Читаем вместе Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(3/1
* Читаем вместе. Выпуск 453 *
Здравствуйте, уважаемые подписчики!
Вчера, под вечер, испортилась погода и пошел снег, так что солнечное затмение посмотреть не удалось :(
Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку(3/16)
II
Все больше и больше гостей съезжается в Эвребе, веселью не видно конца. Мы, батраки, вносим удобрения, пашем и сеем, в полях уже проглянули кой-где молодые всходы. Любо смотреть на их зелень. Но нам то и дело приходится воевать с капитаном Фалькенбергом. "Ему плевать и на свой разум, и на свое благо",- жалуется батрак. Да, в капитана словно вселился злой дух. Он бродит по усадьбе полупьяный и полусонный; главная его забота - показать себя непревзойденным амфитрионом, пять суток подряд он со
своими гостями превращает ночь в день. А когда по ночам идет такой кутеж, на скотном дворе тревожится скотина, да и горничные не могут выспаться толком; случается, даже молодые господа заходят к ним среди ночи, усаживаются прямо на кропать и заводят всякие разговоры, лишь бы поглядеть на раздетых девушек. Мы, батраки, к этому касательства не имеем, чего нет, того нет, но сколько раз мы стыдились, что служим у капитана, стыдились того, чем могли бы гордиться. Батрак - так тот завел себе значок общества
трезвенников и носит его на блузе. Однажды капитан пришел ко мне в поле и велел запрягать, чтобы привезти со станции двух новых гостей. Время было послеобеденное. Капитан, должно быть, только встал. Просьба его очень меня смутила. Почему он не обратился к старшему батраку? Я подумал: все ясно, ему колет глаза значок трезвенника. Капитан, должно быть, угадал мои сомнения, он улыбнулся и сказал: - Может, ты из-за Нильса сомневаешься? Тогда я для начала переговорю с ним. Нильс - так
звали батрака. Но сейчас я не мог ни под каким видом пустить капитана к Нильсу: Нильс до сих пор пахал на чужих лошадях и просил меня, в случае чего, подать ему знак. Я достал носовой платок, утер лицо, потом слегка взмахнул платком, Нильс это увидел и немедля выпряг чужих лошадей. "Интересно, что он теперь будет делать?" - подумал я. Ничего, этот славный Нильс всегда найдет выход. Хотя время было самое что ни на есть рабочее, он погнал лошадей домой. Ох, только бы мне еще ненадолго задержать
капитана! Нильс понял, в чем дело, он погоняет лошадей и чуть не на ходу начинает снимать с них упряжь. Вдруг капитан в упор взглядывает на меня и спрашивает: - У тебя что, язык отнялся? - Должно быть, у Нильса что-то не ладится,- выдавливаю я наконец через силу. - Недаром он лошадей распрягает. - A дальше что? - Да нет, ничего, я просто так... Врагам бы моим оказаться на моем месте! Но я могу еще немного помочь Нильсу, ему и без того нелегко. Я тут же берусь
за дело: - Видите, мы и с севом-то не управились, а всходы так и лезут из земли. Да еще у нас осталась невспаханная земля, и мы... - Всходы лезут? Вот и хорошо, пусть лезут. - У меня здесь сто двадцать аров, а Нильсу надо поднять целых сто сорок, вот я и подумал, что, может, господин капитан не станет отрывать нас от работы. Тут капитан круто поворачивается на каблуках и, не прибавив ни слова, уходит. "Все, меня рассчитали!" - думаю я, однако следую за капитаном
с лошадьми и возком, чтобы выполнить приказ. Теперь я не тревожусь за Нильса - он уже возле самой конюшни. Капитан махнул ему - Нильс не увидал. "Стой!" - закричал капитан хорошо поставленным офицерским голосом. Нильс не услышал. Мы тоже подошли к конюшне; Нильс уже развел лошадей по стойлам. Капитан с трудом подавлял гнев, но по дороге с поля до конюшни, должно быть, немного успокоился. - Ты что это распрягаешь средь бела дня? - спрашивает он. - Лемех треснул, - отвечает
батрак. - Пусть лошади отдохнут, пока я заменю лемех. Это дело недолгое. Капитан приказывает: - Один из вас должен поехать с коляской на станцию. Батрак косится на меня и бормочет. - Гм-гм. Значит, так. А время где взять? - Ты что это там бормочешь? - Нас в поле два с половиной человека, - отвечает батрак, - Лишних вроде никого нет. Должно быть, у капитана вызвала подозрение та поспешность, с какой Нильс развел гнедых по стойлам, и он сам обходит
конюшню, осматривает лошадей и, разумеется, сразу же видит, какие из них разгорячились. Затем он возвращается к нам и, вытирая руки носовым платком, спрашивает: - Ты что, на чужих лошадях пашешь? Пауза. - Чтоб я этого больше не видел! - Само собой, - отвечает Нильс. Потом, внезапно осердясь, выпаливает: - В этом году нам нужно больше лошадей, чем все прошлые годы. Ведь мы распахиваем куда больше земли, чем раньше. Эти чужие лошади у нас днюют и ночуют, жрут и пьют, а сами
даже той воды не стоят, которая на них уходит. Эко дело, если я вывел их часа на два поразмяться. Капитан повторяет отрывисто: - Чтоб я этого больше не видел. Понял? Пауза. - А что ж ты не сказал, что одна из наших пахотных лошадей вчера занедужила? - подсказываю я. Нильс встрепенулся. - А ведь верно. Ну как же! Ее прямо всю трясло в стойле! Не мог же я запрячь ее. Капитан мерит меня взглядом с ног до головы и спрашивает: - А ты чего здесь торчишь? -
Вы сами приказали мне, господин капитан, ехать на станцию. - Ну так собирайся. Но Нильс еще решительней, чем капитан, парирует: - Не выйдет! "Ай да Нильс, - подумал я. - Знает, что правда на его стороне, и от своего не отступится. И коли уж говорить о лошадях, так наши совсем из сил выбились, потому что страда в этом году дольше обычного, а чужие только наших объедают да застаиваются себе же во вред". - Значит, не выйдет? - переспрашивает обескураженный капитан. -
Если вы заберете моего помощника, мне здесь больше нечего делать, - отвечает Нильс. Капитан подходит к дверям конюшни, выглядывает во двор. Прикусив кончик бороды, он напряженно думает, потом бросает через плечо: - А без мальчика ты тоже не можешь обойтись? - Нет, - отвечает Нильс. - Мальчик боронит. Это было первое наше столкновение с капитаном, и мы одержали верх. Мелкие стычки возникали и впоследствии, но там он быстро сдавался. - Надо привезти со станции один
ящик, - сказал он нам как-то раз, - нельзя ли послать за ним мальчика? - Для нас теперь мальчик все равно что взрослый, - ответил батрак, - он боронит. Если мальчик поедет на станцию, он не вернется до завтрашнего вечера. Полтора дня считай пропало. "Ай да Нильс!" - подумал я уже во второй раз. У нас с Нильсом был разговор про этот ящик на станции, там просто-напросто очередная партия вин. Горничные сами слышали. Короткий обмен репликами, капитан нахмурил брови и сказал, что никогда
еще весенняя страда не тянулась так долго, как в нынешнем году. Нильса это задело за живое, и он ответил: - Если вы возьмете мальчика, я ухожу, - и обратился ко мне с таким видом, будто мы обо всем уже заранее столковались: - Ты ведь тоже уйдешь? - Уйду, - ответил я. Тут капитан сдался и с улыбкой сказал: - Да у вас форменный заговор. Но вообще-то вы, пожалуй, правы. И работа у вас спорится. Точно ли у нас спорится работа - об этом капитан вряд ли мог судить, а если
и мог, то не больно этому радовался. В лучшем случае он разок-другой окинул взглядом свои поля и бегло убедился, что вспахано много и засеяно не меньше - только и всего. Но мы, батраки, старались изо всех сил ради хозяина, уж такие мы были. Да, видно, уж такие. Впрочем, порой наше рвение не казалось мне совсем уж бескорыстным. Батрак был человек здешний, из этого прихода, и он хотел управиться с севом не позднее остальных, для него это был вопрос чести. Ну, а я подражал ему. Даже когда он
нацепил себе на грудь значок трезвенника, он, по-моему, сделал это, чтобы капитан хоть немного опомнился и мог оценить плоды наших усилий. Я и в этом был на стороне Нильса. Кроме того, я питал тайную надежду, что, по крайней мере, хозяйка дома, фру Фалькенберг поймет, какие мы молодцы. На большее бескорыстие я навряд ли был способен. Вблизи я первый раз увидел фру Фалькенберг как-то после обеда, когда выходил из кухни. Она шла через двор, стройная, с непокрытой головой. Я поклонился, сняв шапку, и
взглянул на нее - у нее было на редкость молодое и невинное лицо. Она ответила на мой поклон с полнейшим равнодушием и прошла мимо. Я не допускал и мысли, что между капитаном и его женой все кончено. Вот на чем и основывал свои наблюдения: Горничная Рагнхильд состояла при фру сыщиком и наперсницей. Она шпионила в пользу своей хозяйки, она ложилась последней, она подслушивала, стоя на лестнице и разглядывая свои ладони, а когда бывала во дворе и ее окликали из комнат, делала для начала три-четыре
бесшумных шажка. Она была девушка красивая и разбитная, с глазами на редкость блестящими. Как-то вечером я застал ее возле беседки, где она нюхала сирень. При моем появлении она вздрогнула от испуга, предостерегающе указала на беседку и убежала прочь, прикусив зубами кончик языка. Капитан, должно быть, знал, чем занимается Рагнхильд, недаром он однажды во всеуслышание сказал своей жене,- думаю, он был пьян и чем-то раздосадован: - Подозрительная особа эта твоя Рагнхильд. Я не желаю, чтобы
она дольше у нас служила. Фру отвечала: - Ты уже не первый раз хочешь рассчитать Рагнхильд неизвестно за что. К твоему сведению, она самая расторопная из всех наших горничных. - Разве что в своем ремесле, - отвечал капитан. Этот разговор навел меня на некоторые раздумья. Неужели фру до того хитра, что держит при себе соглядатая с единственной целью доказать всем и каждому, будто ее очень волнует, чем занимается капитан. Тогда в глазах всего света она может предстать женой-страдалицей,
которая втайне тоскует по своему супругу, но не видит от него ничего, кроме обид и несправедливости. И, следовательно, имеет полное право отплатить ему той же монетой. Бог весть, может, дело именно так и обстоит. Но очень скоро я переменил мнение. День спустя капитан изменил тактику. Он не мог ускользнуть от неусыпного надзора Рагнхильд, ни когда шептался с Элисабет в укромном уголке, ни когда поздним вечером хотел уединиться с кем-нибудь в беседке - и вот он сделал крутой поворот и начал
расхваливать Рагнхильд. Не иначе как женщина, не иначе как сама Элисабет подсказала ему эту мысль. Сидим мы, батраки, как-то на кухне за длинным обеденным столом, тут же и фру Фалькенберг, а горничные занимаются кто чем. Приходит капитан со щеткой в руках. - А ну, обмахни меня разок-другой, - говорит он Рагнхильд. Та повиновалась. Когда она кончила, капитан ей сказал: - Благодарствуй, мой друг. Фру несколько растерялась и тут же, не помню зачем, услала Рагнхильд
на чердак. Капитан посмотрел ей вслед, а когда она вышла, сказал: - В жизни не видел таких блестящих глаз. Я украдкой глянул на фру. У нее недобро сверкнули глаза, запылали щеки, и она вышла из кухни. Но в дверях она обернулась, и теперь ее лицо было мертвенно-бледным. Она наверняка успела принять какое-то решение, потому что бросила мужу через плечо: - Боюсь, как бы у нашей Рагнхильд не оказались слишком блестящие глаза. Капитан удивился. - Это как же? Фру
едва заметно улыбнулась, кивнула в нашу сторону и объяснила: - Она очень подружилась с батраками. Тишина в кухне. - Пожалуй, ей и в самом деле лучше от нас уехать, - сказала фру. Все это было наглой выдумкой от начала до конца, но мы ничего не могли поделать, мы понимали, что фру лжет с умыслом. Мы вышли, и Нильс с досадой сказал: - А может, мне стоит вернуться и сказать ей пару ласковых... - Господи, есть о чем волноваться, - отговаривал я его. Прошло
несколько дней. Капитан не упускал ни одного случая отпустить Рагнхильд в присутствии жены какой-нибудь пошлый комплимент: - Эх, и ядреное у тебя тело, - заявлял он. Подумать только, каким языком разговаривали теперь в господской усадьбе! Впрочем, падение шло неуклонно, из года в год, и пьяные гости сделали свое, и праздность, и равнодушие, и бездетность сделали свое. Вечером ко мне пришла Рагнхильд и сообщила, что ей отказали от места; фру не утруждала себя объяснениями, она только
вскользь намекнула на меня. И это тоже было нечестно. Фру отлично знала, что я здесь долго не пробуду, зачем же именно меня делать козлом отпущения? Она решила любой ценой досадить мужу, иначе этого не объяснишь. Вообще же Рагнхильд очень огорчилась, даже всплакнула, потом вытерла глаза. Спустя немного она утешила себя мыслью, что, когда я уйду со двора, фру Фалькенберг снова ее возьмет. Я же в глубине души был уверен, что фру и не подумает ее брать. Словом, капитан и фру Элисабет
могли торжествовать победу - назойливая служанка навсегда покидала усадьбу.
Как мало я тогда понимал! Мое восприятие страдало, должно быть, каким-то изъяном. Дальнейшие события заставили меня снова изменить мнение - ах, до чего же трудно разобраться в людях! Так я понял, что фру Фалькенберг не лукавила, искренне ревновала мужа, а вовсе не притворялась, чтобы на свободе обделывать свои делишки. Совсем напротив. Но зато она ни на секунду не поверила, будто муж ее питает какие-то чувства к горничной. Вот это была с ее стороны военная хитрость: когда дело пошло всерьез,
она готова была ухватиться за любое средство. Тогда на кухне она покраснела, что правда, то правда, но это была невольная краска, ее не могли не возмутить неподобающие речи мужа, только и всего. Настоящей ревности тут не было и в помине. Ей хотелось уверить мужа, что она ревнует его к Рагнхильд. Вот какая у нее была цель. И она излагала свою мысль просто и недвусмысленно: "Да, да, я снова тебя ревную, видишь, все осталось как прежде, я принадлежу тебе". Фру Фалькенберг оказалась лучше, чем я думал.
Много лет подряд супруги отходили друг от друга все дальше и дальше, сперва из равнодушия, потом из упрямства, теперь она хотела сделать первый шаг к примирению, снова доказать свою любовь. Вот как обстояло дело. Но ни за что на свете она не стала бы открыто ревновать к той, кого боялась больше всех,- к Элисабет, своей опасной подружке, которая была намного ее моложе. Вот как обстояло дело. Ну, а капитан? Шевельнулось ли что-то у него в груди, когда он увидел, как заливается краской его жена?
Может, и шевельнулось. Может, в голове его промелькнул обрывок воспоминания, слабое удивление, радость. Но он ничем себя не выдал; должно быть, гордыня и упрямство в нем непомерно возросли с годами. Да, похоже, что так. А уж потом произошли все те события, о которых я говорил.
