[TIFLO] горький шоколад
"Школьный Вестник" Н 10
Андрей Сунгуров
ГОРЬКИЙ ШОКОЛАД
Повесть *
* Окончание. Начало читайте в N 9 за 2006 г.
ВИТЁК
Я её, наверное, любил. Девчонки - и как им только это удаётся? - каким-то необъяснимым
чутьём догадались о моих чувствах к Алле Георгиевне. Удивительно, что если раньше,
стоило только чуть больше внимания уделить одной из них, они тут же пытались
меня достать. Постоянно подкалывали: <Витенька, а что ты подаришь своей Ниночке
на 8 марта?>. Или: <Иди к Наташеньке, она ждёт тебя на улице. Со свадебкой поторопитесь,
нам погулять охота!> И всё в таком духе. Сейчас почему-то никаких шуток, никаких
комментариев.
Заговор молчания плотно окружал меня и мои чувства. Словно тяжёлое ватное одеяло
укрывает тебя с головой. Под ним тепло, звуки почти не слышны, спокойно и уютно.
Никто тебя не тревожит, будто ты тяжелобольной. Но проходит время, и душно становится
под одеялом. Начинаешь задыхаться, томиться ватным пленом. Хочется свежего воздуха.
Желание рассказать о сокровенном, о главном завладевает тобой полностью, и с
безысходной отчаянностью ты исповедуешься чуть ли не первому встречному, готовому
выслушать тебя. А потом презираешь себя за минутную слабость, и себя, и всех,
всех, всех: Больно!
Может, из женской солидарности, может, из других побуждений, но девчонки не подтрунивали
надо мной. Но и не жалели. За это я им был благодарен.
Уроки и репетиции с Аллой Георгиевной пролетали до обидного быстро. Она к каждому
имела свой подход, свой ключик, который открывал наши души. Мне хотелось большего
внимания. И я решился на хитрость: этюды, которые с лёгкостью мог исполнить любой
из нас, оказывались для меня удивительно сложными. Пальцы не слушались, ноты
и тональности причудливо перемешивались. Два занятия Алла Георгиевна терпеливо
показывала упражнения, давала советы. Я бессовестно воровал её время, предназначенное
для всех нас. Её голос, прикосновения к моим ладоням, шоколадный запах духов
принадлежали только мне! Я был счастлив!
На третьем занятии она прошептала мне на ухо: <Лень, Витенька, тебя погубит.
Тебе нужно или пересилить её, или срочно влюбиться, потому что любовь окрыляет
человека и делает его великодушным, добрым, честным!> Мне ничего больше не оставалось,
как взять себя в руки, а в руки баян. Но что она хотела этим сказать? Неужели
догадалась?!
Я размышлял о своём чувстве. Звучит парадоксально: можно ли размышлять о чувстве?
Бред! Если бы у меня была старшая сестра: А так, что я знал о девчонках? Теоретически
- всё, практически - ничего. Ни разу не целовал, не обнимал, не прижимал к себе.
Не гладил волосы, руки, шею, грудь. Ни разу!
У Валерки, по его рассказам, девчонок было много. Можно было бы и не верить его
трепотне насчёт дискотек с обильной выпивкой и прочего, что бывает в таких случаях.
Но писем от них он, действительно, получал море. Иногда он просил Соню почитать
ему очередное письмо. Хотел показать себя крутым парнем, эдаким Дон-Жуаном и
сердцеедом, порисоваться перед нами. Соню чтение забавляло и нисколько не злило,
как какую-нибудь другую девчонку. Она, наверное, догадывалась, что твориться
на душе у Валерки в такие минуты, и подыгрывала ему. А что могло твориться на
душе у парня, потерявшего зрение в пятнадцать лет? Кому он теперь нужен, кроме
матери? Кто согласится связать со слепым свою судьбу?
ВАЛЕРКА
Кто согласится связать со слепым свою судьбу? Вот Алла смогла бы выйти замуж
за незрячего человека? Кто её разберет, эту музыкантшу. Правда, чего она с нами
возится? Сколько педагогов приходило, уходило, словно морские волны на побережье.
То принесут смутную надежду на что-то новое, свежее, поиграют с нами, организуют
кружки, то исчезнут, оставив на память пену словесных обещаний, обломки рухнувших
недостроенных замков. Исчезнут без следа. Нет, след в наших душах оставался -
маленькой царапиной, которая долго не заживала, причиняла боль, заставляла думать
о людях плохо. Только заживёт, зарубцуется - снова кто-то разбередит её. У некоторых
уже не ранки-царапины, а кровоточащие язвы. А потом удивляются: <Почему они такие
грубые, обозлённые? Мы для них столько делаем! Неблагодарные!> А за что благодарить?
