Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Читаем вместе

Подписаться Бесплатная «Серебряная» новостная рассылка . Подписчиков 434 RSS
←   Апрель 2007   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
 9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30


За последние 60 дней ни разу не выходила


Сайт рассылки: http://allbooks.ucoz.com
Открыта: 28-03-2004

Автор
Ариша Годунова

Статистика

434 подписчиков
0 за неделю
←   Все выпуски   →

Читаем вместе Иванов Алексей.Географ глобус пропил (16/20)


Здравствуйте, Дорогие Друзья!
в эфире
ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. ВЫПУСК 644

Иванов Алексей.Географ глобус пропил  (16/20)

Уважительная причина для святости



      Когда заявился Служкин, Ветка ожесточенно лепила пельмени. Она сидела за столом в криво застегнутом, испачканном мукой халате, спиной к окну. Во все окно пылал закат. На его фоне Ветка выглядела черной, как черт. Ее лохматые кудри испускали дымные лучи наподобие лазерных.
      -- Ты чего так злобно стряпаешь? -- поинтересовался Служкин, усаживаясь напротив. -- Где у тебя Шуруп, где Колесников?...
      -- Шурупа мама забрала, а Колесников у Руневой.
      -- Э-э... не понял, -- немного ошалел Служкин.
      Ветка захлопнула и защипала ракушку пельменя, словно не желала слушать его оправданий.
      -- Чего не понял-то? Сам небось все знаешь. Колесников мне в пятницу позвонил, сказал, что его до понедельника посылают в командировку в область. А сегодня утром я поперлась в магазин, гляжу: он там с Руневой винище покупает. Да еще колбаса у него из кармана торчит. Копченая. Я такой колбасы уже год не жрала. В общем, поняла я, что Рунева и есть его любовница.
      -- Ну и что ты сделала, когда их застукала? -- безрадостно поинтересовался Служкин.
      -- Ничего. Плюнула, купила теста да водяры взяла. Решила сегодня нажраться. Пришла домой, как дура, вмазала немного, да чего-то не полезло на голодняк. Вот, думаю, под пельмени вкачаю. Ты будешь водку?
      -- Почему бы и нет? -- задумчиво спросил себя Служкин. -- Я нынче тоже один. Будкин Надю с Таткой к себе на дачу повез. Мне можно.
      Ветка вскочила, тотчас выхватила откуда-то две чашки и разлила. Служкин поднял чашку, поглядел в нее и сказал:
      -- Ну, за здоровье молодых...
      Он выпил и оскалился. Ветка тоже опрокинула водку и со слезами на глазах оторвала кусочек теста зажевать.
      -- А ты у Колесникова в курсе всего этого был? -- спросила она.
      -- В курсе, -- кивнул Служкин.
      -- И давно у них?
      -- Не приставай, все равно не буду рассказывать.
      -- Сейчас-то уж чего? -- хмыкнула Ветка. -- Тоже мне, партизан на допросе. Чего ж ты Руневу-то Колесникову уступил? Все ходил, стонал...
      Служкин пожал плечами.
      -- Самое обидное не то, что он с ней трахается, -- сказала Ветка. -- Это ладно, по пьянке всякое бывает... Обидно то, что он ее любовницей сделал. Значит, гад, со мной разговаривал, а сам планировал, когда к ней пойти... Мне врал, а ей цветы дарил, про меня всякие гадости рассказывал, деньги на нее тратил, время... Да и я тоже хороша. На моих глазах они познакомились, и по всему видно было, что после этого у него кто-то завелся, и девки мне ее описывали один к одному, а я все сообразить не могла, идиотка...
      -- Вы, бабы, все такие, -- успокоил ее Служкин. -- Как шагающие экскаваторы. За десять верст ямы роете, а под пятой лягушки спят.
      Ветка возмущенно фыркнула.
      -- И что ты собираешься делать? -- спросил Служкин.
