Литературное чтиво Выпуск No 347 от 2006-04-20 Число подписчиков: 22    Валентин ПИКУЛЬ "БАЯЗЕТ" Часть 2    Сидение    Глава 1. Смятение 7 Когда врач Сивицкий, встретив вошедшую Хвощинскую, сказал, указывая ей на револьвер, что ему поручено при появлении турок в кре пости застрелить ее, если она не пожелает им достаться, то на это предложение получил от нее полное согласие... К. Гейне      День закончился. Он примечателен тем, что на всем его протяжении не было отдано ни одного существенного приказа по гарнизону. Офицеры словно понимали, что приказы сейчас бесполезны, и смело доверили судьбу осажденной цитадели мужеству и стойкости рядовых воинов.      Однако ночь давала передышку от стрельбы, и эту передышку нельзя было дарить лишь отдохновению от горячего дня. Было необходимо ломать камень, чтобы превратить окна в боевые амбразуры, перетащить в более безопасные места обозные и артиллерийские фуры.      Наконец, прапорщик Клюгенау, который руководил работами, должен был еще и доказать пьяненькому Пацевичу, что все, что делается сейчас в гарнизоне, все делается так, как написано об этом в "зелененькой книжечке генерала Безака".      - Поверьте, господин полковник, - убеждал его инженер, - все совершается людьми разумно.      - А мне совсем не нужно, чтобы они... совершали! Я не могу командовать, если нету порядка.      - В том-то и дело, господин полковник, что сейчас никто не нуждается в командах.      - Да что вы мне здесь цицероните, прапор? - снова кинулся на барона Пацевич. - Какой же вы к черту немец, если не желаете иметь порядка?      - Что ж, - отозвался фон Клюгенау, - не буду спорить. Из меня немец, прямо скажем, паршивый получился. Но русский-то офицер я не последний и потому смолоду привык доверяться смекалке и мужеству русского солдата!      - Да они умнее тебя, - показал Пацевич на солдат.      Клюгенау вежливо поклонился, благо поклон спину не ломит.      - Опять-таки не смею оспаривать, - сказал он. - У нас в России так издавна повелось, что подчиненные всегда умнее своих начальников.      На этом разговор закончился, и Пацевич побрел в каморку Исмаил-хана Нахичеванского. "Пьют, негодяи", - подумал Клюгенау, но делать из этого выводы ему было некогда. Майор Потресов позвал его на свой двор, чтобы обсудить подъем барбета.      - Скосить его надо, - посоветовал Клюгенау. - Тогда орудие сможет бить через "банк", и утром Фаик-паша будет приятно удивлен вашей находчивостью.      Потресов сдвинул на затылок фуражку, почесал потный лоб.      - Знать бы мне, в каком только коровнике он прячется. И, поверьте, мой Кирюха Постный прихлопнул бы его там вместе с гаремом!..      Клюгенау устало опустился на землю, растер колени:      - Ноют, проклятые... Майор! Вы случайно не видели - там валяется "единорог" времен царствования Екатерины Великия?      - Видел, - ответил Потресов. - Станок уже сгнил. Сплошная труха. К тому же и раковины!      - Это чепуха. Лафет можно сделать. Я мыслю так, Николай Сергеевич, что, коли нужда подопрет, этот "единорог" неплохо было бы пустить в дело!      - Боюсь, разорвет. Пороха нынче иные. Сильные.      - А наверное, - размечтался Клюгенау, - у этого "единорога" была славная молодость. Кто его притащил сюда?      - Кажется, князь Чавчавадзе! Он тоже писал стихи...      Прапорщик долго не отзывался. Лица его в темноте было не видно, и вдруг он сказал:      - Странно! Она совсем не относится ко мне серьезно. В ее глазах я всегда был чудаком, и не больше. А вот Карабанов - тот иной. Забавный человек, и ...в нем это мудрено, Что он умничает глупо, А дурачится - умно! Хотя многие в гарнизоне этого не понимают. Даже она...      - Вы это к чему? - удивился майор.      - Это я в отношении Аглаи Егоровны, - честно признался Федор Петрович. - Сейчас я боюсь попадаться ей на глаза. Говорят, она всю ночь провела там, - барон показал на землю. - Сивицкий пичкал ее, беднягу, снотворным, но она так и не легла всю ночь.      - Женщину жаль, - согласился Потресов. - Даже очень. Просто сердце переворачивается, как подумаю. Но без нее нам было бы, кажется, еще хуже. Что ни говорите, а все-таки мы петухи по природе. Когда женщина смотрит в нашу сторону, мы всегда хотим быть героями...      Сивицкий, несмотря на поздний час, спать еще не ложился. Он сидел в своем углу, отгороженном от аптекарского склада двумя простынями. Возле его локтя, рядом с надкусанным чуреком, лежал новенький револьвер с перламутровой ручкой. На столе перед врачом были разбросаны карты - капитан раскладывал дамский пасьянс "Амазонка".      - Пришли? - сказал он. - Это хорошо.      Клюгенау присел напротив:      - Вы получили воду?      - Два ведра. Спасибо охотникам.      Помолчали.      - Странный револьвер, - сказал барон. - Я совсем незнаком с подобной системой.      - Это "ле-фоше". Осторожнее. Он заряжен.      - Ваш? - спросил Клюгенау.      Сивицкий впервые оторвался от пасьянса и тускло поглядел в глаза прапорщика.      - Да, - ответил он со значением. - Мне его подарил покойный Никита Семенович.      Клюгенау придвинул к себе револьвер, удивился:      - Ого, какая редкость! Мельхиоровые пули.      - Да, да, - как-то виновато ухмыльнулся Сивицкий, - именно что мельхиоровые. Впрочем, смерть от этого не становится краше... Отодвиньте локоть, барон, вы мне мешаете!      - Ах, извините, капитан. Я нечаянно задел вашу даму.      Сивицкий вдруг неожиданно вспылил и, разворошив пасьянс, смахнул карты со стола.      - К черту все! - раздраженно сказал он. - Если бы вы не пришли сейчас, я сам пошел бы за вами.      Подслеповатые глаза барона глядели на врача испытующе:      - Чем могу служить вам?      - Чем? - Сивицкий встал и, сунув руки в оттянутые карманы неряшливого сюртука, прошелся по тесной комнатенке. - Чем вы можете мне служить? - переспросил он. - А вот, слушайте,..      ...По уходе с отрядом в Араратские долины полковник Хвощинский оставил свою жену на попечении капитана Сивицкого.      Как опытный офицер, он не был уверен в удачном исходе рекогносцировки и предвидел издалека, что Баязету предстоит осада, снять которую будет нелегко. Что же мог поручить Никита Семенович своему старому другу накануне своей гибели?      - Мы тогда долго беседовали, - рассказывал Сивицкий, не глядя на прапорщика. - Уже ночью... Вино было. Да. Но это не мешало. Я, конечно, не соглашался. И вот этот револьвер. Глупости!      Я так и сказал ему - глупости! Но он был настойчив. Он видел дальше меня... Вы, барон, понимаете: здесь ее опоганят и продадут. Как мешок орехов. У них так и написано в Коране: женщина - как мешок орехов. И он боялся этого. Он не мог оставить ее так.      Клюгенау выглядел спокойным, только чаще моргал из-под очков.      - А вы? Что же вы? - спросил он.      - А что - я?.. Я говорил - нет, глупости... ерунда! Он меня убедил. И взял... Я взял... вот это, - Сивицкий показал на револьвер. - Системы "ле-фоше". Семь камор. Пули из мельхиора. Я ведь врач. И знаю, куда надо выстрелить. Хватит и одной. Наповал... Вы думаете, мне легко было дать ему слово?      - Не думаю.      - А тяжело-то вот стало только сейчас. Башибузуки ревут за стенкой. Жуть!.. Ворвись они сюда, и я знаю, чем это все кончится. Мы тогда долго с ним говорили. Была только одна оговорка: "Если она согласится на это".      - И она... согласилась? - спросил Клюгенау.      - Кой черт! - вспыхнул врач. - Я еще не выжил из ума, чтобы спрашивать женщину об этом! Всю жизнь я лечил людей, но не убивал...      Сивицкий решительно передвинул револьвер через стол к прапорщику Клюгенау.      - Вот и все, - устало сказал он. - Вы, надеюсь, не откажете мне в этом. Я знаю, что ваше отношение к ней гораздо сложнее, чем многие думают. И вы сами не пожелаете, чтобы она попала в чьи-то грязные лапы!      Клюгенау передвинул револьвер от себя на середину стола. Теперь он лежал между ними, блестя вороненым дулом, почти красивый в своем железном безобразии ломаных линий.      - Вы... ошиблись, - заключил Клюгенау. - Моя рука не сильнее вашей. Я могу убить себя. Могу, наконец, убить и вас. Но выстрелить в женщину, которая стала для меня... Нет, господин капитан. Очевидно, вы измеряли мое благородство каким-то преувеличенным аршином!      Сивицкий медленно, почти с усилием произнес в ответ:      - Но я знаю силу вашего духа, барон... Вы не смеете отказать мне. Я перебрал всех людей в гарнизоне, кто был бы способен на это. Нет, только один вы не спасуете в нужный момент. Вы же ведь не поэт, а солдат, Клюгенау. Вы прирожденный солдат!..      - Нет, - снова повторил Клюгенау.      Сивицкий, сразу же поникнув плечами, опустился на стул.      - Боже мой, зачем же я тогда рассказал вам все это? Такое ведь не говорят никому... Просто я - старый дурак!      - Нет, - отчеканил Клюгенау, вставая.      Врач поднял лицо:      - А если я вас буду просить? Умолять буду? Поймите, что я не могу иначе...      - Нет. Не надо меня умолять. Dixi! - закончил барон по-латыни, и врач его понял.      Клюгенау ушел. Сивицкий вдруг скособочил толстый неопрятный рот, мятое лицо его вдруг по-старчески обмякло, и он с хрипом выдавил из себя первое рыдание. Потом, продолжая плакать, капитан добрался до своей постели, разбросал по комнате сюртук, шаровары и сапоги. Рыдания его были болезненны, почти мучительны, но врач был не в силах сдержаться и, задув фитиль, продолжал плакать в темноте.      - Проклятая судьба! - бормотал он, вспоминая все неудачи своей неуютной холостяцкой жизни. - Никакой радости... Хуже собаки! А тут еще и это...      Дверь открылась, и кто-то вошел к нему.      - Кто тут еще? - спросил врач. - Это ты, Ненюков?      - Нет, это я... Клюгенау.      Сивицкий долго молчал в темноте.      - Что вам надо, барон?      Федор Петрович сказал:      - Видите ли, я как следует поразмыслил. Не вы - так я...      Кому-то ведь надо. А вы, боюсь, не сможете сделать это. Но отдать женщину на поругание, это... хуже убийства! И вот я пришел сказать вам: дайте мне револьвер...      - Можете взять. Он там, на столе.      Клюгенау долго шарил в потемках по столу, на ощупь отыскивая револьвер.      - Здесь полный барабан? - спросил он.      - Да, семь камор.      - Хорошо, я пойду. Спокойной ночи, капитан.      - Спасибо. Теперь я спокоен, барон. 8      Рано утром на всех минаретах города показались муэдзины.      Взявшись руками за мочки ушей или подперев щеки, как это делают в горести русские бабы, муэдзины блаженно закрыли глаза и дико, но дружно затянули согласный мотив:      - Ля-иллаха-илля аллаху вэ Мухаммед расуль аллахи! - В этом чудовищном вопле слышалось что-то свирепое и грозное, словно призыв к страшному злодеянию...      Турецкие стражники разложили коврики-седжадэ и тут же, стоя на карауле, начали творить священную молитву.      Нищие на майдане оставили азартную ловлю паразитов на своих лохмотьях (которую предусмотрительный аллах предписал правоверным наряду с омовением) и тоже согнулись в поклоне.      Кузнецы отбросили молоты, сложившись в молитве, словно тараканы в смрадных щелях кузниц, и раскаленное железо будущих ятаганов медленно потухало на наковальнях. Одни только мусульманские жены остались без дела, всемогущий аллах не дал женщине приличного места даже на том свете, где живут ее соперницы - сладострастные гурии...      - Несите мне воду, - повелел Фаик-паша.      В круглой серебряной чаше, на дне которой плавал кусочек мыла, паша сполоснул себе руки. Верный негр-саис надушил ему бороду. Чубукчи-трубконосец подал кальян и накинул на плечи военачальника розовый атласный халат. Наряд Фаик-паши довершила чалма зеленого цвета, выдававшая в нем прямого потомка Магомета.      - Несите мне еду, - велел он.      В рамазан воспрещено есть и курить, пока можно отличить белую нитку от черной. Но на войне и в путешествии пророк все это дозволяет, и потому суп следовал за вареньем, жаркое за хурушами, паша лил в шербет вино, около сорока блюд сменяли одно другое. И едва Фаик-паша брал щепотку, как кушанье тотчас же убиралось, освобождая место для нового блюда. Если бы Фаикпаша читал Сервантеса, он бы, наверное, припомнил подобную смену блюд из обеда Санчо Пансы на острове Биратария.      - Зовите чтеца! - повелел Фаик-паша, сочно рыгая от пресыщения.      Чтец с поклонами и завываниями читал ему письмо от кизлярагы. Сначала в письме шла речь о главном - о женах. Старший евнух сообщал повелителю, что у Пирджан-ханум на восемь дней была задержка месячных, а "звезда сераля", маленькая Сюйда, все эти дни играет в мячик. Далее в письме шла речь о пустяках, - о смерти старой жены, о пожаре в имении, о драке крестьян...      - Довольно! - остановил чтеца Фаик-паша. - Это неинтересно!      С улицы, через резные жалюзи окон, донеслась задорная музыка - это внутри крепости гарнизонный оркестр встречал боевой день увертюрой к опере "Риголетто". И, дивясь непривычной для азиатского слуха мелодии, Фаик-паша в злости велел закрыть окна.      - Гяуры, - сказал он, млея от сытости, - потеряли остатки разума. Пацевич-паша глупее женщины. О-о, великий аллах! Ты рассудил выронить его из-под хвоста собаки, чтобы доставить сегодня мне радость, подарив нам его глупую голову. Так выносите же - эй, слуги! - бунчуки на улицы. Сегодня к полудню я не стану сдерживать гнев моих барсов...      Фаик-паша развернул перед собой глянцевитый листок бумаги.      Старый ленивец, он уставал даже от ожидания, и сейчас решил развлечь себя до полудня забавной игрой в слова. Из-под его пера выбегали ровные строчки стихов, посвященные самой маленькой из всех его жен, девятилетней Сюйде, которая в разлуке знает только одну забаву - играть в мячик.      Стихи начинались так: Когда подпрыгиваешь ты за мячиком, Все члены твоего тельца напрягаются, И я вижу, как светятся прозрачные косточки. О, перл души моей, венчик страсти, Подпрыгни за мячиком, но поймай мое сердце...      Его вдохновение было прервано приходом старейшин с шейхами.      - Конница Кази-Магомы вернулась от Деадина и раскинула свой табор у Зангезура, - доложили ему. - Воины накормлены и теперь готовы перегрызть ржавое железо. Только прикажи, великий паша, и мы прольем кровь неверных, как воду.      Фаик-паша хлопнул в ладоши.      - Сегодня в полдень, - сказал он. - Можете идти. Я уже вынес бунчуки на улицу...      Хаджи-Джамал-бек гулял...      Для начала он зашел в караван-сарай и за несколько пиастров до одури накурился гашиша. Ему стало весело, и он сосчитал оставшиеся деньги. Хвощинский платил лазутчику хорошо, рассчитываясь сразу же чистыми золотом. Новый же хозяин, полковник Пацевич, выдавал вместо денег какие-то бумажки. Напрасно черкес убеждал его, что он еще с молоком матери всосал любовь к русским и готов продать себя за десять динаров от восхода солнца до заката. Нет, полковник писал лазутчику расписки: "Сего дня, получив непроверенные сведения от тифлисского мещанина ХаджиДжамал-бека, я заверяю настоящим, что он..."      Лазутчик вышел из караван-сарая и побрел по узкой улице, громко распевая: Бабка старая в лягушку превратилась... И на дно она речное опустилась. Золотой она песочек собирала, Ей там щука три икринки продавала...      На майдане Хаджи-Джамал-бек решил купить новую саблю.      - Лучше этой, - показал лазутчик на старую, висевшую у бедра, и стукнул по ладони мешочком с монетами.      Торговец оружием, медлительный и красивый перс с бородой ярко-красного цвета, величественно повел рукою вокруг себя, предлагая осмотреться. Выбор орудий убийства был в его лавке богатый: висели алебарды с лезвиями в виде полумесяца, широкие зубья ятаганов мрачно мерцали в углу; специально для пыток были выставлены на продажу уродливые щипцы с крючьями.      - Буюр (изволь)! - сказал перс, снимая со стены тонкую и гибкую, как ивовый прут, саблю дамасской стали.      Хаджи-Джамал-бек скинул с правого плеча куртку, велел народу посторониться и свистнул саблей сверху вниз и направо. Тоненько пропел в ответ рассеченный воздух, и тогда лазутчик поднял с земли ржавый гвоздь и положил его перед собою на доску.      - Я проверю еще и закалку, - сказал он.      - Зачем не веришь мне? - вроде обиделся лавочник. - Можно не верить женщине, моряку и пьянице: женщина - обманет, моряк - потонет, а пьяница - ничего не помнит. Я в щербет добавляю вина всего три капли. Я не выжил еще из ума, чтобы пускаться в плаванье. И, наконец, я, слава аллаху, не женщина. Скажи, найдется ли у тебя восемь динаров, когда этот гвоздь розорвется пополам, едва ты коснешься его благородным лезвием?      Хаджи-Джамал-бек с размаху опустил клинок, и две половинки гвоздя разлетелись в разные стороны.      - Пять динаров, - сказал лазутчик и купил себе саблю. И со дна речного бабка воротилась, Вся деревня на блудницу подивилась...      Острие пики уперлось прямо в грудь Хаджи-Джамал-бека, и лазутчик увидел перед собою богатого всадника, который кольнул его пикой.      - Не ты ли, - сказал всадник, - не ты ли, грязная собака, сидел недавно в Тифлисе и продавал на улице чихиртму и хаши?... Я тебя узнаю, шакал, перебежавший к гяурам, чтобы лакомиться их объедками!      Острие пики рвануло рубаху лазутчика, пролетело куда-то мимо и снова отскочило назад, готовое для последнего удара. Хаджи-Джамал-бек перехватил пику рукой, закричал на курда:      - Зачем не говоришь, а блюешь словами. Спроси любого, и тебе скажут, где я провел эту ночь. Ты сам, вонючий шакал, валялся на кошмах под звездами, а я нежился в шатре твоего всемогущего шейха Джелал-Эддина. Убери свою пику!...      