За обман? За жалость? За то одиночество, на которое мы обречены?
Я никак не мог поверить Алле Георгиевне, никак. Когда осознал, что зрение утрачено
навсегда, я попытался порвать все отношения со своими друзьями. Я не звонил им,
но они сами приходили ко мне, тормошили разговорами о музыке, о компьютерных
играх, о драках с соседними районами города. Я избегал прогулок - они таскали
меня с собой повсюду. Как прежде, мы сидели на веранде в детском саду с неизменной
гитарой и нашими девчонками. Всё было почти по-прежнему. Только я не видел. И
не видел ЕЁ. Светка перестала тусоваться в нашей компании. Боль сменялось ненавистью,
ненависть уступала место жалости, жалость перерастала в озлобленность, озлобленность
выливалась на друзей, родителей. Они понимали меня, пытались понять, насколько
это было возможно. Света даже не попыталась.
Чувствуя вину за свою подругу, девчонки буквально заваливали меня письмами. Не
было недели, чтобы я не получал два-три письма. В интернате такое явление - редкость.
И писали-то как: игриво, со смешными орфографическими ошибками, с надуманными
сюжетами, с лёгким налётом пошлости, скрывающей чувственность, тем самым выдавая
тайные мечты и желания. Они дурачились, они пытались помочь мне. И чувствовалось,
что Свету они презирают за её предательство.
Хотя в чём её предательство? Разве очаровательной девушке приятно ловить на себе
изучающие взгляды, когда она будет под ручку идти со слепым?
Но тогда пришла бы и честно сказала: <Прости, но я не хочу!> Пережил бы как-нибудь.
Собаке хвост купируют сразу, а не по частям.
Поэтому я ни в чём не верил Алле Георгиевне. Я каждый день думал: лучше бы она
ушла из школы! Рядом с такими ощущаешь ещё больше свою неполноценность. Им, этим
красивым, уверенным, полноценным - дано всё!
А если подумать, что - всё? Всё съесть из мясного-сырного, выпить из пивного-водочного?
Или увидеть то, что когда-то я сам не разглядел? Не смог или не захотел... Не
дано - или не дали?! Вот в чём вопрос: А то: Гамлет, понимаешь ли, Гомер, Вяземский.
Скороходова:
Теперь-то я бы смог всё понять, прочувствовать, оценить, осмыслить: А все эти
книжки про Корчагина, Мересьева - для меня просто книжки. Жизнь нельзя переписать
с книжных страниц, её надо делать самому. Или не делать?
ОЛЕГ
- Или не делать?- дошёл до моего сознания голос Витька.
- Что не делать?- переспросил я.
- Да сочинение по литературе! Не умею я писать. Переписывать из учебника, пересыпая
цитатами критиков, надоело. Своё отношение к прочитанному высказывать бесполезно.
Все равно <двойка> светит. Попробуй, не согласись с мнением Белинского или Риммы
Александровны!
- Не напишешь - к завучу потащит. Потом педсовет. Оно тебе надо?
- Тебе легко рассуждать, ты умеешь писать. Даже Алла Георгиевна читала твои стихи:
- Когда? Алла? Кому?- перебил я вздохи Витька.
- Вчера, в коридоре, кому-то из министерства. Неужели забыл конфеты к полднику?
А какой обед шикарный! И салат. И чай с конфетами, и плюшки!
- Откуда знаешь?
- Собственными ушками внимал! Шёл за баяном в кабинет, слышу: <Способный ученик.
Не только хорошо играет, но и стихи удивительные пишет. Таких талантов у меня
в интернате много>. И стала читать про осень, трубы всякие, я только не понял,
какие:
- Она сказала: <У меня>?
- Ты тоже обратил внимание? Так и сказала: <У меня!> Может, она всех нас решила
усыновить, <умузыкантить>, как думаешь, а?
- Странно.
Витька долго перелистывал книгу. Потом вставил в прибор для письма чистый лист,
вздохнул, видимо, готовился вымучивать сочинение.
Витёк врать не будет. Алла читала мои стихи. Мне было досадно и приятно одновременно.
Всё-таки могла бы посоветоваться со мной. Но с другой стороны, читают ведь учителя
друг другу наши сочинения, смеются над ошибками, гордятся достижениями.