      -- А что делать? Ничего. В магазине они меня не видели. Колесников вернется в понедельник как огурчик, а я молчать буду в тряпочку. Я уже подумала: если ему скандал устроить или перестать с ним спать, так он, пожалуй, насовсем к Руневой уйдет. А куда я -- без денег, без работы, без квартиры, да еще с ребенком на шее? И мужика тоже хочется -- что мне, монашкой жить или снимать кого на улице? Если он до сих пор от меня не ушел, может, и совсем не уйдет. Поваландается с ней, перебесится и бросит. Что я, его не знаю?
      -- А говорила -- если засечешь, то всех повесишь, город взорвешь... -- разочарованно напомнил Служкин.
      -- Мало ли что я говорила... Давай еще вмажем.
      Они еще вмазали. Закатное пылание в окнах тускнело, и Служкин уже мог хорошенько рассмотреть Веткино лицо -- грубо-красивое, чувственное, беспокойное.
      -- Ладно, не грусти, Витька, -- сказала ему Ветка. -- Я знаю, что ты в той же заднице, где и я. Фигня. Выживем, не сдохнем.
      -- В смысле?... -- не понял Служкин. -- Про задницу-то поподробнее...
      -- Ну, что Надя спит с Будкиным.
      -- А ты откуда узнала? -- удивился Служкин.
      -- Колесников сказал. А ему Рунева растрепалась.
      -- Надо обо всем этом в газете корреспонденцию тиснуть, -- заметил Служкин. -- А то вдруг еще не все слыхали.
      -- Не понимаю, чего Надя в Будкине могла найти? -- Ветка пожала плечами. -- Будкин как Будкин, ничего особенного.
      -- Чего все бабы в нем находят, то и она нашла.
      -- А чего все в нем находят? Я тоже с ним переспала -- все равно ни фига не прорубила.
      -- Ты-то когда умудрилась? -- грустно удивился Служкин.
      -- Да уж не помню когда... Ты же сам рассказывал, как все бабы на него кидаются. Вот я и заинтересовалась. Пошла к нему в гости да потрахалась. И ни черта не допетрила, чего в нем такого.
      -- Что-то я не слышал раньше этой дивной истории...
      -- Да все забывала тебе рассказать, -- отмахнулась Ветка.
      -- Жаль, что вспомнила.
      -- Не переживай. Дело житейское, как говорил Карлсон. Подумаешь, жена изменила, подумаешь, муж. Не война все-таки. Останутся -- хорошо, а уйдут -- фиг с ними. Я тогда за тебя замуж выйду. У меня Колесников еще семь раз слезами умоется. Я ему такие рога приделаю -- в автобус не влезет. И ты тоже отомсти Наде. Пусть знает, выдра, что на ней свет клином не сошелся.
      -- Да не хочу я мстить, Ветка, -- поморщился Служкин. -- Я и не считаю, что она по отношению ко мне непорядочно поступила...
      -- Уж передо мной, Витька, не изображай из себя апостола, -- скептически заметила Ветка. -- Я-то знаю, какой ты самолюбивый. Ты, конечно, дурак: у себя под носом не разглядел, как они спелись. Но уж если лопухнулся, то отыграйся вволю, а не корчи благородного. И нечего стесняться, что любовницы пока не нашел. У меня тоже любовника сроду не было -- так, уроды какие-то... Любовницу найти, наверное, потруднее, чем жену. Искать надо, а не философствовать.
      -- Ох, Ветка, как бы тебе объяснить... -- вздохнул пьяный Служкин, стряхивая пепел себе в чашку. -- Ты думаешь, у меня все так получается, потому что я не могу по-другому?... Нет. Я просто хочу жить как святой.
      -- Это что ж, не трахаться ни с кем? -- напрямик спросила Ветка.
      -- Нет, не то... -- с досадой сказал Служкин.
      -- Так святые же не трахались.
      -- Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в виду такого святого. Так сказать, современного, в миру... Я для себя так определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже. Совершенная любовь, понимаешь? Совершенная любовь изгоняет страх. Библия.
      -- Опять твои заморочки!... -- Ветка потрясла кудрями. -- Чокнутый ты, Витька. Все у тебя через задницу, не по-людски. Ты мне лучше скажи популярно: мы с тобой идем или что?
      -- Куда идем? -- спросил Служкин, разливая водку.
      -- Куда-куда! В постельку. Трахаться.
      -- Нет, Ветка, -- печально сказал Служкин. -- Нехорошо это.
      -- Надю жалко, да? Или святость мешает?