Его отпустили, и он пошел далее. А вокруг кишел богатствами майдан. Все, что было накоплено поколениями армян и евреев, сейчас переходило из рук в руки, менялось и просто отбиралось сильным у более слабого. Шныряли в толпе быстрые курды, плясали за деньги наемные "мутрибы" из цыган, и тут же местный кадий, вооружившись молотком, приколачивал большими гвоздями за уши к столбу какого-то купца, нечестно продавшего свой товар. Купец истошно орал, кадий деловито стучал молотком, из ушей купца текла кровь...      В сопровождении толмача и телохранителей здесь же блуждали, посматривая на этот вавилон, английские корреспонденты, приценивались к коврам - хамаданским, ардебильским, хорасанским. Шлепали по грязи местные жены с кувшинами на плечах, удерживая зубами концы прозрачных яшмаков. А немного поодаль стояли "тайные" - продажные красотки, от француженок до негритянок, и лица их были блудливо открыты, руки затянуты в желтую лайку, на запястьях сверкали браслеты. С призывным треском они закрывали и вновь распахивали громадные веера из цветных перьев. И порою какой-нибудь турок велел своей жене подождать его, пока он удалялся с одной из "тайных", и жена его, навьюченная покупками, покорно поджидала своего повелителя.      В самой гуще майданной толкотни Хаджи-Джамал-бек встретил своего знакомиа по Владикавказу - кривого узденя, что бежал из Осетии вместе с генералом Кундуховым.      - День добрый, Хаджи!      - Скажи это вечером. Гиго!      Одноглазый уздень был занят: широким топором рубил на "жеребья" свинцовые и медные прутья, смахивая насеченные пули в мешок, продавал их на три меры - горстями, широкой пиалой и, наконец, своей шапкой. Этот страшный товар шел у него ходко - время военное, стрелять каждому надобно, а "жеребья" стоили намного дешевле патронных пуль.      - Руби помельче, Гиго.      - Ходи осторожней, Хаджи.      Хаджи-Джамал-бек отправился в сторону крепости. Подойдя к турецкому караулу, он высыпал на ладонь остатки монет из кисета и отдал их офицеру. Тот молча спрятал деньги себе за пояс, и в лазутчика, пока он пробирался в цитадель, никто не выстрелил.      Первым делом он пошел в клетушку Мсмаил-хана Нахичеванского.      - Сегодня в полдень, - сказал лазутчик, показывая на свое отрубленное ухо. - Хотя ты и не стоишь того, но я узнал точно: тебя не тронут, так говорят...      В ответ ему только блестела гладко выбритая голова хана. 9      С первым же выстрелом, означавшим наступление дня, Штоквиц выгнал музыкантов на двор, велел играть только веселое. Заревели полковые трубы, бодрыми голосами откликнулись на их призыв флейты, кожа на барабанах за эти дни высохла - они бубнили свою тревогу настойчиво и гулко: "будь-будь, будь-будь!"      Воды в это утро гарнизон не получил вовсе, и в горле музыкантов скребло и саднило от горькой пыли. Кислые мундштуки инструментов прикипали к воспаленным губам. Штоквиц не давал лениться, требуя звуков веселых и чистых. Комендант не мог дать воды гарнизону - он заменял насущную потребность тела музыкой, которая взлетала из осажденной крепости прямо в желтое от солнца и пыли небо. Худенький капельмейстер выстоял полчаса на адской жаре и, не закрывая глаз, рухнул на землю в глубоком обмороке.      Шальная пуля уложила наповал трубача, а барабаны все били, а флейты поддакивали им:      - Будь-будь... все-все!... Будь-будь...      Стрельба усилилась. С переднего фаса было видно, как из долины Балык-чая тащились в город свежие таборы. Топорщились пиками отряды всадников, качались на гробах верблюдов жены, черные шатры теперь уже густо опоясывали осажденную цитадель.      Подоспевшие племена тут же расхватывали оружие и, едва успев осмотреться, спешили под стены Баязета, чтобы хоть одну пулю да выпустить в проклятых гяуров.      - Нехороший день будет, - сказал Ватнин, поглядев зачем-то на небо. - Берегите себя для службы, казаки!      Он зашагал, скользя по свинцовой крыше, к лестнице.      - Ты куда, сотник? - окликнул его Трехжонный.      - Куды? - остановился есаул и вдруг весело подмигнул хитрым глазом: - А вот самовар побегу для вас становить. Чаю охота!...      Назар Минаевич спустился вниз, среди навала вещей и телег пробрался в темный закуток мечети, где поселился гарнизонный священник. Отец Герасим, еще не одетый, в одном исподнем, поджав под себя босые ноги, сидел на раскрытой постели, читал "Трех мушкетеров".      - А я жду, - сказал он. - Дверь прикрой, чтобы никакой бес не заскочил ненароком.      Отец Герасим прикинуться дурачком любил и делал это даже со смаком, но перед Ватниным ему дурить было незачем, они сразу как-то раскусили друг друга.      - Посуду расставь, - сказал отец Герасим и, нагнувшись, достал из-под кровати большую мутную бутыль с водкой.      - По малости лей, - опередил его Ватнин. - Сегодня, чую, день будет ответственный. Хмель не должон во вред делу идти. Вот и хватит мне, батька. Тепереча себе лей.      Они сдвинули стаканы:      - За Пацевича! Чтоб он...      - ...сдох, - подхватил священник, - и освободил нас, грешных, от разума своего!      Выпили. Утерлись. Поморщились.      - Ух, - сказал Ватнин, мотая бородищей.      - Заесть-то нечем, - ответил отец Герасим. - Довоевались, мать их всех... растуды-то. Начальнички, называется!      - Ну, ин ладно. Спасибочко! - сказал Ватнин, поднимаясь. - Я пойду. Коли пострелять захочешь, батька, так на мой фас подымайся. Я тебе добрый винторез сыщу.      Он переступил порог как раз в тот момент, когда турки начали обстрел цитадели из пушек. На пустом дворе колотились по камням султанские ядра. "Эх, дурни, прицела не сменят", - выругал Ватнин турок. И тут, в грохоте стрельбы и свисте пуль, люди гарнизона снова вступили в странную игру с Пацевичем. Все уже давно хотели от него избавления, и стоило только вблизи от полковника лопнуть вражескому ядру, как отовсюду начинали кричать:      - Ваше высокоблагородие, да вы, никак, ранены? Санитары, куда смотрите? Полковника подбирайте...      Трудно сказать - по своей ли воле, но только Сивицкий1 тоже принял участие в этой охоте на полковника и навестил его как бы от искреннего участия.      - Я слышал, что вас задело? - спросил он.      - Да нет, - отмахнулся Пацевич. - Вчера немножко обожгло, пардон, самую задницу. Вот и все...      - Снимите-ка... Посмотрим, - велел ему капитан.      Пацевич неохотно расстегнул штаны.      - Оставили бы вы меня, - сказал он. - На что я вам? Ну, убьют так убьют...      Свицкий вроде удивился:      - Да у вас сильная контузия! Все посинело даже. Как хотите, а я - на правах старшего врача - настаиваю на вашем пребывании в госпитале. И немедленно!      Пацевич застегивал пуговицы.      - Зачем вы издеваетесь надо мной? - вдруг отчетливо сказал он. - Ведь я-то хорошо знаю, что у меня нет никакой контузии. Вам просто надо, чтобы я избавил вас от своей неприятной особы. Так ведь?      Сивицкий посмотрел на его дрожащие пальцы.      - Но, господин полковник, - возразил он, - вы же никак не можете видеть, что у вас творится сзади!      Пацевич грустно улыбнулся:      - Выходит, что вы тоже считаете меня дураком. Только у меня хватило ума, и в зеркало все хорошо видно, что творится у меня сзади. Не надо меня шантажировать. Тифлис назначил меня командиром гарнизона - Тифлис меня и снимет, если я окажусь непригоден.      Когда доктор ушел, Пацевич долго сидел, о чем-то тяжело соображая. Было ему гораздо не по себе. "Издеваются, сволочи!" - лениво выругался он и кликнул своего деншика. Парень моментально вырос в дверях, красуясь здоровенным синяком под глазом.      - Чего изволите?      - Почему утром не зашел? - - спросил его Пацевич.      - Я думал, вы спите ишо.      Пацевич возмутился:      - Офицеры не спят, а отдыхают. Это вы, быдло, храпите там, где вас положат. А я - отдыхаю... Синеву-то тебе, скобарю, кто под глазом навел?      - Да это вы-с, Адам Платонович, - обиделся денщик. - Выпимши были. Потому и не помните.      Полковник сумрачно отвернулся.      - Сходи, - сказал он тихо, - к Исмаил-хану, сходи... Пускай он бутылку нальет... У него, я знаю, еще имеется.      В ожидании денщика командир гарнизона переменил чехол на фуражке. Поплевав на козырек, протер его до блеска рукавом сюртука. Шашку он отцепил, зашвырнув се в угол. Вместо нее привесил к поясу револьвер.      - Чего бы еще? - рассеянно огляделся он.      Тут денщик поставил перед ним бутылку с вином. Пацевич выгнал из стакана зеленую муху. И тягучий густой чихирь скоро весь, до последней капли, перекачался из бутылки в нутро полковника:      Пацевич повеселел, но ему, как бывалому пьянице, казалось, что для полного счастья не хватает еще чуть-чуть. Стакана даже и не надо, пожалуй. Но вот полстаканчика он бы выпил с удовольствием.      