Через несколько дней подошла ко мне завуч: <Читала твои стихи в городской газете.
Молодец, Олег. Очень приятно, что в нашем интернате растёт будущая знаменитость!>
И ушла.
Алла Георгиевна никак не комментировала публикацию. Она просто дала мне газету,
посоветовав: <Сделай у секретаря ксерокопию, а оригинал пошли родителям. Пора
тебе заводить домашний архив. А тетрадь твоя пусть побудет немного у меня, можно?
Я перепишу некоторые стихи, а когда верну тебе тетрадь, дам почитать свои стихотворения.
Я не Ахматова, но тебе, наверное, будет интересно узнать, о чём думает и мечтает
современная молодая женщина, к чему стремится, что её волнует? Вот только <переведу>
их на Брайль>.
Мои стихи она действительно переписала, потому что в наших разговорах цитировала
слова и строчки, указывая на их сильные и слабые места.
Она продолжала водить нас на выставки, концерты. Разучивала новые этюды и пьесы.
Теперь общая тайна связывала нас. Алла Георгиевна тоже писала или, как говорят
многие, сочиняла. Я ждал.
Теперь я внимательно слушал, о чём она говорила с ребятами. Мне нравились её
удивительные сравнения, иногда такие неожиданные. <Представьте, - говорила она,
- город - это живой многоклеточный организм. Каждый дом - клетка. Вот строятся
новые современные здания. Растёт город, развивается. Отмирают старые, больные
клетки - сносят обветшалые дома. Или произошла на улице авария. Столкнулись две
машины. Возникает пробка, движение приостановлено. Улица - это артерия, авария
- тромб. Город испытывает боль. Вот почему вчера я опоздала на первый урок!>
Но часто у меня возникало ощущение, что всё это она рассказывала только для одного
человека - для меня.
Вскоре я стал задумываться о многих вещах, порой не связанных между собой. Мне
нравилось искать закономерности. С чего начинается река? С сотен ручейков, сплетающихся
в один жгут широкой, полноводной реки. Тропинки соединяются, превращаясь в дорогу.
Бесконечная Вселенная знаков и символов становилась моей настольной книгой, которую
я читал каждый день, каждый час. Для меня ствол дерева с его бесчисленными ветвями
напоминал кровеносную систему человека. Ветер пустыни сдувал верхушки песчаных
барханов, создавая новые. Сугробы - те же снежные барханы. Лужа представлялась
морем: острова, отмели, штормовые волны. Весёлая толкотня на перемене - броуновским
движением.
Я пытался описать свои ощущения стихами, хотя ничего не получалось. Но мне стало
почему-то легче, как будто я долго брёл по кочковатому болоту, проваливаясь в
липкую неприятную жижу, и наконец выбрался на твёрдую поверхность.
Я был рад великодушному подарку Аллы Георгиевны. Только чувство необъяснимой
тревоги, становясь почти осязаемым, словно надел влажную футболку на разгорячённое
тело, всё чаще охватывало меня. Тревога настойчиво стучалась в сердце-дверь.
ВИТЁК
Тревога настойчиво стучалась в сердце-дверь. Наверное, гончие псы так чувствуют
добычу. Я мог с уверенностью определить, в каком классе сейчас Алла Георгиевна
или как давно она прошла по коридору в учительскую. Сладковатый аромат, казалось,
доминировал во всей школе.
Помню дождливую осень в деревне. Дни напролёт я сидел в доме, играл пустыми спичечными
коробками и деревянными катушками для ниток. За зиму у бабушки накапливалось
два посылочных ящика катушек: она из старых тряпок ткала половики-дорожки.
Гулять во дворе скучно. Сырость пропитала всё: воздух, дощатый забор, сам дом,
бревенчатую баню и дровяной сарай. Осиновые поленья источали пряно-горький аромат,
от которого становилось грустно. Хотелось плакать и петь одновременно. Может,
осина, прежде чем стать дровами для русской печи, вспоминала прежнюю, вольную
жизнь? И плакала горьким пенящимся соком, сочащимся из мягкой сердцевины чурбаков
и поленьев. Березовые дрова ничем не пахли, как и сосна, в смоле которой я измазал
руки, ощупывая её чешуйчатую кору. И ель. Грустная горечь в осенней сырости дня
- подарок осины.
Аромат шоколадной ванили даже в холодных каменных стенах интерната жил независимо
и непринуждённо. Он дарил ощущение тёплого июльского ветерка, неторопливо прогуливающегося
по городу, ласкающего лица прохожих, осторожно шелестя листьями-листами деревьев,
словно читал увлекательнейшие книги. Книги о любви.