      -- Дважды дура ты, -- обиделся Служкин. -- Ничего не понимаешь.
      -- А чего я должна понимать?
      -- Я, Ветка, тут в девочку влюбился, -- смущенно признался Служкин.
      -- Вот, здрасте! -- изумилась Ветка. -- В какую?
      -- В ученицу свою.
      -- Прямо так, ни с того ни с сего и -- бац!
      -- Ну почему же... Она мне давно нравилась, но я как-то не определял своего отношения к ней. А недавно она вдруг попросилась со мной в поход -- ну, я и понял. Это только в кино: увидел -- и любовь до гроба. А на самом деле все незаметно происходит. По порядку. Прозаично.
      -- И ты ее в любовницы взять решил?
      -- Господь с тобой! -- испугался Служкин. -- Она же маленькая! Ей всего четырнадцать лет! Я же ее вдвое старше!
      -- Ну и что? У нее, что ли, еще ничего не прорезалось, или у тебя, что ли, уже отсохло?
      У Служкина чуть искры из ушей не посыпались.
      -- Ветка, я тебя укушу! -- скрипя зубами, предупредил он.
      -- Подумаешь, в девочку влюбился! -- Ветка пренебрежительно махнула сигаретой. -- Что, твоя девочка окочурится, если ты с кем-нибудь потрахаешься? Тоже мне, нашел повод для воздержания!
      -- Ну, мне как-то перед собой неудобно... -- промямлил Служкин.
      -- А кто только что говорил, -- Ветка скорчила рожу и пропищала: -- "Никого не делать залогом своего счастья"?... Тебе такое счастье привалило -- ни Колесникова, ни Шурупа, ни Нади, ни Таты, да я еще сама навязываюсь, -- а ты за какую-то салагу уцепился!...
      Служкин озадаченно поскреб затылок.
      -- Ну, в общем-то ты права, -- подумав, согласился он. -- Только давай хоть водку допьем...
      В комнате Ветка разобрала диван и с аппетитом сообщила:
      -- Еще никогда я не изменяла Колесникову в супружеской постели!
      Ветка начала быстро раздеваться, расшвыривая вещи.
      -- Иди сюда, -- велела она, валя Служкина на себя. -- Под тобой как под велосипедом... Ты, Витька, не думай, что чик-чик -- и готово. Ты у меня сейчас работать будешь как негр!
      И Служкин действительно работал как негр. Под его руками и губами Ветка бесстыже вертелась и корчилась, рычала, орала и материлась, мотала головой, колотила пятками, царапалась. Со стороны могло показаться, что Служкин в постели сражается со стаей бандерлогов.
      -- Сильнее, грубее, вот так, вот тут, -- хрипло поучала Ветка, зажмуривая глаза. -- Я тебе баба, а не микрохирургия!... А-у-ум-м!...
      Через некоторое время они упали с дивана на пол, и мокрая от пота Ветка, отползая от Служкина, простонала:
      -- Если, Витька, я еще раз кончу, то лопну...
      Они полежали на полу, отдохнули.
      -- Давай теперь я тобою займусь, -- подползая обратно, сказала Ветка. -- А то у нас с тобой пока еще только рукопашная была...
      -- Валяй, -- согласился Служкин. -- Теперь ты будешь негром.
      Однако негра из Ветки не получилось. Сколько она ни трудилась, чего бы ни выдумывала, ничего не помогло. Наконец Служкин начал отпихивать ее, страдальчески кряхтя:
      -- Ну тебя на фиг... Не видишь -- один обмылок остался... Все, приехали, бензин кончился...
      -- Что же мы, толком и не потрахаемся?... -- усаживаясь, обескураженно спросила Ветка.
      -- А я что поделаю? -- грустно сказал Служкин.
      -- Ну, не расстраивайся. -- Ветка извиняюще погладила Служкина по колену. -- Мне с тобой и так было просто зашибись -- чуть в космос не улетела. В другой раз все будет нормально... Только не внушай себе ничего.
      -- А чего мне внушать? -- удивился Служкин. -- Я и так про себя все знаю. Дома хожу как "тэ"-тридцать четыре...
      -- Тем более.
      -- Это, Ветка, судьба, -- убежденно сказал Служкин. -- И ничто иное. Сама посмотри, как она из меня насильно святого делает.
      -- Пить надо меньше, -- философски заметила Ветка.