С таким-то настроением он и навестил хана.      - Премного обяжете, сиятельный хан, - сказал он, - если дадите мне еще разочек чихирнуть! Уже не сердитесь на старика, но сами понимаете... Да нет, куда вы! Хватит. Мне бы только чуть-чуть. Это, кажется, кукурузная водка?      - Арака, - ответил хан.      - Ну, что ж. Вода, как сказал великий писатель Марлинский, существует для рыб и раков, вино - для детей и женщин, а водка - для мужей и воинов. Ваше здоровье, хан!      "Муж и воин" почувствовал, как арака, мутная и теплая. двинула сначала куда-то в нос, перешибла дыхание, потом толчком ударила в голову.      - Крепка! - сказал Уацсвич.      Он прошел под арку вторых ворот. Прислонился к стенке, чтобы не выдавать своего хмеля. Говорил он вполне благоразумно, и человеку, который мало его знал, полковник показался бы даже абсолютно трезвым. Тут он встретился с Ходжи-Джамал-беком, подробно расспросил его о городских событиях и сплетнях.      - Какой же Фаик-паша предлагает нам квартал, если мы согласимся на сдачу?      - За рекой, сердар. Где армянин жил.      - Ну, это ты чепуху городишь, кацо.      Вскоре под аркою собрались офицеры. Штоквиц, Карабанов, Клюгенау и Евдокимов. Разговор поначалу шел больше о мелочах.      О том, как изменился солдат после реформы, о том, что на Востоке едят много сладкого, а зубы у всех хорошие. Говорили, причем как-то лениво и не совсем умно, - все как бы отупели за эти дни.      И вдруг - разом, - трах, трах: полетели обрушенные камни; "жеребья", стуча по булыжнику, запрыгали, словно кузничики.      Сипенье буйволовых рогов, тупые удары ядер о стены, осыпи штукатурки и тучи песку, поднятого взрывами, - все это вдруг закружилось в невообразимом хаосе, в котором человек казался жалким и обреченным.      - Боже мой! - выкрикнул Пацевич, кидаясь в глубину арки. - Господа, идите сюда...      Бледный солдатик с рассеченной щекой вскочил под укрытие, заплясал на одной ноге, тут же раненный пулей:      - Ай-ай-ай... Хосподи, сила валит! Ваши благородья, аи-аи... тикать надоть!      Штоквиц с размаху пришлепнул солдата спиною к стенке, сунул ему под нос крепкий кулак.      - А ну, не дури! - крикнул он. - Что там? Турки? Много?      - Тьма, - ответил солдат.      Штоквиц рискнул добежать до ближайшей амбразуры и вернулся обратно, потрясенный.      - Господа, - сказал он, - надо что-то решать. Вы отсюда не можете видеть, что это за зрелище. Ясно одно - турки решились на штурм...      Здесь мы остановимся, чтобы передоверить слово исследователю, который пишет об этом моменте буквально следующее:      ...Офицеры, спокойно видевшие до этой минуты под аркой вторых ворот, при внезапно грянувшем потрясающем грохоте и ударах снарядов, были озадачены не менее других; тревожно обменялись они мыслями и в течение десяти - пятнадцати секунд постановили какое-то решение...      Исследователь тут же делает примечание, весьма существенное для нас, - он прямо заявляет:      Что говорено было в этот важный для начальников момент - я узнать не мог...      И если этого вопроса не мог разрешить исследователь, встречавшийся еще с живыми участниками славного баязетского "сидения", то мы тоже не станем фантазировать. Для нас сейчас важно одно - именно отсюда, из-под арки вторых ворот, где стояли Пацевич и Штоквиц, вдруг разнеслась команда:      - Не стрелять!...      Эту команду передали по казематам:      - Прекратить стрельбу! Не отвечать на огонь!...      - Сему не верить! - крикнул Ватнин. - Продолжай бить, станишные...      И тут он заметил солдата, который вылез на крышу фаса, а на погнутом штыке его винтовки болталась белая тряпка.      - А ты куда лезешь, зараза? - спросил его сотник.      - Вот, - ответил солдат, показывая на тряпку. - Мое дело служивое. Мне так велено.      - Кем велено?      - Его высокоблагородие... господин Пацевич приказали! 10      ...М. И. Семевский, издатель многотомного журнала "Русская старина", в самый разгар кавалерийских маневров под Красным Селом узнал из "Биржевых ведомостей", что в числе войсковых старшин, представлявшихся вчера императору, был и подполковник Н. М. Ватнин. Не раз уже публикуя в своем журнале материалы о недавней русско-турецкой войне, Семевский пожелал встретиться с бывалым защитником Баязета и для того в один из жарких летних дней пригласил Назара Минаевича посетить его редакцию.      В назначенный час Семевский уже поджидал своего интересного гостя в доме Трута по Надеждинской улице: лакею было велено подать к приходу Ватнина чай, секретарь был подготовлен для записи рассказа. Ватнин явился в редакцию, одетый в казачий мундир с эполетами, скромно сел на предложенное кресло и поставил меж колен свою гигантскую шашку.      Предложив гостю чаю, издатель весьма умело завел нужный ему разговор, во время которого поставил прямой вопрос:      - Уважаемый Назар Минаевич, нашей редакции до сих пор не совсем ясен вот этот щекотливый момент в осаде Баязета, когда Пацевич хотел сдать гарнизон на съедение туркам. Расскажите, пожалуйста, поподробнее.      Ватнин отхлебнул чаю, крохотное печеньице рассыпалось в его корявых пальцах, и он застыдившись своей неловкости, больше ни к чему на столе не притрагивался.      - А было это, господа сочинители, - начал он, избегая смотреть на залежи книжной учености, - было это девятого... Да, кажись, не вру. Именно - девятого июня тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.      Семевский кивнул секретарю, и тот, тихой мышью пристроившись за могучей спиной защитника Баязета, начал прилежно строчить перышком.      - Иду это я, - говорил Ватнин басом, показывая, как он идет, - держу путь от левого фаса. А навстречь меня солдат прется и на штыке тряпка болтается. Я его, конешным делом, пытаю по всей строгости: куда, мол, лезешь, хвороба, и зачем у тебя на штыке тряпка белая?... Кхе-кхе, вы уж не серчайте на меня, господа сочинители, ежели я какое слово не так скажу.      - Ради бога, - остановил его Семевский. - Я сам шесть лет отслужил в лейб-гвардии Павловском и далеко не святой в разговоре.      - Ну, ин ладно! - приободрился Ватнин, но тут услышал скрип пера и обернулся к секретарю: - Никак, это мою говорю записывают?      Да, рассказ сотника был записан и выглядел в этой приглаженной стенограмме несколько иначе. "...Не доверяя словам солдата, - говорилось в записях, - я приказал ему удалиться и доложить Пацевичу, что нет крайности, вызывающей сдачу крепости на милость врага. После этого солдат ушел в средние ворота, и там вскоре раздалось новое приказание:      - Развернуть простыню!..."      Ватнин - человек скромный, и невольно, чтобы не рисоваться, стушевал всю напряженность обстановки. На основании же других документов, события разворачивались совсем не спокойно - в суматошной, почти панической стихийности этих событий было что-то ужасное, предательски черное.      - Кем велено? - спросил Ватнин.      - Его высокоблагородие... господин Пацевич приказали!      - А ну, брысь отседова! - заорал есаул и ударом кулака отправил посланца с крыши на лестницу. - Передай им всем, паскудам, - крикнул от вдогонку, - нам и дня не хватит, чтобы отбиться!...      Уши казаков разрывало от вражьего гвалта, в котором имя аллаха чередовалось с отборной бранью. Казачья кровь выбегала из-под убитых и раненых, сочилась по круто наклонной крыше.      Ватнин едва не упал с карниза, поскользнувшись; чья-то винтовка, дребезжа раскрытым затвором, покатилась мимо него в крутизну.      - Пропадешь, сотник! - крикнул Дениска, и есаул прилег под пулями, дополз до среза фаса, примостился поудобнее, чтобы все видеть вокруг.      - Мати моя дорогая! - невольно ахнул есаул. - Такого-то и батька мой, наверное, не видывал!...      Даже нервы Ватнина - уж на что они были крепкие! - тряхнуло как следует, когда он осмотрелся вокруг. На соседнем кладбище кишели среди могильных столбов тюрбаны воинственных кочевников. Враги лезли по горе из зловонных развалин Нижнего города и, экономя порох, пока еще не стреляли. Через речку же толпами валили редифы и, шумно разбрызгивая воду, замутили течение реки на целую версту, - Я не вижу белого флага! - сказал Пацевич. - Какой бедлам... Что хоть творится там, кто мне ответит?      Тихо подвывая от собственного бессилия, Пацевич вбежал в прохладную мечеть, коротко глянул на густую лавину врага и сразу же в испуге вскочил обратно на двор.      - Я кому сказал - не стрелять! - заорал он на солдат, приникших к бойницам. - Господа офицеры, вот плоды вашего безделья! Прекратите эту дурацкую стрельбу! Сейчас же... Карабанов, вы меня слышите?      