[ROOTS] КАК ПТИЦА

Яков Шехтер

КАК ПТИЦА ДЛЯ ПОЛЁТА

"Счастье, равно как и неудача, подчиняется своим законам. Или оно есть,
или его нет. Можно сколько угодно свистеть и царапать мачту, зазывая попутный
ветер; можно показывать кукиш костру (куда дуля, туда дым) и закуривать новую
сигарету, поджидая автобус. Цена этим народным приметам одна - грош."
Такие, совсем не праздничные мысли крутились в Шаиной голове, пока такси
везло его из больницы домой. Мимо пробегали знакомые улицы, их названия, ставшие
привычными и уже почти родными, радовали Шаин взор, подёрнутый слезой жалости
к несчастному себе.
" РАМБАМ, рабби Акива, Жаботинский, - думал Шая, всё-таки это лучше, чем
Ленин, Куйбышев и Маяковский. Но какой идиот придумал в честь праздника бить
друг друга молотками по голове?!"
И в самом деле, кто автор столь замечательного обряда, широко отправляемого
в День Независимости Израиля? Какие ангелы двигали рукой безымянного еврейского
гения, встроившего пищалку в наконечник пластикового молоточка? Загадочны дела
твои, о избранный народ, таинственны и глубоки твои символы!
Когда-то, много лет назад, занимаясь коммерцией в родном городе Одессе,
Шая случайно пересёк дорогу одной мафиозной структуре. Церемониться с ним не
стали. Трое, среднего роста, плечистые и крепкие, войдя в его гараж, с порога
предложили:
- Выбирай, чувачок, одну из двух дырок: либо в твоей дурной голове, либо
в брюхе твоей бабы.
Спорить и сопротивляться было бесполезно. На момент предложения жена дохаживала
девятый месяц, и Шая решительно, но без всякой радости, выбрал первый из предложенных
вариантов.
- Да ты не бойся, - успокоил бандюга, поигрывая кастетом, - как на первый
раз, буду бить аккуратно, но с силой. Га - га - га!
Он заржал во всю мочь, широко раскрывая рот, щедро усеянный золотыми зубами.
Так ржут жеребцы во время случки или гуси-лебеди, унося Иванушку за тридевять
земель.
Слово своё бандюга сдержал: Шаина голова оказалась пробитой всего в одном
месте. Кость так и не заросла, и только небольшой слой кожи и волос отделял мозг
от окружающей среды. Шая прожил с этим много лет, привык и даже перестал замечать.
В День Независимости, собираясь с женой на прогулку по сияющим праздничной иллюминацией
улицам Рамат-Гана, он и не думал о надвигающейся опасности. Последнее, что Шая
услышал в тот вечер, был восторженный крик какого-то идиота: "Хаг самеах!"- с
которым тот заехал молотком прямо по дырке в голове. Гирлянды фонариков вдруг
сорвались с деревьев и, свиваясь в кольцо, закружились вокруг израильского флага,
в центре которого вместо "магендавида" зияла чёрная дыра, куда и провалился Шая.
- В принципе ничего страшного не произошло, - сказал завотделением, закончив
осмотр. - Отдохнёте пару деньков, и дело с концом. А в качестве мер предосторожности
советую носить шляпу. Вы ведь человек религиозный, вот и ходите в такой чёрной,
с твёрдыми полями - от греха подальше.
Отдыхать, конечно, Шая не смог. Вернувшись из больницы, полежал вечерок,
а утром отправился в магазин. Но законы неудачи, как уже говорилось, сами по
себе, а тщета человеческих стараний - сама по себе. Именно в это утро Шае вновь
стало обидно и горько за свою принадлежность к избранному народу.
Очередной харидействующий представитель еврейской нации пришёл в лавку за
курочкой. Птицу Шая завозил самую что ни на есть кашерную, в иерархии организаций,
ставящих на товары свои клейма и печати, он уже разбирался весьма основательно.
И хоть куры были суперпроверены, над шкафом-холодильником Шая для пущей убедительности
повесил портрет известного раввина. Утренний харидей оказался въедливым и настырным.
Перещупав всех куриц и осмотрев все печати он всё таки осмелился спросить Шаю:
- Скажите, и откуда вы завозите свой товар?
Нервы, нервы - вот куда заехал праздничный молоточек идиота. Шая сорвался:
- Портрет видал? Вот от него и завожу. А умные вопросы прибереги для ешивы,
нечего тут таскаться без толку и зря морочить людям голову!