* ЧАСТЬ III. Вечное влечение дорог *




Первые сутки



      "Пермь-вторая, конечная!" -- хрипят динамики.
      Колеса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту. Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом разъезжаются в стороны. Я гляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людских голов.
      Над вокзалом, за проводами с бусами тарелок-изоляторов, за решетчатыми мостами, за козырьками семафоров -- малиновые полосы облаков. Небо до фиолета отмыто закатом, который желтым свечением стоит где-то вдали, за Камой.
      Хоть времени и в обрез, я иду в толпе медленно, чтобы ненароком не сбить кого своим огромным рюкзачищем. Гомон, музыка, шарканье шагов, свистки, перестуки. Издалека я замечаю свою команду у стенки правого тоннеля.
      Девочки смирно сидят на подоконнике. Пацаны курят. Рюкзаки составлены в ряд. Ученички мои, конечно, вырядились кто во что горазд. Маша и Люська в кроссовках, брючках и разноцветных импортных куртках. Отцы в телогрейках, брезентовых штанах и сапогах. С Градусовым вообще беда. Под свисающей с плеч рваной курткой -- тельняшка, заляпанное известкой трико подпоясано солдатским ремнем, на ногах -- болотники с подвернутыми голенищами. На рыжем затылке висит длинная лыжная шапочка с красным помпоном. Н-да, походнички... Девочки словно бы на пикник собрались, отцы -- в колхоз, а Градусов -- вообще в армию батьки Махно.
      -- Опаздываете на пятнадцать минут, -- строго говорит мне Бармин.
      -- Думали, совсем не придете, обломаете... -- гнусавит Тютин.
      -- Надевайте свои сидоры, -- велю я. -- Дома ничего не забыли?
      И тут раздается дикий крик. Люська закрывает лицо руками.
      -- Я сапоги забыла! -- Она таращит глаза сквозь пальцы.
      -- Ну, все! -- Я ожесточенно машу рукой. -- Поход отменяется!
      -- Из-за нее одной все страдать должны?... -- расстраивается Тютин.
      -- Да фиг с ее сапогами, -- говорит Деменев.
      -- Дура, блин! -- орет Градусов. -- Корова! Чего из-за нее поход отменять, Виктор Сергеевич! Если она ноги промочит, я ей их на фиг оторву, чтобы не заболела, и все дела!
      Маша смеется. Бармин глядит на часы.
      -- Да суетитесь живее, лопухи, -- тороплю я.
      -- Накололи, да? -- доходит до Градусова, и он яростно пихает Тютина: -- Шевели рейками, бивень! Из-за тебя опаздываем!
      "Электропоезд Пермь -- Комарихинская отправляется с пятого пути Горнозаводского направления!..." -- грозно раскатывается над вокзалом.
      Мы рысью пролетаем туннель и выскакиваем на перрон. Бармин, как фургон, уносится вперед, к полосатой роже нашей электричики. Остальные бегут за ним. Я предпоследний: за моей спиной надрывно сопит и подвывает Тютин.
      Бармин прыжком взлетает в вагон и хватается за рукоять стоп-крана. Отцы с рюкзаками карабкаются на ступеньки. Я подсаживаю девочек. Визжит Тютин, которого сверху втаскивают за воротник, за рюкзак, за уши, за волосы. Я вспархиваю самостоятельно.
      Двери съезжаются с пушечным грохотом. От толчка мы валимся на стенку тамбура -- электричка трогается. Плывет за окнами привокзальная площадь с ларьками, рекламными щитами и разноцветными крышами машин, похожими после недавнего дождя на морскую гальку. Деревья под насыпью сквозисто-зелеными кронами замутняют город.
      Мы едем. За окнами быстро смеркается. В вагоне включают неторопливый и неяркий дорожный свет. Почти все лавки пусты, пассажиров практически нет. Слева за окнами бледным отливом то и дело широко сверкает Кама. Воют моторы. Колеса стучат, как пулеметы, и трассирующие нити городских огней летят в полумгле.
      Отцы долго собачатся, распихивая рюкзаки, потом садятся играть в карты. Я ухожу в тамбур, где сломана одна половинка двери, и сажусь на ступеньки. Я курю, гляжу в проносящуюся мимо ночную тьму и думаю о том, что я все же вырвался в поход. Пять дней -- по меркам города немного. Но по меркам природы в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь. Но по меркам судьбы эти пять дней длиннее года, который я проработал в школе. В эти пять дней ничто не будет отлучать меня от Маши, которую, может, черт, а быть может, Бог, в облике завуча первого сентября посадил за третью парту в девятом "А". Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние.
      Я поднимаюсь и иду в вагон. Отцы режутся в дурака уже вяло, без гвалта. Только Градусов, точно розгами, яростно сечет козырями Чебыкина, который кряхтит и почесывается. Тютин трет глаза кулаками. Маша прикорнула на плече у Овечкина, который незаметно и ласково приобнял ее сзади. Бармин напряженно смотрит в свои карты и задумчиво держит себя за нос. Из другого тамбура появляются Люська и Демон. У Деменева совершенно обалделый вид. У Люськи глаза хитрые и трусливые, зато восторженные. Понятно, целовались в тамбуре до легкой контузии. Я увещеваю всех лечь спать. Все по привычке не желают.
      Тогда я ухожу обратно. Мне здесь сидеть до Комарихи. Станция Дивья, станция Парма, станция Валежная -- снежная, таежная. Станция Багул, станция Ергач, станция Теплая Гора. Я жду, я караулю. И несется мимо неясная, еще льдистая майская ночь.

