[Club Gopal.ru] Комментарий за 2003-10-26 (Говардхана-пуджа!)

Я сегодня закончил небольшой рассказик, а потом просматривал архив и
решил вдруг посчитать, сколько у меня вообще рассказов. И получилось,
что с сегодняшним - ровно 50! То есть, по предварительным подсчетам,
можно праздновать своеобразный юбилей! :) Ура!!!

PS Пока название не придумал. Предварительное: "Странный гость".

www.gopal.ru - Творчество души (сайт этого клуба)
www.bhaktiCD.by.ru - Музыка и философия на CD (это наш спонсор!)

Самое важное - это то, что авторское восприятие персонажа может быть таким же
ошибочным, как восприятие его же читателем. Следующая мысль - что бросать работу,
потому что она трудна для эмоций или воображения, не стоит. Иногда надо продолжать,
даже если очень не хочется, а иногда хорошая работа получается даже тогда, когда
кажется, будто перекидываешь дерьмо лопатой в сидячем положении.

Табби спросила, а не могу ли я оставить работу в школе. Я сказал - нет, для этого
мало аванса в две с половиной тысячи и туманных перспектив. Был бы я сам по себе
- может быть (черт возьми, наверняка даже). Но с женой и двумя детьми? Не пойдет.
Помню, как мы вдвоем лежали той ночью в кровати, ужиная холодным мясом, и разговаривали
почти до самого рассвета. Табби спросила, сколько это будет, если "Даблдей" сможет
продать права на выпуск "Кэрри" в мягкой обложке, и я сказал, что не знаю. Мне
довелось читать, что Марио Пьюзо только что получил огромный аванс за права на
печать "Крестного отца" - четыреста тысяч долларов, если верить газете, - но
не представлял себе, что "Кэрри" может к этому подойти даже близко. Это вообще
если удастся продать на нее права.
Табби спросила - довольно робко для моей вообще-то громогласной супруги,
- думаю ли я, что эта книга найдет своего издателя. Я сказал, что шансы очень
неплохие - семь или восемь, из десяти. Она спросила, сколько это может нам дать.
Я сказал, что по самым оптимистичным моим предположениям - от десяти до шестидесяти
тысяч долларов.
- Шестьдесят тысяч долларов? - У нее аж дух захватило. - Так много? Разве
это возможно?
Я ответил, что да - не вероятно, но возможно. И еще я напомнил, что по моему
контракту права на издание делятся пополам, то есть если "Делл" или "Баллантайн"
заплатит шестьдесят кусков, нам достанется только тридцать. Табби не удостоила
меня ответом - замечание того не стоило. Тридцать тысяч долларов я мог бы заработать
за четыре года учительства, и это при ежегодных повышениях жалованья. Куча денег.
Конечно, журавль в небе, но на то и ночь, чтобы мечтать.

В одно воскресенье, уже намного позже этого разговора, мне снова позвонил Билл
Томпсон из "Даблдея". Я был дома один, Табби с детьми поехала навестить свою
мать, а я работав над новой книгой, которую называл про себя "Вампиры в нашем
городе".
- Ты сидишь? - спросил Билл.
- Нет, - ответил я. У нас телефон висел на кухонной стене, и я стоял у двери
между кухней и гостиной. - А надо?
- Может, и надо, - сказал он. - Права на издание "Кэрри" проданы "Сигнет
букс" за четыреста тысяч долларов.
Когда я был совеем ребенком, Батяня однажды сказал маме: "Рут, не заткнула
бы ты эту деточку? Когда Стивен раскрывает рот, он его никак уже закрыть не может".
Это было правдой тогда, как и всю мою жизнь, но в тот День Матери в мае семьдесят
третьего года я лишился речи. Я стоял в той же двери, отбрасывая ту же тень,
что и всегда, но говорить не мог. Билл спросил, куда я подевался - чуть смеясь.
Он знал, что никуда.
Я ослышался. Так не бывает. От этой мысли ко мне вернулся голос.
- Как ты сказал? За сорок тысяч долларов?
- За четыреста тысяч долларов, - ответил он. - По правилам игры (он имел
в виду подписанный мною контракт) - двести кусков твои, Стив. Поздравляю.

Алкоголики выстраивают защиту, как голландцы - плотины. Первые двенадцать лет
своей семейной жизни я себя уверял, что "просто люблю выпить". Еще я использовал
всемирно известную "Защиту Хемингуэя". Хотя вслух это никогда не произносилось
(как-то это не по-мужски), защита эта состоит в следующем: я - писатель, а потому
человек очень чувствительный, но я - мужчина, а настоящий мужчина своей чувствительности
воли не дает. Только слабаки так делают. Поэтому я пью. А как еще мне пережить
экзистенциальный ужас и продолжать работать? А кроме того, я себя контролирую.
Как настоящий мужчина.