- Видите ли, - ответил харидей, указывая на портрет раввина, - если бы он
стоял тут, а вы висели там, я бы вообще ни о чём не спрашивал.
Шая, понятно, не сдержался и харидей бежал, унося на плечах груз трёхэтажного
русского мата. Работать после такого не было ни сил, ни желания и, закрыв магазин,
Шая вернулся домой.
- Где правда, - жаловался он племяннику Моти. - Где справедливость? За что
валятся несчастья на мою бедную голову?
Племянник вежливо молчал.
- Разве я мало делаю для Б-га? - продолжал Шая. - Цдаку, пусть не десять
процентов, но даю; молитвы, пусть не все, но читаю; кашер всякий шмашер - ем.
Другие и того не делают, а живут счастливо и без всяких страданий!
- Много вам известно про чужую счастливую жизнь, - наконец отозвался племянник.
- Про вас тоже, небось, думают: везунчик - имеет свой магазин! Работает не пыльно,
захотел - открыл, захотел - домой пошел. Припомните свою жизнь в Одессе и кончайте
плакаться!
- Жизнь в Одессе... - мечтательно произнёс Шая. - Кто-нибудь имел там представление
о кашруте и его тридцати печатях, кто- нибудь спрашивал у бабы на Привозе, откуда
она завозит товар? Покупали себе курицу и ели её как что есть - от головы до
хвоста!
- У курицы нет хвоста, - заметил племянник. - Кроме того, голову вам проломили
всё-таки в Одессе, а не в Бней-Браке. Что же касается заслуг перед Всевышним,
мне они кажутся сильно преувеличенными.
- Много тебе известно про чужие заслуги?! - взъярился Шая. - Да по сравнению
с Одессой я сейчас просто религиозный фанатик, мракобес какой-то, прости Г-споди!
- Не знаю, как по сравнению со всей Одессой, - улыбнулся племянник, - но
для Бней-Брака вы ещё весьма далеки от какого-либо уровня.
- Ты просто щенок, мальчишка, не знаешь ни жизни, ни Торы, - в сердцах бросил
Шая. - Вот встреться я с большим раввином, он бы меня понял!
- А хотите, я сведу вас с большим раввином? - предложил племянник.
- А и сведи, - согласился Шая.
Через две недели встреча состоялась. Раввин - а вернее, хасидский ребе -
жил в Иерусалиме, в религиозном квартале Меа Шеарим, и Шая долго крутился по
узким, кособоким улицам в поисках места для парковки машины. Дом ребе представлял
из себя огромное пятиэтажное здание, по пустым залам которого гулял холодный
иерусалимский ветер. Вдоль стен стояли шкафы, плотно забитые старыми книгами,
в толстых переплётах из кожи, почер- невшей от времени и сырости. Два молодых
хасида в вестибюле о чём-то тихо переговаривались между собой на идиш, но даже
их негромкие голоса казались почти криком в абсолютной тишине, наполнявшей здание.
- Если вы ищите ребе, - обратился к Шае один из хасидов, - так идите на
последний этаж, дверь направо.
Шая поднимался по лестнице и с каждым шагом словно уходил всё дальше и дальше
за черту иной реальности. На площадке четвёртого этажа ему уже казалось странным,
что в мире существует ещё что-то помимо этих грязновато-белых стен, мраморных
ступеней, тишины и холодного воздуха.
Секретарь ребе, хасид средних лет с приветливым лицом, кратко расспросил
Шаю о семейном положении, работе, здоровье детей и, молниеносно черкнув несколько
строк на клочке бумаги, сказал:
- Посидите пока тут, а я зайду к ребе, узнаю, когда он сможет вас принять.
Передав листок Шае, он вышел в другую комнату и плотно прикрыл за собой
дверь.
- Это "квитл", - прошептал Моти, указывая на листок. Ребе сначала читает
его, а уже потом спрашивает сам что сочтёт нужным. Понять эти каракули невозможно;
почерк докторский, да к тому же на идиш.
Секретарь выскользнул из-за двери и, оставив её полуоткрытой, сказал:
- Ребе ждёт. Удачи вам.
Тогда Шае показалось странным, что за удача может выйти из обыкновенного
разговора. Он вопросительно взглянул на Моти, но племянник состроил страшную
физиономию и замахал рукой в сторону открытой двери - иди мол сам.