      Сгорбясь под рюкзаками, стоим в тамбуре. За окном в мути проплывают глухие огни спящей Комарихи. На стекле дождь растворяет их в звезды, волны, радуги. Электричка тормозит, останавливается. Двери раскрываются. На улице -- тьма и дождь. В потоке света из тамбура виден только какой-то белый кирпичный угол и голая ветка, отбрасывающая на него контрастную тень. Отцы, кряхтя, лезут вниз. Я -- за ними. Дождь сразу ощупывает холодными пальцами волосы, лоб, кончики ушей. Отцы ежатся. Я закуриваю.
      -- Что, -- говорю, -- худо, Магелланы?
      Молчат, даже Тютин молчит. Значит, действительно худо.
      Цепочкой понуро бредем по перрончику мимо вокзала под горящими окнами нашей электрички. Полоса этих окон в темноте похожа на светящуюся фотопленку. В кустах у граненого кирпичного стакана водонапорной башни слышатся пьяные выкрики. Отцы прибавляют шаг.
      За башней глазам открывается туманное, мерцающее дождем пространство, понизу расчерченное блестящими рельсами. Вдали смутно громоздится какой-то эшелон, светлеет голова другой электрички, дожидающейся отправления в тупике. Туда и идем.
      Я запихиваю школьников в пустой и темный вагон с раскрытыми дверями, а Градусову, который мне наиболее подозрителен, говорю:
      -- Градусов, без вещей на выход! Пойдешь со мной за билетами.
      Злобно махая руками, Градусов выпрыгивает из вагона.
      На вокзале у кассы толпятся брезентовые туристы, засаленные колхозники, какие-то драные бомжи. Окошечко кассы маленькое и необыкновенно глубокое, вроде штрека. Такую кассу можно ограбить лишь силами крупного воинского соединения. Скорчившись, вытаскиваю девять влажных, липких билетиков. С огромным облегчением мы с Градусовым выходим на улицу и вдоль путей идем к себе. Я на ходу пересчитываю билеты -- точно, девять.
      -- Мужики, стоять!... -- Из кустов возле водонапорки к нам вываливаются пятеро пьяных парней примерно моего возраста. Один хватает меня за рукав, другой цапает Градусова за шиворот.
      -- Мужики, помогите деньгами, -- проникновенно говорит кто-то.
      -- Отпусти, козел! -- тотчас орет Градусов.
      Не успеваю я и чирикнуть, как Градусов врезает кулаком в глаз тому, кто держал его за шкирку. Все мои внутренности обрываются и шлепаются на дно живота. Ой, дура-ак!... Сейчас начнется битва на Калке!... Удар в челюсть откидывает Градусова на меня. Градусов кидается на врага. В неизмеримо короткий миг я успеваю выдернуть свою руку, перехватить Градусова уже в полете и развернуть в другую сторону. Я отвешиваю Градусову такого пинка, от которого тот уносится к нашей электричке. Я чешу за ним.
      Матерясь и запинаясь о шпалы, парни преследуют нас.
      -- Ну, туристы, падлы, вычислим вас в электричке!... -- отставая, кричат они нам вслед.
      Мы с Градусовым тормозим только у дверей своего вагона.
      -- Фиг ли ты в драку-то лезешь, урод?! -- хриплю я. -- Они тут сейчас всю Комариху поднимут, колья пойдут выворачивать!...
      Градусов молчит, вытирая шапкой лицо. Мы переводим дух.
      -- Нашим про это -- ни слова! -- предупреждаю я.
      В вагоне горит свечка. Маша гадает Люське. Отцы слушают.
      -- Ты нагадай, чтобы хорошо получилось... -- жарко шепчет Люська.
      -- Дура, что ли? -- спрашивает Маша.
      Меня все еще колотит после встречи с комарихинскими алкашами. Мне надо чем-то занять мысли, руки, чтобы не тряслись.
      -- Давайте пожрем, -- говорю я. -- До Ледяной больше не успеем.
      Отцы лезут в рюкзаки, вытаскивают свертки с перекусами. Один только Демон остается в стороне. Он развалился на скамейке и положил ноги на соседнее сиденье.
      -- Что, перекус дома забыл? -- спрашиваю я.
      -- А-а, неохота собирать было... -- лениво отвечает Демон.
      Я тупо гляжу на свои бутерброды. Все жуют. У меня в ушах все еще звучит: "Вычислим вас в электричке!..." Кусок в горло не лезет. Я пододвигаю свою снедь Демону:
      -- Лопай. От своих-то не дождешься, чтобы поделились...
      Я иду в тамбур курить. Там уже стоит и курит Градусов.
      -- Чего не ешь? -- спрашиваю я.
      -- Мне блевать охота, какая еда...
      Вот уж не ожидал от Градусова такой ранимости. Мы молчим.
      -- А ведь у меня, Виктор Сергеевич, нож с собою был... -- вдруг говорит Градусов. -- Если бы вы меня не оттащили, я бы точно того козла пырнул... Ничего уже не соображал...
      Я не знаю, верить ли Градусову. В четырнадцать лет все крутые.
      -- А если они полезут нас искать? -- спрашивает Градусов.
      Тоска подкатывает мне под горло. Почему всегда что-то отлучает меня от Маши? То одно, то другое, вот теперь -- страх.
      -- Я пойду тогда к первому вагону, а? -- предлагает Градусов. -- Если придут, подерусь с ними, они и отвалят, дальше и не сунутся... Все равно нам на запасном пути еще два часа торчать...
      -- Я с тобой, -- неожиданно для себя говорю я.
      Мы выпрыгиваем под дождь и идем к головному вагону, усаживаемся на ступеньку тамбура.
      -- Вы, наверное, жалеете, что взяли меня... -- бубнит сбоку Градусов. -- Двоечник, в школе вам всегда подляны делал, тут чуть драку не устроил... А я вас только первые полгода ненавидел, а потом уже нет... Только остановиться не мог... Я и в поход-то напросился из-за вас, чтобы вам здесь помогать... Мне ведь компания-то эта совсем не нравится, чмошные все, особенно эта Люська Митрофанова... -- Градусов помолчал, но я ничего не сказал. -- Не верите... -- горько кивнул он.
      Он колупнул ногтем краску на стене и вдруг достал из своей гусарской курточки пузатую фляжку.
      -- Водка! Нажрусь щас назло вам!...
      Он отвинчивает колпачок и пьет из горлышка. Я не гляжу на него. Он снова пьет. Потом переводит дух и глотает опять.
      -- Мне-то оставь, -- говорю я. -- Я тоже нажрусь.
      Градусов подозрительно смотрит на меня, ухмыляется и протягивает фляжку. Я прикладываюсь и возвращаю ее.
      -- Вы серьезно? -- с некоторым удивлением спрашивает Градусов.
      А я чувствую, что я страшно устал. Устал от долгого учебного года, от города, и от похода тоже уже устал. Устал от Маши, от Градусова, от комарихинских алкашей, от себя. Устал от страха, от любви, от жизни. Устал от своих разочарований и от своих надежд, устал от своей непорядочности и от своей порядочности. А-а, катись все к черту.
      -- Серьезно, -- говорю я. -- Вместе нажремся. Идет?