А если тёплый ветер дует всегда? День? Неделю? Год? Надоест. Будешь знать только
одно, а захочется другого, нового. Приестся прекрасное однообразие, начнёт раздражать.
И тогда холодные упругие ветры севера, напичканные мокрым снегом, будут в радость.
Алла Георгиевна продолжала меня мучить. Вернее, я сам выбрал себе такую пытку.
Сердце выбрало. Влюблённость это или настоящая любовь - покажет только время.
Но мне хотелось, чтобы время остановилось. Застыло в хрупком стеклянном сосуде
песочных часов. Мне достаточно было любить. Восторгаться. Восхищаться. Преклоняться!
Смешно: на какие только ухищрения я ни шёл, чтобы встретиться с Аллой. Зная расписание
её уроков наизусть, я придумывал массу поводов, чтобы оказаться у дверей кабинета
музыки! Я дежурил на вахте, отпрашивался у учителей в медицинский кабинет, навязывался
плотнику помогать нести стремянку или ящик с инструментами. Любой мимолётной
встрече я был рад, рад её голосу, запаху духов.
Я украдкой курил на школьном крыльце, не подозревая, что перед самым отбоем попадусь
именно директору. Он справедливо отчитывал меня, а я потрясённо молчал, вдыхая
аромат ванили, который после дыма сигареты ощущался особенно сильно.
Подумать только: от другого человека тоже пахло шоколадом! Как будто тот, другой,
не имеет права попить чаю с шоколадом в своём кабинете? Да, имеет, а присваивать
запах духов Аллы - нет. Мужчины после бритья пользуются лосьоном или одеколоном.
Но директор школы не должен пахнуть ванилью!
Обида грызла меня. Обманули! Хотя в чём заключается обман? Наверное, Алла и себя
обманула. Мы часто пытаемся скрыть за словесным забором самое сокровенное, истинное
чувство: не дай Бог увидят и назло сделают больно! А тут: обработал саднящую
рану перекисью сердечных разочарований, перевязал её потуже бинтом длинных обидных
фраз - и всё! Страдай, не понятый никем эгоист, что мало было отпущено мгновений
счастья. Но какое-то время я был счастлив:
ВАЛЕРКА
Я был счастлив. Был? Был! Только не осознавал этого. Мог ходить на рыбалку, гонять
на мотоцикле по двору, рискуя попасться в руки сотрудников ГБДД - <гиббонов>,
как прозвали их в народе за яркие жилеты, одеваемые поверх формы и делающие вполне
высоких и сильных парней приземистыми и неуклюжими. Я мог с утра до ночи играть
на компьютере, что и делал в перерывах между школой и гулянием с друзьями и Светкой
во дворе. Мог читать. Но не читал. Мало читал. А теперь попробуй-ка почитай книги
по Брайлю, когда он тебе не даётся!
Сейчас мир для меня сузился до пределов интернатского коридора. Он стал такой
же длинный, холодный, выученный до мельчайших деталей. И потому скучно-предсказуемый.
Разве что иногда залетит сюда чей-то радостный смех, помечется в прямоугольной
гулкой трубе коридора и исчезнет, стихнет, стыдясь своего веселья и неуместности.
Так и Алла Георгиевна своим появлением в интернате разбудила устоявшийся покой,
взбаламутила, замутила. Многие стали сами не свои. Даже я почему-то злюсь на
себя. И на неё. Может, потому, что она пришла оттуда? Из той жизни, где я был
другим? И теперь этот мир мне недоступен. Как ненужного котёнка выставили за
дверь. Сама судьба выпроводила меня, именно меня. За что? Почему я? А, не всё
ли равно!
Я не стал рассказывать Витьку, что случайно перед ужином встретил директора школы.
Наткнулся случайно. Шёл на вахту, чтобы позвонить домой. Шёл не спеша, едва касаясь
стены коридора кистью левой руки. Внезапно открылась дверь кабинета директора,
больно ударив меня по плечу.
Он как-то суетливо извинился и быстро заклацал ключом в замочной скважине. Я
отошёл в сторону. Справившись с замком, он тяжело прошёл вперёд. Как мне показалось,
намеренно тяжело, словно специально заглушая лёгкие семенящие шаги.
Их было двое. Потом хлопнула входная дверь в вестибюле, а директор ещё долго
крутил телефонный диск, чертыхаясь, вызванивая кого-то.
