Друзья детства

Ещё никогда в жизни Димка не чувствовал себя так плохо. Не физически, нет – морально. Убит, раздавлен, унижен, какие ещё есть слова?

Коротко говоря, его чёрной-пречёрной рукой держала за горло ревность. И мучило отвращение к самому себе. Ничего сильнее Димка не испытывал за всю свою, уже не короткую, пятнадцати-с-половиной-летнюю жизнь.

Праздновали день рожденья Насти. То есть, по-настоящему день рожденья был вчера, но вчера всё свелось к застолью взрослых, об имениннице быстро забыли, и о её собственных гостях тоже. Как всегда, Алкин папа после второй продекламировал что-то из Светлова, после третьей исполнил своё любимое «Ходит ГамлЕт с пистолетом» – и отправился спать. Потом папы и мамы голосили а-капелла непременную «Тропинку», потом Димкин отец взял гитару и сбацал «Большую страну Китай»… И так далее. Тоска.

Зато сегодня они собрались в самой что ни на есть своей компании – Настя, Алка, Светка, Мишка и он, Димка. Друзья с детства и по жизни. Девчонки-одноклассницы жили по соседству, на одной короткой улице подмосковного посёлка – сплошь старые частные дома с большими участками, застроена только одна сторона, напротив – светлый сосновый лесок. Мишка тоже жил на этой улице и учился в той же школе, только на класс старше. А Димка был москвич, они с родителями и бабушкой на лето снимали здесь дачу, уже который год подряд.

Вот они пятеро, без посторонних, и отмечали день рожденья Насти, самой младшей из них, отмечали по-своему, по-настоящему. Мишка притащил бутылку какого-то вина, на столе имелась совсем лёгкая закуска, в углу стоял проигрыватель, на котором крутились пластинки с песнями советских композиторов. Танцевали.

И Димка неимоверно страдал, потому что уже четыре года был безумно влюблён в Алку, и Алка постоянно бросала его то в жар, то в холод, и сегодня холод выдался небывалый, просто какой-то оймяконский.

Вчера, после дурацкой родительской обжираловки, они впятером гуляли по темной улице, о чем-то разговаривали, потом сели на скамейку около чьего-то забора, Димка оказался рядом с Алкой, и она вдруг положила голову на его плечо. Димка замер, шелохнуться было немыслимо – всё равно, что Родину предать. Алка вдруг прошептала ему на ухо:

– А ты, если влюбился, маме рассказываешь?

Он выдохнул:

– Нет.

– А я сегодня с мамой, кажется, поделюсь, – еле слышно прошептала Алка.

Потом, когда разошлись по домам, Димка долго не мог успокоиться. Счастье переполняло его, как никогда в жизни, и не давало уснуть, да и какой сон при таком счастье? Стыдно сказать, но он трижды… ну, в общем, сделал с собой то самое, всё время представляя себе Алкино лицо. И продолжал бы, но стало совсем стыдно. Сладко-стыдно.

А сегодня всё обернулось, наоборот, хуже некуда.

Началось с того, что Алка взяла да и унизила Димку. Он, ещё до танцев, рассказал, как пару дней назад, на станции, какая-то тётка сказала ему: «Мальчик, дай пройти». На рост он не жаловался – метр семьдесят шесть, фигуру имел спортивную – плаваньем занимался, – а к тётке стоял спиной. Какой мальчик, почему мальчик?

Алка встала со стула, зашла Димке за спину, посмотрела и сказала: «Да, спина детская».

Она вообще умела уколоть словом и делала это с Димкой регулярно, но чтобы так…

Потом она отчаянно строила глазки Мишке, не обращая на Димку ни малейшего внимания, и танцевала только с Мишкой, и в медленном танце обвивала руками его шею, и смеялась, и её прекрасные глаза блестели, и они с Мишкой всё время что-то шептали друг другу.

А Димка, можно сказать, умирал.

Он старался не подавать виду. Приглашал то Настю, то Светку, потом почему-то сосредоточился исключительно на Насте. Светке было, в общем, всё равно, Насте приятно, а Алка так и так его не замечала.

Потом сделали небольшой перерыв. Подружки вышли на крыльцо, а Мишка подошёл к Димке и прошипел:

– Ты что, совсем дурак? Ничего не шаришь?

– Что я должен шарить? – резко ответил Димка.