      -- Вы встать-то можете?... -- тормошит меня Овечкин.
      Я сажусь на скамейке. Господи, как я сюда попал? Где я? Где мы? Что было? Ничего не помню, ничего не понимаю. Кошмар, что со мною! Я еще пьяный, но уже маюсь с похмелья. Сердце зашкаливает, душа в тело вставлена сикось-накось, раскаленный крест жжет мозги. Мимо меня по проходу вагона Бармин и Чебыкин волокут Градусова.
      Я встаю, вдеваюсь в рюкзак и, шатаясь, бреду в тамбур. Стук колес замирает, двери разъезжаются. Маша, Люська, Демон, Тютин, Овечкин, как парашютисты, прыгают в блещущую тьму. Из нее ко мне, как цветы, тянутся руки. Я валюсь на них, как телефонная трубка на рычаг. Сзади Бармин и Чебыкин спускают тело Градусова и выпрыгивают сами. Двери шипят. Электричка взвывает и течет прочь.
      Узкая тропа заменяет платформу. За полночь. Дождь. Пустынная темная станция, затонувшая в дожде и тьме, как Атлантида. Табуном мы бредем через рельсы к вокзальчику. Вокзал -- это заколоченная и запертая хибара. Борман плюет на замок и сбрасывает рюкзак в грязь. Все поступают по его примеру, потом натягивают на головы капюшоны и садятся на завалинку под облупленной стеной.
      -- Слушайте, -- говорю я, снимая кепку, чтобы дождь освежил башку. -- Так пойдемте лучше к реке. До нее от станции...
      -- От какой станции? -- мрачно спрашивает Борман.
      -- От Гранита, -- тупо отвечаю я.
      -- Вот твоя станция, -- говорит Борман и носком сапога переворачивает в луже ржавую, свалившуюся сверху табличку.
      -- Семичеловечья... -- обалдеваю я.
      -- Семичеловечья -- третья после Гранита, -- печально поясняет Овечкин. -- Проспали мы Гранит из-за вас, алкашей...
      Трясущимися руками я достаю сигарету.
      -- Что, я сильно напился?... -- робко спрашиваю я.
      -- Воще жара! -- говорит Чебыкин и начинает хихикать. -- К нам пришли и спросили: не наши ли там туристы? Мы говорим: наверное, это наш руководитель. Вы с Градусом сидели в первом вагоне, курили, плевались, матерились, песни орали. Ты нас увидел -- полез под скамейку. Когда волокли тебя, ты ноги поджимал, цеплялся за все, ржал. Потом бухнулся к Машке на лавку, обнял ее, сказал, что она все равно будет твоей женой, и уснул.
      Мне хочется залезть в какой-нибудь сосуд и похоронить себя в морской пучине, как старик Хоттабыч.
      -- Короче, мы тебя за пьянку свергли из начальников, -- неохотно информирует Овечкин.
      -- Нам такие начальники-бухальники не нужны, -- беспощадно добавляет Борман. -- Так что ты нам больше не командир, и звать мы тебя будем просто Географ. А все вопросы станем решать сами.
      -- О-ох... -- стону я и, нахлобучивая кепку, ухожу во тьму.
      К черту все. Завтрашние проблемы решу завтра. Сейчас я хочу спать. Я озираюсь, подыскивая место для ночлега. Невдалеке я вижу какой-то навес. Пустая лесопилка. Словно Бог подсунул...
      По моргающим лужам шагаю обратно. Просторное мятое небо дымно пучится над головой. Тускло горит вдали одинокий фиолетовый семафор. Неприглядная, без единой искры деревня Семичеловечья по слякоти соскальзывает вниз с косогора черными, раздерганными копнами домов. Холодным ветром тянет с северного горизонта, как сквозняком из щели под дверью.
      Издалека вижу отцов, съежившихся на фоне некогда беленой стены вокзальчика. Они надвинули капюшоны, закутались в дождевики и штормовки, а вода все равно течет по головам, по плечам, по коленям. Дождь метет по перрону, бренчит на брошенной табличке с названием станции. Бедные отцы! Представляю, каково им -- зябко, сыро, голодно, спать охота... Ночь длинная, дороги огромные, сил нет, будущее во тьме, никто не поможет, и командир -- гад.