Я терпеливо ждал, когда он справится с телефоном. На удивление, он сегодня не
ворчал на вахтёра, чтобы та не разрешала нам долго звонить, так как денег на
школу выделяется мало и пора уже всем переходить на мобильники.
Вечером директор в интернате появлялся в случае крайней необходимости: хватало
и дневных забот. Только ЧП заставляет его массивную фигуру перемещаться из центра
города на окраину. Только ЧП.
ОЛЕГ
Только ЧП со стихами заставило меня немного поостыть. Отколупнулась псевдозолотая
краска, остался стеклянный шарик в ящике с другими новогодними игрушками. На
ёлке ему уже не место. Он не потерял своей формы, но волшебство и таинственность
куда-то исчезли. Просвечивающая простота стекла оказалась не нужна.
Раньше я любил рассматривать морозные узоры на оконном стекле. В них мне чудились
таинственные послания инопланетных цивилизаций, странные знаки-картины, которые
не могли расшифровать люди. И только я, пока стёкла совсем не сделались для меня
мутно-молочными, изучал другой мир.
Сегодня утром, когда ещё царила предконцертная суматоха, Алла Георгиевна принесла
мне тетрадь со своими стихами. Тетрадь я бережно положил на парту, надёжно привалив
её толстыми брайлевскими учебниками.
Очень хотелось сейчас же почитать их. Но я не люблю <глотать> книги, как делают
многие. Всегда немного мучаю себя ожиданием, предвкушением неизвестного, растягиваю
удовольствие от встречи с прекрасным. Хотя, конечно, не все книги оправдывают
ожидания. Встречаются такие <зануды>, или такие <легкомысленные>, что невольно
напрашивается сравнение их с людьми, которые время от времени встречаются каждому
на жизненном пути.
Я решил стихи Аллы Георгиевны почитать после поездки. Решил, но не получилось:
тетрадь исчезла! Вернувшись с концерта, про себя обзывая Витька дураком за его
бегство, я не обнаружил тетрадки. Кто и когда её взял и, главное, зачем - непонятно!
Пропажи у нас случались и раньше, иногда находились. Брали в основном тетради
с лекциями по массажу, домашними заданиями по алгебре и конспектами по литературе.
Но сейчас:
Искал я везде, где только мог. Пытался <вычислить> вора, именно вора, а не любопытствующую
особу. Перебрал в памяти всех <брайлистов>. Спросил Витька и Валеру, Наташку,
Соньку - ничего! Никого!
Как быть? Сказать правду о пропаже или подождать несколько дней, делая вид, что
читаю и перечитываю стихи? И продолжать поиски пропавшей тетради? Сказать - Алла
Георгиевна подумает, что я растяпа, но так оно и выходило: не сберёг.
Человек мне доверил самое сокровенное. Обнажить чувства, открыться душой способен
далеко не каждый! Страшно и то, что стихи могли попасть в чужие руки.
Представив, как Алла Георгиевна медленно накалывает металлическим стержнем грифеля
букву за буквой, просиживая часами за столом, мне стало её жалко...
Она подошла сама:
- Олег, будь джентльменом, проводи меня в вашу комнату!
Мы стали подниматься на третий этаж. Я молчал. Я не знал, как произнести первую
фразу о пропаже её тетради. Алла Георгиевна, грустно вздохнув, произнесла:
- Так бывает, понимаешь, кому-то очень хочется почитать чужие письма, дневники.
А вдруг про него? Про неё? Про всех? А вдруг - криминал какой-то? Вольнодумие?
Помнишь у Чехова, <Человек в футляре>? А тут - человечек не в футляре, но уже
в саркофаге!
- Алла Георгиевна, Ваши стихи:
- Знаю! - резко ответила она. - Тетрадь находится у директора. Кто и как её
туда доставил - задачка для Штирлица и Холмса! И для меня! Извини, Олег, но кому-то
очень хочется поссорить нас всех. Каракатицы пускают чернильные пятна, чтобы
обмануть другое живое существо. Существо. Сущность. Суть? Скрываются от преследования
более сильных противников. Реальных или воображаемых. Я не верю, что это вы с
ребятами, но кто-то <застучал>. <Ночные> или <дневные>, или кто-нибудь из коллег,
но факт налицо! Мои стихи находятся у директора! И он оперирует ими, причём так,
как хочется ему, именно ему! Зачем ему это? Понимаешь, пытается найти в них потайной
смысл. А там - любовно-философская лирика, обычные стихи мечтательницы-романтика.
Я подавленно молчал.
