"В одном месте может собраться слишком много смыслов. - Она посмотрела на меня, чтобы проверить, понимаю я ее или нет. Я старательно скрыл свое недоумение, и в ее глазах осторожная недоверчивость мелькнула лишь легкой тенью. - А в других - совсем пусто. Даже если там много людей и зданий - сплошная, очень плотная пустота." Теперь она уже не смотрела на меня, словно один раз проверив и допустив в свой мир, она уже больше не нуждалась в перепроверках. Свернувшись в уголке дивана, поджав ноги и подперев голову рукой, она смотрела в огонь камина так неподвижно, что мне порой казалось, что ее глаза видят в этот момент совсем другие картины. Я не прерывал ее, не задавал вопросов, не спорил. Словно боялся спугнуть те смыслы, которые она приманивала, как актиния приманивает пестрых пугливых рыбок.

     "В местах, где собираются смыслы, должна быть особая атмосфера. Именно она и является тем магнитом, который притягивает этих странных существ. Ты думаешь, это просто - вовсе нет. Это место должно быть кровоточащей раной. Смыслы притягивает кровь. Очень кровожадные существа. Древние это знали, поэтому жертвоприношение - это кровь - кровь животных и растений, людей и богов. Смыслы притягивает распад миров - жизнь и смерть, зияние вспоротой монотонности. Ученые говорят о сакральном и профанном, как будто это вещи, наподобие столов и стульев. Как о чем-то, что существует отдельно. Но сакральное - это просто профанное, вспоротое жертвенным ножом. Самоубийцы чувствуют это, но не все понимают, что вспороть вены - не всегда означает вспороть профанную жизнь. А знаешь, почему? Потому что они смотрят на смерть из профанного мира. А знаешь, что еще означает, что сакральное - это вспоротое профанное? Это означает, что они - две стороны одного и того же, как страницы одного листа, и то, что для одного мира - закон, для другого - недоразумение. Именно так: не-до-разумение. Глупость, ржа и тлен."

     Она вздохнула, переводя дыхание. Ее речь накалялась, дыхание становилось свободнее, словно каждое слово учило ее дышать в той странной атмосфере, о которой она говорила.

     "Очень странное ощущение, как будто жизнь тела и жизнь души движутся не параллельно, а навстречу друг другу. Не зря же платоники считали, что рождение в теле для души - смерть, что тело - гробница, а жизнь - это высвобождение из темного, тесного, смертного плена. Только для многих могильная телесная плита становится слишком тяжелой. И душа чахнет, еле живая. И тогда в пустоте тела поселяются разные твари. Как в пустом доме.

     Знаешь, я знала один такой дом. Он стоял на опушке леса. Опушка - тоже рана, кровоточащий край леса. Ты ведь помнишь, что по древне-гречески "материя" - это хюле, строевой лес. Лес должен быть сплошняком, а вот тебе на - опушка. Словно разодрали плоть и вживили душу, свет, воздух. Зачем? Ну да Бог с этим, был, значит, на опушке дом. Лет сто пятьдесят стоял. Его хозяева менялись как тени, как эхо в лесу. Потомки перекликались с предками, предки - с потомками. Род жил на опушке леса полтора века, но не знал, что лес - это хюле. Ему не нужно было это знать. Лес шумел в их крови, их тела в старости пахли мхом, в молодости - гречихой и хвоей, им было отпущено столько же, сколько и другим - чуть больше, быть может. Последняя из рода покинула дом девушкой. А вернулась - старой старухой. Она последней хранила предания рода, но это было все, что она лелеяла и берегла. И еще странные повести, разбредшиеся по миру легкой призрачной толпой. А когда она умирала, по дому гулял лишь осенний ветер. Она слышала его плачь на чердаке и знала, что никто уже не придет к нему на помощь. "Это плачет ребенок, которого я не родила", - таким было ее последнее приветствие этому миру. Дом стал ее могилой."

     Рассказчица замолчала. Я тихо встал, чтобы не нарушить ее молчания, подложил дров в камин и занял прежнее место. Кажется, она не заметила моих передвижений. Мне даже показалось, что она уснула. Но вот словно из далекой дали вновь зазвучал ее голос.