– Пригласи её, наконец, дубина! – сказал Мишка.

Тут вернулись девчонки, Мишка поставил следующую пластинку, и не успел отойти от проигрывателя, как Алка сказала:

– Ой, обожаю «Караван», Миш, ну пригласи меня!

Димкина жизнь окончательно потеряла смысл, и он снова пригласил Настю.

Разошлись, когда стало уже совсем поздно. Настя осталась дома, Мишка пошел провожать Алку, а Димка, с тяжёлым сердцем, – Светку. Доведя её до калитки, он буркнул: «Пока» и побежал по тёмной стороне улицы к Алкиному дому.

На участке было темно. Димка приподнял сломанную штакетину и просочился внутрь. В конуре звякнул цепью престарелый Грей. Димку он знал много лет, так что обошлось без шума.

Димка тихонько обошел дом. Незашторенное окно Алкиной комнаты мягко светилось, но заглянуть в него Димка не мог – дом стоял на высоком цоколе.

Димка осторожно полез на ближайшее к окну дерево. Теперь стало – как в театре.

Лучше бы он не ходил в этот проклятый театр.

Алкина комната. Келья восьмиклассницы-отличницы. Письменный стол, стул, шкаф, пара книжных полок, узкая кровать.

И Алка с Мишкой. Целуются. Мишка – спиной к окну, в четверть оборота. Алкино лицо, в общем, видно, а что не видно, то дорисует воображение. Безошибочно дорисует.

Алкины глаза закрыты, а губы, наоборот, чуть-чуть приоткрыты. Этими губами она только вчера шептала Димке в ухо слова, от которых он чуть не сошёл с ума! Из этих губ его висок и щёку овевало её сладкое дыхание! А теперь эти губы прижаты к толстым, как будто вывернутым Мишкиным губам!

Правая Мишкина рука соскользнула с Алкиной талии и медленно забралась под блузку. И Алка не отпрянула, не шарахнула наотмашь по Мишкиной роже – лишь плотнее прижалась к нему и крепче сцепила пальцы на его шее.

Внезапно Димка ощутил эрекцию, и на сердце у него стало еще тяжелее.

Мишка исподволь, шаг за шагом, направлял Алку к кровати. Вот они, всё так же сплетённые в объятии, уже вплотную к кровати… вот Алка непостижимо медленно отклоняется назад… ложится навзничь… Мишка нависает над ней… её левая нога обхватывает его ногу… голова запрокинута… Димка, чудом не падая с дерева, беззвучно взрывается, в штанах делается мокро и липко.

Он не стал смотреть дальше – тихо слез с дерева, тихо, словно вор – да он и чувствовал себя одновременно и вором, и обворованным, – покинул чужую территорию. Добрёл до вчерашней скамейки, сел.

Всё было кончено. Осталось только решить, как именно покончить с ненужной жизнью. Проще всего – снотворное. Бабушка принимала его на ночь горстями (и всё равно, кстати, не спала), но Димка в этих таблетках совсем не разбирался. Что убивает, а от чего пронести может? Не хватало ещё понос словить вместо сведения счётов с жизнью. Алка обхохочется…

Повеситься? Гадко это как-то.

Вены перерезать? Он читал, что это безболезненно и благородно, если улечься в горячую ванну. Но ванны здесь, на даче, не было.

Ладно, подумал Димка, видно будет. И пошёл домой. Главное – незаметно проскользнуть в свою выгородку, да ещё – как-то трусы застирать. Впрочем, лучше их облить чем-нибудь. Повидлом, например.

………………………………………………………

Утром Димка передумал умирать. Он кое-как перетерпел несколько дней, остававшихся до отъезда с дачи. С Алкой, да и с остальными, старался не встречаться. В основном, гонял в футбол на стадионе местной школы. Один раз туда явилась вся компания – Алка, Светка, Настя. И Мишка. Они довольно шумно болели за Димкину команду, и он, Димка, назло всем показал себя в этот день во всей красе – из двадцати голов, влетевших в ворота противника, двенадцать забил он. Но после матча ушёл на соседнюю улицу вместе со своими партнерами по игре.

А потом Димка с родителями и с бабушкой вернулся в Москву.