Андрей стоял в полной растерянности - все казалось ему бредом, дурным сном. Его кружило в каком-то вихре, и мелькали веред ним орущие лица солдат и казаков, лошадиные морды и знамена: один стрелял, другой закапывал винтовку.      - Карабанов, - настойчиво повторил Пацевич, - не стойте как пень... Вы же смелый человек!      На этот раз подействовало. Андрей встряхнулся от осевшей на плечах пыли и кусков штукатурки, вдруг злобно рявкнул на Пацевича, как на собачонку:      - Что вам еще от меня надобно? Я никуда не пойду... И пусть меня рубят на сто кусков, но я не предатель!...      - Ты это мне, подлец?..      Такого лица у Пацевича еще никто не видел: брови его, как две густые ширмы, опустились книзу и почти закрыли ему глаза.      Полковник пригнулся - нащупал рукою тяжелый ноздреватый булыжник.      - Это мне-то? - снова просипел он, надвигаясь на поручика. - Мне?... Ах ты, гвардейская потаскуха! Ты говоришь это мне... мне, который расхлебывается сейчас за все ваше распутство!      Карабанов отскочил в сторону:      - Бросьте камень!      Хаджи-Джамал-бек перехватил руку полковника.      - Не надо быть женщиной. - сказал он. - Турки будут стрелять, сердар, потому что солдат не слушался тебя: видишь - флага-то нет!      Адам Платонович выпустил камень из пальцев.      - Ты-то мне и нужен как раз, - ответил он, задыхаясь. - Они всё переврут, сделают не так. а ты сможешь. . Беги на стенку.,.      Беги наверх и скажи туркам: если они выпустят нас из крепости со знаменами и оружием, мы согласны отдать им весь город. Пусть он сгорит. А мы уйдем... Уйдем отсюда к черту!      На дворе цитадели появилась плачущая Аглая - ее сразу же затолкали, закружили в столпотворении бессмысленной толкотни      - Братцы, - слышалось вокруг, - куды нам?      - Говорят, на построение!      - А турка-то не помилует!      - Предали!...      Хвощинская простерла вперед руки.      - Стойте... да стойте же вы! Боже мой, ради чего? - крикнула она в гневе. - Опомнитесь, люди! Ведь столько было уже жертв... И все это отдать теперь даром? - Она подняла с земли брошенную кем-то винтовку, насильно всучила ее в руки молодого солдата: - Стыдись! Стыдись, что я должна просить тебя об этом. Я-то ведь не умею стрелять - я женщина...      Карабанов отыскал в суматохе своего денщика татарина Тяпаева, который уже седлал для него Лорда, потащил его за собой.      - Никому не верю теперь, - сказал поручик. - Ты, парень, слушай, что Хаджи-бек сейчас орать будет... Мне передай... А не так передашь, так я тебя, косого, тут и похороню!      Хаджи-Джамал-бек уже взобрался на стенку фаса и, махая руками, орал в галдящую толпу, чтобы его выслушали. Лазутчик не сразу добился тишины, но в него не было сделано ни единого выстрела.      - Мюждэ! Мюждэ! - радостно сообщил он.      Вслед за словами Хаджи-Джамал-бека в толпе осаждающих послышался ликующий рев.      - Что он сказал? - спросил Карабанов.      - Урусы, кричат, сдаются. Урус драться устал, домой хочет идти... Сейчас, говорит, вам Пацевич-паша ворота открывать станет.      Из толпы выскочил здоровенный гигант кузнец - в парчовой рубахе, со знаменем в руках. Засучив рукава и подняв над собой лезвие джерида, он заорал что-то в ответ, и Карабанов заметил, как в страхе отшатнулся его денщик-татарин, - понял.      - Слова его кислые, - перевел он поручику. - Мы их в крепость пускай, а они резать нас будут. Головы, кузнец сказал, вон там будут в кучу складывать...      Карабанов достал револьвер, прицелился.      - Вот с этой головы мы и начнем! - сказал он, громыхнув выстрелом, и кузнец в красной рубахе покатился под откос, не выпуская джерида.      Тем временем Пацевич вломился в каземат, вдоль стен которого горбились потные спины солдат, бивших из ружей по туркам.      - Вы слышали приказ? Отставить стрельбу! - Полковник отдирал солдат от амбразур, выбивая у них из рук оружие.      Стрельба в каземате смолкла, и полковник кинулся на соседний двор, где солдаты, пристыженные Хвощинскои, снова покрывали турок дружными залпами. Враг уже плотно обступил цитадель, а напористые кочевники, невзирая на пули, томились со стороны кладбища прямо в ворота.      - Ты куда лупишь, стервец? - остановился Пацевич перед ефрейтором Участкиным.      Тот повернул к нему грязное, испещренное потоками пота лицо, прохрипел:      - Не сдюжить... Так и пруг, ваше высокобла...      Пацевич - хрясть ефрейтора в ухо, бац - во второе.      - Понял, болван, что значит приказ?      Он схватил у него винтовку, выбросил затвор.      - А еще ефрейтор! - сказал полковник. - Собирайся на выход, с хурдой вместе... Вели солдатам строиться!      Пацевич убежал. Ефрейтор поднял обезображенное оружие, плачуще обратился к солдатам:      - За што же он меня так?... Или уж я солдат дурной? Пущай я буду в ответе - пали, ребята!      Пацевичу удалось водрузить только два белых флага - один над минаретом, другой над кухонной башней. Грязные тряпки, выставленные на позор гарнизона, противно разворачивались, хлопая на ветру, и турки, ободренные их видом, усилили свой натиск.      Врагам помогало сейчас и то, что стрельба русских заметно слабела, быстро перемежаясь вдоль фасов: вот она утихла в этом углу (значит, Пацевич уже тут), потом вдруг усилилась снова (значит, Пацевич побежал в другой каземат).      - Лезут! - надрывался кто-то с высоты. - Помогайте мне, братцы... Лезут басурманы!      Несколько штурмовых крючьев, взлетев на веревках, царапнули уже по оконным карнизам. Вой осаждающих усилился, окна цитадели, без единого стекла, словно заманивали их внутрь темных крепостных переходов.      На двор, пришпорив каурого жеребца, гоголем вылетел Исмаилхан Нахичеванский.      - Сторонись, - покрикивал он, - дай проехать...      Куда он собирался ехать - никто не знал (и уж, конечно, никто его об этом не спрашивал). Лошадиная морда обожгла затылок Пацевича жарким дыханием, и полковник перехватил се за поводья.      - Голубчик, - сказал он хану, - ваши лоботрясы околачиваются без дела... Велите им открывать ворота. Действуйте своей властью. Пусть разбивают телеги и отворачивают камни. Выручайте, голубчик хан, а я наведу порядок...      И полковник опять заметался по крепости. Мокрый от возбуждения, сюртук разодран, один угол его рта слюняво отвис на сторону. А глаза уже сделалались бешеными, зрачки их купались в какой-то противной мути, и многие теперь стали бояться Пацевича: кутерьма вокруг стояла страшная, прихлопнет он тебя в суматохе из своего "семейного бульдога", разбирайся потом - за что...      - Где Штоквиц? - орал полковник и заталкивал солдат в колонну, которая тут же рассасывалась, стоило ему отвернуться. - У-у, старый хапуга, в кусты улизнул... Все берегут свои шкуры, жалкие подонки! Один я расплачиваюсь за всех... Разыщите мне Штоквица - живого или мертвого!...      Гсподин комендант, конечно, слышал эти вопли по своему адресу, но решил переждать опасный момент в своей карьере. Сейчас его больше устраивало общество любимого котенка, только не Пацевича.      Капитан толкнул двери. В его комнате, ощерив зубы и выставив кинжал, уже стоял щуплый арабистансц в бурнусе, а в окне виднелся зад редифа. Трах! - выстрелил Штоквиц, и снова: трах! - прямо по турецким шальварам... Раненый турок, застряв в окне, брыкался ногами. Штоквиц втянул его в комнату и ударами железных кулаков забил врага насмерть.      - Совсем сдурели эти господа турки, - сказал комендант, сбрасывая с карниза окна штурмовые крючья.      Отца Герасима начало штурма застало еще неодетым. Почуяв неладное, батька наспех хлебнул для смелости водки, в одном исподнем выскочил во двор, успев нацепить на шею один только крест. Этот крест у него висел на перевязи георгиевской ленты, полученной им за участие в атаке под Балаклавой.      - Чего крутитесь, - увещевал он бестолковых солдат. - Ты не крутись мне, будто плевок на сковородке. А то я тебе и в рожу могу заехать. Ты не гляди, что в святости пребываю. Надо будет - и согрешу...      Голос его глушил грохот камней, которые милиция отваливала от ворот крепости. И этот грохот казался многим страшнее разрывов ядер; старый гренадер Хренов даже заплакал, бормоча сквозь рыдания:      - Што же это будет-то, а? Ишо с Ляксей Петровичем2 да с Башкевичем-Ариванским походы ломали. И николи такого срама не было, как севодни. Продают нас, сыночки родима-и... за чихирь сладкий да за баб ласковых продают всех. Окорначат нас бритвою и перехрестят в ихнюю поганую веру!...      Весть о том. что милиция открывает ворота, уже облетела закоулки цитадели, и тогда началась полная неразбериха. Солдат Потемкин, прижимая к себе турчанку-найденыша, собирал у мечети смельчаков, уговаривая их пробиться через Нижний город - среди развалин саклей.      - Не робей, братцы мои, - убеждал он солдат. - Дело тут таково не рисковое, что из десяти хоть один да живым вырвется.      