калмык продолжал:      - Вначале я обязан исполнить долг, чтобы довести до вашего слуха волю моего начальника. Фаик-паша вторично предлагает гарнизону сложить оружие и...      - Нет! - выкрикнул Штоквиц, медленно багровея.      Калмык склонил голову.      - Я так и знал, - ответил он, пряча в усах улыбку. - На этот случай Фаик-паша велел мне (правда, не сразу) заметить, что он согласен теперь и на сохранение при вас оружия. При развернутых знаменах вы можете пройти для поселения в тот квартал, который вам угодно самим же и выбрать. Также мне велено напомнить вам, что на родине оценят ваш беспримерный подвиг и в сдаче крепости для вас не будет никакого бесчестья, ибо вы сделали все, что могли...      - Все? - грубо спросил Штоквиц.      Калмык подошел к коменданту поближе.      - Вы ждете Тер-Гукасова? - спросил он. - Напрасно... Вы знаете, что Игдыр сейчас прикрыт только ротою Крымского полка? Эриванский губернатор Рославлев сможет назначить для вашей выручки лишь конницу Калбулай-хана... А вы уже давно не имеете воды!      - Ваша речь вполне разумна, - остановил его Штоквиц. - Но неразумны ваши поступки. Если вы знаете, что путь на Эривань заграждают только кордоны, то почему же вы не идете на Эривань?..      - Ага, - погрозил он калмыку толстым немытым пальцем, - вам нужен сначала Баязет! Но можете передать своему паше, что Баязета он не увидит...      Пока шли переговоры с парламентером, Клюгенау занимал разговорами Исмаил-хана Нахичева некого. На чистейшем арабском языке он поведал ему все трудности карьеры такого честного и умного человека, каковым, несомненно, является хан, и далее заговорил с той наивной образностью, которой так богаты восточные наречия:      - Ваше сиятельство, рукою искренности откиньте фату с ланит красавицы цели: нельзя же разуму вечно блуждать, подобно ранней цапле в зарослях лотоса... Ты почему, сукин сын, изменил присяге? - вдруг спросил он по-русски, пробудив усыпленного хана.      Исмаил-хан вскинулся и заорал, что он не виноват, если Муса-паша Кундухов, этот осетинский выкидыш, пишет ему. Потом сразу осекся и, взяв прапорщика за горло, начал слегка придушивать его жилистыми пальцами.      - Ты что знаешь? - спросил он его.      - Только то, что вы накормили недавно десять нищих с майдана... Вспомните!      Исмаил-хан отпустил Клюгенау и вспомнил: девяносто первый стих пятой главы Корана очищал человека от предательства, если он накормит десять нищих, выкупит из тюрьмы невольника или будет поститься три дня подряд.      - А ты умный, - с почтением заметил хан, - у тебя даже волос на башке не осталось.      Клюгенау растер сдавленную шею ладонью:      - Кстати, о голове!.. Вы плохо цените свою голову, хан. Зачем вам быть начальником этой дурацкой крепости, если имеется уже комендант?      - А кем же быть?      Клюгенау оглянулся на дверь и порывисто зашептал в волосатое ухо Исмаил-хана:      - Против вас заговор... Кругом интриги... Молчите! Мне известно, что вы имеете право, вслед за Пацевичем, стать командующим войсками всего Баязетского пашалыка. Поняли?.. А вы здесь сглупили, и теперь в гарнизоне даже солдаты смеются над вами...      Через полчаса Штоквиц встретился с Клюгенау.      - Ну, что парламентер, господин капитан?      - Я его послал ко всем собакам... Ну, а что наш хан?      Клюгенау достал из кармана связку ключей от походной канцелярии и выложил перед комендантом печати гарнизона.      - Вы что... украли? - растерялся Штоквиц.      - Зачем? Его сиятельство сам вернул их мне. Теперь он будет прикладывать к бумагам собственный мухур!      - Выходит... выходит, что хан...      - Да, хан из этой игры выходит. Он может играть лишь роль несуществующего начальника пашалыка, который захвачен турками. А чтобы вступить в новую должность, ему необходимо сначала отвоевать этот пост у самого Фаик-паши!      Штоквиц поспешно рассовал по карманам ключи и печати:      - Знаете, барон, а вы мне начинаете чем-то нравиться!      Клюгенау поклонился. 