Димкина и Алкина мамы продолжали дружить, но Димка Алке не звонил, не говоря уж о встречах. Он замотал свой день рожденья, на который обязательно приехала бы Алка со всеми остальными, – объявил родителям, что хочет отпраздновать только с одноклассниками, и упёрся как ишак. Родители удивились, но возражать не стали. На этом дне рожденья он впервые напился как свинья – ребята контрабандой притащили несколько бутылок розового крепкого. В разгар гулянки позвонила Алка, но Димка к этому времени уже не мог сказать ни слова.

За три дня до Алкиного дня рожденья он нажрался снега, после чего слёг с жестокой ангиной.

На Светкин день рожденья поехать пришлось, но с Алкой он не общался, только поздоровался. Да и пробыл там недолго, свалил по-английски.

Потом его прорвало, как будто он действительно смолотил бабушкиных таблеток, оказавшихся слабительными. Только понос был не реальным, а поэтическим. Меньше, чем за неделю, он накатал уйму стихов – целую тетрадку в клеточку. И каждую ночь на этой неделе ему виделось Алкино лицо, и он не мог удержаться, и простыня делалась липкой…

Вечером седьмого марта он завернул тетрадку в лист ватмана, на котором крупно написал: АЛЛА, засунул всё это в прозрачный целлофановый пакет и в Алкин посёлок. Всё тем же путем, что и тогда, только проваливаясь в снег, добрался до её светящегося окна. С безумно бьющимся сердцем уцепился за знакомую ветку и подтянулся. Алка была одна, она сидела за столом, что-то читала. Димка, затаив дыхание, пригнувшись, подкрался вплотную к окну, осторожно положил пакет на жестяной отлив, резко постучал по стеклу – и что было мОчи побежал прочь.

Он вернулся домой около одиннадцати, терпеливо и равнодушно выслушал мамины и бабушкины причитания, отказался от ужина и, совершенно без сил, лёг спать.

Утром зазвонил телефон. Отец, взявший трубку, сказал:

– Димон, тебя.

Димка приложил трубку к уху, сказал «Алло» и услышал Алкин голос:

– Спасибо…

И длинные гудки.

………………………………………………………

На следующее лето дачу они не снимали. Июнь Димка провёл в лагере труда и отдыха (так это называлось!) под Москвой, а в июле они поехали в Эстонию, в деревню Кясму, захватившую Димку по самую макушку. Почти Европа, только не столица, но это даже ещё интереснее; лютеранская церковь – по-эстонски кирик, – в которой каждый день звучал оргАн; новые друзья – ребята и девчонки из Москвы, Ленинграда, Таллина, почти все – непризнанные гении, кто поэт, кто художник, кто музыкант, почти все старше его – но приняли как равного… Своих стихов, он им, правда, не читал – стеснялся.

Пиво, холодная и кислая «Фетяска», ночи у старых кораблей, много лет назад вытащенных на берег…

И потрясающая девушка из Таллина…

Алка почти не вспоминалась. Только шрам в душЕ остался, но – зарубцевавшийся.

Потом – выпускной класс, экзамены в школе, попытка поступить в университет, окончившаяся провалом, поступление в институт, новая среда, новая жизнь, осенняя сессия, весенняя сессия, стройотряд, пиво, водка, портвейн, плачущая мама… Пара недель в полюбившемся Кясму… Осенняя сессия, весенняя сессия, портвейн, водка, пиво, плачущая мама… Угроза отчисления… Спасение… Кясму…

Алку за эти годы видел только раз, да и то случайно – издали, в метро. Хотя, конечно, и знал, где она и что она. Тоже в институте, неподалёку от Димкиного.

А шрам – и тот, казалось, почти рассосался.

Потом – любовь. Хорошая любовь, взаимная, на всю жизнь. Женитьба. Ребёнок. Окончание института, почти с отличием. Работа инженером. Всё нормально. И, отдалённо, – известия о ТОЙ их компании. Всё довольно однообразно: девчонки повыходили замуж за однокурсников, Мишка – соответственно женился.

Алкино лицо вспоминалось уже с трудом.

………………………………………………………

А потом они встретились. Алла с мужем – отличный оказался парень, из Симферополя родом – и Дмитрий с женой попали в гости к друзьям, которые оказались общими.

Общались как ни в чём не бывало. Как ты? А ты? Дети? А твои? А помнишь? А ты?

И, показалось Диме, что-то промелькнуло. Искорка какая-то. И старый шрам вдруг заныл.