      Раннее утро. Мы спим на дощатом настиле под навесом лесопилки. Мы залезли в спальники, прижались друг к другу и укрылись сверху полиэтиленовым тентом. Голубое небо размыто светится сквозь запотевший от дыхания полиэтилен.
      Нам тепло, хоть и тесно. Спящий рядом Тютин лежит наполовину на мне, наполовину на Чебыкине. Я сдвигаю с себя свою половину Тютина и вылезаю наружу.
      Над миром ясно и тихо. Вдалеке у ветхого забора на окаменевшем кряже сидит Маша. Прочие еще спят. Я иду к Маше, хрустя тонким льдом. Лужи обметаны припаем. На штабелях бревен искрится иней. Опилочная грязь затвердела так, что не продавливается сапогом. Воздух пахнет водой и остывшими дорогами.
      Я усаживаюсь на комель рядом с Машей и закуриваю, спокойно любуясь ею. Похмелья почти нет. Маша молчит.
      -- Зачем вы вчера напились, Виктор Сергеевич? -- наконец спрашивает она, но я не отвечаю. Сам не знаю зачем. Так.
      Мы с Машей молча глядим на спящую деревню Семичеловечью -- убогую, выцветшую, кривую, грязную. Улицы ее проваливаются в косогоры, как прогнившие доски настила в подпол. Топорщатся гребенки заборов. Цвет у мира -- серо-голубой. Негасимые сумерки красоты. Вечный неуют северного очарования. Сдержанные краски, холодная и ясная весна. Сизые еловые острия поднимаются за деревней ровной строчкой кардиограммы. Сердцебиение Земли -- в норме. Покой. Туманом катятся к горизонту великие дали тайги.
      -- Виктор Сергеевич, -- осторожно говорит Маша, -- а вы помните, что вам вчера пацаны сказали?
      -- Это что свергли меня? Помню. И очень этим доволен. Мне хлопот меньше. Пусть сами командуют. Я и в школе накомандовался.
      Маша смотрит на меня как-то странно. Учитель, называется. Вытащил детей в глухомань, напился, и плывите, как хотите.
      Я беззаботно подмигиваю Маше.
      -- Вы или врете, или ошибаетесь, -- серьезно говорит Маша.
      Я закуриваю и не отвечаю. Все-таки Маша -- еще девочка, пусть красивая и умная, но еще девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам я добрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему.
      И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь все-таки учителем из школы. Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождетесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги.
      Из-под тента, где лежат отцы, до нас с Машей начинают доноситься глухие голоса. Я слышу обрывками: "Географ... Географ..."
      -- Пойдем послушаем, -- предлагаю я Маше.
      -- Подслушивать некрасиво.
      -- Зато увлекательно и поучительно, -- отвечаю я и иду один.
      -- Из-за вас, алкашей, станцию проспали... -- ноет Тютин.
      -- Заткнись, Жертва! -- огрызается Градусов. -- Сами бы и вставали!
      -- Надо решать, а не базарить, -- замечает Овечкин.
      -- Домой надо ехать... -- убито говорит Тютин.
      -- Фиг ли домой? По теплому сортиру заскучал?
      -- Вернемся обратно на Гранит... -- предлагает Чебыкин.
      -- День потеряем, -- хозяйственно вздыхает Борман.
      -- Погребем по-пырому, да и наверстаем, -- говорит Чебыкин.
      -- Сам греби! -- не соглашается Демон. -- Я что, ишак?
      -- Дам в пилораму, и погребешь! -- рычит Градусов.