"Трам-тарарам, я же алкоголик!" - подумал я, и контрмнения у меня в голове не
возникло - в конце концов я же тот самый, который написал "Сияние", даже не понимая,
что пишет о себе самом. Реакцией моей на эту мысль было не опровержение, не сомнение
- это было то, что я назвал бы перепуганной уверенностью. "Значит, надо поосторожнее,
- ясно помню я, как думал дальше. - Потому что если ты влипнешь..."
Если я влипну, переверну машину на проселке или ляпну чего-нибудь в интервью
в прямом эфире, мне кто-нибудь обязательно скажет, что надо бы мне пить поменьше;
а сказать алкоголику, чтобы он пил поменьше, - это как сказать человеку, сожравшему
мировой стратегический запас касторки, чтобы он срал поменьше. Один мой друг,
который через это прошел, рассказывал забавную историю о своих первых робких
усилиях уцепиться за все быстрее ускользающую жизнь. Он пошел к психологу и сказал,
что жена волнуется, потому что он слишком много пьет.
- А сколько вы пьете? - спросил психолог. Мой друг поднял на него недоуменные
глаза.
- Сколько есть, столько и пью, - ответил он, поскольку это было очевидно.

В последние пять лет, когда я пил, вечера у меня заканчивались одинаково: я все
оставшееся в холодильнике пиво выливал в раковину. Иначе эти банки звали меня,
пока я не вылезал из кровати и не выпивал еще одну. И еще одну. И еще одну.

К восемьдесят пятому году я к своим алкогольным проблемам добавил наркоманию,
но продолжал функционировать, как и многие, кто колется и нюхает, на самом краю
профессионализма. Перестать мне было бы страшно - я уже не представлял себе другой
жизни. Принимаемые наркотики я прятал как только мог - и от страха (что со мной
будет без допинга? Я уже забыл, каково это - быть чистым), и от стыда. Я снова
вытирал задницу ядовитым плющом, только теперь ежедневно, а на помощь позвать
не мог. У нас в семье так не делается. У нас в семье продолжаешь курить сигареты,
танцуешь посреди разлитого желе и свои проблемы решаешь сам.
Но та часть моего существа, которая пишет, глубинная часть, которая знала,
что я алкоголик, еще в семьдесят пятом, когда писалось "Сияние", этого не принимала.
Молчание - это не для нее. И я начал вопить о помощи единственным способом, который
был мне доступен, - своей прозой и своими чудовищами. В конце восемьдесят пятого
я написал "Мизери" (заглавие точно отражает состояние моего сознания!), в которой
писателя держит в плену и пытает сумасшедшая медсестра, Весной и летом восемьдесят
шестого я написал "Томминокеров", часто работая до полуночи, а сердце "стучало
сто тридцать раз в минуту, а ноздри заткнуты ватой, чтобы остановить кокаиновое
кровотечение.

Но прошло немного времени, и убедившись наконец, что я не собираюсь выходить
из этого штопора сам по себе, на сцену вышла моя жена. Это было нелегко - я ушел
так далеко, что до меня было почти что не докричаться, - но она это сделала.
Она организовала группу вторжения из членов семьи и друзей, и относиться ко мне
стали по принципу "Ты сам себе устроил ад". Табби начала с выбрасывания из моего
кабинета мусора мешками: банок из-под пива, окурков, кокаина в граммовых флакончиках
и кокаина в бумажных пакетиках, кокаиновых ложечек, перемазанных соплями и кровью,
"валиума", "ксанакса", флаконов сиропа от кашля и таблеток, даже флаконов зубного
эликсира. Где-то за год до того, видя, как быстро исчезают из ванной флаконы
"листерина", Табби спросила, уж не пью ли я эту дрянь. Я с благородным негодованием
ответил, что даже и не думаю. Так оно и было. Я пил "скоуп". Он вкуснее, тем
более с привкусом мяты.
Вторжение это, которое было так же неприятно для моей жены, детей и друзей,
как и для меня, вызвано было тем, что я подыхал у них на глазах. Табби сказала,
что у меня есть выбор: могу принять помощь и ожить, а могу выметаться из, дому
ко всем чертям. Она сказала, что она и дети меня любят и что по этой самой причине
не хотят быть свидетелями моего самоубийства.
Я стал торговаться, потому что так всегда поступают наркоманы. Я был обаятелен,
потому что они обаятельны. В конце концов мне были даны две недели на размышление.
Вспоминая это теперь, я понимаю все безумие этого решения. Стоит человек на крыше
горящего здания. Подлетав вертолет, зависает над ним, бросает лестницу. "Лезь!"
- кричит человек, свесившись из дверцы. Хмырь на крыше горящего дома отвечает:
"Дайте мне две недели подумать".