Дым стоял коромыслом – пили-ели-веселились. Танцевали – танцы, в общем, те же, только музыка другая.

– Ты меня не пригласишь? – тихо спросила Алла, подойдя к Диме.

– Приглашаю! – ответил Дима.

Посреди танца она вдруг сказала:

– Курить хочется…

Они вышли на лестничную площадку. Дима вынул пачку сигарет, протянул Алле.

– Подожди, – сказала она каким-то странным голосом. – Подожди…

Помолчали. Дима смотрел на Аллу. Красавицей она так и не стала, но обаяние и сексапильность остались при ней, даже усилились.

– Скажи, – как будто через силу продолжила Алла, – почему ТОГДА ты был такой дурак?

– ТОГДА? – произнес Дима. – В ТОТ день?

– И в ТОТ, и в другие, – ответила Алла. – А особенно – потом.

– Не понимаю тебя, – он заставил себя говорить холодно.

– Димочка, милый мой, послушай, что я тебе скажу, – сказала Алла. – Сейчас уже могу сказать. Я всегда знала, что ты в меня влюблён без памяти. А я – я тоже… Только ты этого не видел. Наверное, потому, что женщины взрослеют раньше. Конечно, я тоже была страшная дура, не хуже тебя. Мучила тебя, не знаю зачем. Хотела, чтобы ты перестал бояться меня, что ли… И тогда, в ТОТ день, я попросила Мишку помочь. Мы переиграли, наверное…

Дима закурил. Руки слегка дрожали.

– Да уж, переиграли, – пробормотал он.

– Я видела тебя на дереве, – просто сказала Ала.

– Что?!

– Господи, идиот, это была инсценировка! Для тебя! Ну, потом, конечно, нас понесло дальше, чем я хотела, но я сумела остановиться. Ничего не было, ты понимаешь, дубина, ни-че-го! Дай платок, у меня тушь сейчас потечёт!

Дима протянул ей платок. Алла аккуратно сняла слезу, готовую сорваться с ресниц.

– Прости меня, – сказала она. – Я стерва и дура. Я всё испортила. Всё сейчас могло быть по-другому.

– А может, всё к лучшему, – угрюмо возразил Дима.

– Может, и так, – согласилась Алла. – Виктора я мучаю. Он меня любит, я знаю, но я его мучаю. Я ж говорю – стерва.

– Перестань, – сказал Дима. – Если кто виноват, то это я, потому что…

Алла мягко повернулась к нему, приблизила свое лицо к его лицу и приникла губами к его губам. Она не закрыла глаза, и Дима увидел, что слеза всё же скатилась, и тушь потекла.

Потом он зажёг две сигареты – для себя и для Аллы. Курили молча. Докурив, Алла сказала:

– Димка, всё так. Но ты прости меня за предстоящий вечер. Хорошо?

– Не понял, – сказал Дима.

– Ну вот опять, – улыбнулась Алла. – Ладно, поймёшь. Ну, пошли? А то нас уже хватились, наверное.

Когда Дима открывал перед ней дверь в квартиру, Алла торопливо добавила:

– И спасибо за стихи. Мне никогда, ни раньше, ни позже, стихов не писали.

– Я, может, ещё напишу, – отозвался Дима.

Они вернулись в компанию. Витя, Аллин муж, с пеной у рта спорил с кем-то из гостей о футболе и, похоже, был уже пьяноват. Димина жена сидела в кресле, внимательно глядя на Диму. Он подошёл к ней, прихватив по дороге стул, сел рядом и взял жену за руку.

– Потанцуем?

– Не хочется, Димкин, – ответила жена. – Давай так посидим.

Алла куда-то исчезла.

А минут через сорок Дима пошёл курить. Куча народа стояла на лоджии, но ему хотелось побыть одному. Он тихо открыл дверь на лестничную площадку и увидел, как Алла, закрыв глаза, упоённо целуется с хозяином квартиры. Потом она, не прерывая поцелуя, распахнула глаза, посмотрела на Диму и подмигнула ему. Дима так же тихо закрыл дверь, так и не выйдя на площадку.

Старые шрамы, оказывается, никуда не исчезают.

Он стоял в прихожей, а откуда-то извне в его сознание проникали слова. Слова медленно, но неуклонно складывались в строки, строки – в строфы.

Как будто фотография проявлялась.

(с)Француский самагонщик