     "Осенний ветер привел туда путника. Ему было двадцать семь, он ничего не знал о сакральном и профанном, о хюле древних греков, о смыслах, питающихся кровью. Ничего не знал он и о тварях, поселяющихся в необжитых телах. Старый дом его не напугал, мумия старухи не испортила настроенья. Он похоронил ее с не большим почтением, чем похоронил бы собаку. Но когда, осматривая дом, он увидел портрет молодой девушки, с длинными русыми косами, с глазами - как осенние озера, что-то дрогнуло в его молодом теле, какая-то странная тоска, как тонкое лезвие, оставила еле видимый разрез. Но она еще не проникла в его сны и он уснул тем сном, которым спят здоровые сытые детеныши животных, вволю набегавшиеся и наигравшиеся за день.

     На следующий день он осмотрел окрестные места, и они ему приглянулись. Он решил из путника и гостя стать хозяином дома. И, не долго думая, принялся за работу. На обмерку и чертежи ушло несколько дней, несколько дней - на выяснение прав собственности, разъезды по инстанциям и прочие хлопоты. За это время он забыл о портрете и о той тоске, что так легонько коснулась его своим острым крылом. Он выкупил дом за смешные деньги, как обычно и бывает в этом вывернутом наизнанку профанном мире: в нем нет ничего дешевле судьбы, любви, счастья и смерти.

     До первых заморозков он сменил фундамент, поменял венцы, очистил колодец. Он был так занят, что лишь иногда по вечерам, валясь с ног от усталости, краем глаза замечал девушку с ясным лицом, русыми косами и зовущими, как журавлиное курлыканье, глазами.

     А потом, перестилая пол, он нашел дневник. Пожелтевшая, местами слежавшаяся бумага, острый, уверенный почерк. С этого дня он постепенно завел привычку - читать на ночь послание, адресованное не ему.

     "Опять болит спина. Сидеть все тяжелее. А перед глазами - высокие шпили Вышграда и мы идем рядом. И хотя я была там без тебя, в моем воображении мы всегда там вместе. Я говорю тебе, как сильно я по тебе скучаю, последнее время все сильней, говорю о своих планах, о том, что хочу издать новый сборник и что поеду, Бог даст, весной в Лондон. Ты иронизируешь, как обычно, и от этого мне так легко и светло, словно мы и впрямь встретились и поговорили. Спина все хуже. Надо лечь. Но я боюсь снов. В них можно заблудиться и не вернуться обратно. С каждым днем просыпаться все трудней. Это вдвойне страшнее, потому что просыпаюсь с рассветом. Открываю глаза, вижу небо, солнце, но это солнце - тех лет. Прошлое догнало меня и не пускает. Будущего нет. Я всегда относилась к нему слишком небрежно, и теперь оно мстит мне за это. Этот дом больше не отпустит меня - одного раза более чем достаточно для его прожорливой пасти, сглотнувшей уже столько жизней! Я - последняя жертва. Мой последний вздох впитается в его стены, моя кровь - в его половицы. Мне не уйти, не спастись. Я - в ловушке. Старое тело, старый дом. Молодая душа, но ей не спастись. Не спастись…"

     Некоторые места он перечитывал по два-три раза, он - так мало читавший. Он понял - это дневник, это душа той старухи, которую он так спокойно закопал на задворках дома.

     Уже сильно морозило по ночам и землю сковало, но он сделал и вкопал крест, поставил оградку. Возвращаясь из леса, он стал приносить лапник и укрывать могилу, словно пытаясь согреть существо, мерзнущее в ледяном плену. Иногда в разгар плотницких работ он выбегал из дома к могиле, чтобы сказать хозяйке, что он задумал поменять. "Черт! Перегородка в комнате устроена по-дурацки. Хрень собачья! И я ее снесу, даже если Вы против. Даже если Вам это не понравится!.. Вот так!" Хозяйка молчала, и он расценивал это как согласие. А вечером она начинала говорить, это было ее время. Тогда он умолкал и слушал - о других странах и нравах, о персонажах ее и чужих книг, о растянувшейся на всю жизнь любви к женатому человеку и о страсти к случайному попутчику. Она ничего не таила, она не знала, что ее - слушают."

     Словно вспомнив, что ее слушают тоже, моя визави подняла голову. Повела плечами, вытянула ноги и потянулась.

    - Тебе не надоело?

    - Нет, продолжай.

    - Уже, наверное, поздно.

    - Только десять. Детское время. Ты не замерзла?

    - Нет. Ноги только затекли. Я бы выпила чаю.