Я боялся, что не смогу работать, если брошу пить и нюхать, но решил (опять-таки
насколько это было мне доступно в том растерзанном и угнетенном состоянии духа),
что пожертвую писательством ради того, чтобы остаться с моей женой, чтобы видеть,
как растут мои дети. Если до этого дойдет.
Конечно, до этого не дошло. Мысль, что творчество и дрянь, меняющая сознание,
ходят парами, - это один из величайших мифов поп-интеллигенции нашего времени.
Четыре писателя двадцатого столетия, на чьей ответственности это по большей части
лежит, - Хемингуэи, Фицджеральд, Шервуд Андерсон и поэт Дилан Томас. Это они
создали наше представление об экзистенциальной англоязычной пустыне, где люди
отрезаны друг от друга и живут в атмосфере эмоционального удушья и отчаяния Эта
концепция хорошо знакома почти всем алкоголикам, обычная же реакция на нее -
приятное удивление. Наркоманы-писатели - обычные (наркоманы Такие же, как наркоманы-землекопы.
"Все заверения, что наркотики и алкоголь необходимы для притупления болезненной
чувствительности, - чушь и самообман. Я слышал, как пьющие водители снегоочистителей
говорили, что пьют, чтобы укротить демонов. Без разницы, кто ты - Джеймс Джонс,
Джон Чивер или простой алкаш, закемаривший под стенкой автовокзала: для наркомана
право пить и
ли нюхать должно быть сохранено любой ценой. Хемингуай и Фицджеральд не потому
пили, что были творческими натурами, одинокими или слабыми духом. Для творческих
людей, быть может, действительно больше риск алкоголизма, чем в других профессиях
- ну и что? Все блюющие в сточной канаве похожи друг на друга.

К концу своих приключений я уже пил по упаковке шестнадцатиунциевых банок за
вечер, и есть у меня один роман. "Куджо", который я еле помню, как писал. Это
я говорю не с гордостью и не со стыдом, а только с неясным чувством грусти и
потери Книга эта мне нравится. И мне жаль, что я не, помню, как радовался, когда
заносил на бумагу удачные места.
А в худшие моменты я уже не хотел пить, но и трезвым быть тоже не хотел.
Я был извлечен из жизни В начале пути обратно я просто старался поверить людям,
которые говорили, что жизнь изменится к лучшему, если я дам ей время. И я не
переставал писать. Многое получалось слабо и плоско, но все же я писал. Эти несчастные
страницы я совал в нижний ящик стола и начинал что-нибудь новое. Мало-помалу
я снова поймал ритм, а потом вернулась и радость работы С благодарностью я вернулся
к своей семье, к своей работе, с облегчением. Я вернулся, мак возвращается человек
в летний, дом после долгой зимы, прежде всего проверяя, что ничего не сломано
и не украдено за время холода. Так и, было Мы все были вместе, были одним, целым.
Как только оттают трубы и включится свет, все заработает Так и стало

Последнее, о чем я хочу вам сказать в этой части, - мои письменный стол Я годами
мечтал заиметь этакий массивный дубовый стол, который царит в комнате - хватит
детских парт в чулане трейлера, хватит писать на коленке в съемной квартире.
В 1981 году я добыл такой стол, какой мне хотелось, и поставил его посередине
просторного и светлого кабинета (перестроенный чердак конюшни за домом). Шесть
лет я просидел за ним то пьяный, то обдолбанный, как капитан корабля, идущего
рейсом в Никуда.
Через год или два после своего протрезвления я убрал это убожище и поставил
его обратно в гостиную, где он вполне гармонировал с мебелью и выбранным Табби
отличным турецким ковром. В начале девяностых, когда мои дети заводили собственную
жизнь, они иногда приезжали вечером посмотреть баскетбол или фильм и поесть пиццы
Уезжая, они оставляли за собой крошки коробками, но это мне было все равно. Они
приезжали, им было у нас радостно, а нам было радостно с ними. Стол я себе добыл
другой. Ручной работы, красивый и вполовину меньше, чем тот динозавр. Стоит он
у западной стенки кабинета, под скатом крыши. Скат очень похож на тот, под которым
я спал в Дерхеме, но крыс в стенах нет, и не орет внизу выжившая из ума бабка,
чтобы покормили лошадку Дика. Вот я теперь сижу под ним, мужчина пятидесяти трех
лет, с плохим зрением, с хромой ногой и без похмелья. Я делаю то, что знаю, как
делать, и делаю, как могу Я прошел через все, что вам рассказал (и много еще
чего, о чем не рассказал)
, и теперь я расскажу вам все, что знаю, об этой работе. Как я и обещал, это
не займет много времени.
А начинается вот с чего: поставьте стол в углу и каждый раз, когда принимаетесь
писать, напоминайте себе, почему он не в середине. Жизнь - это не поддерживающая
система для искусства. Все совсем наоборот.

На этом заканчивается автобмографическая часть книги и начинается
техническая, наерное, мало интересная для большинства :)

www.gopal.ru - Творчество души (сайт этого клуба)
www.bhaktiCD.by.ru - Музыка и философия на CD (это наш спонсор!)