Ребе сидел в глубоком кресле, вглядываясь в табличку с именами Б-га, стоявшую
перед ним на большом столе, покрытом скатертью из коричневого бархата. Длинные
седые пейсы с соломенным отливом, ниспадая из-под чёрной шляпы, сливались с бородой,
такой же седой и длинной. Белый, шитый золотом халат с широкими рукавами и жёлтые
огоньки двух свечей в массивном серебряном подсвечнике.
- Садись, - сказал ребе. - Давай "квитл".
Шая отдал листок и присел возле стола. Окна в кабинете были прикрыты ставнями,
и всё пространство мира словно бы замкнулось в промежутке между двумя язычками
пламени.
- Ты ищешь справедливость... - вдруг спросил ребе. Вернее, не спросил, а
произнёс полуутвердительным-полувопрошающим тоном.
Шая даже не удивился, откуда ребе известен его вопрос. Ему представлялось
естественным и нормальным, что этот человек знает о нём всё.
- Да, - сказал он. - Я хочу понять, почему меня преследуют неудачи, за что
я страдаю?!
Ребе не ответил. Он сидел, глядя на табличку, словно прислушиваясь к чему-то,
и тишина, прерываемая потрескиванием фитилей, казалось, была наполнена звуками,
слышимыми только ему.
Внезапно глаза его начали прикрываться, голова клониться всё ниже и ниже,
и вдруг, опустив подбородок на грудь, ребе заснул.
Шая оторопел. Он ожидал чего угодно, но только не этого.
"Устал, наверное, старик, - подумал он с неожиданной нежностью, - вот и
сомлел в тишине."
Ребе спал так сладко и заразительно, что и Шае захотелось закрыть глаза.
Несколько секунд он боролся с искушением, а потом опустил веки и погрузился в
блаженную дрёму. И приснился Ишаягу Райсеру странный сон. Он увидел свою смерть,
похороны, плачущую жену, памятник на могиле; потом земля поплыла куда-то вбок
- и он оказался на небесах. Где точно находилась комната с тремя судьями и громадными
весами посередине, он не смог бы объяснить даже под пыткой, но точно знал, что
дело происходит в другом мире, а эти трое - будут его судить.
- Внесите грехи Ишаягу Райсера, - приказал первый судья, и ангелы в черных
одеждах с трудом втащили огромный ящик, похожий на тот, в котором Шая отправлял
в Израиль багаж.
- Поставьте их на весы, - сказал второй судья.
Ангелы заволокли ящик на одну из чаш, и он гигантской своей тяжестью словно
припечатал её к полу.
- Внесите добрые дела Ишаягу Райсера, - провозгласил третий судья.
Ангел в белых одеждах осторожно поставил на вторую чашу маленькую шкатулку.
Стрелка даже не дрогнула.
В комнате воцарилось молчание, и Шая понял, что дело при- нимает дурной
оборот. Жуткий, невообразимый страх охватил его. Все боли и ужасы, перенесенные
там, на Земле, казались ничем по сравнению с секундой этого страха.
- Внесите страдания Ишаягу Райсера, - приказал первый судья.
Ангелы в белых одеждах принялись укладывать на весы какие-то кулёчки, свертки
и пакеты, с появлением каждого из которых Шае становилось чуть легче. Ангелы
несли и несли, и вот стрелка весов, казалось безнадёжно загнанная в угол, дрогнула
и поползла к жирной красной черте, разделяющей шкалу. Стрелка подбиралась всё
ближе и ближе, она почти уже прикоснулась к черте кокетливо изогнутым боком,
как вдруг ангелы остановились.
- Почему вы стоите! - вскричал Шая, - несите ещё, скорее несите ещё!
В этот момент он проснулся. Тихонько потрескивали фитильки, и ребе смотрел
на него ясными, спокойными глазами.
- Я что-то не пойму, реб Ишаягу,- сказал он, - вы просите избавить вас от
страданий или добавить ещё?
На улицы Меа Шеарим уже опускались сумерки. Шая медленно брёл к машине,
наслаждаясь прохладным дыханием иерусалимского вечера.
Стайка птиц, затеявших странную игру, привлекла внимание Шаи своим гомоном
и писком. Срываясь с карнизов последнего этажа, птицы неотвратимо падали вниз,
и только у самой земли, почти прикоснувшись грудкой к черному асфальту, взмывали
вверх, рассекая темнеющий воздух.
http://www.sunround.com/club/jakov_shehter/kakptiza.htm