***
Её тетрадь снова у меня, в моих руках: <Пусть она останется у тебя, Олег>. Подарок.
Корень <дар>. Неужели - прощальный?
Неужели в интернате есть люди, которые желают ей зла? Кому? Странной талантливой
женщине, которая не знает, как делать деньги, а просто хочет быть человеком?
Писать стихи, ходить на концерты и пахнуть шоколадными духами?
<Алла Георгиевна! Вы, Вы: только не уходите из интерната!> - мысленно обращался
я к ней и Богу, сжимая под мышкой тетрадь с её стихами.
Поможет ли всем нам моя искренняя, нескладная молитва? Всем нам - тем, для кого
Алла стала настоящим Учителем?
В школе нас считают детьми, но мы уже не дети и тоже кое-что можем. Можем все
вместе пойти к директору и сказать, что мы хотим, чтобы Алла осталась в школе
и чтобы ей дали нормально работать. Можем написать письмо администрации интерната.
Такое письмо, я уверен, подпишут почти все старшеклассники, и мы с Витьком -
первые. Мы должны дать понять директору, что не <проглотим> молча выживание Аллы
из школы! Да, сегодня нам есть что обсудить с Витьком и Валеркой: Если Алла завтра
не выйдет на уроки, начнём действовать.
***
Она уходила. Что она могла им сказать? То, что жизнь не кончается стенами интерната?
Что там, за высоким забором самомнения, есть <терра инкогнита>? То, что можно
дерзать, пробовать бороться с косностью и бюрократизмом? С людьми, которые душат
всё живое?
Ноябрьский ветер немилосердно срывал последние листья с высоких тополей. Берёзы
давно осиротели. Им легче. Их всегда воспевали поэты и художники. А этот тополь,
к которому прижалась она в порыве отчаяния, слушал и внимал. Он страдал. Как
и она.
Он не мог помочь ей ничем. Ничем. Милая: Он впитывал шершавой корой, привычной
к грубости, где вырезано острым лезвием железной полоски ножа: <Наташа плюс Андрей>,
её горькие слёзы.
Почему всё так случилось? А главное - кто виноват? Кто? Дети? Возможно, кто-то
из них исподтишка забрал у Олега её тетрадь, а возможно, дети тут совершенно
ни при чём... Или администрация школы, которой всегда нужны показатели добрых
дел, нужных мероприятий с правильными словами и мыслями, подстриженными на один
манер, как головы младших учеников? Или сама преподаватель, возомнившая себя
скульптором, а оказавшаяся простым подмастерьем?
Чем и перед кем она виновата? Согласиться на уговор директора и стать завучем?
И такой ценой?! Нет! Она женщина порядочная. Но ясен намёк. Какая грязь!
Решить.
<А как мне быть?- плакала душа. - Кому отдать самое сокровенное, как не моим
домашним и моим школьникам-оболтусам?>
Господи! Я хотела дать всем им и себе вешнее, солнечное, тёплое. Всем тем, кто
способен понять красоту простоты и честности, искренности и родниковой прозрачности:
Хотела. Но не сложилось.
Я решила уйти:
***
Тополь молчал.
До остановки пять минут хода.
Дощатый забор. Забор - несколько досок на поперечине, главная цель которого -
не допустить. Воспрепятствовать: добру ли? злу?
Знаете, забору всё равно, кто проходит вдоль него: добрый ли человек или злой,
умный или глупый. Его цель - оградить! Вопрос заключается лишь в том, с какой
мы стороны стоим:
<Неужели такая сильная женщина может покинуть их, бросить? Предать?> - испугался
тополь и в какой-то необъяснимой ярости хлестнул ветками по забору.
Она уходила, но не ушла:
***
Я стоял в коридоре у электрической розетки, держа в правой руке закипающий чайник:
Теперь я знал, чувствовал всем сердцем, что она есть. Есть замечательная, удивительная
жизнь! А попасть за страшный забор неверия и лжи не позволит Алла Георгиевна.
Не допустит! Не допустим и мы, потому что стали взрослее, потому что поняли:
встать на защиту человека - это поступок. Правильный, нормальный мужской поступок.
А не встать - подлость и предательство. Причём предательство не только по отношению
к Алле. Это предательство и всего самого лучшего в самом себе.
Если кто-то могущественный строит заборы, то найдётся не менее сильный, чтобы
сломать их. Забор непонимания и отчуждения рухнул:
12.09.2005 - 4.07. 2006 г.
Петрозаводск
Выпуск листа на новом месте: 2449
