МИЛИАР

Ветер гнал над марийским лесом рваные облака, время от времени из них сыпал холодный дождь пополам со снегом, апрельское солнце не спешило пробиться наружу, затем чтобы согреть землю, и больные укрывались солдатскими бушлатами поверх тощих, маркированных черной краской одеял.
В строении 13 стоял холод, Василий Палыч согревался спиртом, серчал на погоду и ворчал, что впору оперировать не в хирургических перчатках, а в теплых рукавицах. Отопительный сезон закончился внезапно, поскольку теплопунк взлетел на воздух. Котельный солдатик три месяца нес вахту безвылазно и в одиночестве, отпраздновал самогонкой свой день рождения, уснул и не увидел, как стрелка манометра зашкалила красную черту. Родителям сообщили, что сын погиб при выполнении секретного задания, бойца похоронили.
— Палыч, да бросьте вы терзать аппарат, — не выдержал я, глядя, как мой начальник дует и рычит в телефонную трубку.— Сдохла ракетная связь, скоро почтовых голубей заведем.
— Нет, ты мне скажи, как можно медицине без связи?! — не принял мой шутки Балуев и швырнул трубку, — о чем они там, наверху, думают?
— Пора бы знать, о боеготовности.
— Телефон не работает, радио провести не додумались, газет нету... Живем как на необитаемом острове...
— А вы сходите в первую палату, там у бойца Голидзе — “Спидола”.
— Богатые эти грузины, — усмехнулся Василий Палыч.— Тяпнем что ли по двадцать капель, не возражаешь?
Тяпнуть мы, однако, не успели.
К лазарету подъехал “газик”, из кабины выскочил офицер в плащ-палатке, споткнулся о ступеньку крыльца, громко выругал ее и, стуча сапогами, пошел по коридору. “Где начальник?” — донеслось до нас, и тут же дверь в ординаторскую распахнулась.
На пороге стоял лейтенант, и на его совсем еще юном лице сквозило любопытство. Василий Палыч поморщился, спрятал склянку со спиртом.
— Товарищ майор, — провозгласил лейтенант, — тревога!
— Спасибо, обрадовал, — сказал Балуев.
— С кем будем воевать? — поинтересовался я.
Лейтенант не внял моему вопросу, вытер рукой мокрое лицо, объяснил товарищу майору:
— Приказано всем находиться на местах, привести в полную готовность медицинские укладки и держать наготове санитарную машину...
— Это еще зачем? — проворчал Балуев.
— Не знаю... Приказано.
— Надолго?
— До особого распоряжения...
Балуев закурил, со скукой на лице уставился в угол комнаты, а лейтенант помолчал недолго, потоптался на месте, оставил на полу лужицу, затем приложил руку к виску, молча вышел из ординаторской.
Заскрежетал двигатель, газик принял посыльного и покатил по широкой колее, переваливаясь с боку на бок в волнах грязи.
— С чего это тревога? — вопросил Балуев.
— Может, супостат балует, — тупо сострил я.
— Ты бы лучше укладки проверил, а не ерничал на голодный желудок. Приказ понял?
Отдав приказ, он извлек из ящика стола медицинскую склянку, бросил в рот горсть витаминов, мрачно усмехнулся.
— Приму-ка я покамест грамульку... Не возражаешь?
— А мне?..
— Перебьешься.
Трое суток не выходили мы из лазарета, хотя ничего особенного не произошло, и нельзя было понять, что это за тревога такая. Загрузили кузов санитарки зелеными ящиками с медицинскими укладками, Палыч приказал шоферу бдеть.
Все эти дни лазарет работал как обычно, поздними вечерами мы употребляли лекарственное горючее в малых дозах, ждали отбоя и слушали “Спидолу”, временно конфискованную Василием Палычем у больного Голидзе. По причине боевой обстановки.
Из радиоприемника лились победные реляции о севе в южных районах, рекордах шахтеров и нефтяников, о начале химизации всей страны и прочих свершениях. Про супостата, который навлек на нашу дивизию боевую тревогу, ничего не сообщали.
— Секретничают, — сказал Балуев и, наморщив лоб, добавил: — Только чего им медицина далась? Ты мне можешь объяснить?
Я не смог.
На четвертый день, когда мы пили в ординаторской жидкий чай и слушали музыку, “Спидола” внезапно смолкла. Палыч насторожился, проворчал:
— Кажись, началось...
Пауза показалась нам бесконечной. Открылась дверь, вошла дежурная медсестра, хотела сказать что-то, но начальник приложил указательный палец к губам. Сестричка замерла, глядя на нас с недоумением. И тут приемник ожил, торжественный голос диктора наполнил комнату...
Внимание, говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!.. Передаем сообщение ТАСС...
Приемник кричал так громко, что в коридоре, возле открытой в ординаторскую двери, столпились больные и весь наш скудный медицинский персонал. Василий Палыч махнул рукой, пригласил войти, тотчас в комнате стало тесно. Слушали, не проронив ни слова, а диктор между тем заметно волновался, его голос напоминал знаменитого Левитана — в день Победы.
12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник “Восток” с человеком на борту...
— Запустили! — воскликнул больной Голидзе, с гордостью глядя на свой приемник.
— Тихо, — приказал Балуев и прибавил громкость.
Голос диктора рокотал в строении 13.
...Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника “Восток” является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич...
Передача закончилась, снова раздалась музыка. Больные, медсестры, санитары-носильщики, шофер, труженики пищеблока загалдели, и лица их светились улыбками. Балуев выключил приемник, с гордостью оглядел обитателей барака, грубые морщины на его лице разгладились.
— По такому случаю, назначаю праздничный ужин, — объявил он.
Василий Палыч, как говорится, не бросал слов на ветер. Добыл в Военторге на свои деньги три десятка яиц, приказал сварить вкрутую. Каждому больному дали дополнительно к ужину по половинке яйца. А уж для персонала наш начальник выделил по мензурке разведенного спирта, и мы дружно отпраздновали славную космическую победу.
Когда все разошлись, Балуев сходил в предоперационную, принес небольшой флакон с заветной жидкостью, пакетик с витамином “С”, и мы до полуночи пировали, обсуждая, чего еще совершит наука.
— Я же тебе говорил, что она все может, а ты спорил, — укорял меня Василий Палыч.
— Не все, — возражал я.
— А я говорю, все... Человек будет жить тыщу лет, понял?
— Яиц в Военторге не хватит, — сопротивлялся я.
— Критикан ты, как я погляжу. Признайся, о чем все время думаешь?
— О том, как уеду отсюда и буду заниматься наукой. В академии...
Наутро снова приехал все тот же юный лейтенант. Сообщил про отбой тревоги, привез в подарок Балуеву “Красную звезду” с сообщением ТАСС и портретом Гагарина.
— Чего ты сразу не сказал про полет? — спросил Василий Палыч.
— Его так засекретили, что даже Чапай не знал!..
— А зачем тревогу объявили?
— Для оказания первой помощи... Оказывается, по всей стране медики трое суток на ушах стояли.
— Не понял...
— Так неизвестно же, куда он мог приземлиться.
— Эх, жаль, что не в наш лес, — размечтался я.
— А ты его чем хотел заразить, кандидомикозом или лихорадкой? — усмехнулся Балуев.
— Эх, вы, а еще начальник! Если бы он к нам упал, за сутки бы новый лазарет построили...
— Марийский мечтатель, — хмыкнул мой шеф и принялся разглядывать портрет космонавта.
...Наутро к лазарету подъехал самосвал. Привезли в кузове бойца. Палыч отматерил старшину, который сидел в кабине, за такой способ доставки больного, но тот оправдался. Объяснил товарищу майору, что он — старший машины, и ехать ему в кузове не положено.
Это был солдат первогодок — маленький, худой и невзрачный. Его тряс озноб, градусник показал на отметку 40. Частое и неровное дыхание, бледные, сухие губы, кашель — все говорило: крупозная пневмония. Ничего особенного, сколько таких перебывало в лазарете!
Прослушал я легкие, сердце, вкатил подобающую дозу пенициллина, ввел камфару, отвел новенького больного в рентгеновский закуток. Включил аппарат, поставил бойца за экран... Легкие оказались чисты и прозрачны. Вот так номер! Где же пневмония? Минут десять я крутил солдата так и эдак, выискивал хоть какое-то затемнение. Никаких признаков! Пришлось потратить на снимок дефицитный лист пленки из последней пачки. Еще раз прослушал грудную клетку. Едва слышные хрипы, жестковатое дыхание — вроде пневмония. Отвел странного больного в палату, уложил на койку, укрыл двумя одеялами и его личным бушлатом с биркой, которая обозначала ракетную должность солдатика.
Василий Палыч с благостным видом сидел за столом, покуривал “армейские” и глядел в окно. Тучи развеялись, выглянуло солнце, в ординаторской сделалось теплее от электропечи, подаренной нам командиром полка, которого мы с месяц назад избавили от язвы желудка.
— Палыч! Какая-то непонятная пневмония. На рентгене ничего не видать.
— Погоди денек, проявится.
Я согласился. Василий Палыч встал со стула, улыбнулся и стал прохаживаться по ординаторской. Походил с минуту, остановился напротив.
— Вот ты мне скажи, Авиценна, — вопросил Балуев, — сколько у нас в дивизии ракет?
— Много. А вам зачем?
— Я все думаю, могли бы мы на нашей ракете запустить человека? Как думаешь?
— Думаю, нет. Вот если все одну на другую поставить, тогда...
— Ни хрена ты в ракетах не понимаешь. Любая запросто до Америки долетит, значит, и человека в космос может забросить.
— Ну, если такого мелкого, как этот солдатик с пневмонией, тогда, пожалуй.
— Дался тебе он...
— Палыч, чего-то он мне не нравится.
— А ты сходи, принеси снимок. Высох, наверно...
А ведь прав шеф, на сухом-то снимке все видно. Погасил папиросу, отправился в рентгеновский закуток. Схваченная бельевой прищепкой пленка висела на гвозде, прибитом к двери. Приложил снимок к стеклу... Что это?!
Легкие пестрели какими-то зловещими точками, похожими на просяные зерна. Неужели опять кандиды?!.. Нет, как их увидишь на рентгене? Это же не микроскоп. Так что же это такое?.. Что?!..
И тут в моей голове внезапно всплыла лекция профессора Новодворского — генерала от фтизиатрии. Туберкулез. И не просто туберкулез, какого я в достатке повидал в сооружении 13, — милиар.
Да, это был милиарный туберкулез, — самая его зловещая форма, классика дореволюционных времен. Новодворский рисовал на доске эти самые точечки по всей поверхности легких, уверял, что не придется нам увидеть, ибо давно минули те времена, когда сия “социальная” болезнь гуляла по России. “На всякий случай, для общей эрудиции”, — говорил нам знаток побежденной болезни. И вот теперь лежит у меня в палате тщедушный солдатик, приговоренный к погибели.
— Палыч, милиар! — заорал я, вбегая со снимком в руке в ординаторскую.
Балуев приподнялся над столом, ткнул окурок в пепельницу, недоуменно уставился на меня.
— Милиар, Василий Палыч...
Начальник мой молча взял снимок, приложил к оконному стеклу, долго рассматривал, потом бросил рентгеновскую пленку на стол, помрачнел лицом...
— Эх, ма!.. Жаль солдатика...
И горько выругался...
В полночь заполночь, когда Балуев, наконец, уснул, я вышел из барака подышать свежим воздухом.
Тоска заполоняла мою душу, и шикарные подарочные папиросы фабрики Клары Цеткин показались такими горькими, точно вместо табака в них насыпали яду.
Неподвижно чернел вокруг барака глухой марийский лес, стояла удивительная для ветреных апрельских дней тишина. В безлунном небе мерцали звезды, и глядели они на Землю так, точно ничего необычного на ней еще не произошло. Будто еще не победил русский майор космическое пространство, будто не заполонили леса и болота стартовые позиции стратегических ядерных ракет... и будто не лежит в сооружении 13 мальчик в рваных солдатских кальсонах, сраженный милиарным туберкулезом.
Долго стоял я, задрав голову, мечтал о науке, старался отыскать созвездия — те, что запомнил со школьных лет, нашел Большую и Малую Медведицу, Кассиопею, Пояс Ориона, обнаружил близко к горизонту Стожары, и вдруг показалось мне, что звезды посмеиваются над всем, что происходит на Земле.


Викентий Пухов "Записки карьериста"
Полный текст здесь.
http://din.krasline.ru/1999-5-6/s046.htm