    - Я поставлю…

    - Нет, мне нужно размяться…

     Она бесшумно скользнула по комнате, налила в чайник воды, подложила в камин дров, пошурудила угли тонкой, как паучья лапка, кочережкой. Вернулась на диван. Снова свернулась клубком.

    - Тебе правда не надоело?

    - Нет, почему ты спрашиваешь?

    - Это все камин, и огонь. Знаешь, каждый огонь - жертвенный. Вернее, это один и тот же огонь.

    - Это все философия.

    - Вот именно, - она лукаво улыбнулась и посмотрела мне в глаза, - Это все - философия.

    - Ты слишком усложняешь простые вещи.

    - Нет, но возьми микроскоп и посмотри на это дерево, которое сгорает в огне: изысканная архитектоника клеток. А сам огонь? Древние говорили "субстанция" и им было легче и проще. Сейчас взгляд на многие "простые вещи" стал изощреннее, но многое перестали замечать вовсе.

    - И что например?

    - Например, смерть. - Заметив мое протестующее движение, она быстро добавила. - Подожди, не перебивай. Можно ведь изощрить взгляд и перестать видеть. Обычно так и бывает. Можно все разложить на атомы, на составляющие, на детали, в итоге - на запчасти. Мир станет грудой лома, сора. Это уже не космос, гармоничный и прекрасный. Это - лаборатория и склад запчастей. Знаешь, философы говорили, что душа - простая, неделимая вещь. Сейчас даже начинающие психологи знают, что душа - вещь очень сложная. Они считают философов наивными простаками. Они не знают, что те просто не о том говорили. Не знают, что у тех была школа мысли, вышколенность мышления. Оно было солдатом на страже основ. И знаешь, как в одной истории про забытого часового, пройдут века и шумная толпа, ввалившаяся в святая святых, снова услышит щелк начищенного затвора и сухой оклик: "Стой, кто идет?" Философ - страж, страж простых вещей. И у Платона это была не метафора, что правят полисом - философы-стражи. Это было попадание "в яблочко". На века. Сказал - и на века.

    - Ты хотела сказать о смерти.

     Она помолчала:

    - Да, о смерти… Сейчас тоже придумали кучу всего - танатотерапия, инстинкт Танатоса, лекарство от смерти и прочую чушь. Потому что смотрят с другого берега. А глядя с него кажется, что смерть - неизбежное зло, которое, если поднапрячься, можно обойти не мытьем так катаньем. Например, записать основную информацию на другие носители. Думаешь, люди пишут, чтобы мыслями поделиться? Те, у кого и впрямь были мысли, не писали. Писали их ученики и апологеты. Пишут от страха смерти. Это - как инстинкт самосохранения. Или даже как половой инстинкт. Выплеснуться, убежать, разлететься миллионным тиражом или хотя бы в единичном экземпляре. Святые не пишут (она заметила мое протестующее движение и опять заспешила), не пишут в нашем понимании слова "писать". А может быть вообще не пишут. А то, что написано, - одна большая подстава. Для профанов, жителей профанного царства.

     Последние фразы она произнесла таким злым голосом, что у меня мурашки пробежали по спине. Она заметила, что мне не по себе, и сказала:

     "Я тоже боюсь смерти. И ты - боишься. Не скрывать этого, не кичась этим, тоже не так уж плохо. У меня нет зрения философов. У меня есть только отсвет с того берега, только надежда, что тот берег вообще есть. Это не знание, а вера. "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь." А больше ничегошеньки нет. Но душа начинается с этой веры и с этого "ничего нет", а до этого - только психические комплексы - зверюшки, населяющие необжитые тела."

     Она снова встала и подошла к огню. Ее лицо раскраснелось, то ли от возбуждения, то ли от жара камина. Наше молчание расплывалось томным теплом, колеблясь тенями в углах комнаты. Мне было хорошо молчать с ней, также хорошо, как говорить с ней или слушать ее. Я размечтался о том, как мы могли бы жить вместе. И мечтал до тех пор, пока в мои мечты не прокрался ее тихий голос, снова потекший плавно и неторопливо.

     "Он прожил в доме до следующей осени. Отстроил дом, дочитал дневник и подался в другие края. Он не вернулся. Он погиб в автокатастрофе. Мгновенно. Быть может, так и не узнав, что похороненная им старуха, написавшая дневник, и девушка с портрета - одно и то же лицо."