      -- Может, спросить у Географа, где есть речка покороче, да и поехать туда? -- предлагает Овечкин. -- И поплаваем, и не опоздаем...
      -- На хрена ехать еще куда!... -- пугается Демон. -- Уйдем за деревню, поставим палатку, все сожрем, выпьем -- и домой!
      -- Чего вы орете... -- ворчит Люська. -- Пусть Географ решает.
      -- Снова ему доверять? -- скептически хмыкает Борман.
      -- Дак че, -- удивляется Люська. -- Ну напился он вчера... У меня папка тоже сперва напьется, а потом все починит, лучше, чем было.
      -- Нет, решать будем сами, -- твердо заявляет Овечкин.
      -- А можно я предложение внесу? -- громко спрашиваю я и вылезаю на помост лесопилки. Отцы подозрительно затихают.
      -- По карте в десяти километрах от Семичеловечьей течет речка Поныш. Она впадает в Ледяную как раз напротив Гранита. Давайте поплывем по ней, а закончим маршрут в деревне Межень. Пойдет?
      -- А ты ничего не намудрил? -- неуверенно спрашивает Борман.
      -- Чтобы я напутал? -- удивляюсь я. -- Кто из нас всех Географ?
      У конторы леспромхоза я договариваюсь с водилой, что за литр он довезет нас до Поныша. У могучего КрАЗа длинная, хищная, волчья морда, словно кровью, заляпанная пятнами грунтовки. Девочек я сажаю в кабину, а отцы привязывают рюкзаки на площадку сзади. Мы усаживаемся. Поливая грязь струей солярного выхлопа, лесовоз трогается, вытягивая за собой длинный прицеп с рогами, напоминающий орудие на лафете.
      Щебневая дорога прет напрямик по увалам. Нас валяет с боку на бок и подбрасывает. Мы цепляемся друг за друга. Тютин при толчке пинает себя коленом в скулу и лезет в рот грязным пальцем ощупывать зубы. Дизель ревет, лязгают цепи, которыми скрепляются штабеля бревен, подскакивает и грохочет прицеп-тележка, мотая рогами.
      По обе стороны трассы громоздится тесный, вековой ельник, в толще которого вдруг проскакивают белые нитки берез. Снег в нем только начал сходить, и наст кое-где изъеден обугленными разводьями проталин. Косой валежник оброс бурой пеной из плесени. Проселки, как выстрелы, внезапно хлопают по глазам неожиданным светом. На обтаявших, грязно-волосатых полянах топорщатся треноги из жердей для будущих стогов. А иногда на плече кряжа лес расступается, и мы видим синие, холмистые дали, исчезающие в дымке, и над ними -- кривые изломы далеких, высоких шиханов.
      Наконец после очередного поворота внизу под склоном взблескивает извив реки. Большая пролысина вырубки, вся заросшая мелкими березками, боком сползает от дороги к берегу.
      Наш лесовоз останавливается. Отцы спрыгивают, ковыляя на занемевших ногах. Я достаю две бутылки водки и лезу в кабину.
      -- Ты у них учитель, что ли, какой? -- спрашивает водила, принимая бутылки. -- Чего учишь?
      -- Географию, -- говорю.
      -- Я тоже в школе любил географию... -- мечтательно говорит водила. -- Молодец парень. В наше-то время хочешь еще чему-то научить этих оболтусов... На! -- И он вдруг протягивает мне обратно одну бутылку. -- Держи. Вам небось она нужнее будет.
      -- Спасибо... -- растерянно отвечаю я.

С уважением к каждому подписчику, Романов Александр,mailto:forex_raa@mail.ru
Форум рассылки http://www.forum.alerom.ru
Сайт рассылки с архивом выпусков http://www.alerom.ru
Я всегда рад услышать справедливую критику и пожелания!
В избранное