Среди солдат бродила, как тень, Аглая Хвощинская: она едва ли понимала, что происходит:      - Не слушайтесь, солдаты! - взывала она. - Вас обманывают... Не надо сдаваться! Вы же ведь - русские люди!      Пацевич придержал ее за локоть:      - Кто здесь командует, сударыня? Вы или я?      - А я не командую... Я прошу, умоляю... Ради тех жертв, что уже были...      - А ну - вон отсюда, истеричка! - гаркнул на нее Адам Платонович.      И прапорщик Клюгенау все это видел и слышал. Спорить он не желал. Сейчас барон, словно равнодушный ко всему, что творилось вокруг него, стоял перед пляшущим на арабчаке Исмаил-ханом Нахичеванским и говорил:      - Чудесная лошадь у вас, хан. Вы далеко на ней ускачете, если откроют сейчас ворота.      - Завидуешь? - И хан гладил коня по холке.      - Нет, хан... Но, если ворота откроют, - знаете ли вы, в кого я пущу первую пулю?      - Наверное, в себя, - догадался Исмаил-хан.      - Ошибаетесь, хан. В себя я пущу третью... Впрочем, вы не стоите того, чтобы знать, кому предназначена вторая. А вот первую-то пулю я пущу прямо в ваш благородный лоб!      Хан вдруг рассмеялся - он принял слова прапорщика за милую шутку, и Клюгенау не стал разубеждать его в этом. Но это было не шутка. Клюгенау уже догадывался, что хан стоит того, чтобы ему досталась первая пуля... 11      - Алла, алла! - вскрикивали за стенами турки, и с каждым их криков в ворота цитадели грузно бухало что-то тяжелое. Евдокимов видел сверху, как враги, человек с полсотни, раскачивали на цепях громадное, окованное железом бревно из старого дуба, под каждым ударом тарана стонали и прогибались ворота крепости.      Ватнин подполз к юнкеру, прижал его голову к своей запы ленной, пропахшей порохом бороде:      - Ну, целуй же... Целуй меня, сыночек. Крепче целуй, может и не свидимся более! А ты не бойсь, - приговаривал он. - Страшно тебе - да? Ты меня придерживайся. Я мужик хитрушший - вместях-го не пропадем...      Есаул оттянул ногу в казацкой шароварине, вытянул из кармана щепотку табаку, стал вертеть цигарку, откусывая бумагу зубами.      - Вишь? - сказал он, кивая на двор, где суетился Пацевич. - Вишь, говорю, как старается-то? Только ни хрена у него, дурака, не получится... Эй, станишные! - гаркнул он. - Стреляй почаще!      Пацевич выбрался на крышу, где лежали казаки двух сотен - ватнинской и карабановской. Держа в руке "семейный бульдог", он велел сейчас же прекратить стрельбу, иначе...      - Иначе прихлопну каждого, как муху! - объявил он. - Каждого, кто осмелится мне перечить. Слышали, лампасники?      Убитые казаки лежали здесь же, на крыше, и были закрыты той самой простыней, которую Пацевич велел развернуть над передним фасом крепости.      - Есаул Ватнин, - сказал Пацевич, показывая на мертвецов, - вы ответите за эти жертвы перед военным прокурором в Тифлисе!      Ватнин так и подскочил:      - Чо? Я-то?      - Именно вы. Этих жертв не было бы, если бы вы, разгильляй, слушались моих приказов.      Дениска Ожогин почти повис над карнизом. Отстрелянные гильзы высверкивали из-под затвора его винтовки. Казак старательно опустошал обойму, и на последнем патроне Пацевич тяжелым сапожищем наступил ему на мягкий зад:      - Перестань... Ты приказ слышал?      - Слышал, ваше высокоблагородие. Так ведь присяга-то мною дадена...      - Я тебе и присяга сейчас, и отец родной. Понял?      Трехжонный хмуро притянул к себе винтовку. Перезаряжая ее, он - будто нечаянно - наставил дуло на Пацевича.      - А в присяге-то, - намекнул он, опасно бледнея, - как сказано?.. Ради Отечества пользы, коль нужда подопрет, так и батьку родного можно пришлепнуть...      - Убери винтовку! - крикнул Пацевич, отстраняясь. - Я тебя сейчас, паршивца...      Тут его остановил Ватнин:      - Казака не сметь трогать!      - А тебе, мужику, больше всех надо? - Пацевич потряс "бульдогом" перед носом есаула. - Погоди, ты у меня в графы выслужишься... Граф коровий!      Ватнин глянул в черное очко револьвера и перевел взгляд на лицо полковника: губы Пацевича тряслись, глаза совсем растворились в какой-то желтизне. Да-а, сейчас ему сам черт не брат, такой застрелит...      - Немедленно, - шипел на него Пацевич, - вели головорезам своим прекратить стрельбу... По-хорошему говорю, есаул. Проникнись этим!      И, говоря так, Адам Платонович вдруг почувствовал, как прямо в живом ему мягко, почти ласково ткнулось дуло ватнинского револьвера.      - С крыши сбросим, - тихо сказал Ватнин. - А здесь высоко!.. Не пытайте судьбу, господин полковник. Сбросим и скажем потом, что сами кинулись. У нас порука круговая - никто не выдаст... А от присяги воинской мы не отступимся!      Пацевич обессиленно шагнул от есаула.      - Ты что? Ты что?... Ну, - выговорл он, - стреляй в меня. Можешь убивать, старый душегуб!      И есаул крикнул радостно:      - Казаки, слышали? Полковник разрешает стрелять по туркам... Бей их, станишные! Руби их в песи, круши в хузары!      Передний фас Баязета снова зачастил пальбой, и полковник спустился - от греха подальше - на двор. "Черт с ними, с казачьем, - решил он машинально, - лишь бы скорее открыть ворота, чтобы уйти отсюда..."      Во дворе Исмаил-хан Нахичеванский считал камни.      - .. .Тридцать и восемь - отваливали от ворот гранитную глыбу, - тридцать и девять... сорок... Так, одна телега есть, начинай другую!..      Сорок первый камень - громадный круглый валун, который вчера еще казался таким легким, - сейчас никак не подавался с места. Лица милиционеров посинели от натуги.      - Помогите же! - крикнул Исмаил-хан солдатам.      Никто не двинулся. Люди стояли понуро, ружья были составлены в козлы. Но крепость еще оборонялась. Из каких-то лазеек, куда не знали как проникнуть офицеры, летели в противника меткие пули. Творилось нечто неслыханное в истории войн: над крепостью давно уже были выкинуты белые флаги, но крепость и не думала сдаваться; наоборот, продолжала бой...      Шюквиц подошел к Пацевичу, нехотя козырнул:      - Гарнизон построен. Вы так велели.      - Пусть быстрее открывают ворота. Безумцы еше стреляют, но мы за них не в ответе... Господа, - строго обратился Пацевич к офицерам, - грех за лишнюю кровь пусть ляжет на ваши мундиры. Я умываю руки... Стоит мне отвернуться, как вы подстрекаете солдат на продолжение этой бойни... А тут еще этот бесноватый Никита Пустосвят, место которому в сумасшедшем доме! - Полковник показал на огца Герасима и закончил свою речь словами: - Я не ударю, - сказал он, - пальцем о палец, если этого попа турки будут резать даже на моих глазах...      Сивицкий появился в дверях госпиталя.      - А когда начнут резать моих раненых, - громко сказал врач, - то научите меня, пожалуйста, как надо ударять пальцем о палец! Вы, очевидно, это умеете...      - Раненых понесем, - сгоряча расччдил Штоквиц.      - Куда понесете? До первой же ямы?... Нет уж, господа! Вы не вояки... И если не можете защитить нас, так подарите хотя бы нам свое оружие. Я остаюсь при госпитале, и мы будем драться... Прощайте!      Милиционеры наконец отодвинули сорок первый камень, побуждаемые торопиться напоминанием турок, - таран их теперь бухал в ворота где-то совсем рядом. Ездовые уже начали выводить лошадей из конюшен, впрягать их в обозные фургоны.      - Знамена вынесите на правый фланг, - распорядился Адам Платонович. - Те, кто почище, пусть переходят в переднюю шеренгу. Мы же не варвары, господа. А на выходе из крепости наг наверняка встретят английские корреспонденты. Может, даже будут фотографировать!      Карабанов расстегнул кобуру и достал револьвер.      - Глупость тоже имеет предел! - выкрикнул он.      Штоквиц подоспел в последнее мгновение, и пуля, направленная Карабановым себе в висок, улетела в небо.      - Уйди!... Не мешай!...      Комендант с силой выкручивал револьвер из руки поручика.      - Решили сохранить благородство? - говорил он, злобно пыхтя. - Знаем мы эти дворянские штучки... Her, милейший, не выйдет! Отвечать за свой позор будем в месте...      - Идиоты, - сказал обезоруженный Карабанов. - Вы все идиоты, и нет вам никакого оправдания!...      И тут случилось совсем непредвиденное - как раз такое, о чем генерал Безак забыл написать в своей "зелененькой книжечке".      Решив, что крепость сейчас будет покинута, караульные, стоявшие возле праха Хвощинского, вынесли тело мертвого полковника из подземелья.      Это была картина не из приятных. Голова покойного свалилась набок, из-под опущенных век глаза его глядели на позор обреченного гарнизона - глядели вроде враждебно и тускло.      - Сторонись! - покрикивали насилыцики. - Турки, братцы, и те его уважали... Вот мы его первого и вынесем в город. Он уже срама не чует...      - Предательство! - вдруг заголосил Участкин.      - Продали! - четко ответил Потемкин.      Штоквиц плечами раздвинул шеренгу.      - Поори еще мне, - грубо сказал он. - Стану я возиться с тобой, чтобы продавать дурака такого... Да и кому ты нужен со своей поросячьей харей!      И в этот момент все услышали сухой трескучий грохот - майор Потресов вкатил на двор одно из своих орудий. Артиллеристы, налегая в лямки и хватаясь за спицы колес, стали молча, без объяснений, разворачивать пушку, нацеливая ее прямо в ворота.      Пацевич испуганно кинулся к Потресову:      - Что вы еще задумали, майор?      Николай Сергеевич взмахнул рукой:      - Орудие - к бою! Готовь картечи...      - Убирайтесь вон, Потресов, - гаркнул на майора Пацевич.      - Убирайтесь сами, - возразил Потресов спокойно. - И не мешайте мне умереть, как и подобает русскому офицеру.      Пацевич плюнул и отошел.      - Ну и подыхайте, если вы все посходили с ума!      - И умру! - ответил Потресов. - Но мое сумасшествие обойдется туркам дороже вашего благоразумия. Вы только распахнете ворота, как я сразу приму их на картечь... Ребята, направь станки. За-аряды - сбо-оку!      Карабанов, подойдя к майору, поцеловал его в плечо.      - Позвольте мне погибнуть с вами? - попросил он.      Майор пожал ему руку:      - Спасибо, поручик. Я это ценю... Будете подносить к орудию заряды!      Исмаил-хану Нахичеванскому такая игра с картечью совсем не нравилась: чего доброго, и отскочить не успеешь!      - А как же я? - спросил он.      Пацевич выгнул плечи (короткое раздумье - почти столбняк), затем плечи резко опустились - выход был найден.      - Вы не обращайте внимания, - утешил он хана. - Мы их свяжем! Торопитесь освобождать ворота...      Потресов поднял над головой зажженный фитиль:      - Я могу помочь вам в этом позорном деле. Один только залп, и ворота полетят с петель... Глядите!...      Сразу став белым как полотно, артиллерист поднес фитиль к запальнику, но Штоквиц перехватил его руку:      - Не подгоняйте событий, майор... Вы же не мальчик!      Солдаты - как знали: разбежались вовремя. Турки уже штурмовали стены. Началась горячая работа: отталкивать от стен штурмовые лестницы, на которых гроздьями повисли воющие турки и курды. Навстречу им неслись - при падении - частокол задранных пик и острые зубья камней...      - Кипяточку бы! - жаловались бывалые.      А критический момент штурма уже наступил. Или - или. Сейчас или никогда. Пацевич тоже понял это. По сути дела, он один из всех осажденных был самым строгим исполнителем приказа, который родился в его же голове, и он приводил этот собственный приказ в исполнение с настойчивостью, какой от него даже никто не ожидал.      - Куда вы, полковник? - остановил его Штоквиц.      Пацевич махнул рукой, убегая:      - Не стоять же... Надо успокоить турок. Скажу им, что сейчас мы уже выходим из крепости!      Задыхаясь пылью, под сухое чирканье шалых пуль, соскребавших со стен известку, Адам Платонович снова поднялся на крышу, с которой его было хорошо видно даже издали.      Разводя над головой руками, чтобы привлечь внимание турок, полковник громко закричал:      - Тохта, тохта! Барыш - мир...      Погон на его плече вдруг вздыбился под ударом пули и отлетел за спину, держась на одной пуговице. Пацевич резко вскрикнул от боли и, опускаясь на колени, стал медленно поворачиваться.      Толпа турок признала в нем "Пацевич-пашу", и ликующий рев врага долго не утихал над городом.      - Алла-а... Алла-а! - кричали турки.      Но тут многие увидели, как вторая пуля ударила Пацевича под правую лопатку, и полковник медленно осел на крышу. К нему подбежал юнкер Евдокимов, стараясь оттащить полковника в сторону. Адам Платонович сознания не терял и вскоре, поднявшись на ноги, сам направился к лестнице.      Проходя мимо Ватнина, он сказал только:      - Я ранен. И, кажется, сильно... Теперь вы можете делать все, что хотите. Меня это уже не касается!      Эти слова Пацевича, первые после его ранения, переданы автором дословно - в такой именно форме они и дошли до нас. А разрешение делать "все, что хотите" сразу развязало руки баязетскому гарнизону... 12      Белые флаги тут же сорвали. Будто живительный ветер пробежал по фасам и казематам. Снова окутываясь дымом, цитадель вдруг заговорила в полную мощь своей силы - огнем и смехом, пальбой и свистом, руганью и пулями, ракетами и воплями.      - На стены, братцы! Бей их...      Клюгенау спокойно пронаблюдал, как Пацевича спустили с крыши, и, странно хмыкнув, барон спрятал "ле-фоше" в карман.      Не спеша сойдя во двор, инженер направился сразу к воротам, чтобы укрепить их заново.      - А кто же теперь командует? - полюбопытствовал Исмаил-хан (имея, очевидно, себя на примете).      - Пока что я. - снебрежничал Клюгенау. - Вы, любезный хан, слишком старательно разворотили мои баррикады. И позвольте мне заняться их вторичным созиданием...      Баязет был окружен сверкающим поясом, - крепость медленно наполнялась пороховыми газами, которые не успевали выдувать сквозняки. Лавина турок уже тронулась в паническом бегстве, и капитан Сивицкий в госпитале невольно задержал корнцанг в руке.      - Я не могу оперировать, - сказал он. - Пылища, дым, шум... Пусть турки отбегут подальше. Все трясется...      Карабанов учасгия в стрельбе не принимал - он вышел на фас цитадели и, присев на краю крыши, остолбенело наблюдал за избиением врага. Коричневые камни постепенно делались красными от крови, по брустверам кровь ползла, сворачиваясь в пыли тяжелыми густыми струями...      - Здравствуй, лодырь, - подошел к нему веселый Ватнин. - А ты чего не стреляешь? Набивай руку, пригодится.      - Без меня хватает, - огрызнулся поручик.      Стрельба медленно утихала - турки, которые повезучее и полегче на ногу, успели убежать далеко. Ватнин присел на раскаленную крышу радом с Карабановым.      - Про тебя, Елисеич, тут разное толкуют, - сказал он. - Говорят, что ты сегодня как бы... тово! Пиф-паф хотел себе сдалать. - И есаул, приставив палец к виску, выразительно щелкнул языком. - Не знаю, правда сие или врут люди?      - Может, и правда! - согласился Карабанов.      Ватнин помолчал и вдруг зашептал ему на ухо:      - Слышь-ка, что я скажу тебе... Пацевича-то нашего помогли убрать от греха.      - Как это? - не понял Карабанов.      - Да так. Я- го здесь был, никуды не отлучался, так все видел... Первая пуля его в плечо вдарила. А вторая-то уже в спину жалила. Изнутри крепости, стало быть... Вот я и смекаю - не ты ли это, Елисеич?      Карабанов, дернувшись, встал:      - Иди ты к черту, есаул! Наверное, сам его шлепнул, а теперь "камедь ломаешь"...      Ватнин смутился.      - Оно, конешно, - сказал он. - Вы все благородные. Рази же от вас правду узнаешь?...      Карабанов ушел. В крепости, еше недавно погруженной в мрачное отчаяние, теперь царило какое-то бурное веселье.      С высоты фасов дружно выли казаки: Ты, Расея, ты, Расея, Мать расейская земля, У меня, да у казака, Кучерявы волоса..      Из казематов неслась строевая: Мундир черный надеван. - На ученье выезжать, Нам ученье не мученье, Между прочим - тяжело      Тем временем, пока гарнизон распевал песни, а офицеры приняли на себя очередные заботы по обороне, Исмаил-хан Нахичеванский тихонько пробрался в кабинет Пацевича и прочно засел на продырявленном стуле начальника гарнизона. Это узурпаторское решение поселилось в голове Исмаил-хана как-то сразу - почти одним судорожным сокращением его скудных мозговых извилин.      Просто хан, после разговора с Клюгенау, прикинул на весах "Табели о рангах" свое звание подполковника, и оно, тяжело брякнув, перетянуло все остальные, бывшие в гарнизоне, что и решило дальнейшее поведение Исмаил-хана.      Отыскав полковые печати, подполковник спрятал их у себя.      Начальника определяло его первое распоряжение, и за этим дело у хана тоже не стало, - первое распоряжение тут же состоялось: было велено поймать и повесить Хаджи-Джамал-бска, которого подполковник имел основание опасаться, но лазутчика в крепости уже не оказалось. Далее, взломав печати на денежном ящике, Исмаил-хан денег в нем, к великому своему прискорбию, не обнаружил, но зато выгреб оттуда на стол около полусотни новеньких Георгиевских крестов для солдат. Пацевич, по всему видать, был не охотником до поощрений и держал эти кресты у себя втуне...      Взволнованный, юнкер Евдокимов прибежал к Штоквицу, у которого собрались офицеры, и сообщил еще с порога:      - Господа, вы посмотрите, что делает Исмаил-хан!      - А что?      - Он раздает кресты. Полюбуйтесь, господа, - юноша показал зажатый в кулаке крестик, - я тоже получил.      Карабанов нервно рассмеялся. За ним громыхнул Ватнин, и юлько Штоквиц остался серьезен.      - Прощайте, священные минуты Баязета, - торжественно изрек барон Клюгенау. - Сегодня последний день твоей бескорыстной защиты!      Штоквиц двинул кулаком по столу:      - Что за черт! Какие кресты? И почему именно Исмаил-хан раздает их по тарнизону?      Юнкер аккуратно положил свою награду на стол перед комендантом.      - Ну как же вы не понимаете, - ответил on. - Нахичеванский хан дорвался до власти, и теперь...      - Что-о? - разинул рот Штоквиц. - До какой это власти? Чго вы хохочете, Клюгенау?      Прапорщик не скрывал своего смеха:      - Не обязан же я плакать, господин комедант. если нахожусь в балагане. Правда, за вход в этот балаган некоторые расплачиваются своей кровью. Однако смешное всегда остается смешным.,.      Ватнин брякнул об пол шашкой, ладонью снизу вверх взъерошил бороду.      - Охо-хо! - вздохнул он, - Противу звания не попрешь: он, как мы ни крутись, а все же подполковник...      И капитан Штоквиц, как следует подумав, сказал:      - Господа, мы здесь люди все свои, я буду говорить откровенно! Надо что-то изобрести такое, чтобы освободить гарнизон от полководческого гения Исмаил-хана.      - Но печати-то уже в его руках, - хмыкнул Карабанов.      - Печать - не честь. Ее можно дать хану подержать, а потом отобрать, - ответил Штоквиц, и тут ему доложили, что Сивицкий закончил оперировать Пацевича.,, Сивицкий велел Китаевскому снять с оперированных очагов турникеты и проследить, когда у полковника начнется рвота. Глядя на бледное лицо Пацевича с прилипшими ко лбу прядями волос, капитан задумчиво вытирал окровавленные руки сухим полотенцем - воды не было. Обтерев потом ладони спиртом, он вдруг сказал:      - Странно!      Китаевский разжимал винты полевых турникетов, освобождая кровообращение:      - Простите, капитан, о чем вы сказали?      Сивицкий, отбросив полотенце, шагнул к столу, на котором лежал истомленный и неподвижный под влиянием хлороформа Пацевич.      - Раздробление ключицы "жеребьем" кустарного изготовления, - сказал врач, - это мне понятно. Но второе ранение выглядит странно. У вас, Василий Леонтьевич, нет такого подозрения, что полковник получил пулю изнутри?..      - Изнутри... Простите, не понимаю вас.      - Выстрел был произведен из крепости, - заключил Сивицкий. - Где та пуля, которую вы извлекли?      - Посмотрите в тазу, если угодно...      Сивицкий прошел в резекционную, нагнулся над тазом. Среди окровавленных комков ваты, ржавых кусков дробленого железа и расплющенных пуль, извлеченных из костей, вдруг сверкнуло что-то отточенной гранью.      - Так и есть, - сказал Сивицкий. - Мельхиоровая пуля. Калибр тот же. Ай-яй, барон!      Пацевич медленно приходил в себя.      - Накаркали, - сделал он первый выговор. - Очень уж вам всем хотелось, чтобы я попал в госпиталь. Вот теперь и возитесь... Скажите хоть - что со мною?      - Сущая ерунда, - успокоил его Сивицкий. - Ключица будет побаливать, а в остальном...      - Пить, - потребовал Пацевич. - Дайте воды!      Сивицкий переглянулся с Китаевским.      - Две ложки, - - велел врач. - Дайте...      Вечером офицеры уговорили Хвощинскую предать земле тело ее покойного супруга. Никиту Семеновича в гроб не клали, завернув ею поплотнее в солдатскую шинель, поверх которой просмоленными нитками пришили знаки отличий. Пока на дне глубокого подземелья выкапывалась в стене могила, наподобие склепа, гарнизону было разрешено проститься с любимым начальником.      Аглая стояла в изголовье покойного, рядом с безмолвными офицерами; знамена были склонены до самой земли. Барабаны время от времени ударяли мерную дробь, вызывая у людей тревог} и трепет. В торжественном порядке проходили мимо, еще издалека снимая фуражки и часто крестясь, рядовые защитники Баязета.      Одни из них целовали полковника в сложенные на груди руки, другие терли кулаками слезу.      Хвощинский лежал на доске, вытянувшись и раскинув носки стареньких сапог, словно продолжал находиться в проходном строю.      Кончалась для него трудная жизнь русского воина, отгремели давнишние битвы, уже не болят старые раны, и боевые знамена никогда уже не прошумят над его сединами.      Отец Герасим сказал над ним последнее надгробное слово, закончив его цитатой из тринадцатой главы Матфея.      - Нигде, - возвысил голос священник, намекая на недавние события, - нигде нет пророку меньше чести, как в Отечестве своем и в доме своем!...      Снова грянули барабаны. Прозвучал салют из ружей. Апая тихо вскрикнула, и кто-то сжал ей локоть. Офицеры, обнажив лезвия шашек, взяли на караул. Тело полковника Хвошинского осторожно задвинули в нишу, заложили могилу кирпичом и замазали глиной.      Когда же поднялись наверх, то увидели, что над Баязетом снова разгорается зарево пожаров... Какое чудо эта драма, правда?... На чтении были Нелюбохтин, Мануков и душка Грессер. Я скромно появилась там в новом платье из белого гроденабля, и мужчины в один голос признали меня самой интересной. Вчера же мы, все светские дамы, посетили офицерский госпиталь и видели там много молодых людей благородных семейств и даже одного князя. Он был так мил, этот душка князь, и все делал мне знаки. Но мой противный муж не дал денег на новое платье с блондами, как я ни рыдала перед ним, и потому, ma chere Аглая, я не могла быть в эгот раз такой интересной... Из письма к Аглае Хвощинской, которое поджидало ее с почтой в Игдыре Продолжение следует...      1 Подобная же трагикомедия была разыграна в последних числах мая 1854 года под Силистрией, когда армии нужно было избавиться ог бездарною командования графа Эриванского. Сивицкий мог хорошо знать об этом от доктора Павлуцкого, который оставил записки о фиктивном ранении Паскевича, что в данном случае и объясняет поведение Александра Борисовича  >>>      2 Старый кавалep имеет в виду здесь известного кавказского генерала Алексея Петровича Ермолова  >>> Уважаемые подписчики!      В понедельник в рассылке: Елена Шуваева-Петросян "Февральское солнце"      Повесть "Февральское солнце" была написана в 2004 году. В том же году заняла второе место в Финале конкурса "Вся королевская рать".      В основе повести реальные события. Главная героиня Венера попадает в Москву из далекой деревеньки. "Столица всегда ее манила, как таинственный берег. Желание жить "по-настоящему" вырвало девушку из гнезда и бросило оземь сурового бытия". Именно об этом "суровом бытие" и повествование. Мистический исход повести - всего лишь вера автора в Вечность Души.      По четвергам в рассылке: Валентин Пикуль "Баязет"      Это мой первый исторический роман.      Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.      Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.      Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.      В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными. В.Пикуль     По воскресениям в рассылке: Жюль Верн "Дети капитана Гранта"      Этот известный роман французского писателя-фантаста был написан в 1868 году. В произведении (как его охарактеризовал сам автор - "для юношества") широко развернуты картины природы и жизни людей в различных частях светаю. Герои путешествуют по трем океанам, разыскивая потерпевщего караблекрушение шотландского патриота капитана Гранта.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Сергей Белошников "Палач"      История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с "крестным отцом" мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления.      Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души?      Остановиться - необходимо. Остановиться - невозможно... Джон Уиндем "День триффидов"      Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.      Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.      Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности... Дэн Браун "Код да Винчи"      Секретный код скрыт в работах Леонардо да Винчи...      Только он поможет найти христианские святыни, дававшие немыслимые власть и могущество...      Ключ к величайшей тайне, над которой человечество билось веками, может быть найден...      В романе "Код да Винчи" автор собрал весь накопленный опыт расследований и вложил его в главного героя, гарвардского профессора иконографии и истории религии по имени Роберт Лэнгдон. Завязкой нынешней истории послужил ночной звонок, оповестивший Лэнгдона об убийстве в Лувре старого хранителя музея. Возле тела убитого найдена зашифрованная записка, ключи к которой сокрыты в работах Леонардо да Винчи... Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души. Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем... Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?..      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения