> О вере в Бога

> Существует ли Бог? Усвоившие, Кто Он такой, усвоили и то, что Бог глубже нашей рационализации. Для остальных Он или существует, или нет.

> Мы, православные христиане, в разной степени верим в Бога воплощенного. Если Бог прописан только в храме или таинстве, это хорошо, но лучше, чтобы Его воплощение достигло и улицы, и прохожего, и осенних листочков под ногами. Не в пантеистическом, а в персоналистическом смысле (листочки – не Он, но Он их разбросал). Еще лучше – во фразах и мнениях другого человека, даже неправильно говорящего, видеть движения скованного в нём Бога, как и скованного Бога в себе. Бог всегда – вот максима православного верующего. Тот же, кто не видит Божьего за неудачным, ошибочным или даже еретическим суждением, верит мало, ибо не воплотился его Бог ни в собеседника, ни в прохожего, ни в самарянина. Такой ищет удовольствия от рациональных концепций и общения с зеркалом (единомышленником). Тот, кто удовольствием определяет Бога, тот и плохую погоду припишет дьяволу.

> Коль скоро мы не позволяем Богу царствовать в нас, нужно позволить Ему хотя бы партизанить – видеть, как Он это делает в нас и в других. Духовный совет: сутра попросите Бога поучаствовать в перечне ваших дел и событий и целый день следите, как Он будет это делать. Вечером благословите (т.е. спасите от презрительной оценки) прожитый день и вечер. Это есть вера православная!

> Вера как начало

> Бытовое христианство прочно утвердилось на общерелигиозном культе, то есть на том, что есть и всегда было во всех религиях: посты, праздники, обряды, предписания, табу. Все специфически христианские идеи тихо ушли в историю. Скорый конец света, ожидавшийся первым христианским поколением, очевидно не состоялся. Таким образом, Иисус так и не проявился как Христос – Машиах Ветхого Завета. Более поздняя мечта о христианском государстве (и даже империи) осуществилась, но в методах управления оно было не лучше прочих. Идея любви и единства христиан разбилась о гигантизм церковного устройства, денежные расколы и соперничество.

> В своей последней лекции протоиерей Александр Мень оптимистически произнес: «Только близорукие люди могут воображать, что христианство уже было, что оно состоялось – в тринадцатом ли веке, в четвертом ли веке или еще когда-то. Оно сделало лишь первые, я бы сказал, робкие шаги в истории человеческого рода. Многие слова Христа нам до сих пор непостижимы, потому что мы еще неандертальцы духа и нравственности, потому что евангельская стрела нацелена в вечность, потому что история христианства только начинается, и то, что было раньше, то, что мы сейчас исторически называем историей христианства, – это наполовину неумелые и неудачные попытки реализовать его» (Лекция 8 сент. 1990 г.). По мысли Ме́ня, важно осознать, что христианство, известное в истории, кончилось, и нам не на что оглядываться, у нас нет объекта подражания, понимаемого аутентично.

> Только такой человек способен быть христианином образца апостола Павла, кто мог бы повторить за ним: я рассудил быть… не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1Кор.2:2). А до тех пор мы – невеста Христова, не желающая раздеться перед Ним, натягивающая на себя ветхие одежды и старомодные украшения. Мы упорно отказываемся сознавать: то, чему мы хотим подражать, кончилось не случайно, не потому, что было плохим, а потому, что отцвело, вызрело и ушло вместе с завершившимися эпохами. Христианин – тот, кто понимает, что начинает сначала, другие выбирают имитацию ученичества.

> Верующий книжник, в страхе сказать слово от себя, сшивает одежды из прочитанных страниц, прячется в густых кустах преданий и традиций от Бога, распятого традицией. Верования и обычаи подводят к Богу, но в них можно и застрять. Мы можем отказаться от всего, во что верили, только если наша вера основывается на опыте окончания всех верований.

> Крестить ребенка по своей вере в Бога может только тот, кто знает, что этому акту нет никаких реальных оправданий. Иначе он – исполнитель непременного обряда, потерявшийся в этой непременности и обрядности. Молиться может только тот, кто вполне видит и чувствует, что Бог прежде прошения нашего знает всё (ср. Мф.6:8). Поститься может тот, кто осознаёт всю абсурдность смены котлетки на карася во имя Распятого.

> Видеть предел человеческого – важнейшее условие веры. Не демонизировать половину человеческих свойств, а видеть их исчерпанность в самом начале, когда они только обещают удовлетворение. Это есть победа бесконечного Бога над конечными человеческими страстями. Только никогда не пресыщавшийся блудом может мечтательно абсолютизировать его, только не знающий на опыте предел власти денег может за них продать всё, только тот, кто не заметил условности и механистичности всякого человеческого представления, может отстаивать его до хрипоты.

> Мудрость в молчании. Молчащий мудрее уже тем, что не ищет подтверждения/опровержения своих взглядов на мир, не намеревается произвести эффект, не ждет возмещения долга (как Конфуций и Кант). Он истинно верит в другого человека как в себя и потому не видит повода навязывать свое представление вместо чужого. Всё остальное – пути соперничества.

> Два понимания православия

> Вопрос о границах понятия «православие» еще в 1907 году поднимал русский философ Николай Бердяев. «Под „православием“, – писал он, – можно понимать Вселенскую Церковь, а можно – и историческую поместную Церковь, можно понимать полноту религиозной истины, а можно – и лишь часть открывшейся истины, можно „православием“ именовать всё подлинное и праведное в христианской религии, а можно именовать так исторический уклон и ложь. Я бы хотел, чтобы, наконец, кто-нибудь сказал ясно и авторитетно, что такое православная Церковь, всё равно, как предмет ли поклонения или предмет нападения. Пусть покажут здание, носящее такое имя собственное, пусть обнаружат вещественные границы этого владения. Какие признаки неотъемлемо, субстанционально принадлежат православию, а какие могут быть отняты или прибавлены без изменения существа? Как долго можно безнаказанно называть православием или то, что тебе нравится, или то, что не нравится?» (К вопросу об отношении христианства к общественности).

> Однако православие одним аршином не измерить, под одну гребенку не причесать. Всё серьезное – сложно и, на первый и второй взгляд, малопонятно. Иногда высказывания православных святых поражают своей полярностью. Например, в 13-й главе «Просветителя» преподобного Иосифа Волоцкого читаем: «Когда увидим, что неверные и еретики хотят прельстить православных, тогда подобает не только ненавидеть их или осуждать, но и проклинать, и наносить им раны, освящая тем свою руку… подобает не только осуждать, но и предавать лютым казням, и притом не только еретиков и отступников: и сами православные, узнавшие о еретиках или отступниках, но не предавшие их судьям, подлежат смертной казни… Таким образом, совершенно ясно и понятно воистину всем людям, что и святителям, и священникам, и инокам, и простым людям – всем христианам подобает осуждать и проклинать еретиков и отступников, а царям, князьям и мирским судьям подобает посылать их в заточение и предавать лютым казням. Богу нашему слава ныне, всегда и во веки веков. Аминь». В той же православной традиции мы находим не менее православные слова преподобного аввы Аммона: «Любовь не может ненавидеть кого бы то ни было, не может осуждать, проклинать, огорчать, испытывать к кому бы то ни было отвращение. Это касается как верного, так и неверного, иноверца, грешника, блудника и вообще всякого нечестивца; более того, истинная любовь сильнее возгорается именно о душах грешников, и немощных в благочестии, и нерадивых, она о них сильнее печалится, и горюет, и сокрушается, она более, чем праведникам, сочувствует злым и грешным, подражая в том Самому Христу, Который первыми призывал их к Себе, ел с ними и пил. Таким образом, показывая, что такое есть истинная любовь, Он учил нас, говоря: „Будьте благими и милосердными, как Отец ваш Небесный“. И как Он посылает дождь на добрых и злых и повелевает солнцу светить для праведных и неправедных, так же и тот, кто имеет подлинную любовь, всем сострадает и за всех молится» (Патерик). Вот уж поистине не знаешь, где поставить запятую в классическом «Казнить нельзя помиловать».

> Чтобы иметь ключ к пониманию религиозного феномена православия, мы должны предположить его неоднородность как необходимый жизненный параметр. Можно выделить пять или десять типов православного сознания, но для простоты и ясности я выделю только два равноправных и равновеликих направления. Обозначим их logos и praxis, или проще: теоретический и практический.

> Первый тип характеризуется правильным знанием (logos) как основным критерием православия: для него важнее всего правильное исповедание. Для другого направления православия основным критерием является praxis – духовное состояние подвижника.

> После эпохи Вселенских соборов и богословских споров доминирующей идентификацией православия стал первый тип, но в предании сохранились голоса́ обеих систем, причем каждая из них представляет себя главнейшей.

> Например, в «Изречениях египетских отцов» читаем об авве Агафоне: «Пришли к нему некоторые, услышав, что он имеет великую рассудительность. Желая испытать его, не рассердится ли он, спрашивают его: „Ты Агафон? Мы слышали о тебе, что ты развратник и гордец“. Он же ответил: „Это так“. И они сказали ему: „Ты Агафон, болтун и клеветник?“ Он сказал: „Я“. И они сказали ему: „Ты Агафон, еретик? “Он ответил: „Я не еретик“. И они попросили его объяснить, говоря: „Почему всё это мы говорили тебе, и ты принял, этого же сло́ва не перенес?“ Он сказал им: „Первые (пороки) я сам признаю́ за собой, ибо это польза для моей души. Еретик же отлучен от Бога“. Они услышали, и подивились его суждению, и ушли, и получили назидание» (§72). Патерик доносит до нас, что определяющей является рациональная (логосная) идентификация истинного христианства. Может быть, у тебя множество грехов, но это не так важно, как твое неправильное высказывание о Боге. Ересь в этой системе отношений с Богом превышает по значимости все добродетели и грехи.

> Высказывание о Боге может иметь столь огромное значение только в отсутствие контакта с предметом обсуждения. Когда мы говорим о Винни-Пухе (которого нет), то рассказ о нём – это всё, что нам дано, и Винни-Пух равен рассказу о нём. Но если мы имеем опыт богообщения, то рассказ о Боге есть только одно из описаний Бога, то есть преломление божественного света, которое дано той или иной душе. Бог не равен рассказу о Нём. Тогда нет смысла в соревновании, кто из нас правильнее описывает Бога: правильное для меня не означает правильного для всех, один разговор у Христа с самарянкой, другой с Петром, третий с Пилатом.

> Святые отцы, пытавшиеся ввести опыт причастности Богу в богословские конструкции, проваливались в апофатизм (отрицание адекватности любых словесных утверждений о Боге: о Нём нельзя сказать, что Он такой-то, так как это человеческое понятие и оно к Богу неприложимо). Последовательный апофатизм опустошал значение всякого высказывания о Боге перед лицом Его бесконечности. Апофатическое богословие сложно представить в цепи логических рассуждений о Боге, оно разрывает эту цепь, ставя под вопрос правомочность перенесения на Бога даже таких категорий, как существование или любовь. Излюбленная манера замечательных богословов – ставить апофатические предложения в конце рассуждений о Боге – обессмысливает эти рассуждения. Например, святитель Григорий Нисский, подойдя к грани нон-теологии, переступает ее с утверждением: «Всякое суждение о Боге – это видимость, лживое подобие, идол; правды же о Самом Боге не открывает» (Против Евномия. 3). И в другом сочинении: «Истинное ви́дение и понимание искомого заключается как раз в незрячести, когда сознаёшь, что цель твоя выше любых познаний и со всех сторон отделена от тебя тьмой неразумения» (О жизни Моисея законодателя. 2). Если, действительно, всякое суждение о Боге – лживое подобие, то чего сто́ят в таком случае предыдущие пассажи?

> Возвращение к катафатическим утверждениям ставило проблему на место: соревнование в словах может иметь смысл только в отсутствие опыта Бога. Приди и виждь (Ин.1:46) – вот единственный довод веры. Однако для большинства непричастных, но жаждущих он просто непонятен. Они не могут видеть, хотя точно слышали и за верность услышанному будут страдать сами и заставят страдать других. Верность слышанному есть верность святого слепца, передающего святые рассказы.

> Как было сказано выше, оба критерия истинности присутствовали в христианстве с самого начала. Уже у апостола Павла мы находим приоритет рационального выражения над духовным состоянием: …если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема (Гал.1:8). В продолжение этой линии священномученик Поликарп Смирнский утверждал: «Кто не признаёт свидетельства крестного, тот – от диавола; и кто слова́ Господни будет толковать по собственным похотям… тот – первенец сатаны» (Посл. Флп. 7). Святитель Иоанн Златоуст считал, что грех ереси и раскола не смывается даже мученической кровью (Толкование на Еф. §65,11), а «соблюдающие девство у еретиков подлежат тому же наказанию, какому и блудники» (Толкование на Посл. Флп. §3,3). В «Книге о девстве» он заявляет: «Подлинно, целомудрие еретиков хуже всякого распутства» (§5).

> Такой тип определения православия неизбежно уводит на второй план подвижничество, аскетизм и всякую духовность как второстепенное явление. У святителя Феофана Затворника также находим красноречивый пример: «Одному старцу, любившему читать священные книги, еретик несторианин дал книгу известного святого отца, в коей к концу нарочно приложены были тетради с их еретическим учением, – в той мысли, что старец по простоте, не разобравши, прочтет и это писание еретическое. И в самом деле старец соблазнился бы, но не допустила его до того Пресвятая Богородица. Однажды, сидя в келлии своей, увидел он идущую Владычицу и с детскою простотою стал умолять Ее посетить его келлию. Пресвятая Богородица отвечала ему: „Нельзя мне пойти к тебе. Ты держишь врага моего в келлии своей“ – и стала невидима. Испугался старец и начал всё рыть и перебирать в келлии своей, чтобы найти, что это за враг Богородицы; наконец, по чьему-то указанию, нашел, что враг этот – писание еретическое несторианское в данной ему книге, ибо несториане не чтут Пресвятой Богородицы. Старец вырвал листы и сжег, а потом сподобился посещения Владычицы» (Рукописи из кельи). Как видим, святость старца уступает по значимости возможному впадению в ересь. Святость только и служит для того, чтобы не впасть в ересь. Можно было бы привести еще много примеров из сказаний о подвижниках, где главной идеей является примат исповедания над святостью жизни с ее великими свойствами: прозорливостью, чудотворениями и т.п.

> Все аргументы и контраргументы оба лагеря успешно черпают из общего православного наследия. Другая линия определения православия – практическая (praxis) – отражена в православном предании в не меньшем объеме. Здесь главным критерием православия является духовное состояние – святость жизни важнее формальной точности исповедания.

> Так, известна притча, помещенная Л.Н.Толстым в рассказ «Три старца», о трех дивных подвижниках, которые сочинили полуеретическую молитву: «Трое Вас и трое нас. Помилуй нас». Православный архиерей хотел было научить их правильной молитве «Отче наш», но они ее забыли, что не мешало им светиться и ходить по воде.

> В «Духовном луге» блаженного Иоанна Мосха есть повествование о святом старце, который на богослужении возглашал еретические возгласы; при этом он был настолько свят, что ему всегда сослужили ангелы и он мог свободно общаться с ними. Некий диакон настаивал на исправлении возгласов, и старец согласился. Но в этом сюжете нам важно видеть, что святость и ересь не всегда исключают друг друга. Ангелов, в отличие от правоверного диакона, это не смущает (Луг духовный. §199).

> Можно было бы привести еще массу примеров, в которых подчеркивается, что духовная жизнь важнее правильных слов. В их ряду будут стоять излюбленные рассуждения о том, что ученость и знания ничего не значат относительно правильности молитв и т.п. Святитель Феофан Затворник писал: «Научность всякая есть холодило. Не исключается из сего даже и богословская наука, хотя тут предмет, холодя образом трактования предмета, самым предметом может иной раз и невзначай падать на сердце. Научность душевного свойства, а молитва – духовного. Потому они не в ладах» (Письма). Евагрий Понтийский дал такое определение подлинности: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься, то ты – богослов» (Слово о молитве. 61).

> Проблема православного мировосприятия в его современном виде состоит в том, что, какой бы тип православия ни пришелся нам по душе, он внутренне располагает нас против других типов. Либералы считают, что традиционалисты ближе к язычеству, чем к христианству. Ортодоксы считают либералов гедонистами, маловерами, духовными лентяями, скрытыми агентами или без пяти минут атеистами.

> Если мы хотим реального единства православной Церкви, нам необходима парадигма мышления, которая могла бы вобрать в себя всех православных как братьев и сестер. Этого пока нет и никогда не было в истории Церкви. Каждый раз одни критерии православности выталкивали из православия других как недо-, анти- или не того сорта православных. Такая модель развития взаимоотношений заложена в каждом из имеющихся типов.

> Последователи Типикона и идеи незыблемых канонов назовут любые плоды деятельности либеральных христиан вредными, а духовность – ложной. В свою очередь, либералы проявляют ту же узость, которую критикуют в своих оппонентах. Для примера я процитирую мысль выдающегося православного священника Александра Ельчанинова: «Мне всё более кажется, что наши декоративные, пышные богослужения должны кончиться, уже кончились внутренне. Они искусственны, не нужны, они не питают более жаждущих душ и должны замениться иными, более активными и более теплыми видами религиозного общения. Как не похожи наши богослужения, со священником, отделенным стеной иконостаса, с охлаждающим расстоянием паркета между молящимися и Св. Престолом, с прохладными сквозняками между отдельными „посетителями“ – молящимися, с тщетно выносимой Св. Чашей и упорным отказом „приступить“, – как всё это не похоже на богослужебные собрания апостольского века и периода мученичества. Падает религиозность, и выше поднимаются декорации, гаснет горение душ, и ярче блестят позолота и электрические люстры» (Записи). Протоиерей Александр Шмеман воспринимает традиционное православие как «охранение охранения»: «Иногда понимаешь иконоборческий пафос, вдохновляющий других христиан, задыхающихся в этом парчовом романтическом номинализме» (Дневники. 19 янв. 1977). При этом они оба писали это не в неофитском запале молодого клирика, а уже будучи зрелыми пастырями и мыслителями. Их дневниковые записи не предназначались для публикации, это некое внутреннее глубокое признание вещей перед Богом. И в этом признании мы видим всё то же отторжение ближних, непонимание тех людей, для кого именно эти парчовые облачения и расписные своды говорят о Боге больше умных трактатов. «Думается, – пишет о. А. Ельчанинов, – что Церкви надо освободиться от балласта маловерующих и неверующих (как это произошло в России), подобраться, почиститься от чуждых элементов, и это усилит Ее сияние». Вот это намерение – удалить всех, кто не такой, как мы, и есть бич как ретроградной, так и прогрессивной линии в современном православии.

> Протоиерей А. Шмеман в дневниках пишет: «Эмпирическое Православие насквозь проникнуто идолопоклонством, причем главный идол – оно само… Идолопоклонством, а также страхом, триумфализмом, нарциссизмом… Оно какой-то сплав, из которого уже почти невозможно выделить сущности. Оно говорит на каком-то искусственном языке, без какого бы то ни было отношения к реальности, в нём нет ни любви, ни свободы… О чём бы ни говорили „православные“, они неизменно говорят каким-то приподнято-фальшивым тоном… я не говорил бы всего этого, если бы не был убежден, и чем дальше, тем больше, тем, так сказать, „очевиднее“, что в Православии – вся Истина, все ответы, действительно – спасение. Именно поэтому мне претит в его „эмпирии“ элемент какого-то кокетства, самодовольной удовлетворенности самих православных – „византинизмом“, „древностью“, всевозможными стилями, афонами и т.д.» (Дневники. 21 февр. 1977). В этой искренней жалобе столько же веры, сколько и пренебрежения к иной части православных христиан. А между тем для многих важен именно триумфализм, а не каппадокийский синтез, именно страх и конкретика, а не истина без слов и символ без пользы. В их внутреннем языке приподнятый тон означает заботу и расположенность, а «искусственный язык» – мудрость веков. Ту самую мудрость, которую не выказал о. Александр в этом обвинительном пассаже. Христиане традиции спросили бы его: покажите, где конкретно «вся Истина» православия, где можно послушать «все ответы» на все вопросы? Они имеют не меньше оснований считать пафосным именно Шмемана, так как прямых и понятных ответов у него нет. Отторжение Афона, стиля и всей эмпирии есть, а понятных народу рецептов – нет.

> Отец Александр Шмеман справедливо замечает «надрывный уход каждого – будь то к „Отцам“, будь то к Типикону или же в католичество, в эллинизм, в „духовность“, в русизм, в быт, в безбытность, но непременно уход, отрицание сильнее, чем утверждение, это цепляние за стиль, за форму, за букву, этот страх, пронизывающий православный „мир“» (Дневник. 19 янв. 1974). Но мы так же небезосновательно можем заметить: для кого-то это «уход» и «страх», а для другого – обретение, утешение и, собственно, православие! Ведь Типикон и Устав не просто книги, а символы глубокой укорененности в мудрость святоотеческого опыта, духовность всей православности, если так можно выразиться. Облачения и язык – не просто одежда и информационный код, а символическое явление Царства Божия на земле! Разве не об этом написаны книги богословов XX–XXI веков, начиная от Н.Н.Афанасьева до Д.Б.Харта?

> Люди, не испытывающие пристрастия к богословским тонкостям, имеют расположение к познанию потусторонних тайн: что происходит с душой на третий, девятый и сороковой день после кончины? Когда конец света? Где живут прозорливые старцы? Кого из них посещала Богородица?.. Эти знания также не совсем прагматичны. Они есть форма духовного запроса на своем языке. Для этого типа христианского сознания все атрибуты православия подчинены насущным интересам, чтобы они были повседневной реальностью, а не абстрактным калейдоскопом понятий. Даже литургия в этом измерении имеет прикладное значение; неслучайно создано понятие «заказная литургия» – та, которая подчинена конкретной нужде. Остальные литургии в их измерении служат для экстренного или профилактического прощения грехов. Для либерала это недостаток, а для ортодокса такая простота есть святость.

> А греки нагромоздили на богослужение дидактические задачи догматического богословия, риторическую красоту словесных гирлянд и даже отсылки к византийскому дворцовому укладу. Либералы хотят перевести это на русский – но оно не по-русски создано и практикам духовности попросту не нужно. Вот почему наше благочестивое большинство не желает никаких литургических реформ. Все реформаторы хотят снова нагрузить богослужебные тексты частоколом смыслов, вонзить в них идеи для пересказа, назидания и т.п. Ортодоксальные же христиане давно перевели для себя весь этот массив октоихов, миней и триодей в одно протяжное «Господи, помилуй» по слову святых отцов: все, что мы можем делать, – непрестанно взывать ко Господу о помиловании.

> Как видим, многообразие оказалось камнем преткновения для православных. Но без него нам невозможно полюбить никого, кроме своего отражения. Пусть часть христиан считает, что современное декоративное благочестие не питает христианскую душу. Но мы можем найти миллионы душ, которые питаются именно этим. Некогда В.В.Розанов подчеркивал, что простой акафист объединяет больше людей, чем Евхаристия, что народ любит именно лубочность, уют православного уклада. Большинству святых душ нет дела до теологических штудий всяких умников, пусть и православных. В то же время за исправленную ектению они с легкостью отлучат от Церкви.

> При всей правоте обеих линий, немирно сосуществующих друг с другом, нельзя не заметить некоторой однобокости их измерения веры. Знаменитый Нильс Бор, сформулировавший важнейший принцип научного познания (принцип дополнительности), говорил следующее: «Противоположность верного утверждения – ложное утверждение. Но противоположностью глубокой истины может оказаться другая глубокая истина». Нельзя выйти из этой ситуации, принеся в жертву виноватого – либерала или консерватора, они оба находят достаточную основу в традиции и логике развития православия.

> Современные попытки как-то примирить или синтезировать эти два типа в основном сводятся к монистической теории. Ее суть в том, что все виды православия – по существу одно и то же. Таким образом, чтобы любить другого, эта теория отнимает у него инаковость, превращает ближнего в наше отражение – а это не так. Мы должны позволить другим быть другими. Легкое презрение модернистов к традиционалистам и истовое отторжение традиционалистами всех форм либеральности, обновленчества и прогрессивизма – как два упершихся рогами барана из известной басни. Безысходность ситуации состоит в том, что критерии истинного православия, избранные обоими типами, не являются духовными, то есть не относятся к духовному опыту, в котором все различия незначимы. Потому либералы-модернисты и ретрограды-ортодоксы в унисон настаивают на преимуществе своих особых критериев.