4      Штоквиц заглянул в кувшин, сказал:      - Врать не умеешь. Иди куда шел... Понял?      - А чего не понять? Мы, казаки, привышные...      Ефрем Иванович достал карандаш и памятную книжку. При свете звезд, проследив за улизнувшим в амбразуру Егорычем, он записал на чистой странице: "№ 1. Конопатый и старый. Кажется, из сотни Ватнина". Потом комендант приютился в сторонке от пролома, и перед ним - в течение часа - ушло за водой к реке сорок три человека. Слюнявя карандаш, капитан слушал стрельбу турецких пикетов. Обратно вернулись всего двадцать восемь - остальные погибли под пулями. Штоквиц тут же вычеркнул их из списка.      - Ладно, охотнички, - сказал комендант, закончив слежку, - завтра я вам покажу кузькину мать!      Пролом амбразуры отныне считался официальным входом и выходом из цитадели. Ничего, что он шел через отхожие места, - пролом был вроде парадного подъезда. И вот именно через эту амбразуру жиденькой, готовой вот-вот оборваться струей в крепость текла живительная вода. Озираясь и взволнованно бранясь, уцелевшие от пуль охотники тащили от реки наполненные водой кувшины, бурдюки, чайники и манерки.      - Достал "карасинцу"? - спросил Штоквиц, когда в амбразуре блеснула лысины Егорыча. - Иди-ка сюда, черт старый. Ты знаешь, что никому нельзя вылезать из крепости без разрешения?      - Рази? - притворно удивился казак.      - Вот тебе и "рази"! Пей досыта, - велел комендант, - ты заслужил это. А потом пойдешь за мной и сдашь воду в госпиталь. Я вашу контрабанду прихлопну, водохлебы пузатые!      В эту ночь случилось несчастье: у гренадера Хренова, постариковски бережливого, сохранились на дне фляжки еще два глотка воды. Когда дед прилег вздремнуть, один из вольноопределяющихся, некто Заварзин, из дворян Масальского уезда, мучимый жаждой и не находя в себе смелости сбегать к реке, тишком отвязал флягу от пояса Хренова. Вора тут же поймали, начали бить, жестоко и страшно. Казалось, укради он золото, и никто бы даже не осудил его, - черт с ним, с золотом! Но это были всего два глотка воды, цена которым - сама жизнь, и потому когда старик Хренов стал заступаться за избиваемого, то его просто грубо отшвырнули в сторону:      - Проваливай, дед, пока самому не попало!      Встревоженная шумом, Аглая Егоровна вышла во двор. Узнав, в чем дело, перепуганная свирепыми выкриками, она обратилась к Штоквицу:      - Ефрем Иванович, почему вы стоите?      - А что, по-вашему, я должен делать?      - Ведь они убьют его!      - И правильно сделают. Вперед наука другим будет.      - Нехорошо... Боже мой, ведь все-таки дворянин...      - К сожалению, мадам, желудки дворян и мужиков устроены одинаково! Не советую вмешиваться...      Хвощинская, однако, вмешалась. Вольноопределяющийся, в ответ на ее сочувствие, едва смог выхрипеть, на губах его уже лопались кровавые пузыри:      - Сударыня, не вините их... Они правы...      Он скончался на руках санитаров, когда его понесли в госпиталь.      Карабанов прослышал об этой истории только утром следующего дня, и ему стало как-то не по себе.      - А тебя, Ватнин, когда-нибудь били? - спросил он.      - Ой били, поручик... Ой били! Не дай-то бог, как били! Теперича так бить уже и не умеют...      - Казаком еще? - спросил Андрей.      - Да один-то раз ишо казаком, а другой - когда я уже в урядники вышел. Этого-то дурака, что на фляжку польстился, за дело били. Конечное дело, человека и жалко. А вот меня...      Ватнин вдруг боязливо огляделся, нет ли кого вокруг, и зашептал на ухо поручику.      - Меня-то, - сказал он, - через императора били... Ой как били!      Карабанов, которого били в жизни только единожды, о чем он никогда не любил вспоминать, засмеялся.      - Как же это? - спросил он.      - А вот погоди, расскажу сейчас...      Ватнин свернул цигарку, долго слюнявил ее розовым и чистеньким, как у младенца, языком.      - Смеешься? - сказал сотник. - Что ж, тебе можно смеяться: ты дворянин, булки сладкие ел да по бабам ходил. А я мужик, вот энтим самым местом в люди выходил.      - Ничего, - смеялся Андрей, - у тебя это место такое, что с ним и в генералы выйти можно!      - И выйду! - ответил Ватнин. - Нынче над Рассей свежим ветром подуло. Люди умнее стали... Евдокимов-то, Николай Иванович покойный, из солдатских детей был. Весь Капказ под свою руку подвел, генералом да графом стал. Дядинька умнющий был. А ты - смеешься...      - Ладно, - примолк Андрей. - Больше смеяться не буду... Расскажи, за что тебя драли?      - Меня, Елисеич, милый ты мой человек, - нахмурился Ватнин, - совсем без вины драли. Опять же, через императора, да только я его и в глаза не видал. Сказали мне, что государь мимо нашего кордона ввечеру проедет. И чтобы я, значит, для охранения его особы пяток своих казачат выделил. Время тагды неласковое было, чеченцы пошаливали. Так инператор своим казакам-то и не Доверял. Они и кресты-то за аллилуйю да за форсистость получали.      Вот и попросил он, значит, чтобы ему казаков с линии дали. Я, как сказано, так и послал пятерых. Первых, кои на глаза мне попались. Прибыли они в свиту. Ладно. Поехали куды-то. Слово за слово. "А тебя как по фамилии?" - государь спрашивает. "Красноглазое", - отвечает. "А тебя?" - "Сиволобов!" - "А ты кто?" - "Чернозубов". - "А ты, подлец?" - "Синеусов". - "А ты, сволочь?" - "А я, ваше величество, Желторотое!.."      Ватнин далеко зашвырнул обсосанный до конца окурок:      - Опять смеешься. А ну тебя, Елисеич! Я же не нарочно подбирал для него уродов! С лету первых так и схватил. Фамилии-то у них - верно, непривлекательны...      В этот день сухари в гарнизоне кончились. Штоквиц велел женщинам-беженкам дробить ячмень, заставив пленных турок вращать самодельные крупорушки. Ячменя было еще много - майор Потресов, за неимением земли, даже свои орудия, чтобы сберечь от огня канониров, обкладывал мешками с ячменем. Пули рвали рогожу мешков, ячмень тихими струями осыпался с брустверов, и дикие горные голуби, не боясь стрельбы, тучами кружились над крепостью...      - Ну ладно, - сказал Карабанов, - ячмень бабы раздробят. А дальше что?      - Дальше?.. Дальше его надо сунуть в рот и проглотить, запивая стаканом лафита, - ответил Штоквиц. - Не притворяйтесь, поручик, будто вы не понимаете.      Карабанов прошел на конюшню. Лорд, завидев хозяина, радостно заржал, еще издали вытягивая навстречу ему длинную умную морду. Карабанов освободил его от коновязи, надолго припал головой к теплой, бархатистой шкуре коня, гладил пушистую челку. Лорд тянул хозяина за собой, нетерпеливо голосил, звал его к водопою.      Артиллерийские битюги, отвечая скакуну таким же истомленным ржаньем, бились в своих клетках.      - Пойдем, - сказал Карабанов. - Пойдем, дружок. Ты не плачь... Только не плачь. Я не могу помочь тебе... А так будет лучше!      Он вывел его во двор, вложил дуло револьвера в нервно вздрогнувшее ухо и, закрыв глаза, выстрелил.      - Делите... На всех делите! - сказал поручик и, отойдя в сторону, заплакал.      Поближе к вечеру, когда с ближайших гор поползли в долину длинные сумрачные тени, Штоквиц велел горнисту играть сигнал "слушай все" и по списку выкликнул двадцать восемь охотников, пойманных им вчера на карандаш. Деваться некуда - ослушники строгого приказа были построены во дворе.      - Вы у меня разболтались! - заметил Штоквиц, медленно прохаживаясь вдоль строя. - Посмотрите, на кого только похожи...      Ваньки-Каины, а не солдаты! Думаете, я забыл, где у вас цугундер находится? Нет, я помню, и затрясу любого... А сегодня пойдете за водой снова. На этот раз организованно.      Он вручил каждому по бурдюку и закончил:      - Из реки можете пить сколько влезет. Только бы пузо не лопнуло. Здесь же, в расположении гарнизона, никаких дружковприятелей быть для вас не должно. Сдавать воду будете так: половину сразу на нужды госпиталя, остальную воду - своим товарищам. Контрабанду я буду преследовать, и отныне не смей возвращаться в крепость мимо общественной кадки. Никаких веревок... Поняли?      Охотники уползли в амбразуру, и вернулись обратно лишь одиннадцать человек. Вода, из которой ночью был сварен для госпиталя мясной суп, дорого оплатилась людской кровью, но иного выхода не было, и Штоквиц сказал:      - Я знаю, крестами сейчас никого не соблазнишь. А награждать отличившихся тоже ведь надо. Пусть же те, кто показал себя героем, приходят по вечерам ко мне, и я награжу их всех поцарски... Я пущу их сбегать к реке, чтобы напиться!.. 5      Собрались в кружок солдаты, подошли к ним казаки.      - Эх, братцы, - загрустил ефрейтор Участкин, - а в Болгариито сейчас, наверное, вот хорошо-то! Идут наши братики по землице мяконькой, им бабы славянские хлеб-соль на рушниках выносят, дают водицы ключевой из копанца испить. Тут и речки тебе, и разговоры понятные, и арбузы горою так и валяются... Господи, как подумаешь, - не война там, а рай просто!      - А по мне, - заметил из угла Дениска Ожогин, - так лучше, чем у нас в Баязете, и нет лучшего! Ишо нигде меня так не угощивали...      - Трепло ты, - строго заметил ему солдат Потемкин. - Хуже, чем в Баязете этом, и собаке не приснится. А только вот, братцы, им-то в Болгари еще топай и топай, пока до султана доберешься, а мы, слава богу, уже по земле его ходим. И никакой черт нас из эвтой дыры не выкурит!      Подошел канонир Кирюха Постный, присел на карточки. После того как его "Турчанка поцеловала", парень стал здорово заикаться:      - Ко-ко-ко-ко... - вставил он в разговор свое слово.      - Чего? - спросил Дениска.      - Ко-ко-ко-ко...      Хренов обнял парня, погладив его по волосам.      - Кудахтай, мила-ай, - сказал он. - Может, и яичко снесешь. Оно бы нам совсем кстати...      - Коли подумаю! - вдруг выпалил Кирюха. - Та-та-так и сам боюсь... Сла-сла-славяне-то ведь и не ве-ведают, какую мы тут муку-ку-ку за них принимаем!      - Узнать бы, - поразмыслил Потемкин, - далеко ли они там шагнули? Может, пока мы сидим тута, султан ихний Абдулка Хамитов уже и "аману" просит?      - А вот слышал я, - начал Дениска, - будто Абдулка этот баб нисколько не любит. По мужикам шляется!      Потемкин сплюнул в угол:      - То содомский грех. Он из Вавилона пошел. Нам, русским людям, даже беседовать об этом не подобает... А что это, братцы, я вот давно замечаю, наш барончик-то все по ночам на фас вылезет и ходит, ходит. Голову опустит, руки эдак склещит назади, и... Подшибут его турки!      - Он офицер первостатейный, - отозвался Участкин. - Даром что благородный, а поболе бы таких, как он, было! От него солдат слова дурного не слыхивал. У самого сюртучишко-то уже насквозь просвечивает, а он все жалованье свое, до последней копейки, в солдатский котел отдавал! И любо же было слушать, как с Пацевичем он сцепится...      Хренов шепотком вставил:      - Пацевича-то, говорят люди, того... из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают - кто бы это? На Карабанова указывают!      - Я видел, - сказал Участкин, - первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то...      Потемкин зажал ему рот ладонью:      - Поговорили, и будя! Дело не нашенское - господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что!..      На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил.      Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными "жеребьями", и Потемкин выглянул в бойницу софита.      - Ваше благородие, Федор Петрович! - позвал он Клюгенау. - Час уже поздний, шли бы вы отседова...      Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:      - Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь. Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня. А что поделаешь? Пустил ее... Потом целых два года письма от нее получил. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.      - У меня невеста, - сказал Евдокимов. - Она учится в Женеве... Боже мой, узнает ли она когда-нибудь, что мы здесь пережили, господа?      - А зачем ей все это? - хмуро отозвался Карабанов. - И никому до нас нет дела. Нас просто забыли...      Пришел Сивицкий - раздал каждому офицеру по ежедневном порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.      - Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, - сказал врач. - Кто из вас, господа, отнесет ей воду?      Клюгенау придвинул к нему кружку:      - Лейте сюда. Я отнесу.      - А вы знаете, господа, - продолжал врач, - сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!      Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.      - Я рад, - сказал он.      Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.      - Как приятно, господа!      - Чудесно!      - Какое это счастье - вода!      - Так бы пил и пил, кажется...      - Клюгенау, а вы что не пьете?      Прапорщик стоял с наполненной кружкой:      - Я потом, господа...      Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам:      - Осторожнее, не толкни... Не толкни меня, братец!      Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.      - Это мне? - спросила она.      При виде воды, сверкающей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.      - Вот так, - сказал он, глотая слюну. - Завтра я снова принесу вам...      - А вы - пили? - спросила она.      - Конечно же, - соврал он. - Сивицкий сегодня был столь любезен, что устроил водопой всем нам, невзирая на ранги.      Хвощинская промолчала.      - Врачи редко бывают добрыми, - снова заговорил Клюгенау, которому казалось неудобным уходить сразу. - Но мы сейчас все немного ожесточились. Сегодня я видел, как один каптенармус просил продать ему немного воды3. Он предложил за воду полный кошелек денег, но... Извините, я вам, наверное, мешаю?      Аглая посмотрела на прапорщика так, словно он только сейчас вошел к ней.      - Послушайте, - сказала женщина, - в крепости ходят какието слухи о Карабанове... Но это ложь. Я-то знаю, что это сделали вы. Я видела, как вы это сделали...      Клюгенау снял очки и полою сюртука протер стекла.      - Сударыня, - вежливо ответил он, - меня вы, может, и видели. Но пули-то вы не могли видеть!      Он надел очки, из-под которых глаза его глядели по-прежнему невозмутимо и ясно.      - Странно, - сказала Аглая, - все это весьма странно. И совсем, простите, не похоже на вас.      - Что же именно?      - Я думала, вы будете откровенны со мною до конца. Мне казалось, мы сможем понять друг друга.      - Сударыня, к сожалению, я не могу быть в ответе за каждую пулю...      - Федор Петрович, - остановила она его, - вы бы только знали, как вам не к лицу эти увертки. Насколько вы чистый и славный, когда вы бываете искренни! Лучше молчите совсем, только не надо лгать. Поверьте, я сейчас достойна того, чтобы слышать от людей только правду!..      Клюгенау подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал ее тонкую, исхудалую за эти дни руку.      - Я согласен, - сказал барон отрывисто. - Мне совсем не хотелось быть с вами жестоким, однако придется...      В углу комнаты зябко вздрагивала паутина. Глядя в этот угол, Клюгенау сказал:      - Видите ли, сударыня, если бы я не выстрелил в этого человека, он, безусловно, открыл бы ворота крепости перед турками, и тогда...      - О чем вы?      Клюгенау втянул пухлые губы, рот его сделался по-старушечьи впалым, и весь он стал похож на скопца-менялу.      - Хорошо, - не сразу согласился он, - я буду откровенен. Тогда мне пришлось бы выстрелить уже в вас!      - В меня? - поразилась Аглая.      - Да, сударыня. Именно в вас, и вы не станете возражать, что смерть в данном случае была бы для вас лишь благодеянием Или сегодня вы бы уже были продаваемы на майдане, как... как, простите, мешок орехов!      - Боже мой, - испуганно поглядела на него Аглая, - и вы бы осмелились убить меня?      - Избавив вас от рабства, - ответил Клюгенау, - я лишь исполнил бы волю человека, которого я любил и уважал. Это последняя воля вашего покойного супруга.      Она взяла его за руку и посадила рядом с собой:      - Какой же вы... Я даже не знаю - какой. Но вы удивительный! Где же вы были все это время?      