    - А ты? Откуда знаешь это ты?

    - А я и есть эта старуха, - чуть слышно ответила она.

    - ? - я даже не нашелся, что спросить.

    -  В этом нет никакой мистики - лишь капля воображения. Осталось только заказать портрет и повесить его вот здесь, на этой стене. Лет через сорок мои слова могут стать правдой. Почему бы и нет?

    -  Но… - я медлил, не зная, как сказать. - В твоем рассказе нет места для меня. А я надеялся, что мы… что мы могли бы… быть вместе.

     Она обернулась и подошла ко мне. Опустилась рядом на ковер, обняв мои колени руками. В глазах ее вспыхивала та лукавая улыбка, которая всего сильнее ранила мне сердце. Она стала перебирать мои пальцы, целуя каждый, качая головой.

    - Нет, мой друг, мы не поженимся. Но это не значит, что мы не будем вместе. Пространство - лишь изнанка времени.

    - Ты… не любишь меня?

    - Люблю. Но любить, быть вместе и быть женатым - разные вещи.

    - Прости, что я по дурости думал, что на нас это не распространяется.

    - Не обижайся. Из меня вышла бы плохая жена…

     Мы потом еще не раз говорили об этом, и мне даже казалось, что я смогу ее убедить. Пока однажды, приехав к ней в гости, я не увидел дверь дома запертой. Соседи сказали, что она уехала в город и сказала, что не вернется. Под камнем, где мы иногда оставляли друг другу записочки, я нашел сложенный пополам листок. Острым, четким почерком на нем было написано лишь несколько слов: "Я люблю тебя и буду любить всю жизнь. Не ищи. Я не вернусь." Ни подписи, ни надежды. Ничего."

     Старик закашлялся. Долго молчал. Потом сказал как-то особенно горько: "В одном она была права. Я женился, у меня двое детей, и уже внучка. Жена умерла три года назад. Я, наверное, любил ее. Да и она всегда была со мной ласкова и терпелива. Но втайне я всегда считал своей настоящей женой ту девушку с осенними глазами. Так что, молодой человек, не только агенты ведут двойную жизнь." Он уже порядком был под хмельком, когда его собеседник - высокий, худой молодой человек лет двадцати восьми - протянул ему мятую тетрадку.

    - Это та?

     Старик поднял глаза, не понимая, о чем речь.

    - Дед, это та тетрадка? Я ведь не сказал. Я купил дом год назад. Очень старый. Сам не знаю, что нашло. И портрет там такой, как ты сказал. И кусок рассказа повторил, который в этой тетрадке, - почти слово в слово… Так это был ее дом! Черт! Так только в кино бывает!.. Да… Ну да пора мне уже... Тетрадку - дарю, можешь ее себе оставить. Твоя девка - ведьма, видно, была. Но в одном она ошиблась - я-то жив. Так-то. Не плачь, дед. Всякое бывает.

     Старик просидел за столиком бара всю ночь, плача, читая полуслепыми глазами истертые, полуслепые страницы, засыпая, просыпаясь, и читая вновь. А утром вбежал помятый водила-дальнобойщик и страшным матом разбудил старика. Он требовал телефон. На его трейлер налетела шальная четверка. Водитель - молодой пацан лет тридцати - умер мгновенно. Где здесь, мать вашу, телефон?!!

     Старик так и не узнал, почему тот решил вернуться. Может быть, о чем-то спросить, может быть, что-то сказать, а может быть, чтобы исполнить предсказание.

Орлова Наталия
Центр на Пятницкой "Триалог"
info@trialog.ru

    Психологический Консультарий
Вопросы и ответы по психологии.
Ведет психологический центр на Пятницкой "Триалог"
    Секс, ложь и деньги. [НОВАЯ!!!] Психологические проблемы деловых взаимоотношений.
    Медицинский Консультарий
Вопросы на медицинские темы. Отвечают специалисты медицинского центра "Эхинацея".
    Консультарий - Салон Красоты
Уход за телом и волосами, о косметика, парфюмерия. Ведут: PERFUME-SHINE (парфюмерия), Салон Красоты Very, Чаровница.
    Консультарий
Базовая рассылка. Вопросы по всем остальным темам + избранные вопросы из других рассылок.

Чтобы подписаться, воспользуйтесь формой справа --