Тихо всхлипнув, Клюгенау приник головою к плечу женщиньы и надолго затих, доверчивый и покорный. И пока они так сидели, молча припав друг к другу, ночь над Баязетом, мрачная ночь осады, колыхалась вдали вспышками огней, раскалывалась в треске выстрелов, и майор Потрссов, сидя на лафете, жевал горсть сухого ячменя, вспоминая горькое - пережитое.      - Батюшку-то моего, - рассказывал он Евдокимову, в Старой Руссе засекли. Вскоре же за холерным бунтом. Он из аракчеевских был. Я сиротою остался. Куда деться? В кантонистах начал. Сызмальства под барабаном. Учился по артиллерии. Жуть, как вспомню!.. Мальчишка еще, лошади не даются, упряжь путается, затрещины отовсюду. Так вот и возрастал по малости. Потом и войны. Знатным-то любо-дорого: они чуть что - сразу на передки и прочь с поля. Нашему же брату не тут-то было! Турки уже прислугу секут, а моя "мортирошка" знай наяривает. Зато вот и в офицеры пошел. Аж кости хрустели, как вспомню. Потом вот и Владимира с бантом получил. К дворянству прирос. "По какой губернии?" - меня спрашивают. А я и сам не знаю, по какой.      "Пишите, - говорю, - по Тифлисской", благо, думаю, у меня там дочки живут. Вот так-то, милый мой конкер, и отстрелял я свою жизнь...      Сухопарый и нескладный, с встопорщенными на плечах погонами, майор Потресов сидел перед юношей, и его челюсти скучно двигались - он старательно жевал ячмень, доставая его горстью из кармана шинели.      И над его головой разгорелись яркие чистые звезды. Продолжение следует...      1 Рассказ С. Петросова был напечатан на русском языке в 1878 году и приводится здесь в сокращении. Потомки Петросова проживают сейчас в СССР  >>>      2 Сохранилось свидетельство, что героиня баязетского "сидения", отдавая запас вина Пацевичу, сказала буквально следующее: "Я отдаю последнее, теперь мне придется умереть от жажды!.."  >>>      3 За все время осады Баязета был только один случай продажи воды за деньги  >>> Уважаемые подписчики!      По понедельникам в рассылке: Дэн Браун "Код да Винчи"      Секретный код скрыт в работах Леонардо да Винчи...      Только он поможет найти христианские святыни, дававшие немыслимые власть и могущество...      Ключ к величайшей тайне, над которой человечество билось веками, может быть найден...      В романе "Код да Винчи" автор собрал весь накопленный опыт расследований и вложил его в главного героя, гарвардского профессора иконографии и истории религии по имени Роберт Лэнгдон. Завязкой нынешней истории послужил ночной звонок, оповестивший Лэнгдона об убийстве в Лувре старого хранителя музея. Возле тела убитого найдена зашифрованная записка, ключи к которой сокрыты в работах Леонардо да Винчи...      По четвергам в рассылке: Валентин Пикуль "Баязет"      Это мой первый исторический роман.      Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.      Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.      Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.      В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными. В.Пикуль     По воскресениям в рассылке: Жюль Верн "Дети капитана Гранта"      Этот известный роман французского писателя-фантаста был написан в 1868 году. В произведении (как его охарактеризовал сам автор - "для юношества") широко развернуты картины природы и жизни людей в различных частях светаю. Герои путешествуют по трем океанам, разыскивая потерпевщего караблекрушение шотландского патриота капитана Гранта.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Сергей Белошников "Палач"      История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.      Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?      Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно... Джон Уиндем "День триффидов"      Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.      Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.      Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности... Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души. Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем... Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения